Пашия цементная. 1963-1965 гг. Автобиография

   Пашия цементная. 1963 -1965 годы. Автобиографические записки

     В августе 1963 года, через четыре месяца после смерти бабушки, мы с мамой уехали из Кунгура в рабочий посёлок Новая Пашия Пермской области километров за двести к северу от родного дома. В Ново-Пашийском посёлке к тому времени обосновались семьи маминых старших сестёр – Лямины и Голышевы. Их соблазнила возможность пожить «со всеми удобствами», как тогда говорили,  в благоустроенных квартирах. С 1947 по 1955 год вокруг железнодорожной станции Пашия шло строительство крупного цементного завода, чья продукция быстро расходилась для послевоенного восстановления страны.
    Завод строил для своих рабочих двухэтажные и пятиэтажные дома. Квартиры давали довольно быстро, особенно семьям с детьми. Лямины с семью детьми получили благоустроенную трехкомнатную квартиру в центре поселка на улице двухэтажных домов. Голышевы с четырьмя детьми получили трехкомнатную квартиру в пятиэтажке на первом этаже. Сёстры хвастались своим благоустроенным бытом.
     На что рассчитывала моя легкомысленная мамочка, одинокая, с маленькой дочкой, уезжая из родного дома на милость приютивших сестёр в переполненных квартирах?  Какой из неё ценный сотрудник для цементного производства? Кто ей даст благоустроенное жильё? Но перед соблазном сестёр не устояла. Как ни уговаривал её мягкий дед остаться дома, мама решила по-своему. Сдерживающей силы бабушки уже не было. С чемоданом и восьмилетней дочкой мама появилась в Пашии.
     Не успело наше место в родимом доме остыть, как туда переехала из Осы старшая дочь деда Анфиса Архипова с семилетним сыном Витей, с благородной целью – досматривать одинокого отца. Возвращаться нам с мамой было уже некуда.

     В Новой Пашии мама на завод не попала, а устроилась в промтоварный магазин младшим продавцом на крошечную зарплату. Жили мы с ней на кроватях то у Голышевых, то у Ляминых в течение полугода. За небольшую взятку комендантше, на которую решилась мама из-за безысходности, маме удалось получить комнатку в двенадцать квадратных метров в большой коммунальной квартире.
     Трёхэтажный дом назывался секционным и представлял из себя «муравейник» с крошечными комнатушками для одиноких рабочих. Наша секция - квартира из шести комнат, большой общей кухни и общего туалета была «женской», на наше счастье.
В ней проживали две старые девы, одна незамужняя молодка и две одинокие женщины «с нагуленными дочками».  Мама поселилась третьей «с нагуленной».
Все, кроме мамы, работали на цементном заводе по сменам и довольно давно.
В квартире было чисто и тепло, в общей кухне никаких склок и ссор не происходило.

      Я быстро подружилась с Надей – тридцатилетней болезненной старой девой, работавшей сторожихой на заводе. Надя занимала девятиметровую комнатку с узкой кроваткой, вешалкой и стулом. Над кроватью в рамочках под стеклом висели надины вышивки – замки с оленями, горная река с красавицей и кувшином. Ела и готовила еду Надя на общей кухне за своим большим кухонным столом, который было невозможно втиснуть в её комнатное пространство. Надя доброжелательно и увлеченно обучила меня вышиванью крестиком по канве.  Мы уютно устраивались на кухне за её столом и на пяльцах вышивали крестиком картины. Я вышивала Ивана-царевича на сером волке и под вышиванье терпеливо выслушивала надины рассказы о многочисленных операциях, которые ей пришлось пережить. Другие соседки не удостаивали её вниманьем, как и нас с мамой. В целом все жили довольно замкнуто, не мешая друг другу. Общих праздников с застольями в нашей большой коммуналке не случилось за те полтора года, что мы с мамой прожили в ней. Тихая, скромная жизнь.

