Дом писателей, или Бабаевский против Достоевского

СОДЕРЖАНИЕ:

ПРОЛОГ

КНИГА ПЕРВАЯ.
ВЕК ЗОЛОТОЙ.ПОВЕСТЬ О НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ


КНИГА ВТОРАЯ. ВЕК ОЛОВЯННЫЙ.
ПОВЕСТЬ О ПИСАТЕЛЕ И ПУТАНЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЛЮБВИ БОЛЬШОЙ НЕ БЫЛО


ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ПРО РАЗЛУКУ БЕЗ ПЕЧАЛИ


ЭПИЛОГ


*****



                ПРОЛОГ 


Далеко от Москвы на не очень высоком холме стоит трехэтажный дом – Дом Русской Литературы. Электричества в Доме нету и обитатели дома (кто жив еще) освещают по вечерам свои комнаты кто лампадкой, кто керосинкой, кто свечкой.

Обидно, конечно, в начале третьего тысячелетия изводить дорогой керосин, но обитателям Дома давно не до жиру. Фасад их жилища потрескался, железная крыша прохудилась, оконные стекла повылетели и по писательским кельям гуляет сквозняк, а зимой наметает и снежную крупку.

Хотя трехэтажный Дом и зовут по привычке «писательским», заправляют в нем работники гардероба. Каждое утро, ровно в десять часов приходят они на службу и, хотя желающих пользоваться гардеробом нету, все равно сидят до шести, перемывая писательские косточки.  Так уж получилось, что и здоровье, и связи, и нервы оказались у гардеробщиков покрепче, чем у беллетристов, и обитатели дома (кто жив еще) к голосу лит. гардеробщиков поневоле прислушиваются. И, когда вдруг приходят в писательский дом молодые и просят принять их в гении, принимают лишь тех, чья петелька на пальто пристрочена намертво, а всех остальных-других-прочих – тех, у кого петелька жидкая или ее вовсе нету, – в инженеры человеческих душ не принимают.

Многое могут лит. гардеробщики да – не все!

Случаются дни, когда приезжает в почти уже рухнувший Дом Русской Литературы Человек-Праздник Димабыков.  Тогда уж и гардеробщикам приходится поработать. Народ валит густо (каждому хочется посмотреть на Человека-Праздника!), сдает свои куртки, и хоть шипят гардеробщики, но зрительские одеяния принимают и нет-нет, да и получают в ладошку вместе с чьей-нибудь шубой пятиалтынный.

А в зрительном зале – у-у! – холодиш-ш-ша. Дует ветер в разбитые окна, надувает снега по щиколотку, но скачет по сцене Человек-Праздник  – в черном смокинге, галстуке-бабочке и лаковых туфлях – и становится зрителям в зале чуть-чуть теплее от его бесконечного обаяния.

Но все на свете имеет конец, и уезжает Человек-Вечный-Праздник, и вновь начинаются серые будни: с воем зимнего ветра, снежной пылью и бесконечными пересудами лит. гардеробщиков о некрепко пришитых писательских петельках.

Так живет, а, вернее, медленно умирает писательский Дом в наше скучное время – в году от Рождества Христова две тысячи таком-то. Но было так не всегда. Даже я – не совсем уж седой человек – отчетливо помню две иные эпохи: Век Золотой, ушедший вместе с Андроповым,  и Век Оловянный, продолжавшийся где-то от смерти Черненко до кончины М. Джексона. В оба эти отрезка времени и Дом на Пригорке смотрел куда веселее, и набранные кириллицей тексты вызывали у граждан не только зевоту.

В  это трудно поверить, но так было, читатель, так было! В Писательском Доме ярко горели хрустальные люстры и громко смеялись грудастые девушки, пахло импортным табаком и только что отпечатанными книгами, и даже самый бездарный из беллетристов, написавший за жизнь лишь два текста: в 1964 году – документальную повесть «Сыны степей донских» и в 1984 – двухтомный роман-эпопею «Верность океану» – гордо звался "художником слова" и был провожаем завистливыми взглядами.
 
Так было! Так было! Так – было!!!

…И вот об этом безвозвратно ушедшем времени и решил я поведать немногим не позабывшим грамоту читателям.
 
Итак…


             КНИГА ПЕРВАЯ.

ВЕК ЗОЛОТОЙ. ПОВЕСТЬ О НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ


              ПРЕДИСЛОВИЕ


Как известно любому грамотному человеку, Нобелевскую премию по литературе за 1965 год получил Семен Бабаевский.

Постановление Нобелевского комитета гласило:

«За колоссальную этическую мощь, проявленную при отстаивании преимуществ прогрессивного общественного уклада, а так же…»

Гм... вот мне почему-то кажется, что вы мне не верите.  А самые настойчивые из вас уже, небось, взяли Гугль в руки и, пару раз кликнув мышкой, выяснили, что гуманитарную Нобелевку в тысяча девятьсот шестьдесят пятом получил никакой не Бабаевский, а - Шолохов.

Ведь, правда?

А вот и не правда! Гугль врет. И, чтоб убедиться в этом, давайте раскроем Большую Книгу Истории и, отлистнув шестьдесят пять страничек назад, перенесемся в…




                ГЛАВА ПЕРВАЯ
НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ


                I

4 марта 1953 года, когда тяжелое дыхание товарища Сталина было слышно даже на втором (никогда и никем не посещаемом) этаже Ближней дачи, самый тихий и незаметный член Политбюро – Николай Александрович Булганин (подпольная кличка "Бухгалтер") привел в дом к товарищу Сталину на редкость странного человека – академика Петросяна.

Академик был маленьким (на полголовы ниже Булганина), совершенно седым старичком с огромным лиловым носом и густыми, как войлок, бровями. Образования он имел пару классов, и звание свое получил за то, что умел воскрешать безнадежно больных целебными травами. Именно этим его умением и заинтересовался Булганина.

В момент прихода Бухгалтера Лаврентий Павлович Берия (подпольная кличка – «Большой Мингрел») о чем-то нервно шушукался с двумя другими вождями: Никитой Хрущевым (подпольная кличка – «Мыкита») и Георгием Маленковым («Маланья»). Все трое практически перегораживали вход в спальню товарища Сталина, и стояли к Булганину и Петросяну спиной.

Это-то обстоятельство и оказалось решающим. Если б хоть кто-то из деливших корону вождей заметил бы нашу сладкую парочку, то к товарищу Сталину (подпольные клички "Гуталин" и "Хозяин") ее бы, естественно, не пустили, Гуталин-Сталин умер, зловещий триумвират забрал бы всю власть в стране, а уж кто бы кого бы там бы в конечном бы счете съел – знают один Господь да исторический материализм.

Но в данном конкретном случае карты легли иначе: все трое деливших власть диадохов стояли к Булганину и Петросяну спиной и были настолько увлечены беседой, что академик с Бухгалтером (оба, к счастью, люди нерослые) прошмыгнули в комнату незамеченными и, обогнув лет двадцать стоявший на даче и никогда не издавший ни звука рояль, оказались возле кожаного дивана, на котором хрипел и бился в агонии вождь мировой революции.

   Здесь их Мингрел и Мыкита с Маланьей, конечно, заметили, но предпринять уже ничего не могли – мешало наличие посторонних: сына вождя Василия, дочки Светланы, начальника лечкомиссии профессора Лукомского и суетившихся возле дивана четырех лаборантов, пытавшихся подсоединить почти уже мертвые легкие товарища Сталина к аппарату ИВЛ.

Петросян растолкал лаборантов и пощупал у Сталина пульс. Потом задумчиво пошевелил огромными, как бакенбарды, бровями.
      
– Султен-ачка нужен, – чуть слышно пробормотал он.

– У вас он с собой? – поинтересовался Булганин.

– Султен-ачка нэ бивает с собой! – вспылил академик. – Султен-ачка нужен толко… как ищаэто будет по-русскому? … свэжий! Двадцать, тридцать, сорок, самое-самое большее – пятьдэсят минутов с земли. Надо срочно ехать ко мне в лаборатория. 

– Я распоряжусь? – деловито пророкотал от самых дверей Лаврентий Павлович.

– Нэт! Нэ ты, – возразил академик и вдруг так посмотрел на Лаврентия Павловича, что всесильный Большой Мингрел неожиданно осознал, что противодействовать этому странному гному в данный конкретный момент он не может. – Ты!

Гном тыкнул пальцем в Булганина.

– Ты садись в свой машина и поезжай ко мне в лаборатория. Знаешь мой адрес? Котельническая набережная, дом четыре. Там найдешь лаборант Самвел, он скажет, что делать. И сразу назад! За двадцать минутов доедешь?

– Доеду! – кивнул головой Бухгалтер.

– Смотри. Двадцать, тридцать, сорок, самое-самое большее –  пятьдэсят минутов с земли. Иначе султен-ачка не поможет. Давай, сынок, ехай. А я пока слабыми травками ЕГО полечу. Чтобы ОН, покуда ты ездишь, не помер.
 
Слегка побледневший от важности возложенного на него задания Булганин вышел. Петросян прошаркал в соседнюю комнату и начал готовить какой-то распространявший весьма приятные ароматы отвар.

Товарищ же Берия, выждав ради приличия пару мгновений, подозвал своего адъютанта товарища Людвигова.

 – Короче, слушай, Борис, – зашептал Лаврентий Павлович, – проинформируй Наума, что автомобиль Бухгалтера должен вернуться назад часов через пять. Если приедет раньше – песок кушать будете. Вы ОБА песок кушать будете. И ты, и Наум. Уяснил?

Высокий и стройный товарищ Людвигов невозмутимо кивнул, поправил свою портупею и не спеша удалился.


                II
 

Наум Исаакович Эйтингтон по праву слыл человеком-легендой. Даже его злейшие недруги не отрицали, что он (наряду с Судоплатовым) был одним из лучших профессионалов в неслабой команде Большого Мингрела.Достаточно упомянуть операцию «Утка», принесшую Науму Исааковичу – ни много, ни мало – орден Ленина. Или операцию «Бородино», за которую он был удостоен весьма нетипичной для рыцаря плаща и кинжала награды – полководческого ордена Суворова II-ой степени. Так что задержать на пять-шесть часов любое количество автомобилей на полностью подконтрольной ему территории было для Эйтингтона делом плевым.

И все же он с этой задачей не справился. И хотя ЗИМ Бухгалтера опоздал на целых полсуток из-за врезавшейся в него шальной эмки, а курьер-дублер Самвел, самостоятельно везший полфунта волшебного зелья, стоя на остановке такси, был атакован какими-то хулиганами и доставлен для выяснения в ближайшее отделение милиции, но возможность посылки еще одного курьера Наум Исаакович не учел.

Недооценил,  так сказать, соперника.

Так что третий посыльный – лаборантка Заремба, выехавшая четырьмя часами позже на взятой взаймы "Победе" академика Матевосяна, проскочила мимо людей Наума Исааковича незамеченной и подъехала к Ближней даче через двадцать четыре минуты после своего отправления.

(Чтобы зря не дразнить любопытство читателей, мы сообщим им сразу, что Эйтингтону, и Людвигову пришлось лет десять «кушать песок» сперва в Бутырках, а потом и в Лефортово. И лишь в середине шестидесятых Большой Мингрел их обоих простил и отпустил на свободу. Борис же Александрович с Наумом Исааковичем до конца своих дней соглашались, что были наказаны шефом за дело).

Но вернемся к нашей "Победе". Начальник первого КПП майор госбезопасности Дрынов не был человеком Лаврентия Павловича. Он был креатурой министра Игнатьева и бериевцев не выносил на дух. Но это именно он позволил Большому Мингрелу сыграть этот матч вничью. 

Ровно тридцать минут ушло у Зарембы на то, чтобы умолить Дрынова связаться по телефону с начальником лечкомиссии Лукомским, и еще минут восемь – на то, чтоб донести наполовину выдохшуюся траву до академика Петросяна.

– Когда сорвала? – сурово спросил академик.

Лаборантка сказала, когда.

– Маман кунем! – выругался Петросян по-армянски. – На дэсять, двадцать минутов раньше приехать ко мне не могла? Чем я теперь больного лечить буду? Ну да ладно, – он бросил исполненный жалости взгляд на задыхавшегося генералиссимуса, – все равно… попитаюсь. Ведь попиток – не убиток.

 

                ГЛАВА ВТОРАЯ
НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ


                I


Минуло долгих двенадцать лет. За все эти годы на нашей старой планете не произошло ничего интересного. И лишь в самом конце 1965-го наконец-то случилось событие, достойное места в анналах.

Нобелевскую премию по литературе получил Семен Бабаевский.

Постановление Нобелевского комитета гласило:

«За колоссальную этическую мощь, проявленную при отстаивании преимуществ прогрессивного общественного уклада, а так же за создание совершенно нового жанра социальной утопии Нобелевскую премию по литературе присудить Семену П. Бабаевскому,  Совьет Юнион».

Все западные интеллектуалы – и Жан Поль Сартр, и Луи Арагон, и Натали Саррот, и Чарльз П. Сноу – восприняли лауреатство Семена как должное. Им заранее было известно, что литературную Нобелевку в шестьдесят пятом должен был получить кто-нибудь из советских. Причем из советских советских. Назывались имена Эренбурга и Паустовского, Пановой и Шолохова, Лавренева и Симонова. Выпало – Бабаевскому.   

Какая, в сущности, разница?

                II


…Всемирно известная чета Арагонов (ПРИМЕЧАНИЕ: АРАГОН ЛУИ - знаменитый французский писатель и член ЦК французской коммунистической партии. ТРИОЛЕ ЭЛЬЗА - жена Арагона и тоже писательница. Русскоязычная еврейка, родная сестра Лили Брик (музы В. Маяковского) узнала о триумфе Семена Петровича при обстоятельствах, можно сказать, курьезных. Оба они – и Эльза, и сам живой классик стояли в тот день на Центральном почтамте в очереди за продуктовой посылкой.

Посылка пришла из Москвы. И я не оговорился. Именно из Москвы в Париж, а не наоборот.

Дело в том, что родная сестра жены Арагона Лиля, пользуясь своим положением «лучшей и талантливейшей», еще в голодные послевоенные годы заимела привычку регулярно слать продовольственные передачи из Москвы в столицу мира. Арагоны, конечно, немного стеснялись, но пересилить соблазн не могли: ведь присылаемые Лилей лакомства - все эти подкопченные балыки, плитки горького шоколада и тяжелые круглые баночки с крабами воспринимались в голодном послевоенном Париже как осколки каких-то немыслимых великанских пиршеств, протекающих где-то там – в заоблачной номенклатурной Валгалле закрытых распределителей на Кутузовской набережной. И даже в теперешней, сытой, давным-давно позабывшей все войны столице Франции присылаемые Лилей дары придавали меню по-французски прижимистых Арагонов некое весьма приятное разнообразие. Кроме того, каждая присылаемая Лилей посылка как бы подтверждала: авторские права в очередной раз продлены, и Лилины гонорары за Володины стихи получаются ею исправно.

Итак, Арагоны стояли в этой не очень и длинной, но упорно не желавшей сокращаться очереди и мало-помалу переполнялись раздражением. Раздражались они на пару, хотя, собственно, в очереди стоял один Луи, а страдавшая сердцем Эльза сидела в углу, в мягком кресле.

– Черти что! – проворчал себе под нос знаменитый автор романа «Коммунисты» и сюрреалистической повести «Лоно Терезы». – Еще одна мировая война и люди во Франции окончательно разучатся работать!

– Да уж… – кивнула из кресел Эльза.

И оба тут же вспомнили о прекрасной Стране Советов, где они никогда не стояли в очереди.

После чего писательская чета захихикала. Как и все прожившие вместе полжизни супруги, Арагоны давно понимали друг друга без слов и сейчас смеялись над тем, что во Франции они постоянно тоскуют по Советскому Союзу, а, приехав в Совдепию, сразу же начинают рваться в бесконечно любимый город на Сене.

Но служивший на почте молодой человек, действительно, то ли не умел, то ли попросту не хотел работать. Вот сейчас он уже целых двадцать восемь минут бился над составлением простейшей квитанции о доплате. Доплата была копеечной – три франка пятнадцать сантимов, и получавший из Швеции крошечную бандероль старикашка просто сгорал от желания расстаться с этой ничтожной суммой, но между содержимым его кошелька и бюджетом Франции одна за другой вставали самые немыслимые преграды: то этот (между прочим, довольно хорошенький) юноша заполнял квиточек неправильно и кассир пригонял старичка назад, то сам старичок подписывался не там, где следовало, то неожиданно выяснялось, что дополнительный сбор для международных посылок составляет шесть франков девяносто семь, а не шесть франков девяносто восемь сантимов за один килограмм, и хотя старичок легко соглашался переплатить в казну лишние полсантима, но неумолимый кассир доплаты не принимал и приказывал старику с почтовиком начинать все по-новой.

Короче, где-нибудь на юге, в Провансе всем троим давно бы уже накостыляли по шее. Но более сдержанные парижане ограничивались грозным ворчанием и красноречивым закатыванием глаз к потолку.

Но вот – слава богу – свершилось!

Три франка пятнадцать сантимов наконец-то перекочевали из стариковского кошелька в казну. Молодой неумеха занялся хорошо сохранившейся дамочкой лет сорока с чем-то. Дамочка осторожно кокетничала. Шалопай расточал улыбки. Расстаться друг с другом они, похоже, решили нескоро.

Луи Арагон вздохнул и достал из кармана свернутую в тугую трубку газету. (Как и у любого уважающего себя левого интеллектуала, это была крайне правая «Фигаро»). Первая страница была целиком посвящена предстоящему франко-германскому альянсу.

 –   Дожили! – привычно проворчал Арагон, у которого громокипящая ненависть к бошам занимала те же участки коры больших полушарий, в которых у более незамысловатых людей помещается нелюбовь к богоизбранному народу. – И для чего проливалась французская кровь под Соммой и Верденом?

– Дожили! – повторил Арагон и пробежал глазами очередную страничку. Там говорилось об Отравителе из Бретани. К подобным дутым сенсациям эстет Арагон относился с презрением.

Так-так-так. Большая статья о предстоящем визите американского президента. Очередная брехня об СССР. Подробный обзор причин прошлогоднего поражения Кеннеди. Эксклюзивное интервью Ворошилова. Тоже мне… ма-терь-яль-чик! Что этот ценитель оперной музыки мог вам поведать?  Нет бы взять интервью у Хрущева! Или – у Самого!  Впрочем… Большой Мингрел, как всем известно, питает к любым интервью почти что непреодолимое отвращение. 

