Во всем должен быть порядок...

Как-то так уж получилось, что с мамой меня всегда связывали очень странные отношения. С одной стороны, я безумно ее любила. Так уж вышло, что ни друзей, ни подруг у меня никогда не было, и до девятнадцати лет, - пока я не встретила своего будущего мужа, - мама вообще была единственным близким человеком для меня. Она, вне всякого сомнения, тоже любила меня… Наверное… Потому что несмотря на то, что я свято в это верила тогда, я всю жизнь ощущала себя одинокой и заброшенной. Не знаю, право, почему так вышло. То ли моя мама как-то не слишком умела показывать свои чувства, то ли просто мне самой, в некоторой степени, обделенной и обиженной судьбой требовалось нечто большее… Не знаю, ей-богу. Но мне ее любви тогда очень сильно не хватало.

Моя мама безукоризненно выполняла все самые главные функции образцового родителя. Я ни в чем не испытывала особой нужды; меня сытно кормили; меня хорошо одевали, - например, те же золотые украшения, которые по тем временам достать было совсем непросто, да и стоили они слишком дорого, чтобы родители покупали их подросткам, - появились у меня еще лет в четырнадцать. Это ли не любовь и не забота?.. Но при этом мама всегда была безмерно строга со мной. Она не прощала мне ни малейшего промаха и жестоко наказывала не только за реальные провинности, но даже и за мысли о них. Шаг вправо, шаг влево, - моментально расстрел, без предупреждения и каких бы то ни было отсрочек. И я всю жизнь шагала строго по струнке, смертельно боясь хотя бы ненароком оступиться…

Моего брата, кстати, воспитывали совершенно иначе, - несмотря на то, что мы, вроде бы, росли в одной и той же семье. Но если чувства ко мне мама, по ее словам, скрывала, чтобы не привлекать ненужного внимания, то его она любила напоказ, шумно, так, чтобы все об этом знали в радиусе тысячи километров. С самого рождения мама смотрела на брата сияющими от умиления глазами, и любой его самый неблаговидный поступок, - даже очевидная низость и подлость, - почему-то все равно неизменно казался ей верхом совершенства, свидетельствующем о его уникальности и неповторимости. Да уж, что тут говорить, - моему братцу никогда не приходилось терзаться вопросом, любит его мама или нет. Она не просто обожала его, - она его буквально боготворила; вся жизнь нашей семьи вращалась вокруг этого нового солнца, и мне оставалось лишь гадать, почему на меня тепла никогда не хватает…

Мама никогда не наказывала своего сына. Больше того, - она никогда даже не одергивала его, не ругала и ни разу на моей памяти не повысила на него голос, - что бы он там не натворил. Тогда как мне влетало под первое число не только за какие-то реальные прегрешения, - мама могла очень жестоко наказать меня за один только неосторожный взгляд, случайно перехваченный и показавшийся ей не слишком ласковым, например.

В детстве моим самым большим разочарованием было то, что мама никогда даже и не пыталась интересоваться моими увлечениями. Они ее всегда только раздражали. И даже то, что я чуть ли не с колыбели всегда что-то писала, вместо хоть какого-то интереса и, возможно, гордости, как у всех нормальных родителей, вызывало в ней только злость. Она никогда не интересовалась тем, что я пишу, не радовалась этому, не пыталась приободрить, ни просила, в конце концов, почитать что-нибудь из написанного. Напротив, она и не пыталась скрыть свое раздражение из-за того, что я валяю дурака, вместо того, чтобы заняться более важными делами, - например, прибраться в квартире или обед приготовить, - и говорила мне об этом открытым текстом.

Потребовалось не так уж много времени, чтобы я, будучи девочкой очень впечатлительной, неимоверно скромной и просто патологически не уверенной в себе, действительно начала стесняться и даже стыдиться этого своего занятия. Я не в силах была перестать писать, потому что это, похоже, просто было у меня в крови. В моей непутной голове постоянно теснились, распихивая друг друга, какие-то смутные образы и мысли, и для меня было самым важным на свете делом придать им четкую форму и изложить все это на бумаге. Но, с легкой подачи мамы, я привыкла считать это свое увлечение чем-то несерьезным и даже постыдным, - словно то, что я делаю, необходимо скрывать от других людей, как какой-то срам. И я начала тщательно прятать ото всех свои тетрадки, - чтобы, не дай Бог, кто-то даже случайно не нашел их, не прочитал и не узнал о моем постыдном грехе. А на постоянный вопрос мамы о том, чем я занимаюсь, я всегда смущенно отвечала: «Да так, дурака валяю…»

Когда мне было лет девять, произошел один просто жуткий случай, о котором я не в силах забыть до сих пор.