      Центром новопашийской культурной жизни служил великолепный дворец под странным  названием – Дэкабэра. Белые круглые колонны по фасаду двухэтажного, длинного, зеленого здания мне особенно нравились. В Дэкабэре шли фильмы, бывали торжественные концерты  на всенародные праздники 1 и 9 мая, на 7 ноября и новый год. Эти концерты будоражили весь посёлок, потому что в переполненном зале сидело всё начальство, а на сцене выступали все местные таланты. Постоять на большой сцене Дэкабэры удалось даже мне, когда нас торжественно принимали целым третьим классом в пионеры. Других талантов у нас с мамой не обнаружилось, мы не пели и не плясали в кружках, а лишь изредка ходили в Дэкабэру на новые фильмы.
      С поселением в секционном доме наш с мамой быт наладился. «Медленным грузом» по железной дороге доехала из Кунгура мамина мебель – железная полуторная кровать с блестящими шишечками, черный комод и сундук. Маленький столик и две маленькие табуретки собственной работы подарил нам дядя Володя Голышев. Больше ничего было невозможно втиснуть в нашу комнатушку, поэтому мы с мамой спали вместе в одной кровати. На маленьком столике мама варила утренние каши и горячее какао, если молоко на подоконнике не скисало. Днем после школы я делала за столиком уроки. По вечерам на новой электрической плитке мама жарила картошку или яичницу. Готовить на общей кухне мама не захотела. Мы пользовались только раковиной для умыванья, набирали в кухне воду в чайник, а также использовали туалет с высоким смывным бачком, который надо было дергать за цепь. Пенье бачка было слышно всё утро и вечер во всех комнатах. По субботам мы ходили в общую поселковую баню, изредка мылись в ванной у Голышевых. Бельё стирали у Ляминых в их новой стиральной машинке. Вот и все прелести благоустроенного пашийского жилья, за которым мама уехала из родного дома.

      Засыпая по вечерам у голой белёной стенки рядом с мамой, я грустила о милых оленях. Мой любимый коврик с оленями почему-то не приехал с кунгурскими вещами. Вдыхая запах свежей извёстки на голой стене, я с тоской вспоминала бабушку, деда и мой доронинский олений коврик. Перед сном в родном кунгурском доме я каждый вечер обводила пальчиком голову ближайшего ко мне оленёнка и шептала ему спокойную ночь.
       Доронин появился в нашем доме в Кунгуре году в 1957 (сужу по фотографии, на которой я стою на дедовой кровати на фоне нового коврика). Вероятно, его привлекли свежеструганые  ворота, а также масляные цифры на брёвнах, когда он забрел на засылвенскую окраину в поисках покупателей своей продукции. Смекнул, что недавно построились, обустраиваются, значит, клиенты нужные. Постучал, побрякал кобылкой. Вышел к желтым еловым воротам высокий крепкий хозяин, учтиво выслушал предложение и пригласил в дом.
«С новосельем, хозяева!» -  входя, улыбался гость крупным ртом и светлыми добродушными глазками. Из фанерного чемодана он ловко извлёк и развернул свой товар – коврики самодельной работы и печати. Тоненькая материя, краски в основном зелёные и коричневые, рисунок четкий, пропорции странноваты, но что уж тут судить – самодельное искусство. Оленьи глаза выразительно и грустно смотрели с ковриков. За один взгляд можно простить и позы, и короткие ножки. Цену продавец занятной продукции предложил умеренную. Более тёмный коврик с одиноким крупноголовым оленем дед купил для своей комнаты, а для младшей дочери, Зоинке в подарок,  – коврик с оленьим семейством на светло-зелёном лесном фоне. Сделка состоялась. Довольные покупатели с продавцом сели почаёвничать. При знакомстве гость представился коротко – Доронин. Так мы его и звали в последующие годы.

      Предприимчивый Доронин оказался также заядлым охотником и уговорил деда присоединиться к заячьей охоте в окрестностях Байкина, которые дед знал хорошо.
Дед поддался уговору Доронина, и вскоре в нашем доме появилась охотничья добыча в виде зайцев-беляков. Зайцев, истомленных в молоке в русской печи, съели с удовольствием.  Неправильно снятые и пересушенные заячьи шкурки к лету стали немилосердно линять,  и бабушка сожгла их на костре в огороде. Мне в качестве охотничьего трофея досталась заячья лапка, позже истёртая до косточек в моих кармашках.
      Приятельство деда с Дорониным продолжалось не один год. Уже семилетней, я помню, как однажды в летний жаркий день мы втроём славно отобедали в ресторане «Сылва».  Для меня это было волнующее событие, ведь « посещать ресторан» мне еще не доводилось. Скорее всего Доронин пригласил деда по делу – разговаривали они о зимней медвежьей охоте. Разговор их был долгий и серьёзный, а я разглядывала окрестности. Жёлтые стены, густо выкрашенные масляной краской до потолка, большие картины с медведями в золотых рамах, круглые столы со скатёрками до пола, красивые стеклянные солонки и перечницы, огромные фикусы в кадках по углам поразили меня невиданой роскошью. Что ели-пили, не помню, но ресторан «Сылва» мне очень понравился, о чем я и доложила в подробностях бабушке. Как ни запрещала бабушка деду «ходить на медведя» без ружья с голыми руками, дед, достав откуда-то острый ножичек - «финку» и ловко повертев этой «финкой» перед нами в доказательство своего уменья «управиться и с медведем», ушел с Дорониным и другими мужиками на зимнюю охоту.

