Неприступная тропинка

Лес, тишина прорезаемая птичьими трелями на птичьем наречии, на птичьи темы, вдумчивые кроны подвластные лишь лету — и не скажешь, что бывает в мире осень и зима, так упоительно и фундаментально зелены они.
- Чего? — Растерянно переспросил Роман.
Девушка выглядела предельно серьёзной — как для той, кто буквально скакала к нему вприрыжку — не бежала, а именно — он так в детстве делал, одна нога отталкивает, другая…. Он называл это игрой в лошадку. 
- Ему. Не. Нравится. Твоя. Родинка. — Повторила она глядя прямо в глаза с утомлённой привычной скорбью.
Сумасшедшая. Однако какие-то рефлексы уже сработали, и он не спросил — веско уведомил растерянным голосом.
- Чего.
Девушка устало, очень устало вздохнула, закатила глаза, и процедила по слогам:
- Родинка. На по-пе. Не нравится ему.
Глаза расширились, руки глупо проверили целость штанов, и, видимо трусов, но — нет, всё на месте, всё цело.
- Надо идти. — Девушка прозвучало повелительно.
Роман густо покраснел.
- Ладно… — Вопросительно произнёс он.
Какое ладно? Чего здесь ладного? Я вообще не помню, что такое ладно.
Но пошёл. 
Под ногами змеилась тропинка. девушка шла так, что приходилось чуть-чуть подгонять себя, но он понемногу брал себя в руки. Ну, мы уже установили, что она сумасшедшая, а родинка… Угадала? Откуда я знаю, моет она вторую неделю ко всем подходит, и вот — встретились. Так, всё, давай-ка мы молча, не усугубляя, развернёмся, и пойдём себе. 
И тут он заметил, что девушка…. Не одета? Голая? Нагая?
Он остановился. Девушка оглянулась — блеснули полы сарафана, нормального целомудренного сарафана. 
- Надо. Идти. 
Только вот сарафан… Я не могу вспомнить, в чём она была когда подошла…. Подскакала… Но точно — в чём-то обычном. Может брюки какая куртка, может штормовка на самый крайний случай, но… Не нагота, и не сарафан...
Сзади толкнули чьи-то руки, он резко повернулся — готовясь ударить без разбора, ну и что, что с перепугу, но никого там не было.
Он посмотрел на девушку, пытаясь смотреть не прямо в глаза, но….
Кивнул, сглотнул, почувствовал, что если заговорит, голос предаст и шагнул вперёд.
Девушка не оборачивалась, неумело виляла голой попой… Это не вызывало никаких положенных мужчине эмоций, вообще вот не до этого. Так, сумасшедшая… Ладно, толкнул кто. Ветер? Лучше бы не быть мне здесь сейчас.
- Слушай… Те… — Позвал он.
Девушка обернулась — сарафан, боже почему и что и зачем.
- Ему не нравится твоя родинка. — Сказал она несколько строго — Надо идти. 
Он опять зашагал за попой. Голой. Попой. 
В голове было оглушительно пусто, мысли фиктивно появлялись, и тут же исчезали — выкидыши разума, отбросы эволюции, да и те, по правде были без перспективны и малосвязны. Только что-то обречённо заныло в сердце неутомимый и страшный блюз — тихонько, еле слышно — как плачут когда надрыв прошёл, а кроме слёз ничего не осталось ни в прошлом, ни в будущем, как на похоронах. Мелькнула спасительная мысль — только надо сейчас сосредоточиться, и не видеть что она идиотская. Девушка спереди одета, сзади — нет. Глаза почему-то меня обманывают. Ну, я же вижу прекрасно что она голая вся — сарафан как минимум с… Тихо там. Тихо. Тихо! Мы определились. Значит надо — линять, да?
Спасение — да не просто спасение, спасение разума — пришло как по заказу, бывают же чудеса. Справа — человек! Далековато, но идёт к нам. Я сейчас подойду, улыбнусь как бы шучу, укуренный, пьяный, дебил, что угодно — задам совершенно нормальный такой вопрос — друг, вот эта баба, он в чём? Он скажет — так-то мол, может даже скажет — какая баба, даже лучше так…
Человек подошёл достаточно близко, было видно, как он широко-широко открыл рот, и из-за рта полился звук… Звук… Нет, нет, нет, нет, нет…
Журчащего ручья. 
Роман зажмурился. 