Моя мама всегда была буквально помешана на чистоте и идеальном порядке, и большую часть времени по вечерам и в выходные мы проводили за приборкой. И вот однажды она вдруг, - ни с того, ни с сего, - посчитала, что мне нечем заняться, и потребовала, чтобы я немедленно разобралась в своем письменном столе и выбросила из него весь хлам. А я, - уж не помню, по какой причине, - не бросилась по обыкновению сразу же выполнять мамино приказание, и пообещала это сделать чуть попозже.

Ну, это я сглупила так сглупила… Ведь я прекрасно знала, что такие номера с моей мамой не проходят. Все ее распоряжения должны быть выполнены еще за секунду до того, как она их произнесла, а я забылась и посмела продолжать заниматься чем-то другим…

Да, я знала, что так нельзя, и я совершила роковую ошибку. Но, тем не менее, дальнейшие события были для меня шокирующей неожиданностью. Уже в следующую секунду после моего неосторожного ответа мама с криком подскочила к моему столу и с дикими воплями начала все из него вышвыривать… Я обалдела, растерялась, лишилась дара речи… Ведь я же не отказывалась выполнить ее распоряжение; я лишь хотела сделать это чуть-чуть попозже… К тому же, в столе на тот момент у меня был полный порядок, и я прекрасно помнила об этом… Ну, разве что пару тетрадок нужно было сложить поаккуратнее…

Я присела на свою кровать, со страхом ожидая, чем же все это закончится… Но то, что произошло в дальнейшем, мне не могло присниться даже в страшном сне…

На то, чтобы вытряхнуть из трех ящиков стола все их содержимое, а потом сложить его обратно, у мамы не ушло и десяти минут. Как я уже говорила, порядок там был практически идеальный, - с моей мамой иначе и быть не могло!.. – и если что-то и можно было еще сделать, то лишь уложить все это еще ровнее.

Итак, через десять минут мама закончила. Особо лишнего хлама, который можно было бы выбросить, в столе, увы, не оказалось… Но зато маме под руку попались пять тонких тетрадок, - тех самых, в которых я писала свои «романы». Почти новенькие, чистенькие, пока еще не исписанные целиком, даже не измятые еще тетрадки, в которых я часами аккуратно выводила свои «каракули», которые берегла, над которыми тряслась, как курица над своим яйцом, и которые, от греха подальше, - возможно, инстинктивно предугадывая подобное развитие событий, - имела обыкновение прятать поглубже, на самый низ, под стопку учебников… Именно они, красивые, аккуратные, никоим образом не выдающие своего «срамного» предназначения, никому не мешающие, спокойно лежавшие в одном из ящиков, и оказались тем самым лишним хламом, который мама посчитала необходимым тут же выкинуть…

Сейчас, глядя на все это глазами человека, разменявшего пятый десяток, прошедшего огонь, воду и медные трубы, я не понимаю, каким все-таки нужно было быть чудовищем, и насколько же сильно нужно было ненавидеть собственного ребенка, чтобы намеренно, целенаправленно, изо дня в день, издеваться над ним подобным образом, причинять ему такую немыслимую боль и тешить подобным образом свое, очевидно, больное ущербное самолюбие…

Поняв, что собирается сделать моя любимая мама, - та самая мама, которую я боготворила, которой не смела возразить даже в мыслях, которой слепо подчинялась и которую всегда слушалась, - я, попросту не отдавая себе отчета о том, что я творю, вцепилась в эти свои несчастные тетрадки, пытаясь вырвать их у мамы из рук. Я знала, что буду жестоко наказана, но в тот момент мне было все равно. Вся моя крохотная жизнь заключалась в этих записях; кроме них у меня не было ничего, и я реально готова была защищать их ценою этой своей проклятой, никчемной, никому не нужной жизни. Я почти не слышала воплей мамы, кроющей меня матом и обвиняющей во всех смертных грехах, - они доносились словно откуда-то со стороны. В другой раз я умерла бы со страха, но сейчас мне было все равно; все в этом мире потеряло свой смысл. Я лишь понимала, что умру, но не позволю ей выбросить то, что было для меня в этой жизни самым дорогим. В этих злосчастных, не известно, чем помешавших моей доброй, милой мамочке тетрадках заключался весь мой мир. И я прекрасно понимала, что, если лишусь их сейчас, то мне больше незачем будет жить. Мне останется тогда просто лечь и умереть…

Моя мама вопила, как умалишенная. В переводе на русский язык, - смысл был в том, что она непременно выбросит этот хлам, а ее обсеря - дочь сама виновата во всем, что произошло, потому что не пожелала сама прибраться в своих вещах, и это пришлось делать ей… И поэтому теперь она выбросит все, что посчитает нужным, - а винить в этом мне следует только лишь себя… Я молчала, сжав зубы, как партизан, отчаянно вцепившись обеими руками в эти несчастные тетрадки, не замечая, что они мнутся и рвутся…

Через несколько минут мама, очевидно, устав орать и требовать, чтобы я разжала руки, просто с силой отшвырнула меня от себя. Я отлетела в сторону и рухнула на кровать. А мама с торжествующим воплем унесла тетрадки на кухню и сделала вид, что выбросила в помойное ведро.