       Медвежья охота прошла успешно – охотники остались живы-здоровы, медведь убит из чьего-то ружья. Весёлый дед ввалился в дом с кусками медвежатины, завернутыми в медвежью шкуру. Из фляжки дед нацедил мне полстакана медвежьей крови – для здоровья полезно, и я послушно выпила. Вкуса медвежьей крови не помню, а здоровье, верно, прибавилось. Об этом мама потом не раз говорила. Из медвежатины налепили сотни пельменей и каждый раз, как их ели, вспоминали неугомонного Доронина.
       Доронин был из тех русских мужиков, что в любые трудные времена находили выход, проявляли предпринимательскую жилку и природную смекалку. Из таких людей выходили хорошие заводчики, инженеры и купцы. Скорее всего, был он не из кунгурцев, а пришлый, потому и искал местных мужиков для охоты. А вот его потомки, возможно, остались жить в Кунгуре. По крайней мере, недавно я прочитала в местной газете «Искра» сообщение, что  нынешний Доронин  - Анатолий – открыл в Кунгуре первый частный зоопарк. Видимо, унаследовал предприимчивый неунывающий характер дедова давнего знакомца. Удачи ему и всем Дорониным!


      Впрочем, я отвлеклась от пашийской жизни. Вернемся в горный поселок Ново-Пашийск, где состоялось знакомство и дружба с моей школьной учительницей Елизаветой Яковлевной Кармановой. Ей было лет сорок, а маме - тридцать, но умная Елизавета Яковлевна подружилась с мамой и оказала на неё большое  и хорошее влияние. Началась их дружба из-за нешуточного для меня происшествия.
      Первую четверть в новой школе я легко закончила отличницей. В первый зимний день Елизавета Яковлевна строго объявила на уроке арифметики, что отпрашиваться в туалет с урока нельзя, потому что она будет объяснять новый трудный материал. Через несколько минут вверх потянулись руки - «в туалет!» Елизавета Яковлевна повысила голос: «Никто не выходит, всем сидеть на месте и слушать внимательно». В этот же миг и я почувствовала, что хочу в туалет «по-маленькому». Терпела я почти до конца урока, но в какой-то миг расслабилась, и тёплая неостановимая струйка засочилась. Одета я была, как все, в толстые рейтузы да шаровары «с начёсом» поверх валенок. Всё туда и уплыло. По звонку я, осторожно ступая, пошла в туалет, оставляя за собой предательские мокрые следы.  Елизавета Яковлевна заметила их и пошла за мной, мягко велела немедленно одеться  и бежать домой. Она обняла меня, довела до раздевалки, помогла натянуть пальто, шапку и варежки. Потом поцеловала в щеку, ласково сказала «прости меня, пожалуйста» и велела бежать, не останавливаясь по дороге, а дома всё снять с себя и надеть сухое бельё. Так я и добежала без портфеля по морозной улице до нашего дома.

