Ахайя. часть 1

 Мен сені суйемін, дала… Я люблю тебя, степь...


1.
   Старая сука серого волчьего окраса с надломанным верхним клыком ощенилась под самую осень. Место присмотрела на развалинах фермы, подальше от своего двора.
Щенилась она в этом году во второй раз. Но тогда, в первый, в конце зимы, в самый звон ранних капелей, отлучившись на часок от логова в стогу сена, вернувшись, не нашла своих щенков. От них остался только густой детский запах. И едкая вонь окурка папиросы, втоптанного в сырой снег сапогом хозяина двора. И еще следы, потянувшиеся в желтую от высохшей осоки болотину, за которой начиналось озеро. Серая, проваливаясь по брюхо в снег, прыгала по зернистыми ямками следов до ближних камышей, свалянных ветрами в непролазные заломы. Там, у припорошенной снегом лунки, родной запах обрывался, оставшись в брошенном на лед дырявом ведре. Мать тщательно обнюхивала ржавую жесть, подмерзающие следы хозяина, лизнула пропахшую рыбой зеленую воду проруби. Беспомощно смотрела в синее, уже совсем по-весеннему прозрачное небо. Тихо повизгивала, жалуясь кому-то на внезапную беду, не в силах найти объяснение случившемуся. А в ответ ей, сочувствуя, кивали желтыми метелками сухие камыши, застрявшие по пояс в мокрых мартовских снегах. Уныло шуршали тощими стеблями. Переливались волнами мертвых листьев и рассказывали матери на своем непонятном языке то, что видели. А ясное небо, сжалившись, нехотя сыпнуло в грусть янтарных глаз собаки горстку мерзлых снежинок-слёз из случайного облака.
 
Серая долго кружила у проруби, тосковала. Не найдя щенков, понуро сгорбив над худыми лопатками спину, вернулась к остывшему логову. Свернулась клубком в сухом сене, светила в полумраке желтыми глазами. Дремала вяло и тревожно. До боли одинокая, застыв сердцем в длиннющей глухомани наползшей на степь ночи, полной холодных звезд и бездушного лунного света, вздрагивала от снившегося ей запаха озерной тины. А в прикрытых глазах мерно колыхалась снежная кашица воды в проруби.

После утраты она стала осторожнее. В мозгу тяжко ворочалось мрачное недоверие к старому Шустову, переболевшее глухое недовольство. Она уже не подпускала старика к себе, как бывало прежде. Не ластилась, скалила зубы на протянутую к ней руку. Рычала, перекатывая горлом плохо скрытую угрозу. Однажды даже клацнула клыками по его вовремя отдернутой ладони и, опомнившись, в ужасе припала ниц. Виновато извивалась мосластым телом, стучала по земле тонким, как прут, хвостом и жалко скулила, вымаливая прощение у хозяина. Ей было невыносимо стыдно за себя, но прежняя любовь уже не давила на нее глыбой извечного долга перед человеком. Осталась истончившаяся в паутинку нить врожденной преданности, готовая порваться при любом внезапном случае.

Нынче жарким ветреным вечером, ощутив чувственные толчки в затяжелевшем теле, она ушла со двора, в котором прошла вся ее жизнь. Висевшее над краем степи солнце пекло неимоверно. Серая скользнула в горячие лабиринты изломанных бетонных плит, протиснула раздутые бока через пыльные полынные кусты и забилась в узкую нишу. А перед самым рассветом легко разрешилась от бремени тремя щенками: белогрудыми, черными, как августовская ночь, похожими как две капли воды на своего отца — мелкого, шкодливого, постоянно подранного кобелька, прозванного за это Жыртылганом, «рваный».

Рваный живет неподалеку от развалин, где обосновалась Серая. Там с былых советских времен стоит пока еще крепкая база для скота, хотя кажется, что щелястые стены метровой толщины из плоского камня плитняка вот-вот развалятся под тяжестью продавленной крыши. На ней под обломки шифера пустила корни глянцевая щерица, сиротливо уткнулся в небо голубыми глазками хилый молочай. К стене-боковухе пригорожен большой загон. Там иногда ночуют лошади.
Сыто дремлют байталки — кобылки-двухлетки: девственные, еще ни разу не жеребившиеся, спят стоя, копят в уголках шелковистых губ пенную зелень травяной слюны. Старые кобылы вяло секут в полусне хвостами ночной гнус на лоснящихся боках, перекачивают в толстых веревках вен жаркую кровь, наливают атласное вымя молоком, синеватым, как молодой месяц. Рядом с матерями на истолченном в труху навозе крепко уснули заметно подросшие за лето сосунки-жабагы. Лежат в рост, доверчиво вытянув тонкие шеи, откинув редкие гривы и куцые хвостики.

   Как всегда под утро, тишина усилилась. Льется потоками с блестящего, как синее серебро, неба, резко расчерчивает угловатыми тенями обломанные кирпичи стен и пыльные кусты. Слышны только вздохи лошадей. Даже сверчки, звеневшие едва не до рассвета, умолкли, чтобы не мешать великолепию уходящей ночи.
 