Ручей журчал, и самое ужасное что журчал как будто… Пытался быть речью… То есть… Ну… Структурированно, что ли… То затихал то снова журчал, то выше то ниже… Магни...То...Фон во… рту — пискнуло что-то внутри — надежда пискнула — и заткнулась, со стыдом. Забилась так далеко, что уже и не вспомнишь - что вообще за надежда такая...
Роман открыл глаза — он стоял уже какое-то время, девушка повернулась сарафаном, и с явной ненавистью смотрела на человека. 
Мозг автоматом убедился, что человек в пиджаке, спортивных штанах, под пиджаком — тело, босой. Он закрыл рот, удивлённо посмотрел на Романа, и снова распахнул — раздалось пение птиц. 
Девушка оскалила на него зубы, взяла Романа за руку:
- Я же говорю, надо идти.
Роман кивнул — я сейчас заплачу, я сейчас заплачу и ничего не могу с этим поделать, я сейчас заплачу. 
Она отпустила его руку, и снова повернулась голым телом.  
Человек остался позади, издавая обиженные звуки горного обвала.
- Что это — спросил Роман, голос дал петуха, да и к чёрту условности.
- Не слушай их. Иди за мной. След в след.
- Кто ты…
Сарафан, обжигающий, усталый, почти ненавидящий взгляд в глаза:
- Иди. За. Мной. Надо. Идти. Ему. Не. Нравится. Твоя. Родинка. На. Попе.
- Кто.. ты… Вы… Что… Что? Что?
Взгляд в глаза почти придавил его. Нет, я должен что-то услышать, что угодно…
Два человека приближались с двух сторон. Тельняшка и шорты с подтяжками, и тёмные очки. А напротив - юбка… На мужчине… кажется... И какой-то обрывок бомжовой шубы… Как раз до юбки… Тёмные очки завыли как стая бродячих псов, юбка закричала истерично треском костра.
Она успела повторить всё слово в слово, слегка оглядевшись и оскалив зубы на обоих. 
Роман кивнул, вырвалось сдавленное скуление. Скулёж. «Уу….»
Шёл не просто за ней, старался досконально идти след в след. Так, всё, всё, всё потому что всё — она явно знает больше, сказала идти — иду, сказал след в след, след в след. Скажет встать на голову — встать. Снять штаны — снять. Откусить палец — откусить. Всё. Всё, наумничались. 
Люди были со всех сторон, девушка скалила зубы, кажется, каждому. В самых странных комбинациях одежды, издавали какие угодно звуки природы, с интонациями, с которыми эти звуки звучать — ну не могут же. Диким пятном выделялся человек в рабочей робе — потому что ничего не противоречило этой робе. Он кричал безмятежной тишиной лесного полдня, истомой жары, негой лесной дрёмы - и в звуках бурлили первородная ярость, и ясность.
Он понял, что давно уже кричат вороны… или вороны… И как только он это понял, стая ворон слетелась, и остановилась впереди, рядом с тропинкой в виде креста. Замерли в воздухе, как стоп-кадр. Рывком крутанулись вокруг своей оси, замерли. Перестроились в квадрат, в треугольник, и снова в крест.  
Девушка вытянула в сторону креста ладонь, как бы заслоняясь, Роман почувствовал что его рука повторяет жест. 
- Убери! — Крикнул сарафан, Роман отдёрнул руку, как от плиты. На пальце появился волдырь, и волдырь остался незамеченным. 
Пока шли мимо, ладонь девушки всё время была нацелена точно на крест, который с ровными периодами перестраивался в правильные фигуры, и снова становился крест.
Впереди было ещё два… Квадрат — из… Это синицы, наверное… И… Смайлик… Нет, круг и в нём три точки из…. С красным животом птицы, как их - клесты, снегири… Фигуры тоже то зависали неподвижно, то приходили в густое, быстрое движение, перестраиваясь в намёки и знаки, и вновь возвращались к исходной. Из круга вдруг выпала одна птица и осталась мёртво лежать, покрывая ближайшую траву бетонным инеем.
Девушка заслонилась от обоих ладонями.
Роман почувствовал что готов упасть, и, в идеале, спокойно умереть. От разрыва сердца, например — быстро, дёшево, раз и всё… Но почему-то он знал — умереть, умереть простой человеческой смертью здесь и сейчас он не сможет. Что-то горше и гаже случится, если… Не выбраться…
Надо было отвернуться, но в их метаморфозах ощущалась система - сродни азбуке морзе, так перестукиваются заключённые, так намекают девушки заинтересовавшим парням, уронив платок и подчёркивая взглядом, кому уронен платок, так стучится что-то из бессознательного.
- Не смотри! - Крикнул сарафан.