      Под вечер с работы пришла мама с моим портфелем. Она рассказала, как пришла к ней в магазин Елизавета Яковлевна, принесла мой портфель и просила извинения, что так строго поступила на уроке, что очень раскаивается и переживает за меня. Мы с мамой, конечно, простили Елизавету Яковлевну, но на этом грустная история не закончилась, а превратилась в весёлую.
      На следующий день в школе для меня всё было, как обычно, никто ничего не говорил, поэтому я и подумала, что никто ничего не заметил. Но после уроков мой одноклассник Вовка Паравышный, он же сынок маминой начальницы – заведующей магазином, заявился в магазин и, улучив минутку, когда моя мама, стоя за прилавком, обратила на него вниманье,  прошептал ей: «А я всё равно вашу Галю люблю, хотя она и уписалась вчера на уроке».
От неожиданности мама рассмеялась. Ободренный Вовка докладывал: «Я видел следы и в классе, и по коридору до раздевалки, а потом ваша Галя убежала без портфеля и не вернулась.» Мама сказала ему: «Да, случилась вот такая неприятность, но ничего страшного не произошло, ведь так?»
На разговор вышла Вовкина мама – Марья Мироновна. Вовка опять всё повторил и добавил: «Это ничего, я всё равно её люблю».  Наши мамы рассмеялись, а Марья Мироновна ехидно спросила Вовку: «А женишься?» На что Вовка выпалил мигом: «Конечно! Лучше Гали я еще не нашел!» Дружный хохот сотрудниц нисколько его не смутил.
      Смеясь, мама вечером передала этот разговор. Я тоже среагировала мгновенно: «Вот дурак! Да я никогда за него замуж не пойду, он носится, как слон, по коридору и всех толкает!» Несмотря на мою отповедь, раскритикованный, но верный Вовка Паравышный два года не сводил с меня влюбленных глаз и хвастался тем, что наши мамы работают вместе в магазине в самом центре. А мама и моя учительница подружились с той поры.

       Вскоре Елизавета Яковлевна пригласила нас с мамой на день рожденья какой-то из своих двух дочек-старшеклассниц. С подарком-книгой мы, волнуясь, переступили порог учительской квартиры и ахнули. Уютная прихожая с красивыми светильниками, большая комната обставлена красивой блестящей полированной мебелью – шкаф с посудой сиял, книжные шкафы наполнены прекрасными книгами, были еще и подвесные полки с книгами, толстый ковер на полу под большим праздничным столом, какие-то необыкновенно удобные мягкие стулья, необыкновенная люстра. Я разглядывала всё в молчаливом восторге, а мама разговаривала с девочками-подростками о моде. На маме была только что купленная юбка – плиссировка, бежевая, чехословацкая. Все восхищались маминой модной юбкой. У меня тоже появилась обновка – первые мои колготки, коричневые, в тонкую резиночку. Много нового узнали мы в Новой Пашии: первый шампунь, первые чебуреки, первая полированная мебель, первые индийские фильмы. Именно Елизавета Яковлевна прояснила нам загадочное слово – дэкабэра. Оказалось, это дворец культуры имени Бэра – ученого-физика.

        В июне после окончания второго класса мама впервые отправила меня в лесной пионерский лагерь. Лагерная смена продолжалась целый месяц, я с трудом его прожила в дощатом домике с кучей девочек в спальне, с зарядкой по утреннему холоду, линейкой, хождением отрядом, несладкой кашей и чаем, с какими-то пустыми девчачьими разговорами и ссорами, бездеятельно и скучно. После лагерной смены я уже чувствовала себя заболевшей, но окончательно свалилась к концу июля.
       Мама отвезла меня в город Чусовой в больницу. Диагноз – повторная желтуха. Состояние моё резко ухудшилось – резкая боль в печени, постоянная тошнота, рвота. Изнуряющее выкачивание желчи через противные оранжевые трубки сил не добавляло, я таяла, как снегурочка в сказке. Даже стоять у окна и смотреть на реку Чусовую было трудно, ноги подкашивались, и я ползла на кровать. Новые слова – капельница, глюкоза, процедура – меня не радовали.  Держать книжку в руках и читать не было сил. Разговаривать не хотелось, - словом, наступил конец света в жутком одиночестве.
       Мама приезжала по воскресеньям. Она ехала на поезде сорок километров от Пашии до Чусового, потом притаскивала на гору, где находилась больница, ящик виноградного сока. Дело в том, что я ничего не могла есть, а только пила виноградный сок. В больнице сока не было, вот мама и привозила ящик на целую неделю. Санитарки ставили ящик прямо под мою кровать, а потом открывали тяжелые  бутылки, когда я просила. Старенькие санитарки меня жалели и любили. Пила я прямо из толстых пупырчатых бутылок с большим горлышком, как у банки. Я их помню наощупь, как помню вкус натурального сока из тёмного винограда, спасшего мне жизнь. Ко мне маму не пускали, потому что закрытое инфекционное отделение, и мама стояла под окном палаты, а я через две рамы не могла докричаться и только махала слабой ручкой, пытаясь улыбнуться. Так продолжалось три месяца – август, сентябрь и октябрь. Деревья на склонах у реки сначала пожелтели, как моё желтушное тельце, потом потемнели от дождей, засучили голыми ветками под ветром, а вот и забелели в первом снегу.