И здесь живой классик уперся взглядом в заметку о присужденных в Стокгольме премиях. Сердце живого классика не забилось скорее. И дыхание – не участилось. Уже лет восемь он читал такие газетные сообщения абсолютно спокойно, заранее зная, что премию дадут не ему. 

Его литературная жизнь – закончилась. И тот шальной литературный бог, что некогда вырвал его из голодной толпы юных гениев, а потом возносил все выше, выше и выше, он, этот бог, то ли помер, то ли обессилел, то ли занялся кем-то другим. И хотя живой классик писал с каждым годом все лучше и лучше, это было уже никому не интересно. Никому, кроме кучки верных поклонников. Да, собственно, и поклонников качество его текстов занимало не слишком. Они б прославляли любую чушь, подписанную его именем.

– Так-так-так, – проворчал Арагон, – и кого это шлюха Фортуна поцеловала сегодня в зад? Советского? Хорошо, что советского. Какого советского? Почему не знаю? Слушай-ка, Эльза, а нынешнюю Нобелевку получил какой-то Семен П. БабАевский! Это что за БабАевский? Такой красивый и с трубкой? Нет, красивый и с трубкой – это Симонов. Такой высокий и молодой? Нет-нет, молодого зовут… Ектушенко.  БабАевский? Семен Пэ БабАевский… Слышишь, Эльза, а я его вспомнил! Это такой пучеглазый, с по-рыбьи скошенным подбородком. Странно, он вроде бы никогда не числился в литературных светилах. Беллетрист второго, а, может, и третьего ряда… Впрочем, мне все равно. Хорошо, что советский.

Здесь дамочка с почтовиком наконец-то закончили обмениваться любезностями, и подошла долгожданная очередь Арагона и Эльзы. Их посылка была оформлена сравнительно быстро – минуток за сорок. Вынося из почтового офиса увесистый ящичек, живой классик уже больше не думал ни и о нынешней Нобелевке, ни про ее не очень логичного лауреата. Дело в том, что члену ЦК КПФ таки удалось разжиться номером телефона очаровательного почтового недотепы и теперь, в предвкушении свежей Энн, Луи-Мари Арагон, как всегда, был немного рассеян и, как всегда, чуть фальшивя, насвистывал арию Фигаро из оперы «Севильский цирюльник».


 
                ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                В КРЕМЛЕ

                I

В великом Советском Союзе самым первым о решении Нобелевского комитета узнал Лаврентий Павлович Берия. Новость настигла Большого Мингрела в Кунцево, где он проверял у товарища Сталина пульс.

(Начиная с 5 марта 1953 года товарищ Сталин находился в глубокой коме, но пульс – очень слабый пульс – у товарища Сталина был. Именно это едва заметное вздрагивание августейших лучевых артерий  и поддерживало политическое равновесие во всей необъятной Советской империи – от Берлина до Ханоя).

…Сперва Лаврентию Павловичу показалось, что пульса нет. Он испугался, но не слишком. Каждый раз, когда он сжимал похудевшую и пожелтевшую руку товарища Сталина, ему поначалу чудилось, что пульса – нету. Показалась так и сегодня. И только через бесконечно долгие десять секунд невидимый глазу сосуд под толстыми пальцами Лаврентия Павловича еле заметно вздрогнул и Большой Мингрел облегченно вздохнул: расклад политических сил в Кремле оставался прежним.

За дверью товарища Берия, как всегда, поджидали Вячеслав с Никитой.

 – Ну? – в один голос спросили они.

– Все нормально, – ответил Берия.

– З-значит, Л-лаврентий, п-придется твой план по объединению ГДР и ФРГ ч-чуть-чуть о… о-отложить, – как всегда, заикаясь, произнес т. Молотов.

– Ясное дело, – кивнул головою Лаврентий.

«Да и я, наверное, повременю с докладом», – подумал Никита, проверяя в кармане свой давно разлохматившийся доклад к очередному съезду.

– Ну что? По машинам? – спросил он вслух.

– Давай, – согласился Берия.

И здесь Лаврентий Павлович увидел сначала очки, а потом – и всю скособоченную фигурку агента 0028. Агент подбежал к Лаврентию и плотно прильнул к его уху. 

– Товарищ Берия, – классическим конспиративным шепотом прошелестел он, – у вас заболела тетя.

(Этот дурацкий пароль Лаврентий Павлович придумал нарочно, чтобы поиздеваться над коллегами).

– Ах, бедная тетя Агнесса! – огорченно всплеснул руками Лаврентий. –  Такая, понимаешь, бодрая старушка и все время, понимаешь, болеет!

– Ты тоже не мальчик, Лаврентий, – произнес заподозривший что-то Хрущев.

– Так и тебе ведь, Никита, под семьдесят, – не остался в долгу Лаврентий.

– Это т-та с-самая т-тетя, с к-которой ты нас поз-знакомил, во время в-вручения городу Т-тбилис-с-си о-ордена Ленина? – спросил простодушный т. Молотов (подпольная кличка – «Каменная Задница»).

– Она самая, – улыбнувшись, кивнул Большой Мингрел, – понимаешь, старушке за девяносто, все время болеет, а помереть, понимаешь, не может. Прямо, как…

Лаврентий Павлович посмотрел на только что закрытую дверь и осекся.
      
 – Ну, да ладно, – продолжил он, – не смею вмешивать таких больших людей в свои незначительные семейные хлопоты. Пройдемте, товарищ.

И они вместе с агентом направились к выходу.


                II


…Лаврентий Павлович никогда не общался с агентами в служебной машине. Из-за этого, чуть отъехав, он покинул свой ЗИМ и углубился (якобы по нужде) в соседнюю березовую рощицу. Вслед за ним, потешно подпрыгивая,  поспевал раздираемый якобы той же потребностью агент 0028.
 
– Ну, говори, – приказал Большой Мингрел этому очень похожему на скунса в очках человечку.

– Нобелевский комитет, – по привычке в самое ухо прошептал 0028-ой, – около часа назад принял решение: премию по литературе получит Семен Бабаевский.

– Бабаёбский? – задумчиво повторил уже лет десять гулявший по Москве каламбур товарищ Берия. – Он наш информатор?

– Нет, штатный агент.

– В чине?

– Майора.

– В данный момент находится где?

– В запое.

– То есть?

– Он страдает жестокой алкогольной зависимостью.

– Это я помню. Но гдэ, – в речи Лаврентия Павловича на минутку прорезался немодный грузинский акцент, – гдэ, чорт возмы, протекает этот запой?               

– Неизвестно.

– То есть?

– Началось все вчера. В ресторане «Арагви». Продолжилось на квартире у валютной проститутки Изабеллы. Там Бабаевский подрался с молодым ленинградским писателем А. Чепуровым, выясняя, кто из них пишет лучше.

– Ну и…?  – сдвинул пышные брови Лаврентий.

– Победила молодость. И гетера, и звание золотого пера достались приехавшему из Ленинграда гостю.

– Вот с-скотина! – искренне возмутился Берия.

– Наказать? – всполошился агент.

– Нет, не надо, – нехотя буркнул Лаврентий Павлович.

– Итак, – продолжил агент, – победила молодость. Чепуров пинками прогнал Бабаевского на лестничную клетку и запер дверь. Выкинутый на лестницу Бабаевский неожиданно напал на нашего, дежурившего возле двери под видом слесаря-водопроводчика агента, отправил его в глубокий нокаут и скрылся в неизвестном направлении.

– Почему таких хилых агентов держишь?

– Эффект неожиданности. Кроме того Бабаевский – мужчина здоровый.
 
– Сколько времени он предоставлен самому себе?

– Восемнадцать часов.

– Мать-перемать! – отрывисто выругался не любивший матерной ругани Берия. – А если его уже в каком-нибудь толчке утопили?

– Ну-у, это… вряд ли, –  потупил крысиные глазки агент.

– Когда официально объявят о присуждении премии?

– Завтра в десять.

– Чтобы в восемь утра Бабаёбский был у меня в кабинете. Ну а, если не справишься… – Большой Мингрел настороженно зыркнул из-под пенсне, – ежели я Бабаёбского завтра в восемь ноль-ноль не увижу… песок кушать будешь. Ты понял?



                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
                В РЮМОЧНОЙ
             
                Никто не покарает, не измерит
                Вины его. Не вышло ни черта.
                И все же он, гуляка и изменник,
                Не вам чета. Нет. Он не вам чета.

                Белла Ахмадулина


                I

Евгению Александровичу Евтушенко грешно было жаловаться на неблагосклонность фортуны. Ну да, не Твардовский, не Федин, и даже не Симонов. Но…

Четыре изданных поэтических сборника. Двухкомнатная квартира на Кутузовском. Семь зарубежных поездок.

Чего еще можно желать в тридцать два года?

Но в глубине души Евтушенко желал все же большего. Неуемное воображение то и дело ему рисовало картины какой-то иной, совершенно фантастической жизни. Чего только в этих видениях не было! Еще влажные от типографской краски номера газеты «Правда» с его, Евтушенко, стихами на первой странице. Единоличные вояжи в США, ФРГ и, почему-то, в Чили. Вереница жен и любовниц. Дружеские посиделки с Дос Пассосом и многое, многое другое.

Реальная жизнь Евгения Александровича после этих видений казалась такой чепухой, что становилось стыдно.  Вот и сейчас, подписав на Фонтанке два договора, Евтушенко гулял по чужому городу, пребывая в глубоком миноре. До отъезда «Красной стрелы» оставалось еще часов восемь, а заняться поэту было решительно нечем. Нет-нет, у Евгения Александровича, естественно, пол-Ленинграда ходило в добрых знакомых, и в целом десятке самых лучших домов между Пулково и Парголово ему были бы искренне рады, но… заходить ни в один из этих домов не хотелось.  И в пункты привычного сбора богемы ноги тоже не шли. Ни в Домжур, ни в Домкин, ни на «Крышу».

Евтушенко заранее знал, что там его ждало: «Старик, ты гений!» (вначале) и «Старик, ты говно!» (в конце), пьяные нежности, пьяное хамство и пьяные же обвинения в стукачестве, бесчисленные стада плоскогрудых окололитературных девиц, величественные – рюмки до пятой – классики, брызжущая энергией литмолодежь, тихо спивающиеся средних лет бедолаги и т. д. и т. п.

Надоело!

Правда, выпить поэту хотелось. Но… одному. Без осточертевшего окружения.
               
И здесь на глаза Евгению Александровичу вдруг попалась скромная «Рюмочная №8» на углу Садовой и Майорова. Евтушенко, немного подумав, вошел вовнутрь. Этот грязный шалман был именно тем, чего жаждало сердце поэта.      

«За тридцать мне,  – прошептал Евгений Александрович,  облокотившись о треснувший мраморный столик, – мне страшно по ночам. Я простыню коленями горбачу (ой, как плохо, потом переделать!), … я простыню … коленями горбачу (плохо!), лицо топлю в подушке, стыдно плачу, что жизнь растратил я по мелочам».

Рождались стихи. А, может быть, даже поэма.

Правда, стихи получались упадническими, и шансы их напечатания  были близки к нулю, но Евтушенко усилием воли выключил внутреннего цензора и снова прислушался к голосу Музы.

«Ах, если б знали критики мои, – торопливо надиктовывала Муза, – чья доброта безвинно под вопросом, как ласковы разносные статьи в сравненьи с моим собственным разносом (не слишком ли остро?) … в сравненьи с моим собственным разносом (да нет, пожалуй, проскочит) … вам стало б легче, если в поздний час несправедливо мучит совесть вас».

– Молодой человек, – вдруг услышал он ласковый голосок официантки, – вы заказывать что-нибудь будете?

– Да-да, – чуть-чуть вздрогнув, ответил поэт, – конечно, буду. Сто граммов «Столичной».

– А на закусочку?

– Пару пожарских котлет и бутылку лимонада "Буратино».

– Котлетки с гарниром?

– Без.

– Хо-ро-шо.

Официантка, вильнув основательным задом, исчезла.

Поэт попытался продолжить так резво начавшееся стихотворение, но подавальщица сглазила – больше он не сочинил  ни строчки.

«Ну, и бог с ним! – махнул рукой Евтушенко. – Все равно ведь никто не напечатает!».

После чего проглотил уже принесенную официанткой водку и закусил половинкой котлеты.


                II


«Гм-гм, – подумал он полминуты спустя, – из чего ж они эти котлеты делают? Из гипсокартона?»

Потом выпил стакан «Буратино» и огляделся.

В этот ранний и будничный час в «Рюмочной» было пустынно. Трое кавказцев за дальним столиком, пара студентиков за соседним и одиноко ссутулившийся у окна пожилой работяга.

Студенты говорили о бабах:

– А я говорю, что скребется, как кошка!

– Ты сам ее шпокал?

Первому из студентов – некрасивому долговязому парню в дефицитном китайском плаще, видимо, очень хотелось соврать, что «да», но остатки мужской порядочности все же заставили его промолвить:

– Пока еще нет. Но пацаны ее терли. И Мишка, и Сашка, и Коган. Коган ей в башню давал. На картошке.      

–  А может быть хватить  трындеть, а, Серега?! – закипая от злости, крикнул его собеседник – невысокий и плотный очкарик в заношенной куртке с оторванным хлястиком

– Валера, я отвечаю! Это только ты у нас такой недоделанный: сюси-пуси, а вам нравится Паустовский? А Коган, он... он сопли жевать не будет. Он сразу за жопу и – в койку. Он знаешь какой, этот Коган!

«Лет шестьдесят назад,  – подумал про себя Евтушенко, – подобный спор мог вполне завершиться дуэлью. А сейчас даже драки не будет. Придурковатый Валерик все так же будет зачитывать Нюрку советскими классиками, а злоязячный Серега все так же будет ходить вокруг них кругами и облизываться. Причем стерва-Нюрка не даст ни тому, ни другому».

Сгрудившиеся за дальним столом сыны Кавказа говорили, естественно, о деньгах. И были, естественно, на все сто процентов правы: будут денежки – будут и девушки.

–Знаешь, Резо, я твой мама валял, – произнес высоченный кавказец в шикарной дубленке, – ты почем брал гвоздики у Фрунзика?

Резо – тщедушный восточный мужчина в бабьей вязаной кофте – спрятал взгляд и испуганно прошептал:

– По восемьдесят.

– Давай не хлюзди, – ответил здоровый. – По пидисят ты брал. По пидисят. А мне почему продавал по рублю?

– Кемаль, я мамой клянусь, что у Фрунзика брал по восемьдесят! Фрунзик знаешь, какой жадный!

– Не хлюзди! – уверенно повторил высокий. – Сто кусков мне вернешь?

– Брат, откуда?! – взмолился тщедушный. – Откуда такие дурные деньги? Ну, скажите ему, Вахтанг Автандилович.

Вахтанг Автандилович – гладко выбритый пожилой человек в добротном пальто с седым каракулевым воротом не спеша облупил яичко, не спеша обмакнул его в солонку, не спеша проглотил треть стакана «Столичной», после чего забросил в рот облепленный крупной солью синевато-белый шарик, тщательно прожевал и промолвил:

– Вот ты, Резо, лаз. Я грузин. Глубокоуважаемый мною Кемаль – аварец. Отсутствующий здесь Фрунзик – горский еврей. Мешает нам это? Нет, не мешает. Мы говорим на разных языках, но делаем одно важное дело. У тебя есть семья, у меня есть семья, у Фрунзика есть семья. У меня есть любовница, у тебя есть любовница и у Фрунзика есть любовница. Я уважаю твой кусок хлеба, ты уважаешь мой кусок хлеба. Я продаю три гвоздики по рубель восемьдесят, и ты продаешь их по столько же. Цены мы не сбиваем, потому что денег в этом ****ском городе хватит и мне, и тебе. Правда, Резо?

        – Правда-правда! – горячо закивал тщедушный.

        – Конечно, у всех нас бывают, – облупив очередное  яичко, продолжил Вахтанг, – свои напряги и свои обломы. Например, у Резо, – величественный Вахтанг Автандилович проглотил яйцо целиком, как удав кролика, – месяца два назад вся гвоздика завяла, и он продал ее на сорок копеек дешевле. Мы ему что-то сказали? Нет, не сказали. Товар завял, мог пропасть – это с каждым может случиться. Но – грёб твою мать! – ровно месяц назад у Резо вся гвоздика снова завяла, и он снова продал ее на сорок копеек дешевле. Мы ему что-то сказали? Нет, не сказали. Все в жизни бывает, не везет человеку. Но если – грёб твою мать! ты слышишь, Резо?  –  если твоя гвоздика снова завянет, и ты снова захочешь продать ее дешевле, мы прогоним тебя с нашего рынка. Ты понял?

– Да, Вахтанг Автандилович, – смущенно глядя в заплеванный пол, ответил маленький.

 – А по поводу того шахера-махера, который ты провернул с уважаемым всеми Кемалем, мы, Резо, давай сделаем так: ты прямо сейчас вернешь Кемалю сто рваных, накроешь нам стол и мы обо всем забудем. А Кемаль теперь будет брать свой товар напрямую у Фрунзика.  Ты согласен?

– Согласен, – кивнул Резо.

– Ну, – величественный Вахтанг Автандилович встал и на пару неспешных шагов удалился от столика. – Где проставляться будешь? В «Метрополе»? В «Восточном»? Или, может быть, в «Балтике»?

– В «Балтике», – чуть не плача выбрал Резо.

– Ну в «Балтике», так в «Балтике», – легко согласился Вахтанг.


Дети гор удалились.


                III


«Вот ведь выжиги!» – с доброй завистью подумал Евтушенко. – «Гребут деньги лопатами! А, может, – продолжил напряженно размышлять он, – может, бросить все к черту, задружиться с Вахтангом и тоже начать спекулировать гвоздиками?

А что – это мысль!

Никогда больше не видеть ни томных окололитературных девиц, ни величественных (рюмки до пятой) классиков, ни энергичную литмолодежь, ни спивающихся сорокалетних неудачников, никогда больше не слышать ни: «Старик, ты говно!», ни: «Старик, ты гений!», ни разу больше не льстить ни Михалкову, ни Маркову, не дарить идиоту Сафронову безвкусные гэдээровские сувениры, а просто честно плясать свои восемь часов на морозе,  втюхивая бедным влюбленным гвоздики, а потом забегать погреться в такую вот рюмочную, а по праздникам – лихо гулять в «Восточном».