А может, и на самом деле выбросила, - я не знаю…

Я лишь помню, что начала громко выть, - в голос, обреченно, как смертельно раненый зверь. По-моему, я даже билась головой о стену, потому что прекрасно осознавала, что жить мне больше не для чего… Влетевшая через минуту в комнату мама с яростью отвесила мне пару пощечин, очевидно, в надежде, что я приду в себя. Но я просто потеряла голову от отчаянья. Я больше ничего не боялась. И терять мне в этой жизни больше было нечего. Поэтому я, вскочив с кровати, с ненавистью прокричала в лицо любимой матери, что она сейчас выбросила то, что мне было дороже всего на свете, что я ненавижу ее и никогда ей этого не прощу… Но мамуля легко, как котенка, отшвырнула меня обратно на кровать, велев заткнуться, если я не хочу еще раз получить по морде… Мне было все равно… Я рухнула в полнейшем изнеможении, продолжая выть и рыдать в голос, не обращая на нее больше ни малейшего внимания. Кажется, она тоже не прекращала орать и обзывать меня, но мне было безразлично, даже если бы она в тот момент убила меня… Я потеряла все, и больше терять мне было нечего. Ничего больше не имело значения, потому что моя жизнь больше не имела смысла…

Мама сходила на кухню, забрала злосчастные теперь уже полностью измятые и изорванные тетради, снова вернулась в комнату и швырнула их мне в лицо. Словами не описать, какое я испытала при этом облегчение. Я схватила их, прижала к себе; я баюкала их, как живое существо, истерзанное, израненное, страдающее… Я еще много – много часов пролежала в тот день на кровати, продолжая – уже беззвучно – плакать и поливать горючими слезами свои несчастные записи, а потом, на протяжении последующих десяти лет, до самого замужества, я прятала их так далеко и надежно, чтобы мама, затеявшая еще какую-нибудь очередную грандиозную уборку, даже случайно не отыскала их…

Я давно уже выросла. И тот жуткий случай остался где-то в далеком прошлом. Я даже, наверное, почти забыла о нем… Но эта психологическая травма осталась со мной, очевидно, на всю жизнь. Какое-то глупое самодурство человека, которого я любила больше всего на свете, что-то навсегда разрушило в моей душе, и я с того самого дня потеряла доверие к ней и всегда подсознательно ожидала от нее подвоха. И не зря, - как показало время. Но самым страшным для меня на тот момент было осознание того, что мама ненавидит мои записи и только и ждет повода, чтобы избавиться от них… Избавиться от всего, что важно для меня в этой жизни…

К сожалению, я вынуждена теперь признать тот факт, что именно благодаря моей любимой маме я выросла такой замкнутой, стеснительной, боящейся людей и совершенно не уверенной в себе и в своих силах. Это ее равнодушие и бесчувственность к моим увлечениям и способностям просто выбили почву у меня из-под ног еще в самом начале, и я, наверное, так до сих пор и не смогла до конца оправиться от этого…

Я настолько привыкла прятать свои записи, стесняться их и стыдиться не то, что показать, – а даже рассказать кому-либо о них, - что впоследствии я всегда испытывала мучительный страх, даже когда нужно было просто отдать свое сочинение на проверку учителю русского языка. Мне было физически плохо даже от этого, - не говоря уж ни о чем другом. Возможно, именно по этой причине я так и не смогла приработаться в редакции газеты, куда умудрилась попасть уже после техникума, - я все время ожидала осуждения и какого-то подвоха со стороны своих коллег и необычайно болезненно воспринимала любую, - даже разумную, - критику. Я настолько боялась осуждения и неодобрения, что просто избегала его всеми доступными мне способами. Я не пыталась бороться и просто сразу же покорно складывала лапки, чувствуя хоть малейшее неодобрение. И кого я должна благодарить за это?.. Как ни печально это осознавать…

Сейчас мне кажется, что вся моя жизнь прошла в каком-то мраке. Вернуть, к сожалению, уже ничего нельзя. Я смогла выжить. В моем случае, это уже достижение.

Нужно продолжать в том же духе. Несмотря на то, что весь этот груз детских обид неумолимо тянет на дно. До сих пор.