Жизнь-это боль

Есть переживания, которые становятся вселенской мерой человеческого бытия. Одно из них — беспомощность у постели больного самого близкого человека. Мир сужается до размеров комнаты, время — до промежутков между приемами лекарств, а вся прежняя жизнь отступает, становясь смутным и ненужным фоном. Остается одна цель — священная, поглощающая: спасти. Вылечить своего ребенка, своего отца, свою любовь. Это долг не только заботливой матери или отца с нечерствым сердцем — это долг самой любви.

Мне знакома эта лихорадочная, отчаянная суета. Я наблюдал ее со стороны, будучи тем самым больным сыном. Я видел, как мама совершала ежедневное чудо, делая всё возможное и невозможное. И я страдал от двойного страдания: от собственной немощи и от полного понимания ее мук — ведь мозг мой работал ясно, в то время как тело отказывалось слушаться.

Этот парадокс — ясность сознания при физическом бессилии — мучителен для обеих сторон. Его с пронзительной точностью выразил поэт Семен Кирсанов, потерявший жену от чахотки. В стихотворении «Нет Золушки» он описывает возвращение в опустевший дом, где «записку от судьбы» оставил туберкулез. Но еще страшнее строки, где он описывает последние дни — ритуалы заботы как последний язык любви:

Спешу —
то причесать тебя,
то прядь поправить,
то постель прибрать…

Эти мелкие, тщательные действия — последний барьер перед бездной. Когда медицина бессильна, любовь ищет выход в причесывании пряди, в поправленной подушке. А потом наступает стадия отчаянного, почти безумного поиска чуда: «Пойти в ЦК? Я был в ЦК. Звонить в Париж? Звонил…». Это крик, знакомый всем, кто прошел через это: метание между инстанциями, звонки на край света, готовность «везти до звезд, где лечат!». Это агония активной любви, натыкающейся на непреодолимую стену.

Картина Амаяка Арцатбаняна «У постели больного ребенка» становится зримым воплощением этой вселенной. В ней нет драматических жестов — лишь сосредоточенная тишина, полная тревожного внимания. Свет лампы выхватывает из мрака два связанных страданием мира: мир боли и мир сострадания, застывшие в немом диалоге.

Эта «лихорадочная суета» — и есть высшее, негероическое и потому подлинное проявление человечности. Когда один становится целиком щитом для другого в его самой уязвимой точке. Это тяжелый труд любви, который не гарантирует спасения, но является единственно возможным ответом на вызов судьбы. И в этой борьбе, даже проигранной, человек не теряет своего достоинства, а наоборот — обретает его в последнем акте самоотдачи.