А что – это мысль! Не слабо?

Евгений Александрович потрогал чуть-чуть выпиравший сквозь тонкую ткань пиджака твердый край писательского удостоверения.

А что, не слабо изорвать и спустить в унитаз членский билет «Массолита»?

Хватит силенок?! А, Женька?!!!

«За тридцать мне,  – прошептал Евтушенко, – мне страшно по ночам…»

– Девушка! – долю мгновенья спустя крикнул он на всю рюмочную. – Еще двести граммов «Столичной»!
   

                IV


Ссутулившийся у окна работяга, услыхав этот отчаянный вопль, поднял голову, посмотрел на Евтушенко и снова запрятал лицо в воротник.

Евгений Александрович всего этого не заметил.  Вынув блокнот, он  спешно записывал вдруг посыпавшиеся, словно горох из прорехи, стихи:    

За тридцать мне. Мне страшно по ночам.
Я простыню коленями горбачу,
лицо топлю в подушке, стыдно плачу,
что жизнь растратил я по мелочам,
а утром снова так же её трачу.

Когда б вы знали, критики мои,
чья доброта безвинно под вопросом,
как ласковы разносные статьи
в сравненьи с моим собственным разносом,
вам стало б легче, если в поздний час
несправедливо мучит совесть вас.
Перебирая все мои стихи,
я вижу: безрассудно разбазарясь,
понамарал я столько чепухи,
а не сожжёшь: по свету разбежалась…


Евгений Александрович был так увлечен работой, что даже не сразу увидел принесенную официанткой водку.


                V


Если бы Евтушенко все-таки поднял глаза и пересекся взглядами с затихарившимся у окна гегемоном, вся его жизнь пошла б по-иному.

Но история не знает сослагательного наклонения. 
               


                ГЛАВА ПЯТАЯ
                БЫЛО ДЕЛО В «ЕВРОПЕЙСКОЙ»

                I

На широких, как Невский проспект, столах теснились икра, камчатские крабы и нежная стерлядь кольчиками. Между ними надменно высились изумрудные бутылки «Абрау» и кирпичный армянский коньяк с пятью звездочками. На свободные места с превеликим трудом протискивались крошечные тарелочки с тонко нарезанной колбасой и семгой. Но и это еще не все! На кухне звонко скворчали сорок семь перепелок по-пошехонски и беззвучно томились шесть поросят a la Russe с гречневой кашей. Все это сказочное великолепие было посвящено долгожданной Сталинской премии первой степени, после долгих и сложных интриг присужденной последнему роману старейшей советской писательницы Георгии Константиновны Ивановой-Тянь-Шанской.

Сама виновница торжества, одетая подчеркнуто скромно, в стиле ранних двадцатых:  бесформенное полотняное платье, стоптанные старые туфли, медная брошка с прозеленью  и морщинистое лицо без косметики – энергично вышагивала по ресторанному залу и нервно потирала руки. Вслед за нею с трудом поспевал Соломонович Рафаилович Брак – тоже писатель и муж писательницы.

Злые языки поговаривали, что Георгия Константиновна, бывшая двадцатью пятью годами старше супруга, находилась у него под башмаком.  Но лично мы этим сплетням не верим. И, например, в описываемое нами мгновение Георгия Константиновна, поймав взгляд мужа, сердито спросила:

– Соня, ты был на кухне?

– Нет еще, – безмятежно ответил Соломон Рафаилович (по-домашнему Соня).

– Сонечка, да что же это такое? Или ты хочешь, чтоб они сожгли все горячее? Надеюсь, ты помнишь, чего мне эти свинята стоили?

Соломон Рафаилович виновато кивнул и опрометью помчался на кухню – осуществлять хозяйский надзор за свинятами.



                II


Официально банкет начинался в шесть. Самые-самые ранние гости появились, как водится, только в начале восьмого.

Первым пришел театральный критик Зеленский. Вслед за ним – популярный прозаик Д. Розенфельд. Потом подтянулись доктор наук Некукуев (с женой) и жена поэта Ефимова (без супруга).

Начиная с половины восьмого приглашенный народ повалил уже густо: пришли рецензенты Клаас и Червинский, романист Иванзон, зам. издательства Габис,  драматург-ленинист Природин, фельетонист Улыбин, и многие, многие другие. Из имен, быть может, известных читателю, на этом литературном пиршестве присутствовали: Юрий Павлович Герман, Геннадий Самойлович Гор и глубоко уважаемый мною Вадим Сергеевич Шефнер, попавший в эту сатирическую повесть по ошибке.

Главной темой застолья, разумеется, стал сенсационный успех Семена Петровича. А поскольку большинство из собравшихся принадлежало к так называемому "либеральному сектору" гуманитарной элиты, то эта горячая новость обсуждалась с оттенком легкого недоумения: конечно же, хорошо, что советский, но почему, черт возьми, этот советский не Твардовский, не Симонов или… (следовал красноречивый взгляд на хозяйку).

Один доктор наук Некукуев, бывший местным инфантом терриблом, грудью встал на защиту Семена.

– Бабаевский, конечно же, неуч, – с фирменной прямотой заявил ученый, – хамло и бурбон, но – не бездарь. Писать он умеет.

 – Ага, – иронически хмыкнул Д. Розенфельд, многолетний оппонент Некукуева, – талант, безусловно, присутствует. На уровне многотиражки «Голос Ставрополья». Но на уровне Нобелевки…

Прозаик недоуменно пожал плечами. 

Прямо скажем, не Розенфельду следовало бы рассуждать о талантах. Ибо более чем скромные размеры литературной одаренности самого прозаика были всем присутствующим великолепно известны. И, случись это дело поближе к полуночи, Некукуев бы знал, что ответить, но…

Но сейчас для выкладывания всей правды-матки выпито было, увы, недостаточно, и не отличавшийся особой находчивостью ученый смущенно выдавил долгое «э-э-э» и замолк. Образовавшуюся речевую лакуну тактично заполнила жена поэта Ефимова.          
    
– Ди-и-има, – протяжно сказала она и одарила прозаика долгим и томным взглядом, – какой же ты все-таки ску-учный. Все о делах, о делах… А я, между прочим, сегодня в новом пла-атье. А ты и не заметил…

Розенфельд, бывший отчаянным бабником, причем бабником точно таким же, как и беллетристом, – т. е. старательным, но неумелым, услышав этот прозрачный намек, подкрутил правый ус, подсел вплотную к Ефимихе и больше уже о Семене Петровиче не вспоминал.

А Некукуев вздохнул и занялся семгой.


                III

Самое же интересное происходило на дальнем конце стола – там, где «Абрау» с «Полтавской» произрастали погуще, а коньяк и икорка пореже, а кое-где и вовсе присутствовали селедка под шубой на пару с простолюдинкой «Московской», – короче, там, в этих дальних и мало изученных неудобьях пила, говорила и ела одна ничем не примечательная с виду барышня – поэтесса Наталья Трегубова.

Юное дарование смешил и развлекал литературный критик Червинский – невысокий и плотный мужчина с чуть тронутой сединою бородкой.

Соломон Рафаилович (муж хозяйки) наблюдал за флиртующей парочкой с неудовольствием. Сам он в качестве принца-консорта восседал на аристократической половине застолья, но даже оттуда сперва попытался испепелить Трегубову до бела раскаленным взором, а после не выдержал, перебежал на дальний конец стола и крикнул ей в самое ухо: «Сволочь!».

Как вы и сами уже, наверно, догадыааетесь, юное дарование приходилось Браку любовницей, и мудрый Соломон Рафаилович вел себя в этот вечер точно так же, как ведут себя все т. н. "зрелые" мужчины, имевшие несчастье (или всё-таки счастье?) по уши втюриться в молоденькую, – т. е. по-идиотски.

Впрочем, сама Наталья Петровна никакого внимания на эскапады своего великовозрастного приятеля не обратила и, пригубляя «Абрау», продолжала посверкивать зубками в ответ на каждую шутку Червинского.

Соломон Рафаилович выбежал вон. Минуты две или три он простоял в одиночестве. Потом по ковру зашуршали шаги.

Увы, но это была не Наталья!

На лестницу вышла Георгия Константиновна.

– Сонечка, хватит придуриваться, – громко сказала она, с неподдельным сочувствием глядя на мужа.

– Жорочка, я за себя не ручаюсь! – тоненьким голосом закричал Соломон Рафаилович. – Я ведь сейчас просто-напросто вырву у этой заплывшей жиром свиньи её бороденку!

 Георгия Константиновна (естественно, все о преступной страсти супруга знавшая и даже отчасти бывшая его конфиденткой)  печально вздохнув, поинтересовалась:

– Соня, тебе ОЧЕНЬ больно?

– Да, – всхлипнул муж, – и еще я боюсь испоганить твой праздник.

– Ах, ты мой бедный влюбленный шлимазл! – глядя куда-то вдаль, прошептала Георгия, а потом подняла глаза, обласкала мужа светящимся взглядом и продолжила. –  Хорошо, я тебе помогу. Но, Соня, запомни, что это будет в ПОСЛЕДНИЙ раз. Больше я вас мирить не буду.

Далее Георгия Константиновна продемонстрировала блестящий образчик т. н. «челночной дипломатии»: прогнав Соломона, она сперва о чем-то долго шепталась с вызванной на лестницу поэтессой, потом, спровадив Наталью, вернула Соломона Рафаиловича и минуты две или три пошушукалась с ним, а потом, наконец, удалилась сама, дав возможность обоим влюбленным побеседовать с глазу на глаз.

Последствием этих маневров стал глубокий и прочный мир. Соломон Рафаилович, позабыв о статусе принца-консорта, перебрался в Натальины неудобья и стал с аппетитом кушать селедку под шубой, Георгия Константиновна завела интеллектуальную беседу с почти равным ей по литературному рангу Юрием Германом, а внезапно осиротевший Червинский попытался слегка поухлестывать за женою поэта Ефимова, но, получивши афронт, равнодушно махнул рукою и стал заливать горе водкой.

Короче, банкет удался: доктор наук Некукуев и критик Зеленский отчаянно спорили о поэтике Маяковского, жена поэта Ефимова, подсев к драматургу  Природину, почти совсем согласилась поехать смотреть его знаменитую коллекцию византийских рукописей, романист Иванзон плясал "барыню", фельетонист "Ленинградской правды" Улыбин декламировал на весь зал Гумилева, заслуженный алкоголик Габис мирно спал, уткнувшись лицом в салат.

И вот – посреди всей этой идиллии – вдруг случился скандал.

Да какой!

Но обо всем по порядку.


                IV


Ровно в половине двенадцатого дверь в ресторанную залу вдруг распахнулась, и в огромном дверном проеме возник практически не замечавший повиснувшего на нем старичка-швейцара Евтушенко.

Поэт выглядел странно: каракулевый воротник его драпового пальто был наполовину оторван,  левый рукав густо выпачкан в чем-то белом, шарф, шапка и галстук – утеряны, напрочь лишенная пуговиц розовая сорочка была распахнута настежь, демонстрируя всему свету его молодое поджарое тело.

На щеке кровоточили несколько свежих царапин. 

Окончательно отшвырнув едва доходившего ему до плеча привратника, Евгений Александрович сделал пару шагов вперед и оглушительно крикнул:

– Что, суки, пьете? А Сёмку Бабаевского только что утопили в Фонтанке!


       
                ГЛАВА ШЕСТАЯ
                НА УГЛУ САДОВОЙ И МАЙОРОВА


                I


Елена Сергеевна Булгакова давала читать потаенную рукопись мужа отнюдь не каждому. Наверное, лишнее уточнять, что обаятельнеший Евгений Александрович попал в число этих избранных одним из первых.

О чем не раз потом пожалел. Ведь не читай он романа, описываемых нами нелепых событий, скорее б всего, не случилось.

А случилось-то, собственно, вот что. Как вы наверное, помните, мы оставили Евгения Александровича  в «Рюмочной №8», где он спешно записывал в свой блокнотик стихи. Спустя же час с лишних никаких стихов он уже не писал. К этому времени Евгений Александрович успел потерять шарф и шапку, но пальто еще не порвал и царапин на щеку не заработал.

Евтушенко был пьян. Пьян окончательно и беспробудно. При этом он принял на грудь всего грамм четыреста, что при его богатырском здоровье и дозой-то не было, но вдруг – развезло.

Бывает.

Одинокий загул Евтушенко давно уже стал банкетом. Со всех четырех сторон над ним нависали какие-то мутные хари, гулявшие-евшие-пившие за его, Евтушенковский счет, а почему он был должен досуг этих харь оплачивать, поэт, если честно, не помнил, но почему-то все равно подчинялся этому стихийно возникшему в «Рюмочной №8» обычаю.

Из уважения к щедрому гостю восседавший на подоконнике инвалид особенно энергично растягивал меха гармошки и, через раз попадая в ноты, орал:

                Я был ба-таль-о-онный разведчик,
                А ён – пи-исаришка штабной.
                Я был за Расею от-вет-чик,
                А ён спал с моею женой.         

– Нашу! – выкрикнула из-за спины поэта какая-то очередная протокольная морда.

Инвалид послушно прервал балладу и заголосил:

                Всю Европу за три пе-ре-ку-ра
                Из конца в конец пройдем мы хмуро.
                О-океан нам тоже не препона,
                Па-та-муш-та с Волги мы и с Дона.

Соседние столики грянули:

                Шагом, братцы, шагом,
                По долинам, речкам и оврагам.
                Чтоб с сердцами, полными отваги,
                Нам дойти до города Чикаги.

– Молодой человек, – вдруг раздался откуда-то сбоку негромкий, но очень отчетливый голос, принадлежавший неожиданно интеллигентному старичку в грибоедовских круглых очечках, – а вам приходилось бывать в Германии?

– Да, – ответил Евгений чистую правду, потому что одна из его турпоездок была именно в ГДР.

– Ну и как вам? – поинтересовался старик.

– Н-ничего, – пожал плечами Евгений Александрович, – ничего так, уютненько, чистенько.

             Господа из разных этих штатов,
                Не дают забыть, что мы солдаты,
                Но мы тоже, братцы, не зеваем
                И рога им всем пообломаем.
       
– А я, – своим на редкость отчетливым голосом продолжил донельзя странно выглядевший в этом кабаке старикашка, – в Германии тоже бывал. В сорок пятом. Ну, о подвигах нашего славного воинства в том далеком году вы, я надеюсь, наслышаны? А, Евгений Александрович?

– Откуда вы меня знаете? – удивился Евтушенко.

– Ну, кто ж вас не знает! Вы надежда всей русской поэзии-с.

– А-а… – польщено кивнул Евгений.

                Шагом, братцы, шагом,
                По долинам, речкам и оврагам.
                Чтоб с сердцами, полными отваги,
                Нам дойти до города Чикаги.

– И была у нас там, – продолжил старик, – одна девочка-немочка. Звали Эммой. Было ей лет пятнадцать. Вся такая нежная, тоненькая, как… олененок. Вы мультфильмы Диснея смотрели? Помните там такого Бэмби? Так вот очень похожа. Очень. Судьба таких девочек в побежденной Германии вам, я надеюсь… известна, но именно эта девчонка при всей своей внешней надмирности была, как ни странно, наделена определенной житейской сметкой и приняла единственно правильное решение: закрутила любовь с одним из наших офицеров. Выбранным ею счастливцем оказался капитан Николаев – безусый двадцатилетний мальчишка, которому, говоря по чести, и лейтенантские-то погоны носить было рано, но война есть война. Там чины растут быстро.

                Мы прошли такие, братцы, ады,
                Что теперь нам ничего не надо.
                Крошка табака да спирту трошки
                Да немного сала и картошки. 

Справедливости ради отмечу, что этот самый двадцатилетний капитан вышел и ростом, и статью, имел три ордена Красного знамени, часами шпарил Есенина, короче – смерть девкам. И закрутилась у них там такая любовь, что стало нам страшно. Ведь вы, дорогой мой Евгений Александрович, естественно, знаете этот старинный красноармейский обычай: е...ть – е...и,  а влюбляться не смей. 

                Шагом, братцы, шагом,
                По долинам, речкам и оврагам.
                Чтоб с сердцами, полными отваги,
                Нам дойти до города Чикаги.


А наша влюбленная парочка нарушала этот негласный закон и явно, и нагло. И начал на них нехорошо так поглядывать особист Краснопевцев. Настолько нехорошо, что товарищ полковник – командир нашей части и отец наш родной – капитана-мальчишку вызвал и намекнул ему матерно: так, мол, и так, раздери тебя в носоглотку, тебе что – сучек фашистских мало? Драть что ли некого? А-атставить Эмму! Но Николаев уперся. Тогда отец наш родной поступил, как премудрый царь Соломон: двадцатилетнего капитана Николаева, как лучшего из лучших, велел отослать в Москву, в Академию генерального штаба.

А Эммочка, стало быть, осталась в одиночестве.

                Мы еще напишем из Парижа,
                А пока что города пожиже,
                Разные берлины и варшавы
                Тоже нам добавят ратной славы.
 
Многие из господ офицеров, – продолжил старик, – глядя на это николаевское наследство, плотоядно облизывались, но конкретных действий не предпринимали, т. к. товарищ полковник (отец наш родной) тоже вдруг начал бросать на Эмму не по-стариковски томные взгляды. Поначалу мы в это не верили, поскольку товарищ полковник был, во-первых,  мужчиной на возрасте (почти мой ровесник, во время Первой германской вполне мог вошей в окопах кормить под моим началом), а, во-вторых, отличался неслыханно крепкой по меркам последней войны моралью: окромя законной супруги в Москве была у него ППЖ Светлана Михайловна и более – никого.

Клянусь честью!

(Я сам за Вторую германскую полков пять поменял, но больше такого образцового семьянина не встретил).

                Шагом, братцы, шагом,
                По долинам, речкам и оврагам.
                Чтоб с сердцами, полными отваги,
                Нам дойти до города Чикаги.


Но, видать, бес в ребро. Короче, вызвал к себе товарищ полковник Эмму, вызвал раз, вызвал два, вызвал три да все, видно, без толку.

Дальнейшее я излагаю со слов Светланы Михайловны, поделившейся сокровенным со своей лучшей подругой, ну а та, уж как водится,  раззвонила о нем всему свету.