Роман уставился вниз - видно свои ноги, и видно её пятки - и будет с меня.
Вдруг настала тьма. Как отключили свет. Тьма, и только тропинка и голая девушка. Закружилась голова — вестибулярный аппарат решил, что тропинка — над высотой, а с равновесием у Романа всегда было плохо. Даже на велосипеде так и не научился кататься, и неужели не научусь уже... Обязательно теперь научусь, слышите, завтра же - завтра же брошу всё, и... и... и...
 Он непроизвольно и резко расставил руки в стороны. Казалось, они окунулись во что-то первородно холодное, холодное каким-то истинным, безличным холодом. Они все - странно думать, что есть ещё какие то они, и какие-то все -  называют нечто похожее абсолютным нулём, но их абсолютный ноль это всего лишь температура, при которой процессы невозможны. Здесь большее, это глубже - здесь нет никакой температуры, а процессы немыслимы, недопустимы, изгнаны в забвение, безмятежный ноль до-бытия. Руки стали ритмически пульсировать - сильно, сильно, сильно, потом сильно и слабей, потом слабей и сильно...
- Убери! — Крикнул сарафан.
Слабо, сильно, сильно, слабо, сильно, слабо, слабо, слабо, сильно...
До мозга дошёл её крик.
Он убрал, прижал по швам - как гвоздями, как будто пытался продавить руками тело и ощупать кости. Но теперь пришлось замереть. 
- Я упаду — жалобно взвизгнул Роман...
- Не падай. 
И снова все слова в том же порядке, да что такое, ну родинка и родинка, я что её, сам что ли себе…
- Надо идти. - Успокаивающе, как ребёнку на рынке - сучащему по земле ногами, за не купленную игрушку. Рребёнку, ожидающему приёма у болючего и страшного зубного врача. Ребёнку, ждущему болючего и непонятного укола. Ребёнку, не понимающему, зачем в такой ясный день идти в школу... 
Роман кивнул, и вдруг в голове немного попела мелодия — что-то про тонкий шрам на любимой попе — несколько раз, всегда неодинаково, и непонятно чьим голосом — мужским или женским, потому что вообще неизвестно когда он слышал эту песню, где и зачем. Даже не был уверен, что слова именно такие - скорее всего нет, но не надо об этом сейчас. Попытался схватиться за неё — как за мантру, спасательный круг — на марше же поют, помогает, эти ещё поют… И… Которые, они тоже поют, и...
Песня исчезла так же легко, как появилась. Скользко по-рыбьи выбралась из дрожащих от речного холода пальцев. Роман пытался её извлечь, вернуть как смутно припоминаемый сон - но по закону смутно припоминаемых снов, по странному их завету, по пути всех снов - она дразняще забылась прочь и вовсе перестала.
Просто иди, выведет же, ведь выведет же... Пока ничего не случилось, справляется... Чего она взамен-то потребует... Потребует же... Чего бы не потребовал... Что угодно, что угодно...
Шёл, не отрывая подошв от земли, как сумбурный и никчёмный летний лыжник без лыж. Кажется, на тропинке совсем нет насекомых - муравьи там, и что ещё... Или слишком осень для муравьёв...
Да, иди и думай о муравьях...
Только не обращать внимания на темноту...
В темноте что-то варилось, скручивались механизмы, с щупальцами и печальными глазами — с шестерёнками связующими жилы,  шарнирами скрепляющими шанкры и мышцы и ржавыми трубами, передающими жидкие сигналы… Что-то рождалось из пены и праха, кусало себя за начало, и взмывало вниз, как стая поссорившихся ос и снова рождалось, и снова взмывало. Совокуплялись, причиняя друг другу боль и удовольствие невидимые ежи, нафаршированные ржавыми иглами ручных швейных машинок - швеи похабно хохотали и перемигивались, кувыркались акробаты с оцинкованными лицами, сновали восьмибитные онкологи, выращивая неумирающие клетки в недрах израненных рутиной тел, гудели заводские трубы, вырабатывая целебный туман, и кто-то звал кого-то на пустой ночной улице, пересекающей заброшенный в космической пыли шарик... Шарик, шарик, я - Жучка... Уууу... И серные слёзы обдирали щёки до крови, до кости, до костного мозга, да единиц и нулей...
  Всё это было еле-еле, но явно — на пороге слуха, еле заметно — чёрным по чёрному, но ровно настолько было, чтобы понять что оно было, было и есть и будет. 
И один неверный шаг, и Роман упадёт. В... В это всё... Во всё вот в это...