Умирала на реке Чу.
Виноградный сок был едой.
Из лекарств - «умереть не хочу»
да задушенный мамин вой.

У камней пена, как цветок, -
разукрасилась река Чу.
Унесёт меня твой поток
одуванчиком на плоту.

Но мадонна в валенках постоит
под больничным белым окном.
Из её неслышных молитв
возродится житьё моё.

     Через полвека я написала эти стихи, благодарно вспоминая о реке Чусовой и маме.
     Как только мы вернулись после больницы в Пашию, сразу же приехал из Кунгура дедушка. Мы бросились друг к дружке и уже не могли расцепить наши руки. Дед сгорбился,  постарел, а я вытянулась и уже вблизи рассмотрела его тоскливые, мокрые от слёз глаза, слабую улыбку. От волнения дед сначала не мог говорить, только всё гладил мои ручонки, не выпуская. Мы вышли с ним на улицу, от всех подальше, и так и ходили по посёлку за руку, как раньше в Кунгуре. Я показывала деду дома, улицы, повела к Декабэре, к школе, рассказывала про нашу жизнь, а дед всё молчал да ласково поглаживал моё запястье повыше варежки своими тёплыми пальцами. Наконец, намёрзнув и проголодавшись, мы пошли к Голышевым, где деда обустроили на диване на время гостеванья.
      Стояли ноябрьские каникулы, голышевские ребята толклись в квартире. Дед с утра приходил к нам, забирал меня, заботливо укутывая в старенькую шаль поверх шапки, и мы шли бродить по посёлку, держась за руки. Я была еще очень слаба гулять одной, а с дедом наконец-то надышалась свежим воздухом после трёхмесячного больничного заключения. Обедать шли к Голышевым, где тётя Дуся кормила нас горячим супом и пирогами. Она работала сестрой-хозяйкой в больнице совсем рядом с домом и успевала приготовить свежий суп к обеду. Потом мы опять бродили по улицам, присыпанным снежком, хотя сугробов еще не было, смотрели, как зажигались первые ранние огоньки, и шли в наш «муравейник». По дороге заходили в угловой магазин,  дед покупал конфеты-пряники к чаю. К приходу мамы у нас был готов чай и жареная картошка. Тесно и дружно поужинав в нашей комнатушке, мы прощались. Дед уходил спать к Голышевым, у нас даже на полу места не было ему вытянуться. А мы с мамой садились за уроки.
      Чтобы мне не отстать от класса, Елизавета Яковлевна снабдила маму заданиями по арифметике, разъяснениями и диктантами. Поскольку читала я быстро, с чтением проблем не было. Каждый вечер мама терпеливо решала со мной примеры на деление в столбик, все нужные задачи за первую четверть и диктовала упражнения. За неделю каникул мы справились с программой. Завтра мне в школу, а утром дед уедет домой в Кунгур. Прощанье  с дедом было душераздирающим, я ревела весь вечер, заснула в слезах.
       Вторая четверть катилась своим чередом, я успешно и легко догнала  одноклассников, вот только ходить на лыжах на уроках физкультуры мне не разрешалось,  и я мёрзла возле учительницы, завидуя разрумяненным подружкам. Мы активно готовились к новогоднему концерту. На уроках пения разучивали песню о чибисе. Чаще всего уроки пения проходили в школьном коридоре, где в ряд выстраивались все третьи классы и дружно выпевали по голосам: «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак...»  - тут мальчики смолкали и дальше пищали одни девочки: «А, скажите, чьи вы? А, скажите, чьи вы?»
       Песня про чибиса мне нравилась, но я с замиранием ждала мою любимую «Там вдали, за рекой зажигались огни» .  Мы начинали её петь тихонько, потом песня нарастала, как будто всадники приближались под цокот копыт: « они ехали долго в ночной тишине по широкой украинской степи» и дальше мы пели строго и громко: «вдруг вдали у реки засверкали штыки, это белогвардейские цепи. И бесстрашно отряд поскакал на врага, завязалась кровавая битва», а потом мы переходили в тихий минор: «и боец молодой вдруг поник головой»… Особенно меня трогали слова «Ты, конёк вороной, передай, дорогой...».
Словом, это была не просто песня, а маленький спектакль, в котором мы участвовали. Урок пения был одним из любимых моих уроков.