Короче, позвал товарищ полковник Эмму в последний, четвертый раз. Налил шнапс – та не пьет. Налил дважды трофейный французский коньяк – с тем же, увы, результатом.  Товарищ полковник разгневался, встал и шаркающей кавалеристской походкой… 

– Ранним утром четырнадцатого нисана, – зачем-то вставил поэт.

– Вы тоже изволили знать Михал Афанасьевича? – удивленно приподнял брови старикашка.

– Н-нет,   – помотал хмельной головою поэт, – я знаком только… и-ик…  с Еленой  Сергеевной.

При слове «Елена Сергеевна» его собеседник поморщился:

– Я эту последнюю Мишину пассию, если честно, не жалую. Она нас с Мишелем рассорила. Причем, очень подло. Но к делу, к делу, mon cher! Короче, товарищ полковник расстроился, после чего шаркающей кавалеристской походкой подошел к полковому сейфу и вынул оттуда свою главную драгоценность – бутылку «Вдовы Клико» (такое вино перед Первой германской стоило сорок империалов за дюжину, ну а нынче его и за все алмазы Голконды не купишь).

Достал товарищ полковник бутылку, лично открыл, лично налил и заорал:

– Пей, сука!


                II

…Евгений Александрович понимал, что под безобидной личиной болтливого пьяницы скрывается матерый антисоветчик, от чьих провокационных речей следует со всею решительностью отмежеваться. Но сделать это поэт почему-то не мог: старик все порол и порол свою ахинею, а бедный Евгений Александрович все сжимал и сжимал в кулаке раскалившийся докрасна стакан с русской водкой и был не в силах произнести ни слова. 

– Надеюсь, вы понимаете, – донеслось до поэта, – что военспеца, бравшего Крым с Бела Куном, нелегко удивить жестокостью…

(«Ё.. твою мать! – схватился за голову Евтушенко. – Он публично хвастается связями с разоблаченным врагом народа!»)

Евгений Александрович напрягся, попытался сделать хоть что-то, но единственное, что у него получилось, – это поднять, наконец-то, злосчастный стакан и выпить горячую, словно кофе, водку единым духом и безо всякой закуски.

– И вы хотя б понимаете, КТО виновен в этой ужасной трагедии?! – патетически вздернув вверх свою правую руку, спросил старикашка.

– Кто? – остатками голоса прохрипел Евтушенко.

– Вы-с, Евгений Александрович! Вы-с и виновны-с! Именно вы-с своими фальшивенькими, бодренькими стишонками и способствуете торжеству всероссийского скотства! Вы-с, да еще вот этот то-ва-рищ, – старик брезгливо ткнул пальцем во все так же сидевшего у окна гегемона, – а ну, обернись!

Гегемон обернулся. Его выпученные глаза и по-рыбьи скошенный подбородок показались Евгению странно знакомыми.

– Вот он и во всем виноват-с! – возопил старикашка. – Что, брат, попался? Рыцарь горестной натуры, Бабаевский, милый пыщ, нобелевский, драть тебя в душу, лауреат! Семен Бабаевский, в чьих картонных романчиках, – в тенорке старичка вдруг прорезался грубый кавказский акцент, – нэт ни слова о патриатызме, но всо дышит патриатызмом. Бейте его, Евгений Александрович!!!

Старичок набросился на лже-работягу. Лже-работяга отпрыгнул и, скача по столам, ловко понесся по направлению к выходу.

Евтушенко, зачем-то зажав в кулаке солонку, что есть духу помчался за ними.


                ГЛАВА СЕДЬМАЯ
                ПАРАНОЙЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО


Лже-работяга выскочил на Садовую, ловко лавируя между машинами, пересек проезжую часть, единым прыжком перемахнул через высоченную ограду Юсупова сквера и скрылся среди голых деревьев. Евтушенко в горячке погони тоже, кряхтя, попытался залезть на это почти трехметровое ограждение, но близ самой вершины сорвался и больно свалился обратно на землю.

– Зря вы так-то! – отчитал его старикашка. – Бегите лучше дворами, – старичок указал на открывавшуюся за Музеем железнодорожного транспорта желтую арку ЛИИЖТа. – Проходными к Фонтанке. Мы там его встретим.

Евтушенко последовал его совету, нырнул под арку, и неестественно быстро – секунд буквально за пять – оказался на углу Фонтанки и проспекта имени Сталина.

Там, на запорошенной снегом набережной, уже громко сопели и переминались с ноги на ногу вцепившиеся друг другу в грудки Бабаевский и старикашка.

Евтушенко бросился на помощь другу.

После вмешательства почти двухметрового Евгения Александровича дела Бабаевского пошли совсем худо, но потом догадливый автор "Кавалера" отпихнул их обоих, спрыгнул на тоненький лед Фонтанки и рысью помчался к противоположному берегу.

Старичок-провокатор тоже сбежал на вылизанную ветром наледь и начал резво преследовать Семена Петровича.

Как ни пьян был Евгений Александрович, но последовать их примеру он все-таки не решился. Вцепившись двумя руками в решетку набережной, поэт пристально наблюдал за погоней. Шустрый не по годам старикашка почти настиг Семена Петровича, крепко схватил его за драповый хлястик – хлястик хрустнул и остался в его кулаке.  Старичок чуток понаддал и снова сумел ухватить нобилианта за ворот. Нобелевский лауреат попытался вырваться и здесь… здесь наконец-то случилось то, что не могло не случиться.

Новорожденный осенний лед под ногами дерущихся треснул, и Бабаевский со старикашкой моментально скрылись в водной пучине.

Потонули оба как-то мгновенно. Словно два топора. Поначалу Евтушенко казалось, что в дымящейся проруби продолжают плавать чья-то каракулевая шапка и членский билет Союза писателей, но потом, приглядевшись, он понял, что даже и это ему почудилось, и от минуту назад дышавших и живших людей не осталось совсем ничего.

…Сперва Евгений хотел позвать на помощь маячившего неподалеку милиционера, но потом неожиданно сообразил, что их обоих – и  старичка, и Семена Петровича,– он сможет легко отыскать на улице Перевозной, дом 2, квартира 68 – после чего, не теряя ни единой секунды, поэт галопом помчался к Матисову острову. По пути  Евгений Александрович взломал фанерный киоск «Союзпечати», сорвал и пришпилил на грудь висевший в киоске бумажный портрет И. В. Сталина, затеплил хранившуюся под прилавком на случай перебоев с электроэнергией свечку и в квартиру № 68 прибыл во всеоружии.

Вопреки неотступно маячившему перед внутренним взором поэта гениальному тексту, ни наглой голой соседки, ни страшной шапки-ушанки, ни жуткой облупленной ванны в квартире №68 не оказалось. Была там лишь тоже достаточно не авантажная – вся в черных пятнах сбитой эмали – раковина да залитая позавчерашней едой плита, да сидевший за круглым столом здоровенный детина, увлеченно водивший коротким носом по толстому библиотечному учебнику.

Детина поднял наголо бритую голову и спросил:

– Х...ли надо?

Евтушенко конфузливо извинился и выскочил на лестничную клетку. План дальнейших действий был ему абсолютно ясен.

Он должен был срочно прибыть в банкетный зал гостиницы «Европейская» и предать бичеванию всех собравшихся там окололитературных трутней.

Изгнать, так сказать, торгашей из храма. 



                ГЛАВА ВОСЬМАЯ
                В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ


                I

…Прошло несколько дней. На правах трижды лауреата Сталинской премии Евгений Александрович занимал комфортабельный полулюкс с прекрасным видом на Пряжку. Соседями Евтушенко по больничной палате были: бывший инструктор Октябрьского райкома партии Званцев и старый большевик Сигизмунд Лопатинский.

Оба расстались с рассудком недавно: Артемий Петрович (так величали Званцева) ровно месяц назад, проверяя работу партийной организации театра оперы и балеты имени Кирова, как был – в пиджаке и с портфелем – неожиданно вышел на сцену и исполнил арию Кончака из оперы «Князь Игорь», а Сигизмунд Палладьевич, зайдя на прошлой неделе в распределитель обкома на Михайловской улице, представился секретарем ЦК Фролом Козловым и потребовал черной икры вместо полагавшихся ему по чину сосисок.

Во всем остальном соседи поэта были людьми невредными: Артемий Петрович, готовясь к гастролям в Болгарии, периодически распевался и чистил горло, а Сигизмунд Палладьевич, отлично осведомленный о повадках своего alter ego, с утра и до вечера накручивал папильотки и чистил ногти маникюрной пилкой.

(Вы здесь, наверное, спросите: откуда могла появиться пилка у сумасшедшего? А я вам на это отвечу, что рядовым умалишенным подобные вещи, естественно,  не положены, а вот обитателям полулюкса доступно еще и не такое). 


                II

...Минут через двадцать, уставший наводить марафет Лопатинский распахнул настежь свою прикроватную тумбочку, порылся в принесенной дочерью  передаче, вынул баночку крабов, вскрыл ее круглым консервным ножом и начал закусывать с нечастым даже среди здоровых аппетитом.

– Артемий Петрович! Евгений Александрович! – громко выкрикнул он, опустошив баночку до половины. – Милости просим. Присоединяйтесь!

Евгений Александрович, как человек еще не обвыкшийся, отрицательно помотал головой, а вот Артемий Петрович, охотно прервав вокализы, достал личную вилку, взял в руки баночку и буквально за пару минут избавил ее от содержимого.

– Как вам понравились крабы? – с интересом спросил Лопатинский.

– Хорошая пища, – прочавкал Званцев. – И не только вкусная и питательная, но и крайне полезная для голосовых связок. Такие дефицитные продукты придают особую нежность и бархатистость моему нижнему "до". Вот извольте-ка убедиться:

                Все пле-э-энником себя ты здесь считаешь?

Запел инструктор.

                Но разве ты жи-ы-ы-вешь как пле-э-энник,
                А не го-о-ость мой? 


– Да разве же это крабы! – торопливо прервал его старый большевик. – Разве это, Артемий Петрович, крабы? Вот, когда меня сразу же после Шестнадцатой партконференции в порядке усиления периферийных кадров перекинули на Камчатку, так вот там этих самых крабов было, как – я извиняюсь – говна за баней. Припоминаю такой смешной случай. Сидим мы как-то с товарищем Банниковым, будущим, я извиняюсь, врагом народа, в тамошней ресторации и отдыхаем после пленума крайкома. Кто же мог знать, что товарищ Банников уже через каких-то полгода будет завербован японскими милитаристами и тайваньскими чайканшистамии? Никто не мог знать. И вот я, проявляя, согласен, известную политическую близорукость, заказываю на двоих графинчик чистого спирта и два бифштекса с картошкой.

Фразу "два бифштекса с картошкой" старый большевик произнес с таким смаком, что у обоих его час назад пообедавших слушателей потекли голодные слюнки.

– И вдруг, – продолжил Лопатинский, – из-за соседнего столика встает и приближается к нам какая-то, я извиняюсь, вполне уголовная рожа – небритая, усатая и патлатая, с волосами до плеч, как у попа или хиппи, хотя, конечно, никаких таких хиппи при товарище Сталине не было да и попов мы с товарищем Банниковым извели в тех местах почти что под корень. Подымается эта, короче, протокольная морда, подходит к нашему столику и вопршает: "Мужики, а можно мне вашу картошечку схавать?". Мы (нам ведь жизни дороже!) ему отвечаем: "Пожалуйста, кушайте". Ну, этот полупоп-полухиппи садится за столик и нашими же вилками обе порции убирает вчистую. После чего начинает извиняться: "Простите, братишки, страсть как по картофану соскучился. Хотите, я вам закажу по две порции?". Ну, мы-то с товарищем Банниковым хотим одного: чтоб это огородное пугало оказалось от нас на расстоянии километра, - и, соответственно, отвечаем: "Да, нет, ерунда, ничего нам не нужно".  А он ни в какую! "Не хотите картошечки, я вам кое-что повкусней подарю!". И вот, представляете, – в центровом ресторане! – достает здоровенный холщовый мешок, вынимает оттуда огроменного краба, и отламывает от него две огромных клешни, величиной с мою руку... да нет, даже и не с мою, а с руку товарища Евтушенко!  ...и, отломив, говорит: "Вы их прямо сырыми покушайте, а потом отправляйтесь к молодкам. Осечки не будет!". "А вы, – мы из вежливости его спрашиваем, – с нами крабов покушать не хотите?" "А я их, – он нам отвечает, – не могу даже видеть. Три месяца в море одними этими крабообразными питался". Вот такая история.

– Ну, и как, – с интересом спросил его Званцев, – осечки действительно не было?

– Не могу вам сказать с абсолютной уверенностью, – помотал головой Лопатинский, – дело в том, что товарищ Банников был в этих вопросах товарищем очень скрытным, а что касается меня лично, то супруга моя, актриса Малого театра Анастасия Самохина ехать со мной на Камчатку отказалась категорически, а внебрачных контактов я – как коммунист – избегал. К тому же и женщин на том краю света было, я извиняюсь, поменьше, чем крабов. Так что следующая моя интимная близость имела место лишь через два с половиной года, и, хотя никаких нареканий от моей новой супруги в первую брачную ночь не последовало, какова была в этом роль той гигантской клешни, я с уверенностью сказать не решаюсь.

Как это часто бывает в сугубо мужских компаниях, игривая тема, подкинутая Лопатинским, сразу же разохотила и Званцева, и Евтушенко, причем Артемий Петрович, как человек, явно едущий «с ярмарки», загорелся куда как сильнее поэта и совсем уже было собрался поведать о сокровенном, как вдруг дверь в полулюкс распахнулась и в палату вошли два отличных знакомых собравшимся санитара,  а вслед за ними – сам главврач А. Кащеев.
 


                II


Главврач напряженно пошарил взглядом по комнате и прошептал:

– Вроде, сносно.

– Может быть, занавески повесить? У завхоза имеются. А, Андрей Николаевич?  – подобострастно предложил санитар Петров, имевший среди сумасшедших репутацию редкостной сволочи.

– Не, не положено, – грубо буркнул Кащеев.

– А, может быть, скатерть на стол?

– Вот скатерку бы не мешало бы, – кивнул головою Кащеев, – хотя...

– Андрей Николаич, идут!  – послышался из коридора звонкий голос медсестры Эльвиры, главной местной хохотушки и секс-бомбы.
 

                III

Кащеев тут же замолк и вытянулся по стойке «смирно». Спустя пару секунд в палату ввалилась целая делегация, из-за чего в просторном – по местным понятиям – полулюксе сразу же стало тесно и шумно. Во главе вошедших стоял красивый и статный мужчина с идеальным пробором, не узнать которого было бы трудно, даже если б его облаченная в больничную пижаму копия и не восседала бы на одной из коек.

Это был Козлов Фрол Романович.

За спиною секретаря ЦК поблескивал очечками, надеюсь, еще не забытый читателями агент 0028.

– Этот? – тихо спросил он Козлова и тыкнул пальчиком в Евтушенко.

– Этот, – ответил ему секретарь ЦК настолько почтительным тоном, что все присутствующие с удивлением поняли, что он полагает агента, как минимум, ровней.

– Показания сверены? - поинтересовался агент.

– Да-да, – закивал Фрол Романович. – даже найдено тело. Вернее, два тела. Одно из них принадлежит Бабае… – секретарь поймал взгляд агента и тут же исправился, – одно из них принадлежит ОБЪЕКТУ. Второе – пока не опознано.      

– Понятно, – кивнул агент. – Нам с вами, похоже, придется действовать по запасному варианту. Как ты думаешь, ЭТОТ… потянет?

– А куда он, блин, денется? – хохотнул Фрол Романович.

– А что сказала наука?

– Наука полностью "за".

– САМ его видел?

Фрол Романович вопросительно поглядел на одного из членов своей свиты.

– Фрол Романович! – бодро отрапортовал референт. – Страдающий вялотекущей шизофренией больной Евтушенко вчера (после дачи сильной дозы снотворного)  был лично осмотрен академиком Петросяном. Академик признал кандидатуру шизофреника оптимальной. Нестыковки по росту и возрасту, как заверил нас академик, являются легко устранимыми.

– Ну, так что? – Козлов перевел вопросительный взгляд на агента.

– Ты здесь власть, – пожал плечами 0028-ой. – Ты и решай.

– Хорошо-хорошо!  – Козлов громко откашлялся, одернул прекрасно пошитый пиджак, зачем-то пригладил и без того безупречно лежавшую шевелюру и после томительно долгой паузы промолвил. – Дорогие... товарищи! Есть мнение, что... что страдающего вялотекущей шизофренией больного Евтушенко следует... перевести в трехкомнатный люкс на втором этаже, приставив к нему усиленную охрану. Товарищ Кащеев, у вас есть возражения?

Главврач, продолжая есть глазами начальство, выпятил грудь и заорал во всю глотку: 

– Бу… сдено, тащ.. сетарь… центрального тета... тической партии сетского союза!!!
 
   

                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
       ПРОГУЛКА ПО ЗЛАЧНЫМ МЕСТАМ Г. ПАРИЖА


                I

11 декабря 1965 года немногочисленные прохожие, отважившиеся – несмотря на мороз – выйти из дому, могли повстречать на улице Маркаде весьма и весьма пожилого мужчину в отменно пошитом пальто, но – без шляпы. Мужчина шел, засунув руки в карманы, и что-то гневно шептал себе под нос.

Если б среди вышедших вдруг отыскался любитель изящной словесности, то даже и он бы навряд ли признал бы в этом городском сумасшедшем красу и гордость всей Франции – Луи-Мари Арагона.

…Луи-Мари резко притормозил, отворил массивную дверь и по трем гранитным ступенькам спустился в не очень большое и весьма не дешевое (судя по изысканной простоте убранства) кафе. Подбежавшему официанту Арагон повелел принести «Фигаро» и двести граммов «Метаксы».

(Эта дрянная эллинская граппа привлекала живого классика тем, что – единственная из всех крепких напитков – не ложилась могильной плитою на грудь и не повышала давление. При разумных, естественно, дозах. Если же доза была неразумной, то Арагон даже после "Метаксы" просыпался на следующий день полутрупом и каждый раз сомневался, суждено ли ему дожить до вечера. Правда, вечером вновь напивался.  Так продолжалось вторую неделю).