Он постарался ускориться, но девушка шла с такой уверенностью, что он подумал — а может нужно соблюдать скорость… Мало ли… Лучше не импровизировать... 
Тьма кончилась так же резко, как настала - почти был слышен щелчок воображаемого выключателя - он ещё искрит немного.
Тропинка теперь висела в воздухе высоко над лесом. 
Но Роман не боялся упасть — на высоте тропинки явно существовало что-то вроде прочного стекла, клеёнки, - цирковая страховка.
Девушка остановилась, повернувшись сарафаном. 
Он постоял, помолчал - помолчал ещё и снова постоял, и постоял и помолчал, ощущая как немеют ноги и неуместно набухает мочевой пузырь... Но надо молчать, пока она не скажет... Но вот - терпение иссыхает, нервы знобит и лихорадит ветром неведомого будущего - из-за спин и углов секунд выглядывают понятные рожи, и созревает, раздирая асфальт рациональности, запрос на определённость:
- Что... Что дальше…
На её лице заиграла мимика - как будто каждый участок лица невпопад перебирал разные эмоции, как гость после доброго пира, ищущий свою обувь в груде посторонней — Романа затошнило. Он сделал шаг назад, но заставил себя не отводить глаз. Лицо девушки всё больше рассинхронизировалось. Только рот замер в приоткрытом состоянии - казалось вот-вот раздадутся слова... Надо услышать, обязательно надо услышать... Разобрать и понять, какими бы они не были.
- Он
Роман ощутил на себе несколько рук — его рук, его рук, это его руки, почему это его руки...
На руках было слишком много пальцев, слишком извилистых пальцев, с слишком острыми ногтями, с слишком большими порами. Поры оборудованы зубами и присосками, хоботками и железами, выделяющими соки переваривающими тугоплавкую плоть. Ногти как усталые лопаты, как бодрые рудокопы раздвигали кожу, высвобождая кровь, и выпивая кровь и иссушая кровь до последнего эритроцита.
Руки медленно, наслаждаясь и питаясь агонией порвали его на мелкие части, на куски, потом на белки, жиры и углеводы, потом на атомы, и атомы полетели кто куда, судорожно цепляясь за сознание, и лихорадочно надеясь его потерять — это не боль, если бы было просто боль, просто агония, но это не они, это гуще, это хищнее страшнее, немыслемее, обречённее. Дольше...
Тысячами и миллиардами иссушающихся в пыль, в крошево бытия, бесконечно малых частиц - таких что никогда учёные их не обнаружат, и никак не нарекут, настолько крошечных что их никто не создавал и ничто не создавало — он видел, как девушка отключается - забытая кукла без батареек, брошенная после игры на полу детской, даже не убранной в ящик к прочим игрушкам.
Видел, как он — он — он — он содрогаясь пьёт то, что уже давно не боль, и не агония, и не ужас, и не смерть, и не небытие, выделяемо осколками Романа, миллиардом вечно умирающих Романов становясь ещё немного сильней.
Закричал бы громче самого творения, если бы хотя бы одним собой мог - ибо увидел, как он - он - он впитал само прошлое, и стало так, что у мамы никогда и не рождалось сына.
И стал запредельно одинок, ибо мир отказался, ибо мир забыл, ибо исторгнут из бытия, и всё что мог - питательно гнить заживо, выделяя всё больше липкого медового страдания - и он - он - он всё ел и ел.
И ещё видел...
Видел...
Теперь он безжалостно видел то, что пугало гуще всех страхов...
Трое...
Нет же...
Трое -
Да нет же...
Трое:
Тьма смотрела и смотрит на него виновато всеми механизмами, куколками колоколов, руинами мясных кораблей, остовами напрасных будней… И будет смотреть ещё вечность и вечность.
Птичьи фигуры извинялись и извиваются крыльями, клювами, плакали и плачут и ругали и ругают себя последними словами… И так и будет впредь.
Люди в нелепых одеждах рвали на себе волосы в пароксизме искреннего бессильного сострадания. Скоро - первыми из трёх - разойдутся снова они в потаённые лоскуты леса, а только тяжко им отныне и во веки веков, тяжко и гадко от себя самих.
Так...
Это...
Скорбяще плелись и разбредались, но их печать - вот она, вот он - их след в порядке вещей, в гуще дней, в сплетении обстоятельств.
Мы... 
Мы ведь хотели — все трое, мы ведь так старались тебя спасти… Ну почему ты не слушал… Почему ты выбрал её… Она же всё честно сказала... Но нет, это не ты... Это мы виноваты, мы недоглядели, мы не достучались, не смогли...
Прости нас
Прости...