       Иногда на уроке труда, когда мы вырезали снежинки и клеили бумажные цепи для ёлки, Елизавета Яковлевна параллельно устраивала репетицию чтецов. Первой всегда начинала наша звезда – Ира Токарева. Она репетировала длинное стихотворение «Сын артиллериста». Ира – маленькая ростом, но спортивная, подвижная и очень красивая девочка с низким выразительным голосом. Мы переставали щелкать ножницами, когда Ира выходила к доске, становилась лицом к Елизавете Яковлевне, а к нам боком, и начинала низко и раздумчиво:
«Был у майора Деева товарищ майор Петров. Дружили еще с гражданской, еще с двадцатых годов »… Ира уже не ошибалась в тексте, а отрабатывала интонации по тихим указаниям нашей учительницы. Мы ловили каждое их слово, непроизвольно про себя повторяя за Ирой.  Но куда нам было до неё!  Ира читала блестяще, она жила каждой строчкой. Как душевно звучал её голос, как она умела сделать паузу в самом трагическом месте, как чеканила командирским голосом:  «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла! »  У меня каждый раз мурашки по коже пробегали, когда я слушала Иру.  К тому же Ира Токарева была еще и умница – отличница, и безусловный лидер класса.  А среди мальчиков лидером был самый маленький, но самый умный Валера Перескоков. После блестящего выступления на новогоднем концерте, где Ира Токарева от нашего 3-А класса выступила лучше всех под гром аплодисментов учеников, родителей и учителей, Елизавета Яковлевна решила сфотографировать на память своих любимчиков – четырех отличников. Ими были Ира Токарева, Валера Перескоков, Серёжа Стариков и Галя Ковшевникова. Так мы и остались на памятной фотографии – серьёзная четверка вокруг нашей учительницы.

       Как оказалось чуть позже, фотография была задумана не случайно. В новогодние каникулы Елизавета Яковлевна опять пригласила нас с мамой к себе на чай. Мы радостно уселись за чайным столом, где только у Кармановых я и видела настоящий чайный сервиз с голубыми узорами, и во время чаепития Елизавета Яковлевна сказала, что откроет нам большой секрет. Их семья в скором времени уезжает навсегда на юг, потому что муж Елизаветы Яковлевны – инженер, получил новое назначение. Известие нас с мамой оглушило, слёзы закапали и у меня, и у мамы. «Вот почему я хочу с вами серьёзно поговорить о вашем будущем», - сказала Елизавета Яковлевна. Она стала говорить о том, что и нам тоже надо уезжать из ново-пашийского посёлка, желательно в южный университетский город, что мама должна все свои силы приложить, чтобы дать мне высшее образование, что мои способности надо развивать, раз они у меня есть, а для этого надо жить в большом городе, а не в рабочем посёлке. Здоровье здесь легко угробить, а на юге витамины, солнце и тепло укрепят слабое здоровье, - настаивала учительница. Из её уст мы впервые услышали, что университетское образование – лучшее на свете и к нему надо стремиться изо всех сил. Мне кажется, во время этого серьёзного разговора моя мама обрела цель и смысл своей жизни  - дать дочери университетское образование.
   «Но куда же нам ехать в далёкий южный университетский город, если у нас нет денег и родственников на юге? » - возражала мама.
   «Надо искать возможности и связи. Если вы не найдете, то мы вам поможем, спишемся, и вы остановитесь у нас на первое время. Пока мы и сами не знаем, какое служебное жильё нам дадут в Ростове – на – Дону, но вам обязательно поможем», - настоятельно убеждала маму Елизавета Яковлевна. Долго и грустно мы чаёвничали в этот раз у Кармановых и ушли домой озадаченными.

    Как ни странно и неожиданно, но у нас обнаружились дальние-дальние родственники на Украине. Но не сами родственники, а пока лишь упоминание о них.  Тётя Шура Лямина слышала, что где-то в Донбассе жили тётки дальних пермских родственников. Начался первый этап поиска – сначала нужно было найти дальних родственников из Перми. Тётя Шура узнала их адрес. Потом тетя Шура и мама написали им письмо. Потом из ответного письма узнали, что донбасские тётки еще живы, живут в Донецке, а уехали в Сталино еще до войны, но с пермской роднёй связь не потеряли и поддерживают, даже иногда приезжают на родину – в Пермь.
    Второй этап не был столь быстрым и успешным. На мамино письмо в Донецк незнакомым тётушкам долго не было никакого ответа. Мы потеряли надежду. Но мысли о юге и Украине не выходили из ума.