С ежедневной своей газетой пунктуальный Луи в этот вечер не справился: пролистнув очередную статейку о намечаемом франко-германском альянсе, он поелозил невидящим взором по очередному отчету о суде над Бретанским Отравителем, потом пропустил, не заметив, крошечную заметку о похоронах Е. А. Евтушенко, а, когда наконец-то добрался до самого интересного – богато иллюстрированного  разворота о врученных вчера в Стокгольмской ратуше премиях, силы его оставили и полукилограммовый волюм «Фигаро» бесшумно свалился на пол.

Живой классик так и не увидел ни седовласого шведского монарха, равнодушно ручкающегося с пучеглазым господином во фраке, ни повторное фото этого же господина на фоне торжествующей советской делегации, ни парную фотографию пучеглазого с широкоплечим красавцем в двубортном костюме (любой из наших читателей без труда бы узнал в красавце Фрола Козлова), ни многого, многого другого.

Луи-Мари Арагону было не до того. 

Живой классик плакал.

Причиной его рыданий явился тот самый юный почтовый служащий (по имени Огюст де Марэ), с которым мы уже мельком знакомили наших читателей во второй, если я не ошибаюсь, главке. Этот юный повеса женился. Еще две недели назад он клялся Луи, что не испытывает к своей невесте ни малейшей симпатии и не прогоняет ее только из-за родителей, а потом вдруг отвел эту сучку в мэрию и перестал снимать трубку.

Мерзкий лгунишка!

Луи-Мари поднял заплаканные глаза и огляделся. Рядом сидело двое студентов-белоподкладочников, а чуть-чуть поодаль – четверо алжирских «черноногих» шумно обсуждали свои темные делишки. 

Сто чертей им всем в глотку!

Вместо давешнего официанта «Метаксу» на столик к Луи почему-то принесла черноволосая красотка-барменша. Видеть эту смазливую стерву Арагону было невмоготу. Осторожно – так, чтоб ни в коем случае не задеть ее пальцами – писатель принял из рук барменши бокал, отпил добрый глоток «Метаксы» и еще разок осмотрелся.

Сто чертей им всем в глотку!

Один из студентов в профиль удивительно походил на Огюста. Да и у второго – не столько в чертах лица, сколько в жестах, осанке и в мимике проступало нечто огюстоподобное.

Сто чертей им всем в глотку!

Даже у одного из «черноногих» его переломленный легкой горбинкой нос был точно таким же, как у неверного Арагоновского любовника.    

Сто чертей им всем в гло… О, Боже! Боже! Боже! Буквально за каждым столиком в этом грязном шалмане сидели сплошные огюсты!!!

Живой классик завыл и готов был разбить гениальную голову об облицованные желтым кафелем стены, но…

Положение спас официант.

 – У господина проблемы? – звучным, как у актера "Комеди Франсез", голосом поинтересовался он.

– Идите к черту! – грубо ответил Луи.

– Еще раз прошу извинить за вторжение, – не унимался лакей, – но, может быть господину не стоит нести свое горе в одиночку? Может быть, было б разумней разделить его с какой-нибудь… прекрасной женщиной?

(«А почему бы и нет? – вдруг подумал Луи. – Приемчик, конечно, донельзя затертый, но ведь счастье можно найти лишь на проторенных дорогах»).

– Да-да, может быть, может быть, – произнес он вслух, – но только, понимаете… только…

Повисла неловкая пауза.

– Месье может не продолжать, – кивнул официант, – я все уже понял.


                II


…Минут сорок спустя за столом у национальной гордости уже сидел размалеванный мальчик в расстегнутой на безволосой груди ярко-красной рубахе. Мальчик ничем (кроме крошечной родинки над левым соском) не походил на Огюста, но именно этим несходством сразу Луи Арагону понравился. Когда официант шепнул ему на ухо цену, прижимистый классик едва не свалился в обморок, но, пару раз чертыхнувшись, таки отслюнил восемь сотен.

…В ужасном отеле без лифта и душа Луи-Мари пришлось заплатить за номер еще двадцать франков новыми, а утром он обнаружил, что юноша-проститутка исчез, прихватив его бумажник и запонки, но – при всей своей, повторяю, сугубо французской скаредности – о потерянном Арагон не жалел.

Ибо шельма Огюст ему больше не чудился. 


                ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
            КОТЕЛЬНИЧЕСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ, ДОМ ЧЕТЫРЕ


А в это время в далекой Москве на Котельнической набережной случилось, читатели, вот что. Разъяренный академик Петросян срочно вызвал свою лаборантку Зарембу и гневно спросил ее по-армянски:

– Ты калган в какой теплице рвала?
 
– В четвертой, Ашотик-джан, – глубоко приседая, ответила ему Заремба.

– Маман кунем! – заорал академик и впился узловатыми пальцами в частично сохранившиеся на затылке кудри. – Ты что, дура, наделала? В той теплице калган недоспелый! Его в третьей срывать было нужно.

– Простите, Ашотик-джан, – покраснела Заремба, – больше не повторится. Честное слово.

– А с этим-то… с ЭТИМ-ТО что теперь будет?! – чуть не плача, спросил академик.

– А с ним, – не особо робея, пожала плечами Заремба, – все-все превосходно. Вы вчера телевизор смотрели?

Академик отрицательно помотал головой.

– Ну вот, а я видела. С ним все-все превосходно: такой маленький, пучеглазенький, с рыбьим таким подбородком – не отличишь. На того, молодого, совсем не похож.Родной мамой клянусь! Не похож совершенно. 

– Э-э! – махнул рукой академик и от переполнявшего его огорчения перешел на трудный русский язык. – Возможен ретрансформация! В лубая момента! Ты понял?

– Да что вы, что вы, Ашот Арамович, – на отличном русском ответила ему лаборантка. – Бог не выдаст, свиненок не съест. Все будет великолэпно!

После чего лаборантка Заремба, лениво качая роскошными бедрами, неспешно направилась к выходу. А маленький, словно гном, академик, бормоча под нос забористые армянские ругательства, продолжил беготню по кабинету.

 
                ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СТАРОМОЖАЙСКОЕ ШОССЕ, ДОМ ОДИН, СТРОЕНИЕ НОМЕР ПЯТЬ. НАШЕ ВРЕМЯ


                I

10 декабря 2… года президент Российской федерации Владимир Владимирович Путин находился на Ближней даче, где занимался государственной важности делом: проверял у т. Сталина пульс.

(Уже шестьдесят с лишним лет т. Сталин находился в глубокой коме, но пульс – очень слабый пульс – у т. Сталина был. Именно это едва заметное вздрагивание августейших лучевых артерий  и поддерживало политическое равновесие во всей, слегка пообтершейся по краям, но все еще довольно обширной Кремлевской Империи – от Кронштадта и до Владивостока).

…Сперва Владимиру Владимировичу показалось, что пульса нету. Он испугался, но не слишком. Каждый раз, когда ему приходилось сжимать эту исхудавшую и пожелтевшую руку, ему какое-то время казалось, что пульс – отсутствует. Показалась так и сегодня. И только через бесконечно долгих восемнадцать мгновений невидимый глазу сосуд под пальцами Владимира Владимировича вздрогнул, и президент облегченно вздохнул: расклад политических сил в Кремле оставался прежним.

За дверью Путина, как всегда, поджидали Шойгу с Медведевым.               

…«Так-так-так, – подумал Владимир Владимирович, подходя к белой двери, отделявшей его от соратников, – что там осталось на сегодня?».

Сперва он подумал, что оставшийся день абсолютно свободен, по потом вдруг припомнил, что еще одно – сугубо протокольное – мероприятие так и осталось не закрытым. В восемнадцать ноль-ноль предстояло вручать ордена старикам: Родниной, Третьяку, Колпаковой, Боярскому, Фрейндлих и этой…  слегка подзажившейся национальной гордости – Семену Петровичу Бабаевскому.

Неизбежная встреча с нобилиантом оптимизма Владимиру Владимировичу не прибавила. Смущала не столько его (нобелевского лауреата) вопиющая ветхость (дай бог любому из нас не хуже выглядеть в сто четыре-то года!), сколько плотно окутывавшая Семена Петровича атмосфера зловещих несоответствий.

Несуразность первая: его Персональное Дело оказалась пустым. В толстой потрепанной папке с крупной надписью «С. Бабаевский» Президент не нашел ни листочка.

Несуразность вторая: с человеком с годами, конечно же, может случиться все что угодно. Можно чудовищно располнеть, можно высохнуть, словно вобла, можно согнуться в четыре погибели. Но… ПОДРАСТИ на одиннадцать сантиметров?

Несуразность третья: черты лица нобелевского лауреата давно уже не соответствовали знакомому с детства портрету из школьных учебников. Скошенный подбородок вытянулся, пучеглазость исчезла, на носу появилась какая-то странная раздвоинка.

Несуразность четвертая: Бабаевский вообще-то считался прозаиком, а не поэтом. «Кавалер Золотой звезды», «Приволье» и этот… как там его? …гениальный «Свет над землей». Все эти тексты Владимир Владимирович проходил еще в школе, и именно за них везуну Семену и вручили когда-то в Стокгольме премию. «В этой книге нет ни слова о патриотизме, но вся книга дышит патриотизмом», - как когда-то заметил великий вождь.

Однако в начале семидесятых Бабаевский вдруг начал писать стихи и напечатал подряд двенадцать (!) стихотворных сборников.
 
Короче, мутный какой-то долгожитель. Вообще-то, подумал Владимир Владимирович,в золотые тридцатые (и позолоченные сороковые) годы всемогущие Органы любили брать пареньков с безупречной анкетой и назначать их в советские классики.

Наверно, и этот Семен из таких.

Но ПОЧЕМУ его Папка пустует?

Почему, черт возьми?!

Ну, да бог с ним. Не до семенов петровичей. Своих дел по горло.


                II


Путин взялся за ручку двери, потянул ее вниз и вдруг отчетливо услыхал:

– Гамарджоба, Вова!

Сердце национального лидера свалилось в пятки.

Хотя нет, не так.

На самой грани инфаркта его сердечная мышца побывала только однажды, лет десять назад, когда эта фраза почудилась президенту России впервые. Сегодня же эти два страшных слова помстились ему то ли в пятый, то ли даже в шестой уже раз. Так что Владимир Владимирович испугался, но не смертельно.

Президент обернулся.

Да нет, все нормально. Товарищ Сталин был в коме. Его неширокая грудь в белом маршальском кителе чуть заметно вздымалась.


                III


Нужно было жить и исполнять свои обязанности. 




               КНИГА ВТОРАЯ.
      ВЕК ОЛОВЯННЫЙ. ПОВЕСТЬ О ПИСАТЕЛЕ И ПУТАНЕ




                Там жили поэты. И каждый встречал
                Другого надменной улыбкой.
               
                А. Блок «Поэты»



                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
                ЛЮБВИ БОЛЬШОЙ НЕ БЫЛО               



                ГЛАВА ПЕРВАЯ
                ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

               
Зябким осенним утром 20… года любой жилец дома номер четырнадцать, решивший вдруг вынести мусор, мог увидеть такую картину: рядом с грязным пухто прямо на мокрой земле сидел средних лет человек и плакал. Человека звали Петром Витальевичем, он был членом Союза писателей, и от него этой ночью ушла жена.

…В кармане плаща у плачущего вдруг оглушительно затюрлюлюкала трубка. Мужчина жадно схватил ее, впился взглядом в экран, но потом огорченно махнул рукой и засунул мобилу обратно. После чего громко высморкался и, выстрелив спичкой, закурил папиросу.

Здесь его сотовый вновь запиликал. 

– Да, – устало ответил мужчина.

– Пёт Виталич? – раздался из трубки не по-утреннему бодрый голос главреда. – Как самочувствие?

– Нормально, – ответил писатель. – А вы как, Семен Аристархович?

– Тоже не жалуюсь. Вы меня, ради бога, простите за столь неприлично ранний звонок, – жизнерадостный  Семен Аристархович начинал свой рабочий день ровно в восемь утра, что было, мягко говоря, не типично для санкт-петербургской богемы, – но новости того стоят. Степашин наконец-то определился и примкнул к нашей славной когорте. Так что я с легким сердцем номинирую вашего «Соколова» на «Повесть года».
   
– Но «Соколов» ведь роман! – удивился писатель.

– Да это не важно, – небрежно ответил Семен Аристархович. – Куда как важнее то, что сам Левин-Коган сражается нынче по нашу сторону фронта. Ты фишку просек, Пёт Виталич? Са-а-а-м Ле-е-евин-Коган!

(Литературный критик Петров, писавший под псевдонимом «Левин-Коган», слыл в газетно-журнальном мире кингмейкером и раздавателем славы).

– Сам Левин-Коган? – удивленно переспросил писатель.

– А то! – самодовольно хихикнул редактор.

– Но это ведь означает, что Наливайко автоматически против?

– А Наливайко, – радостно крикнул главред, – в этом году вообще пролетел мимо кассы! Наливайко в жюри нынче нету. Нынче в жюри есть Кузмин со Степашиным, плюс Илионишвили, плюс Левин-Коган, плюс пара чахоточных дев из Степашинской обоймы. Расклад нынче наш!

Петр Витальевич, как это ни глупо было в его положении, приосанился и захихикал. Расклад получался и в правду отменным. Въедливый критик Кузмин был подголоском Левина-Когана, восьмидесятипятилетний патриарх Илионишвили в литературных битвах давно не участвовал, пара Степашинских дамочек проголосует по знаку шефа. А в жюри всего семь человек.

Выводы делайте сами.

– Ну, а как сам-то? – спросил издатель. – Чего с утра такой квелый?

– Плохо, – вздохнул литератор. – Очень все плохо, Семен Аристархович. Моя-то знаете, что отчебучила?

И он торопливо посвятил едва знакомого ему редактора в подробности своей семейной драмы.
 


                ГЛАВА ВТОРАЯ
                ЯВЛЕНИЕ ГЕРОИНИ


А часа четыре спустя на противоположной стороне проспекта Стачек состоялась такая беседа:

– Так, стало быть, обе не от него? – зеленея от страха, спросила Маринка.

–   Ты чем меня слушаешь? – презрительно фыркнула Ксения. – Ты мою старшую видела? Один в один мой уродец. А вот младшая… да. От другого. Ты его всего равно не знаешь. Но самое, Машка, стрёмное, что мой квазимодо именно в младшей души не чает. Она у него в фаворитках. Представляешь?

– Так, может, ничего тогда ему и не сообщать? – осторожно предложила Марина.

 – Ну, уж н-нет!!! – прорычала красивая Ксения с такой дикой злобой, что вся ее красота вдруг куда-то исчезла. – Если не хочет, гад, по-хорошему – будет ему по-плохому!! Будет!!!

Беседа двух девушек протекала ранним утром (условным утром дам полусвета – около часу дня) в недавно подаренной Ксении новой квартире. Квартирка была, если честно, позорная, – двухкомнатная халупень в пролетарском районе – но дареному коню в рот не смотрят. Тем более, что новый Ксюхин поклонник твердо пообещал подарить ей к Новому году жилье поприличней (на Староневском, трехкомнатное).

А пока что можно ютиться и в этом.

Этот новый Ксениев ухажер как-то сразу и резко выделился в череде ее очень богатых поклонников. Ну, во-первых, ей все-таки пришлось из-за него уйти с работы. Во что, если честно, ей и самой не верилось. Ведь все ее прежние ухажеры тоже ведь, как один, умоляли завязать с этим делом, но она откупалась расплывчатыми полуобещаниями, твердо зная, что бросить не сможет.

А вот нынче пришлось уйти.

Насовсем.

По первой же просьбе Филиппа. Такого худенького и маленького. Карикатурно очкастого. Безнадежно женатого. Совсем не в ее вкусе.

Правда, Филя был реально зажиточным и новую белую «Мазду» подарил ей с такою же легкостью, с какою другие ее кавалеры оплачивали в баре пару коктейлей. Но разве можно было ее удивить богатством? Или – тем более – щедростью? Ведь были же, были в ее грешной жизни мужчины куда как богаче Филиппа: например, миллиардер Иванов, содержавший четырнадцать разных девушек на четырнадцати разных квартирах. Или гангстер Андрюша, прокутивший на пару с Ксенией за одиннадцать дней двести тысяч зеленых. Но никто из них не имел над нею и сотой доли той власти, которую сразу забрал в свои хилые ручки этот вежливый мальчик в очечках.

…Хорошо, хоть физической верности чертов ботаник от Ксюхи не требовал, и сегодня вечером Ксюха, почти не шифруясь, могла принять у себя кикбоксера Диму.

– Короче, слушай, подруга, – сказала она Маринке, отчасти заменявшей ей домработницу, – у нас с тобой сколько текилы с  желтым червем осталось? Всего полбутылки? Срочно дуй в «Патэрсон», возьми-ка там две… нет, лучше три, чтоб не бегать, бутылки, плюс закуску-запивку и сразу назад. Ты Димыча знаешь. Он мужик непростой. Его голой п***ою не встретишь.

Марина вынула из хозяйственной кружки новенькую бумажку в пять тысяч и опрометью помчалась в универсам – исполнять хозяйкино приказание.


                ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                "СТЕПАШИН ССУЧИЛСЯ!"


В забитом народом «Патэрсоне» Маринка едва не свалила на пол какого-то лысенького мужичка полубомжатского вида. Как, наверно, уже догадался читатель, столкнулась она с Петром Витальевичем Новокрещеновым – членом Союза писателей, номинантом «Повести года» и брошенным мужем. За те шесть с половиной часов, что прошли после утреннего разговора с главредом, Петр Витальевич успел возвратиться домой, камнем рухнуть в прихожей, великолепно на голом линолеуме выспаться, съесть полпачки таблеток от головной боли и отправиться в магазин за продуктами. Благо деньги у литератора были. Вдова писателя Чушкина на днях выдала Петру Витальевичу очередной аванс под очередную заказную повесть. Аванс был пропит только на четверть, и никакие финансовые трудности в ближайшие несколько дней художнику слова не угрожали.

Более того – аванс был почти отработан! Детективную повесть "Братва для героя», (которую оборотистая вдовушка должна была якобы отыскать в архиве покойного мужа) Петр Витальевич за каких-то пять дней железной рукою довел до финала и единственная его проблема заключалась в том, что в набитом Новокрещеновым тексте было сто пятьдесят восемь тысяч печатных знаков, а для серии требовались ровно сто семьдесят. Проблема эта решалась шутя: нужно было купить телепрограммку, выцапать из нее десятка три анекдотов и равномерно раскидать их по тексту. Вдове очень нравился этот метод работы, и она всегда хвалила Петра Витальевича за отменное чувство юмора.