   Но трудяга жизнь не спит. Она не замирает ни на секунду ни в зной, ни в лютый буран, ни в глухую полночь. Серая вздрогнула от резкого визга. Это Айгыр, настоящий хозяин табуна, пригнув косматую шею, с плотно прижатыми ушами, оскалив желтые зубы, ринулся в атаку на гнедого жеребца, которого днями выпустили в табун отдохнуть от седла. Айгыр — зверь лютый, непримиримый и ревнивый. Он уже давно забыл, как они с гнедым, еще стригунками, лет шесть назад мчались по буграм и низинам наперегонки. Но теперь время другое, они больше не друзья, а враги. Весь день Айгыр искал схватки с гнедым, но тот, чувствуя превосходство косячного недруга, ловко уклонялся от встречи, миролюбиво пощипывая сочную зелень подальше от кобыл. Но в загоне произошло то, что было неизбежным: Айгыр напал на гнедого. Над спинами шарахнувшихся в стороны коней взметнулись косматые гривы взвившихся в рост жеребцов. Короткая, но мощная и отчаянная до безумия схватка, которую гнедой безнадежно проиграл. Айгыр гнал его. Они слепо промчались по табуну, опрокидывая наземь зазевавшихся кобылиц и тайчиков. Визг, топот, глухие удары в разгоряченные туши, треск шкуры под крепкими зубами, и снова на взбудораженный косяк находит покой, прерываемый нервным всхрапом полудикого Айгыра, и слышен глухой стук его твердокаменного копыта в пласты залежалого назьма. Бесится косячный. Ёкая утробой, переплясом нарезает малые круги в загоне, косит шальным глазом в угол, где спасается среди кобылиц, дрожит всем телом уже сломленный духом соперник. У него с лопатки свисает влажной изнанкой вырванный клок окровавленной кожи, и тяжелыми каплями падает черная кровь. Нет, не жить ему в табуне, не ухаживать за красавицами-кобылами. Теперь, если его не уберут из табуна, у гнедого только один путь: уходить самому. Иначе возненавидевший его Айгыр забьет насмерть либо покалечит.

Псица отдыхала от родов. Лениво вылизывала пахучих щенят, вслушиваясь в отчаянный лай Жыртылгана. По голосу поняла, что пес почуял наглых корсаков, постоянно шнырявших в ночи юркими тенями, особенно там, где бродит скот и живут люди. И действительно, совсем рядом гадко и жалобно крикнул обиженный зверек. Выплакал в месяц свою голодную обиду, протяжно зевнул и заскулил. Застучал лапкой по шкуре, выскребая кусачих блох. В ответ ему яростно звенит драный песик, не решаясь далеко отходить от старой телеги с воткнутыми в небо дышлами, на которой сопит, завернувшись с головой в брезентовый плащ, вечно хмельной сторож Леха, человек приблудный, прибившийся к ферме года два назад. Без рода, без возраста и без паспорта, с нудными разговорами о покинутой им семье, о жене и детях, которых, может быть, у него и нет.

Серая услышала шорох лапок. Так и есть, корсак. Наверняка его привлекла копошившаяся в развалинах мышь. Корсак скользнул в разломы плит и замер, увидев горевшие в темноте глаза Серой. Мать, вздыбив жесткую шерсть загривка, глухо зарычала. Задрожала пепельной губой над оскаленными клыками. Натянулась тугой тетивой ненависти. Предупредила: еще шажок — и она стрелой кинется на наглеца. Корсак всё понял. Резко отпрыгнул и убежал, огибая развалины широкой дугой. Вслед ему, присвоив чужую победу, рванулся отчаянный Жалтырган.

…Восток забеливается. А звезды разгораются еще ярче, сильнее, чем в полночь. Серая смотрела в них через разломы плит. Над низко опустившимся к горизонту месяцем всплывает изумрудом чистейшей воды утренняя красавица Жулдыз — Венера. Рядышком с ней еще одна звездочка, словно желтый мохнатый шмель. Серая слышала, как в предутренней прохладе ворохнулся жаворонок. Разминает серенькие, как пыль, крылышки. Сам невзрачный, но с изумительно ручьистым голосом. Склюнет поутру росную блестку с травинки, промоет горлышко и взлетит ввысь. Зависнет камушком в мутной вышине, робко чвиркнув пару раз для пробы голоска, перед тем как будить разомлевшую во снах степь. В ответ ему забормотал скороговоркой перепел. Перепутав утренние сумерки с вечером, он мелко кланяется кому-то в бурьянах головой в нарядной бордовой шапочке и уговаривает поспать еще часок…

  Серая втянула ноздрями прохладный воздух, повела ушами. От поселка по накатанной дороге ехал на мотоцикле табунщик Есенгали, которого все привыкли называть коротко — Есен. Самое время выпускать на пастьбу лошадей, пока еще не жарко.
Серая собралась бежать навстречу. Но тут в проходе замаячил виновник рождения щенков. Приперся хвастаться победой над трусливым корсачонком. Жалтырган радовался, улыбался всей пастью. Но Серая не разделяла его чувств. Двое непрошеных гостей за утро — это слишком! Мать молчком выскочила из логова и безжалостно оттрепала непутевого папашу за рваное ухо...