    Еще зимой на мою просьбу о книге про Украину библиотекарша выдала Гоголя
 «Вечера на хуторе близ Диканьки».  В оглавлении мелькнуло что-то знакомое:
Сорочинская ярмарка. Вечер накануне Ивана Купала. Майская ночь, или Утопленница. Пропавшая грамота. Ночь перед Рождеством...
«Ночь перед Рождеством»  - да это же тот чудесный фильм, что мы с мамой смотрели еще в Кунгуре! Ясно встали перед глазами красивая Оксана, кузнец Вакула, хитрая Солоха и смешной черт, укравший месяц, царица в Санкт-Петербурге, красные черевички с её ноги... Как здорово, значит это и есть Украина?! Значит, хоть одним глазком, но мы уже видели Украину с её чудесами! Я прижала книжку к груди и помчалась домой.
     В тридцатиградусный мороз, задрав на горячую батарею замёрзшие ножки в толстых шерстяных носках, вывязанных еще бабушкой мне навырост, я упала в гоголевскую чудную речь. Свалилась из уральской зимы в украинское лето:
«Как упоителен, как роскошен летний день в Малоросии  Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное! »
     Забыв обо всем на свете, я попала на Сорочинскую ярмарку и услышала от Гоголя первые украинские слова: « Що, боже то мiй, господе ! Чого нема на той ярмарцi ! Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремiнь, цибуля, крамарi всякi...»
Я еще не знала, что в скором времени буду не просто учить эту забавную мову, а поглощать её с упоением, слушая, как она льётся и щекочет язык, как моя любимая газировка в жаркий день.

     Насилу дождались мы к майским праздникам украинскую весточку. На поздравительной открытке с салютом короткое приглашение – приезжайте в гости, живём мы в Донецке на Петровке, подпись – тётя Поля и Нина. Но главное – на открытке указан адрес! Есть куда ехать на Украину!
     В июне тётя Дуся Голышева решила свозить меня в Кунгур попрощаться. Мама не могла ехать, она отрабатывала срок перед увольнением. А мне кажется, мама боялась Кунгура, боялась, что не устоит перед отцовыми слёзными просьбами в родном доме, и тогда мы навсегда останемся на Урале. Многолетнее ожидание юга её истомило.
     В Кунгур мы поехали вчетвером – тётя Дуся, её дочки Галя и Катя, и я. Родной дом обнял меня, как бабушка. Мы с дедом сразу пошли на кладбище. Всё знакомо до мелочей – улицы, дома, брусчатка на дороге перед церковью, вот и бабушкина могилка с голубым деревянным крестом и ноготками, уже скромно цветущими.
      Не знаю, чем занимались в гостевании Голышевы, у нас с дедом был свой распорядок: каждое утро после чая мы шли на кладбище, кланялись бабушке, молча разговаривали с ней, а потом неспешно обходили кладбищенские аллейки, смотрели памятники, проходили кладбище насквозь и спускались по каменистой тропинке с Ледяной горы на нашу улицу. Возвращались к обеду усталые. После обеда спали вместе на дедовой кровати и, испив чаю, опять уходили – «в город».
      Каждый день дед находил какую-нибудь хозяйственную надобность – мы шли её покупать в круглый магазин, гуляли по нашим любимым улицам,  не расцепляя рук. Так прошло несколько счастливых дней. Однажды вечером я случайно услышала, как раздраженно говорили о нас с дедом мои тётушки – только, мол, и знают, что на могилку ходить, с сестрами не разговаривают, а Галинка к подружкам даже не пошла поиграть.  Действительно, нам с дедом никто не был нужен.  С мясом и кровью отдирали меня от деда при прощании на кунгурском вокзале.

      Лето было нерадостным. Мы простились с Кармановыми. Они уезжали первыми в южные края. Елизавета Яковлевна и мама плакали, мы с девочками Кармановыми переглядывались и не ревели – уже большие.
      Дед не выдержал и в конце июля приехал к нам в Пашию. Мама опять плакала, но на уговоры не поддалась и упрямо твердила, что надо ехать на юг ради меня, моего здоровья и будущего. Сгорбившись, теребя хозяйственную старую сумку с пашийскими гостинцами, стоял дед на маленьком вокзальчике совсем потеряный.
Он знал, что больше никогда не увидит нас.