Не раскалывайся сейчас у литератора одурманенные утренней «Путинкой» мозги, «Братва» через час была бы закончена и всегда пунктуальная в гонорарных вопросах вдовушка выдала бы ему еще десять тысяч. 

Но, увы, и еще раз – увы! О полноценной работе с «Братвой» не могло быть и речи, и несчастному Петру Витальевичу поневоле пришлось ограничивать размах своей фантазии оставшимися от аванса шестнадцатью тысячами.

…Итак, в отношении чисто финансовом все обстояло просто великолепно. Мешало другое – болела душа. Болела и не принимала алкоголя. Петр Витальевич нерешительно потоптался перед длинным, словно шоссе, стеллажом со спиртными напитками и с отвращением кинул в тележку двухлитровку  «Охоты крепкой». Потом тяжело вздохнул и добавил пол-литра «Зеленой марки».

(Даже просто смотреть на искрящуюся под магазинными лампами водочную бутылку было сейчас невыносимо противно, но мудрый писатель знал, что где-нибудь ближе к полуночи утомленная пивом душа запросит чего-то покрепче, а водку в лабазе уже не укупишь). 

Закуску художник слова проигнорировал, а на правах запивки забросил в телегу большую «Аква Минерале» (ни «Колы», ни «Фанты», ни «Спрайта» весьма заботившийся о своем здоровье Петр Витальевич не употреблял совершенно). Несколько раз самому себе напомнив, что нужно еще не забыть взять на кассе зажигалку и два блока «Оптимы», инженер человеческих душ встал в конец достаточно длинной очереди и заскучал. 

Человека за три до цели старомодная толстая трубка в кармане его поношенного плаща запиликала. Петр Витальевич с обычной своей молниеносностью выхватил трубку, впился взглядом в экран и, печально вздохнув, возвратил мобилу обратно. Но, расплатившись,  перезвонил.

– Да, – ответил ему бодрый голос Семена Аристарховича.

– Вы мне звонили, – напомнил литератор.

– Ради бога, простите, что беспокою так поздно, но обстоятельства требуют. Пёт Виталич, беда: Степашин ссучился!

– Перекупили? – осторожно предположил прозаик.

– Вот именно! – всхлипнул главред. – Перекупили!!! Наливайко ему обещал две следующие «Повести года» за одну нынешнюю.

– А разве Степашин пишет повести? – недоуменно спросил очень туго соображавший с похмелья Новокрещенов.

– Ну, вы, Пёт Виталич, словно ребенок. Да разве у этого гада мало собственных бездарей? Вербицкий, Лямшин, Максимов, этот… патлатый и неприятный… как же его? … Фердыщенко! Плюс Верховенский, плюс Добронравов, плюс Метс и…

– Да-да, я понял, – перебил литератор. – Но Петров-то хоть держится?

– Этот – кремень,  – довольно загудел издатель, – но толку-то, толку-то, Пёт Виталич? В шорт-лист попадем, а что дальше? Наливайко в тандеме с гадом Степашиным – это стра-а-ашная сила!!! Одинокому Левину-Когану супротив них не выстоять.   

– Да-да, – согласился писатель, после чего не выдержал и, продолжая прижимать к уху нагревшуюся от долгой беседы трубку, вынул свободной рукою «Охоту», отвинтил крышечку и, обливая грудь пивом, отпил.



                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
                БОИ БЕЗ ПРАВИЛ

                "Он был сильным, как бык, храбрым, как лев, и слабым, как вода".
 
Л.Н. Толстой "Хаджи Мурат" 

               
                I


Дима был скуповат, вечно под нюхом и, вследствие этой прискорбной привычки, ни на что как мужчина не годен. С виду он походил на огромного грузчика из овощного отдела, манеры имел соответствующие, но Ксении льстила его всероссийская известность.  Когда она шла с ним под ручку по Невскому, каждые десять-пятнадцать минут их догонял очередной поклонник и просил автограф.

За эти мгновения Ксюха прощала Димычу все: и пьянство, и скупость, и дурную привычку мешать кокаин с алкоголем, и внешность уволенного за прогулы слесаря, и даже (довольно  постыдные в его нестарые годы) перебои в работе самого сокровенного.

В описываемый нами вечер Дима сидел на диване и пил дорогую текилу с червем. Ксения, полулежа рядом, пригубляла «Блэк Лейбл» (от текилы у нее подымалось давление), а полуприслуга и полуподруга Маринка вприпрыжку носилась по комнате и, мешая обоим, лихорадочно собиралась на работу.

– Слышь, Мариш, – лениво спросила Ксения, – и на хрена тебе нужен этот грошовый бл…шник? Ну, сколько ты там зарабатываешь?

(Ксения отлично знала, сколько, но ей было приятно лишний раз унизить подругу на глазах у постороннего).

– Тыщу в час, – покраснев, ответила домработница.

– Но ведь я-то плачу тебе больше! И зачем тебе это? Без секса не можешь?

Маринка еще сильней покраснела, да так, что из розовой стала фиолетовой, но ничего членораздельного полуподруге-полухозяйке не ответила. Она и сама, если честно, не знала, зачем она держится за эту постыдную и невыгодную работу.

Маринка была некрасива, и ее брали редко. Вместе с чаевыми выходило тысяч пять-шесть за смену. Работала она дважды неделю, потому что появляться в салоне чаще ей не разрешала Ксения. Еще неделю съедала Красная Армия. Набегавшие на круг тридцать тысяч не были хоть сколько-нибудь значительной суммой даже для такого символа бедности, каким слыла среди дам полусвета Маринка. В конце-то концов, в богатой квартире Ксении, где повсюду валялись никем не учтенные деньги, можно было просто украсть значительно больше.

Язвительное Ксюшино предположение насчет «радостей секса" было, естественно, полной чушью. Как почти все проститутки, Маринка была абсолютно бесполой. Нет, где-то раз в два-три месяца (особенно после больших перерывов и если клиент попадался умелый) она доходила до завершения, но люто за это себя ненавидела. А уж умелых клиентов – тем более.

Она не бросала салона из-за другого. Забросив работу, она б тут же стала простой вещью Ксении, а так сохранялась хоть какая-то иллюзия независимости.


                II

На работу она, как всегда, опоздала, но, поскольку сегодня была смена Розы Абрамовны, это было не смертельно. Вторая админша – Света штрафовала всех опоздуний безжалостно, а добрая Роза смотрела на мелкие девичьи прегрешения сквозь пальцы. При виде вбежавшей в салон Маринки она лишь осуждающе вскинула свои великолепные (a la Л. И. Брежнев) брови и возмущенно выпалила: «Ну, ты, Снежаночка (так здесь звали Маринку), в своем, блин, репертуаре! Ну-ка быстро переоделась и за дело. Клиентов сегодня – море, а половина девчонок где-то попами вертит».

Маринка переоделась и, оставшись в ужасно (для нее) дорогом ярко-красном корсете за восемь тысяч, отработала пару показов.  Ее, как всегда, не выбрали.

Сегодня это ее не опечалило ни капельки. Во-первых, оба не взявших ее клиента были очень… противными, а, во-вторых, недавняя шутка Ксении насчет «радостей секса» как-то странно запала ей в душу. Настолько запала, что ей захотелось что-нибудь выдумать и отпроситься до хаты,  но она хорошо понимала, что в ночь с пятницы на субботу при пяти рабочих девчонках (толстая Ева не в счет) даже добрая Роза Абрамовна никаким ее выдумкам не поверит.

– Девчата, на выезд! – крикнула Роза Абрамовна. – Едут Снежана и Лолита.
 
– Далеко хоть? – спросила Маринка.

– Я тебя умоляю! – вновь вскинула пышные брови админша. – В соседнем дворе. Пешком легче дойти.

– Клиент постоянный?

– Да уж куда постоянней. Этот… полубомж-полуписатель.

– Фи! – синхронно скривились обе девушки.

– Дев-ча-та! – сердито прикрикнула Роза. – Нравится или не нравится, а работать надо. Такая уж у вас, девчонки, героическая профессия. 


                ГЛАВА ПЯТАЯ
                I     ВСТРЕЧА

               

…Вообще-то бордельные шлюхи – это, блин, слишком дорого. Как минимум,  четыре тысячи. В то время как индивидуалки за ту же пару часов блаженства берут всего две с половиной. Но сегодня Петру Витальевичу не хотелось экономить. 

Кровоточащим воспоминаниям о неверной супруге ср  Iчно требовалось противопоставить холеную б..дь из салона, а не потрепанную наркоманку-трассовку. 

– Правда, – тут же подумал Петр Витальевич,  – нужно как-то решить вопрос с чаевыми. Ведь все эти гетеры из дорогих лупинариев привыкли получать дикие деньги на чай.

 Сначала Новокрещенов решил дать  девке сверху ровно тысячу, потом снизил бонус до пятисотки, а, когда он подумывал не давать ей вообще ничего, в домофон позвонили.

– Кто там? – тревожно спросил Петр Витальевич.

– Гости! – ответил уверенный мужской голос.

Писатель смущенно кивнул и надавил на белую кнопку домофона.


                II


Да… элитный салон на Промышленной в грязь лицом, как всегда, не ударил! Обе введенные здоровенным шофером путаны – и худенькая брюнетка, и склонная к полноте блондинка,– показались Новокрещенову без пяти минут супермоделями.

Немного поколебавшись, он выбрал блондинку. Ну, а дальше… дальше мы все же избавим читателя от ненужных подробностей и сообщим лишь о том, что уже ополовинивший «Зеленую марку» Новокрещенов казался себе в процессе совершеннейшим суперменом и все блондинкины ахи и охи принимал за самую чистую монету. В самом конце он настолько разухарился, что продлился еще на два часа, а в качестве чаевых (вся водка была уже выпита) оставил гетере целых пять тысяч.   

Правда – сказались и годы, и выпитое, и излишняя эмоциональность момента – дополнительные сто двадцать минут Петр Витальевич посвятил не столько службе Венере, сколько громокипящим филиппикам по адресу беглой супруги. Блондинка эти его инвективы не одобрила, чем настолько расстроила Новокрещенова,  что он даже хотел отобрать чаевые обратно, но все-таки – в самый последний момент – не решился.

А вот расставание двух влюбленных сердец оказалось чуть смазанным. Когда склонная к полноте блондинка в накинутом поверх дезабилья плаще уже замерла на пороге, толстая трубка в кармане трусов литератора вздрогнула и выдала пару тактов из «Болеро» Равеля.

– Пёт Виталич, не разбудил? – раздался из сотового не по-вечернему бодрый голос главреда. – У меня чрез-вы-чай-но хорошие новости! Во-первых, нам удалось заручиться поддержкой Илионишвили. Во-вторых, у Степашинских дамочек тоже нету единства, и одна из них, Виолетта Петровна буквально пару минуток назад согласилась примкнуть к нашим славным рядам. Представляете, Пёт Виталич?

– Ага, представляю, – ответил писатель и поднял взгляд.

Блондинки на пороге уже не было.


                III


– Ну и… как оно там? – спросил у Снежаны водитель Серега.

– Да так… – усмехнулась девушка. – Все как всегда. Обычный в жопу ужравшийся папик. Представляешь, Серега, у этого кренделя сотовый – древняя «Нокия» с черно-белым экраном. Как у моей бабушки.

– Круто! Ну и чо там еще, окромя телефона?

– Да ни фига интересного! Жена от него сбежала. Все ее фотки показывал. А я себе все это время думала: и к кому ж эта старая-страшная смогла убежать? Хотя с алкашом жить, конечно, не сахар. Хоть к черту сбежишь. А он, слышь, Серега, такой вообще стра-анный! Нищий, как бомж. А на чай дал пять тысяч. Какой-то он, блин… неприкаянный. Жалко его, если честно. Ой, б..дь, я корсет свой забыла!

Машине пришлось разворачиваться и ехать обратно.


                ГЛАВА ШЕСТАЯ
                ПАРА-ТРОЙКА
ЧАСОВ ИЗ ЖИЗНИ ЛИТНЕГРОВ


…Проснувшийся, как всегда после пьянки, с рассветом Петр Витальевич пересчитал наличность и убедился, что от всех вчерашних богатств у него уцелело лишь сто сорок пять рублей. Практически вся эта сумма была тут же потрачена на пачку белого «Пенталгина» и пару бутылок пива «Петровское». На последние восемнадцать целковых литератор купил «Панораму ТВ» и, возвратившись домой, тут же сел за работу.

Уже к половине второго обе бутылки «Петровского» были выпиты, пачка белого «Пенталгина» – на четверть почата, а текст пресловутой «Братвы», наконец-то разросшийся до кондиционных размеров, был отослан на электронный адрес Анны Павловны.

Полминуты спустя антикварная «Нокия» Петра Витальевича сбросила на дорогущий смартфон хозяйки проекта взволнованный маячок, после чего Анна Павловна перезвонила и провела с писателем  короткие деловые переговоры, в результате которых маститый прозаик помылся, побрился, почистился, надел свой единственный галстук, спустился во двор и отправился пешедралом на Невский.

(Двадцати рублей на метро у писателя не было).

Очаровательная Анна Павловна с деньгами рассталась легко и сразу. Кроме десяти штук за «Братву», Новокрещенов разжился еще и пятнашкой аванса под «Демьяна Буяна». Как и всегда, общаясь с хозяйкой проекта,  Новокрещенов буквально всей кожей чувствовал исходящую от нее ауру спокойного уважения: владелице бренда явно льстило, что в качестве безымянного литературного негра у нее подвизается не графоман с Прозы. ру, а настоящий член Союза писателей, автор двенадцати всамомделишных книжек, свободно читающий по-английски и цитирующий наизусть Мандельштама. 

Да, недаром, читатель, недаром знавшая счет деньгам Анна Павловна оплачивала Новокрещеновские шедевры с двадцатипятироцентной (по отношению к рядовой черномазой братии) накруткой и явно их выделяла, хотя и, конечно, поругивала за слишком длинные – превышающие восьмисловесный демьянобуяновский лимит – и чересчур замысловато закрученные фразы.

…Выдержав получасовую беседу о жизни и творчестве обожаемого Анной Павловной Иннокентия Анненского, Петр Витальевич снова вышел на улицу, после чего первым делом поел в пирожковой,  а вторым – закинул на счет сто рублей и позвонил по номеру, обозначенному в его списке контактов как «Служба Безопасности».

– Здрау-уствуйте! – ответил ему вежливый голосок Розалии Абрамовны.
 
– Простите, – как мальчик, робея, спросил Петр Витальевич, – а можно бы мне… ангажировать вашу Снежану? На ночь. То бишь на двенадцать часов.

– Ой, знаете, – опечалилась Роза Абрамовна, – а Снежаночка нынче как раз выходная. Зато есть другие, тоже очень красивые девочки. Может, вы с кем-то из них отдохнете?

– Н-нет, – вконец засмущавшись, пробормотал Новокрещенов, – большое спасибо, но н-нет. А когда она выйдет?

– Ой, знаете, только во вторник. Я, конечно, могу с нею связаться и попросить...

– Нет, что вы, что вы! – испугался Новокрещенов. – Пускай отдыхает. Дело хорошее. Только вы уж себе пометьте, чтобы во вторник она сразу ко мне. Чтобы ни с кем другим, а – сразу. Меня зовут Петр Ви… просто Петя. В понедельник я вам обязательно перезвоню и подтвержу серьезность своих намерений.

– Да-да, конечно! – закивала админша и, отключив телефонную трубку, затряслась от хохота. 
    

                ГЛАВА СЕДЬМАЯ 
        I               ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ДЕПУТАТА ГЕННАДИЯ

                I


Гламурная Ксения, если честно, не часто баловала Маринку совместными походами в ресторации.  А уж в элитнейшем «Байроне» они и вообще не бывали ни разу. Тем паче с такими завидными кавалерами: депутатом ЗАКСа Геннадием и полковником милицейских войск Вадимом. А то, что оба высоких гостя не обращали на нее никакого внимания и назойливо приставали к подруге, для Маринки было делом привычным. Мысль: померяться с Ксенией женским шармом – воспринималась ею примерно так же, как, скажем, мы с вами восприняли б мысль – потягаться в писательском мастерстве с Львом Толстым или постукаться на кулачках с Майком Тайсоном, – т. е. она не могла посетить ее голову даже теоретически.

Так что дамских обид в тот вечер не возникало, и Маринка с интересом смотрела, как оба гостя: и маленький, крепко сбитый Вадим, и сутулый, как знак интеграла, Геннадий – рассыпаются мелким бесом перед Ксенией.

  – Ты хоть знаешь, Марин, кто сейчас здесь сидит перед тобой? – вдруг спросил милицейский полковник и по-отечески хлопнул Ксению чуть пониже лопаток.

– Как кто? Ксюха! –  удивилась Маринка.

– Перед тобою сидит! – назидательно ответил блюститель закона и, сделав классическую мхатовскую паузу, выпил рюмку элитной водки и закусил малосольным грибочком. – Перед тобою сидит, – повторил он чуть-чуть просевшим от водки голосом, – хо… зяй... ка самого лучшего в Санкт-Петербурге салона!

– О, да! – подтвердил бородатый Геннадий, являвшийся, кстати,  председателем заксовской Комиссии по борьбе с секс-торговлей. 

– Я уже перетер это дело с Челищевым, – продолжил полковник,  – и теперь к тебе ни одна тварь не сунется, Хату снимем во вторник. В субботу начнем работать.

– Что ж, начинание хорошее! – вновь поддакнул нардеп.

– Ну, так что? – спросил Ксюху полковник.

Ксения ничего не ответила.

– Чего ты отмалчиваешься?

Ксения мило потупилась, а потом одарила Вадима своим фирменным взглядом, от которого сердце у всех нормально ориентированных мужчин проваливалось куда-то в мошонку.

– А вот ежели я, – вдруг обиженно пискнул Геннадий, не простивший, похоже, полковнику этого взора, – возьму и прикрою всю вашу лавочку, что ты, Вадим, будешь делать?

– А я, – спокойно ответил полковник, – просто возьму свою трубочку, наберу один номер, и тебя уже утром в ЗАКСе  не будет.

 – И кому ж ты позвОнишь?

– Да все тому же Челищеву, Гена. Валерию, как ты, наверное, помнишь, Павловичу.

– Да это же просто юмор, Вадюша, – хихикнул нардеп, не на шутку таинственного Челищева испугавшийся.

– Так и я ведь пока что шуткую, Генаша! – во всю ширь улыбнулся полковник и оба непримиримых соперника тут же обнялись и троекратно расцеловались.   

   
                II


…Ксения слушала эту ожесточенную перепалку вполуха. Она абсолютно точно знала, что никакою хозяйкой никакого салона не станет ни за какие коврижки. Тому были сотни причин, и самая главная заключалась в том, что возглавить салон для нее означало – расстаться с Филиппом.

А маленький вежливый Филя был для нее в миллион раз важнее, чем все вадимы, генаши и все их челищевы и мудищевы вместе взятые.   


                III


…Вообще-то,  в элитном «Байроне» вульгарными плазмами стен не уродовали. Прямая трансляция спортивных соревнований  – это заманка для заведений попроще.  Но таким дорогим гостям как Вадюша с Генашей администрация не могла не пойти навстречу. И специально для них два вежливых красавца-официанта вытащили огромную плазму, показывавшую в тот день супербой Кауфман – Сидоров.

Кауфман – высокий и тощий негр в зеленых трусах сидел в правом углу ринга, а, что касается восседавшего в левом Сидорова,  то описывать его большой нужды нету, ибо он уже отлично известен читателям под именем кикбоксера Димы. Говоря откровенно, на фоне рельефно-мышцастого, сплошь расписанного татуировками Димы длинноногий Кауфман выглядел жидко. Бой казался нечестным, и хилый негр заранее вызывал сочувствие.

Я имею в виду: он мог вызывать сочувствие у нас с вами, но – естественно – не у милиционера с нардепом.

– Порви его, Димыч! – кричали оба Ксениевых поклонника и громко-громко стучали ногами.

Маринка тихонечко улыбалась и наблюдала не столько за плазмой, сколько за Геной с Вадимом, а смертельно бледная Ксюха не отрывала взгляда от экрана и не произносила ни словечка.

В момент, когда топот Ксюхиных кавалеров стал совсем нестерпимым, звякнул гонг и бой начался. Боксеры пару-тройку секунд попрыгали друг перед другом, а потом тощий Кауфман вдруг резко выбросил вверх свою тонкую, черную, казавшуюся неправдоподобно длинной ногу и попал сопернику прямо в ухо.

Таким ударом можно было, казалось, убить слона, но на монументального Сидорова он не произвел ни малейшего впечатления. Димыч лишь улыбнулся, повел своими необъятными плечищами и…

– Размажь его, Дима! – завизжали оба болельщика.

…и здесь вдруг случилось то, что в деталях присутствующим удалось разглядеть лишь во время повтора. При обычной же съемке казалось, что застилавший две трети экрана Сидоров вдруг сам, безо всякого повода рухнул на пол. И лишь при уменьшенной вчетверо скорости стало понятно, что причиной его падения послужил молниеносный удар, нанесенный соперником в челюсть.

С пола Дима не встал.  Бой был окончен.

После того, как сконфуженные секунданты, подцепив под микитки огромного Сидорова, уволокли его в раздевалку, Ксения вдруг вскочила и, едва-едва сдерживая слезы,  помчалась по направлению к уборной. 

Отсутствовала она неприлично долго – почти полчаса. Потом все же вернулась и, как ни в чем не бывало, продолжила оргию.


                IV


 Где-то дня через два чуток оклемавшийся Дима стал ей названивать. Но Ксения не поднимала трубку: ни через два дня, ни через три, ни через неделю, ни даже через пять с половиной месяцев, когда экс-чемпион позвонил ей в самый последний раз.

Ксения презирала неудачников.


                V

    …Во втором часу ночи, когда их высокопоставленная компания самой последней покинула темный «Байрон», плоский «Самсунг» в Маринкиной сумочке вдруг задрожал и подал голос.

– Хм, – удивилась Маринка, взглянув на экран: номер был незнакомый.

Вообще-то левые номера она игнорировала, но сегодня – назло гаду Геннадию, почти силком затаскивавшему ее в свой «Лендровер», – нажала левую кнопку и громко сказала:

– Алло!

– Сне… жа… на… – зашелестел рядом с ухом чей-то насмерть сконфуженный голос, – извините, что поздно, но…

– А вы, мужчина, простите, кто? – поинтересовалась Маринка.

– Я Петр Ви… просто Петя.  Ваш вчерашний… точнее, уже позавчерашний клиент. Член Союза писателей.

– Ну, здравствуйте, Петя, – ободрила кавалера Маринка. – Как сам-то?

– Спасибо, все, в общем и целом, нормально, но…

– Да-да, я вас слушаю. 

– Понимаете, я... – продолжил вовсю заикаться голос, – я очень… хотел бы… узнать… вы на работу ведь только во вторник выходите?

– Да, Петя. Только во вторник.

– А можно мне вас… ангажировать? На… ночь? То бишь на двенадцать часов?

– Да ради бога! Чем вы хуже других?

– Ну, значит… до встречи, Снежана!

– До встречи, Петр!

…И вот здесь в их беседу вдруг активно вмешались посторонние.

– Ты с кем это там расп…лась? – заорал из «Лендровера» уставший ее дожидаться нардеп. – Давай, б…, кончай, б..., базарить и лезь, б…, в машину!

– Целую, Петюш! – прошептала Маринка в динамик сотового, а потом развернулась к «Лендроверу» и отчеканила:

– Слышишь ты, де-пу-тат! Я вообще-то могу домой и на такси доехать. Сто рублей на машину найдется.

– Ты чо?  – недопонял Геннадий.

– А ни чо! Все. Свободен, – отрубила Маринка и гордо направилась к зависавшему рядом с «Байроном» частнику.

Незадачливому нардепу, наверное, было самою судьбой суждено выпить в тот вечер до дна всю горькую чашу унижений. Мало того, что он проиграл главный приз менту позорному. Мало того, что публично отпраздновал труса, испугавшись Валеру. Мало того, что ему пришлось лично присутствовать при осквернение чести российского флага проклятым звездно-полосатым негром. Но теперь – так сказать, на закуску – бедный Геннадий Петрович был вынужден вылезти из машины и полночи убалтывать трехрублевую шлюху, едва не вставая перед ней на колени.

…В конце концов, Маринка сменила гнев на милость. Причиной тому послужило не столько профессиональное красноречие нардепа, сколько здравая мысль о том, что мосты-то разводятся, и вернуться к себе на Стачек она сможет разве что на вертолете. 

 
 
                ГЛАВА ВОСЬМАЯ
                СТИХИ НЕПОЭТА

                I
 

…Кафе «Место встречи» давно приносило своим четырем хозяевам только убытки. Кафе умирало лет десять. Все эти годы его посетителям чудилось, что оно ни сегодня-завтра закроется и наконец-то завесит витрину плакатом «Ремонт». Но неизбежного не случалось. Правда, баннер «Сдается в аренду» висел перед входом в кафе много лет, но желающих арендовать помещение не находилось, и жизнь в кафе продолжала теплиться. 

Не слишком веселая жизнь. В описываемый нами вечер роль официантки в этом кафе исполняла уборщица. Именно она принесла Петру и Снежане очередную бутылку «Мартини», после чего торопливо сграбастала оставленную щедрым писателем мелочь и, оглушительно шаркая, исчезла.

Писатель и путана захихикали. В эту ночь их смешило все: и дорогущий здешний «Мартини», и потрепанный баннер «Сдается в аренду», и ворчливая подавальщица,  и по-советски огромный зал кафе, где почти что из сотни посадочных мест было занято только одно – их собственное.

– Health to you! – крикнул Петр.

– И тебя туда же! – кивнула Снежана.

Они звонко чокнулись и осушили бокалы.   

…Невзрачные Петр и Снежана являли в тот вечер яркий пример того, что принято называть «красивой парой». Так бывает, читатель. Очень редко, но все же бывает. Все счастливые пары – красивые.

– Ты опишешь все это в какой-нибудь книге? – спросила Маринка.

– Обязательно! – пообещал писатель.

– Опишешь… стихами?

– Конечно!

– А можешь прочесть их мне прямо сейчас? Ну, пожалуйста! – попросила Маринка.

– Легко! – ответил Петр Витальевич и, запрокинув назад свою лысую голову, начал вдохновенно импровизировать:

           В кафе «Место встречи», где продается «Мартини»,
           Ценою двести рублей за сто грамм,
           В кафе  «Место встречи», покрытом искрящимся инеем,
           Куда не пускают забывших бюстгальтеры дам,
           В кафе  «Место встречи» сидела прекрасная дева Марина
           И лысый сморчок по имени Петр…

– Ты не сморчок! – возмутилась Маринка.

– Хорошо-хорошо…

            В кафе  «Место встречи» сидела прекрасная дева Марина
            И лысый атлет по имени Петр.
            Та дева была прекрасней новогодней витрины,
            А Петр был тоже по-своему ничего
            И…

– И больше я не могу. Я ведь все-таки не поэт.

– Нет, ты – поэт! – опять не согласилась Маринка и залепила уста Петра Витальевича поцелуем.


                II


Когда в зюзю пьяный писатель пересекал проспект Стачек, неся на руках свою, прямо скажем, довольно увесистую возлюбленную, стоявшая близ светофора компания нарвских гопников сперва проводила его и Маринку тяжелыми взглядами, а потом прокомментировала увиденное  злобным и долгим, переполненным громокипящей завистью матом. Но как не напрягали фантазию гопники, сколько не нагромождали похабели, ни один из них так и не догадался, что позавидовали они проститутке с клиентом.

 

                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
                МЕСТЬ ОБМАНУТОЙ ЖЕНЩИНЫ

               

                I
 

Анна Павловна была недовольна:

– Нужен отрицательный эстонец, – глядя куда-то вбок, прошептала она.

Это была уже пятая заказная повесть, сданная Петром Витальевичем за последние три недели, и хозяйка проекта начала относиться к этой нежданно нагрянувшей псевдоболдинской осени со все возрастающим подозрением.

– Очень нужен эстонец, – с вызовом повторила она.

– Но у меня уже есть сексуальный маньяк-грузин! – в отчаянии крикнул писатель.

– Маньяк-грузин – это хорошо, – все так же сурово продолжила Анна Павловна, – но ТАМ, – она показала пальчиком на потолок, – ТАМ теперь требуют, чтоб в каждом тексте было по отрицательному прибалту. Без эстонца роман не приму. Переработайте.

…Очередная встреча влюбленных сердец срывалась, и Петр Витальевич пулей помчался к себе на Стачек вставлять в «Витька Согни-Лома» отрицательного эстонца. Имя, внешность и основные черты характера он решил взять у Яака Ойвовича – замначальника лаборатории, в которой будущий литератор когда-то полгода трубил лаборантом, а испарившуюся за давностью лет фамилию пришлось позаимствовать у знакомого литератора М.

Деликатнейшего Петра Витальевича немножечко мучила совесть (М. был пусть неблизким, но все же приятелем), но он утешал ее тем, что детективов коллега все равно не читает, а Гугль и Яндекс никак не могли здесь наябедничать: бережливая Анна Павловна электронных бесплатных читателей не выносила на дух и текстов покойного мужа во Всемирной Сети не вывешивала. 

За этот болдинский месяц Петр Витальевич стал настоящим мэтром халтуры. Уже часа через два иуда-эстонец органично вплелся в повествование и начал гадить главным героям по-черному.  Еще через час переделка «Витька Согни-Лома» закончилась, и текст был послан вдовице.

Дальнейшее напоминало ледяной душ. Или февральский гром. Или потешный бенгальский огонь, вдруг ставший смертельно разящим напалмом.

Вдова брать "Витька" отказалась.
   

                II


…Для моих мудрых читателей причина разительной метаморфозы, вдруг приключившейся с Анной Павловной,  особой загадки, наверное, не составляет.  Но крайне житейски наивный (как почти все литераторы) Новокрещенов так ни о чем и не догадался, а только очень и очень обиделся.   

– Ну, погоди-погоди! – думал взбешенный писатель. – Хорошие литературные негры, между прочим, тоже на дороге не валяются. Меня, между прочим, давно уже звали писать боевую фантастику для Фрика Безумова. Расценки практически те же, а гнать хню километрами на выдуманном материале вчетверо легче, чем на фактическом. Так что я-то не пропаду, уважаемая Анна Павловна. Я-то – не пропаду! Но мы с интересом посмотрим, далеко ли вы, дорогуша, уедете на своих самиздатовских графоманах. Посмотрим-посмотрим. Всенепременно-с!

Но это все была лирика. Отношения с Фриком Безумовым еще предстояло наладить, а деньги были нужны уже сегодня.

Их следовало где-то занять.

Иначе… представив, что его возлюбленная выйдет сегодня вечером на работу, а он не откупит своих законных часов, и ее… здесь Петр Витальевич едва не умер от ревности… короче, деньги нужно было достать любой ценою. Хоть ценой выхода с кистенем на дорогу. Хотя кистень – это тоже лирика. Деньги следовало занять.

Нужно было срочно найти знакомого, отвечающего следующим требованиям:

а) он должен быть достаточно обеспеченным, чтобы ссудить неимущего члена СП пятнадцатью – как минимум – тысячами,

б) и он должен быть достаточно щедрым, чтобы не пожалеть эту сумму.

Подобный знакомый у Петра Витальевича имелся. Это был тот самый писатель М., чью короткую иноязычную фамилию он только что вставил в «Витька Согни-Лом». 



                ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
                О БЕЛЫХ ВОРОНАХ

                I
 

Литератор М. жил, естественно, не на гонорары (знакомых, живущих на гонорары, у Новокрещенова не было, за исключением Дмитрия Быкова, с которым он дважды пил водку в «Жан-Жаке»), М. занимался мелким гешефтом и  зарабатывал по писательским меркам неплохо: во всяком случае, пятнадцать – двадцать тысяч деревянными критической суммой для него не являлись.

Что тут же поставило уже подходившего к его офису Петра Витальевича перед нелегкой дилеммой. Новокрещенов никак не мог решиться:  попросить ли ему у приятеля только пятнадцать тысяч или – все двадцать? Отдавать с будущих гонораров что пятнадцать, что двадцать штук было почти одинаково тяжело, а двадцатка давала возможность гульнуть с размахом, к чему Петр Витальевич, как вы уже, видимо, поняли, имел определенную склонность.

Офис писателя М. располагался в полуподвале и выглядел настолько бедно, что кафе «Место встречи» на его фоне казалось заведением фешенебельным.  Но нищета была кажущейся: когда Новокрещенов, оттерев какого-то клерка, прорвался в темный чуланчик, носивший гордое имя «кабинет гендиректора», М., сидя за шатким столом, пересчитывал стопку малиновых пятисоток высотою, чтоб не соврать, сантиметров в тридцать.

…Ошарашенный Петр Витальевич попытался мысленно оценить количество денег в малиновой стопочке и – не сумел.

«Все. Прошу двадцать»,   – подумал он про себя, а вслух произнес:

– Приветик,Мишаня!

– Здорово, брат Пинхас! – смущенно ответил приятель и прошипел в полуоткрытую дверь:

– Лена, какого черта вы пропускаете посетителей без доклада?!

– А Ленки нет! – ответил обиженный баритон слонявшегося по предбаннику клерка. – Вы же сами ее отослали к нотариусу.

– Черти что! Бардак! – задрал брови М. и торопливо запрятал малиновую башенку за толстую дверцу сейфа. – Сегодня плачу аренду, – пояснил он, лязгнув ключами. – Еле-еле наскреб. Три шкуры сдирают, сволочи!

«Нет, похоже, придется просить пятнашку», – печально подумал Петр Витальевич.

– Ну, так что: по кофею?  – спросил, заперев дверцу сейфа, коллега.

Новокрещенов кивнул.

«По кофею» в устах приятеля  означало не кружку растворимой бурды, приготовленную очаровательной Леночкой, а полноценный сорокаминутный поход в ближайшую  кондитерскую. Там щедрый делец-литератор заказал один американо без сахара (для себя) и два молочных коктейля и пару эклеров – для сладкоежки Новокрещенова (сам М. был фитнесс-фанатиком и сладкого не употреблял совершенно). 

Заставив стол яствами,  М. завел обычный свой разговор – о литературе. А именно: был ли недавно почивший Александр Исаевич реальным талантом или же полным фейком?

Разговор был для Петра Витальевича тягостен.  Солженицына он не перечитывал лет десять, и обсасываемые коллегой стилистические тонкости интересовали его, как погода в Антарктиде. В любой окололитературной беседе Новокрещенова занимало одно – последние сплетни, но оторванный от писательской жизни коллега свежих сплетен не знал и прелести их не чувствовал.

- У Солжа потрясные женские образы, - соловьем заливался коллега, - ты, Петька, помнишь некрасивую старшую сестру красивой младшей сестры из "Круга первого", собирающейся на свидание с её мужем? А ка-кой там у Сол-жи-ка Ста-лин! "Й-й-ывропа!" Один-единственный штрих и портрет людоеда готов. Нет, всё-таки зря вы определили Исаича в антисоветские горькие. Потенциал у мужика был огромный, а вот на что он его про...л - вопрос второй.

И т. д. и т. п.

– Слышь, Мишут, – наконец-то собрался с духом Новокрещенов. – А ты не мог бы меня чуть-чуть поддержать… материально?

– Легко, Петь, легко! – ответил коллега, с неудовольствием делая паузу в интеллигентной беседе. – Сколько тебе? Одну? Две? Три? Четыре?

– Двадцать… – чуть-чуть покраснев, ответил Петр Витальевич.

– Ско-олько?! Ты шутишь?

– Нет.

– Что ж на тебя, – удивился М., – бандиты, что ли, наехали?

– Нет, не бандиты, – вконец засмущался Новокрещенов, – а жен… щина.

– О, боже! И что это за роковая красотка?

– Ко мне из Москвы Ангелина приехала, – зачем-то соврал Новокрещенов(Ангелиною звали его широко известную в литературных кругах многолетнюю московскую любовницу). – Ты ее знаешь. От нее парой штук не отделаешься.

–  Вот что, друг Пинхас,  – жестко ответил приятель, – презентую тебе, – он распахнул свой потертый бумажник и вынул новехонькую, стоявшую желтым колом  пятерку, – ровно файф фаузенд деревом. Твоей пафосной дамочке хватит этого за глаза и за уши. 


                II


…Увидев пятерку, Новокрещенов почувствовал такое отчаяние, что почти что решился поведать коллеге всю правду. Но в самый последний момент передумал: ему что-то подсказывало, что коллега решения все равно не изменит, и ничего, окромя ещё одного унижения, из этой достоевской исповеди не выйдет.   



                ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
                ПОДКРАВШАЯСЯ НЕЗАМЕТНО


Минут двадцать спустя, почти дойдя до «Петроградской», Петр Витальевич вынул свою антикварную «Нокию» и позвонил по номеру, обозначенному в его телефонном списке как «Служба безопасности»:

  – Простите, – привычно смутился он, – а можно мне… ангажировать вашу Снежану? На пару… часов. На двенадцать сегодня, к великому сожалению, не получится.

– Да, конечно-конечно, – ответил ему сахарный голосок Розы Абрамовны. – Только Снежаночка нынче опять выходная. Есть много других, тоже очень красивых девочек, может быть, вы с кем-нибудь из них отдо…

– Вы что там, все чокнулись? – вспылил литератор. – Вы же прекрасно знаете, что я только с Маринкой. И почему она вдруг – выходная? Сегодня же вторник.

– У Снежаночки Красная Ар… – заюлила админша, а потом вдруг сменила сахарный голосок на обыкновенный и произнесла. – Уволила я ее. Из-за тебя, мудака, и уволила. А ну-ка быстро ее отыщи. Пропадет же девка!



                ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
                ЗАБАСТОВКА ПО-ИТАЛЬЯНСКИ

                I


…С тех пор как гламурная Ксения перешла на работу в «Лотос», хохотушка Лолита стала почти официально считаться первой красавицей копеечного салона на Промке. Хотя ничего такого особенного в Лолите вроде бы не было:  круглое личико, слегка по-калмыцки торчащие скулы, изрядный (несмотря на худобу) животик, не слишком упругая грудь - второй номер. Но господа                клиенты, причем не только местные гопники, но и периодически залетавшие на огонек селадоны из высшего общества, в девяносто случаях из ста выбирали именно Лолу, а при повторных визитах дожидались ее практически поголовно.

Причина была простой: Лолита любила свою работу.

Ей действительно нравились ЛЮБЫЕ мужчины: молодые и старые, богатые и не очень, красивые и уродливые, заумные и тупые, как пробки. Любой представитель противоположного пола моментально будил в ней беса и слал незримые вызовы на секс-поединок.

А вот чего в ней не было ни на грош – так это Ксюшиной деловой сметки. Ведь про жуиров из высшего общества мы здесь написали не форса ради. С кем только бедовая Лола не перебывала! Две трети народа из телевизора (или сколько их там по женской части) приходилось друг другу молочными братьями именно через хохотушку Лолу. Но… открывавшиеся перед ней карьерные лифты Лолита самым бездарным образом разбазаривала и из всех вариантов избрала ЕГО.

Подобно герою старинного фильма про не верящую слезам Москву, ЕГО звали Гошей. На этом, впрочем, сходство Лолитиного избранника с актером Баталовым и заканчивалось: Гоша был уголовником, отсидевшим одиннадцать лет за убийство. В их первую ночь он потратил на кокс и шампанское тридцать семь тысяч, и Лола рассказывала об этом подругам с таким восхищением, как будто все ее прежние ухажёры угощали ее исключительно беляшами и пивом.

Рано утром непривычно серьезная Лола вышла под ручку с Гошей в приемную и, подойдя к прикорнувшей за столиком Розе Абрамовне, торжественно заявила, что уходит с работы, потому что наконец-то встретила Самого Главного Человека в своей жизни.

Мудрая дочь Сиона разок посмотрела на Гошу и дала их любви  от силы неделю, но, будучи мудрой, с Лолитой прогнозом делиться не стала и ограничилась дежурной сентенцией:

  – Поклянись, – приказала она Гоше (непреклонная Роза Абрамовна брала эту клятву со всех клиентов, уводивших влюбленных в них дурочек-девочек), – что НИКОГДА не попрекнешь Катюшу (так звали Лолиту в миру) ее прошлым.

– Клянусь! – сказал Гоша.

– Счастья вам, дети! – прошептала Роза и смахнула столь же дежурную, как и эта молитва, слезу.


                II


…Бывалая Роза как в воду глядела: медовый месяц Гоши и Лолы  продолжался ровно пять дней и закончился в понедельник утром. Именно в этот день подвыпивший Гоша привел на квартиру к Лолите друга Дмитрия и пропьянствовал с ним до субботы. В субботу Гоша на пару с приятелем пошел в магазин и, с кем-то подравшись, попал в отделение. Лолита (у которой все местные стражи закона были, естественно, самыми добрыми знакомыми) Георгия из узилища вызволила, любимый благодарил ее со слезами на глазах, после чего отключил телефон и пропал на неделю.

Но в описываемый нами вечер эта мертвая для Лолиты неделя кончилась, и Гоша опять объявился. 
 
          
                *****


…Дело было, собственно, так: только что возвратившаяся на работу Лола, раздевшись, ждала очередного клиента, и клиент (постоянный, небедный, владелец пяти продуктовых ларьков) как раз заходил к ней в Синюю комнату, когда на дисплее Лолитиного смартфона вдруг высветились крупные буквы «КОТИК». Лолита, нарушая все местные правила,поднесла трубку к уху и хрипло спросила:

– Х..ли надо?

– Зайка, – ответил ей Гоша, – прости меня, пожалуйста. Или  прогони меня к черту. Ведь ты молодая, красивая и найдешь себе лучше. А я – мудозвон и дурак, но, зая, запомни: Гошан тебя любит!!!

– Ага. Нашел идиотку, – ледяным тоном ответила Лола, после чего отложила дощечку смартфона в сторону и, повернувшись к клиенту, произнесла. – Извини, но ко мне невзначай пришла Красная Армия. Пойди и возьми другую девчонку.

Аурел (так звали клиента) очень-очень обиделся и побежал жаловаться к админше. Та вызвала зарвавшуюся приму к себе на ковер и разругалась с ней вусмерть (вообще-то Роза Абрамовна была настоящим гением компромисса, но в этот вечер она и сама – по причинам, о которых мы вам расскажем чуть ниже – находилась на порядочном взводе). Итак, обе женщины – и молодая, и старая – переругались вусмерть, и Розалия Лолу уволила. 

Через пару минут об этом в салоне знали даже шофер и уборщица.  Все девушки (кроме ушедшей с веселым ларечником Даны) сбились в кучку и долго-долго шушукались, обсуждая горячую новость.

И вот вам, читатель, очередная загадка так называемой «женской души»: Лолиту в салоне, мягко говоря, недолюбливали. Ее увольнение было выгодно всем девчонкам, так как приподымало любую из них в тамошней иерархии ровно на одну ступеньку. Но – несмотря на все это – узнав, что Лолиту уволили ИЗ-ЗА ЛЮБИМОГО, все секс-работницы, включая заклятую конкурентку Лолиты Милену, грудью встали на ее защиту и договорились объявить оборзевшей Розе бойкот.

То бишь – начать итальянскую забастовку.


                III


…Минут двадцать спустя в описываемое нами богоугодное заведение заглянул Сурен Гамлетович,  овощник-оптовик, входивший в первую тройку лучших клиентов. Войдя, он привычно уселся на красный диван и стал дожидаться просмотра.

Первой выбежала Эвелина. Естественно, в старых растоптанных туфлях. Естественно, безо всякой косметики. Естественно, с уксусной рожей, причем ее черные сатиновые трусы фасона «сто двадцать пять лет российскому футболу» были подтянуты под самые подмышки.

Потом появилась Милена – накрашенная настолько щедро, что напоминала вышедшего на тропу войны индейца. Потом выплыла толстая Ева, которая, не мудрствуя лукаво, просто надела бюстгальтер без косточек, отчего ее грудь шестой номер стала свисать почти до колен.

Сурен Гамлетович удивленно приподнял брови. Но здесь вышла Полина: да, тоже без макияжа и в штопанном нижнем белье, но – в этом мире, читатель, ведь все относительно – на фоне всех остальных красоток она смотрелась почти соблазнительно. Сурен Гамлетович облегченно вздохнул, но…

Но здесь почти уже выбранная им секс-бомба запустила палец в ноздрю и вытащила жёлтую козявку.

Овощник грязно выругался, возмущенно покинул диван и направился к выходу.

 
                IV


…И вот именно в эту минуту в охваченный итальянской забастовкой салон вошла, как всегда, припозднившаяся Маринка.

Застрявший в дверях Сурен Гамлетович проводил ее полным надежды взором, но жестокосердная путана отрицательно помотала головой, давая понять, что она не свободна (ведь в том, что ее писака уже откупил свои двенадцать часиков, Маринка не сомневалась ни минуты).

Кстати, эти двенадцать часов должны были стать в их жизни последними: дальше – как твердо решила Маринка – они будут встречаться без денег. Подбежав к Розалии (а настроение было – хоть песни пой), Маринка умоляюще сложила ручки: мол, простите меня, тетя Роза, опоздала, мол, в самый-самый-самый последний раз.

Взбешенная Роза Абрамовна, увидев Снежану, помрачнела еще больше.

– Ты можешь не раздеваться, – прошептала она.

– Почему? – удивилась Снежана.

– Потому что ты здесь больше не работаешь.

– Ка… ак?

– А вот так, – отрубила Розалия и, приблизив губы к Снежаниному уху, прошелестела. – Потому что об этом меня попросил один…  один наш очень хороший знакомый. А в будущем, девочка, ты все же немножечко думай, кому можно хамить, а кому – не стоит. 
 

               
                ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
                О ПОЛЬЗЕ ПЬЯНСТВА


                I


– Вот ведь сука какая! – глотая слезы, шептала Маринка, бредя по пустому проспекту Стачек. – И какого такого дьявола он целый месяц раскачивался?

Но здесь она вспомнила, что депутат Геннадий сразу же после той идиотской ночки должен был ехать в Брюссель на какую-то межпарламентскую конференцию. Теперь же, видимо, Франция (или что там в этом Брюсселе?) закончилась, и Геннадий, вернувшись домой, припомнил все свои старые обиды.

– Вот ведь сука какая! – повторила Маринка и, вынув свой маленький «Верту» (Петькин подарок), набрала номер Ксении.

– Представляешь, подруга, – вперемежку с рыданиями прокричала она, – по звонку этой сволочи меня выперли с Промки!

– Да. Я об этом уже слышала,  – спокойно ответила Ксения.

– Откуда? – удивилась Маринка.

– От верблюда. Мне Гена сам позвонил и рассказал о всех твоих подвигах.

Здесь Маринка не нашлась, что ответить.

– Ты что о себе возомнила, подруга? – со злобой продолжила Ксения. – Тебя отвели, бл…, в приличное место, подогнали папца на «Майбахе», а ты… ты что о себе возомнила? Корона потолок не царапает?

 – У него «Лендровер», – зачем-то уточнила Маринка.

– Не тебе судить! – завизжала Ксения. – Не тебе, копеечной б…и, судить о таких лимузинах. «Лендровера» ей мало! Вот ведь сучка неблагодарная! Короче, подруга, мне это все надоело, и давай-ка мы сделаем так: ты сейчас соберешь свои вещи и с…шься к х…м. Ты меня поняла?

– Поняла, – прошептала Маринка.

– Даю тебе полчаса,  – отрубила Ксения и бросила трубку.


                II
 
…Раздосадованный Новокрещенов уже в двадцать четвертый раз набрал номер Маринки и в двадцать четвертый раз
выслушал песню «Плохая девочка». На двадцать пятый звонок наконец отозвался пьяный голос возлюбленной:

– Чо надо?

– Маринка, ты где?!! – закричал Петр Витальевич.

– В Караганде. На пятой полке. Чо надо?

– Я просто… очень хочу тебя видеть.

– А ты мне, что – муж, чтобы спрашивать, где я и с кем?

– А я и не спрашиваю. Я просто очень хочу тебя видеть.

– Честно?

– Честно.

– А-а…

В разговоре возникла минутная пауза.

– Послушай-ка, сладенький, – наконец отозвалась Маринка, – а может ты тоже хочешь послать меня нах..? Так давай посылай, не стесняйся! Пошли
 по телефону. Встречаться для этого… и-ик… совершенно… не обязательно. 
 
– Что ты несешь? Кто там тебя послал? – удивленно спросил литератор.

– А то он не зна-ет! Сперва… и-ик… Роза Абрамовна, а потом… и-ик… Ксюха. Ты ведь знаешь Ксюху? Шикарная тёлка! Она сосет х…и золотые, а я – простые. За тыщу в час. Ты в курсе?

– Не говори ерунды! Из-за чего вы поссорились?

– Из-за Гены-депутата. Ты его видел по телику? У него еще усы, как у Шварцнеггера. Или у Шварца нету усов?

– Нету.

– Ну, да ладно, неважно. Так ты приедешь?

– Да, конечно, куда?! – всполошился писатель.

– В «Большую… и-ик… медведицу». В пяти… с половиной… и-ик…  шагах от твоего дома. Так ты приедешь?

– Да-да, уже бегу!

– Приди ко мне, по… жалуйста. Ведь я тебя очень… и-ик… извини, я икаю… я тебя очень лю… блю.


                III

Ресторан «Большая медведица» от квартиры Петра Витальевича отделяло от силы полкилометра. Вызывать такси на подобное расстояние было, конечно, глупо, но и выхода у писателя не было: транспортировать тело почти бездыханной подруги вручную было практически невозможно.

В такси Маринка улеглась вдоль сиденья и положила свою белокурую голову на колени к Новокрещенову. Слегка ошарашенный Петр Витальевич глядел то на вздернутый носик возлюбленной, то на хмурую рожу шофера, то просто на мрак за окном и с удивлением чувствовал, что впервые за многие годы – счастлив.

– Приехали! – две минуты  спустя произнес шофер, зажигая верхнюю лампочку.  – С вас минималка. Сто пятьдесят.

Петр Витальевич протянул заранее приготовленную пятисотку.

 – А у меня сдачи нет, – мстительно отозвался водитель. – Поищите, пожалуйста, деньги помельче.

– А не надо мне сдачи, – улыбнувшись, ответил писатель. – Оставьте всю сумму себе.

– Вы это серьезно?! – не поверил таксист.

– Абсолютно серьезно.

– Большое спасибо! Вот уж не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Вам на какой этаж?

– На четвертый.

– А ваша… э-э… супруга, кажется, до сих пор еще… э-э… отдыхает? Давайте-ка, я помогу вам подняться. 

– Спасибо, я сам, – решительно отказался Петр Витальевич. – Своя ноша не тянет. 

И держа в правой руке Маринку, а в левой – её почти такую же увесистую, как и хозяйка, сумку, Новокрещенов начал медленно вскарабкиваться по ступенькам.

                IV

С трудом добравшись до дома, с трудом уложив возлюбленную и наконец-то усевшись на кухне с самой последней и самой сладкой сигаретой, Новокрещенов по старой привычке проверил сотовый и выловил два пропущенных звонка. Оба были от Семена Аристарховича.  Последний раз неугомонный издатель звонил ему двадцать минут назад – в полвторого ночи.

Дело явно было сверхсрочным, но Петр перезванивать боссу не стал.

Не до него ему было. 



                ЧАСТЬ ВТОРАЯ
                ПРО РАЗЛУКУ БЕЗ ПЕЧАЛИ

             


                ГЛАВА ПЕРВАЯ
                СТОЛИЧНАЯ ШТУЧКА


                I


Ангелина была умна, некрасива и сексуальна.

Всех этих качеств в ней было с избытком: умна она была, словно змей, похотлива – как кошка, а некрасива настолько, что лошади шарахались. Все последние годы Ангелина работала в одной и той же московской редакции, где получала – по столичным меркам – гроши, и достойный москвички standard of living поддерживала за счет того, что регулярно (несмотря на свою некрасивость) выходила замуж.

Правда, в описываемую нами эпоху – в самом конце декабря 20… года – Ангелина была не замужем. Что не очень ее и расстраивало. «Пока молодая, ишшо погуляю!» – не раз и не два говорила она.

Молодость, если честно, была относительная – сорок два года, но духовных (да и физических) сил у этой  женщины было столько, что она шутя давала фору двадцатилетним.

…В то московское хмурое утро Ангелина вышла из дому ровно в одиннадцать и без спешки поехала на работу. И вот вам, господа, еще одно преимущество холостяцкой жизни! Ещё месяц назад на работу (да и с работы) ее возил пятый муж, чья новая «Ауди» по полдня гнила в пробках, а теперь Ангелина спокойно спустилась под землю и через сорок минут оказалась на службе.


                II

…Занимая свое рабочее место, она кинула короткое «здрс-сте!»  соседу Серёже и принялась педантично раскладывать красные карандаши и ручки. Кстати, этот Сергей Александрович Ляндрес был полной Ангелининой противоположностью.

Ангелине было за сорок, Серёже – двадцать с малюсеньким хвостиком.

Ангелина была понаехом, Сережа – единственным правнуком репрессированного сталинского наркома.

Ангелина была вызывающе неблагообразна, а белокурый и синеглазый Серёженька напоминал ангелочка с открытки.

Ангелина буквально разбрызгивала энергию, ну, а квелый Серёжа был типичным столичным ни рыба, ни мясо.

Ангелина была меняла любовников, словно перчатки, а вот ангелоподобный Ляндрес выказывал так мало интереса к противоположному полу, что едва не прослыл в редакции гомосексуалистом.

Сергей был хорошего молодежного роста – метр девяносто с чем-то, а миниатюрная (что мало кем замечалось) Ангелина возвышалась над грешной землей всего сто пятьдесят пять сантиметров.

И т. д., и т. п. 

                III

...Итак, Ангелина уселась за столик и, кинув короткое «здрс-сте!» невидимому из-за шкафа Ляндресу, стала готовиться к осточертевшей работе.   
 
– Привет! – отозвался зарывшийся в рукописи Сережа. – Как жизнь молодая?

– Бьет ключом и все по голове! – моментально ответила Ангелина (мы вам, кажется, забыли сообщить, что в этой столичной редакции уже больше недели практиковался достаточно странный снобизм – снобизм навыворот: все здешние интеллектуалы  общались друг с другом исключительно с помощью штампов, и победителем признавали того, чье речевое клише оказывалось самым замызганным). – А как там твои пожилые делишки?

– Дык-ёлы-палы, – скривился Ляндрес. – без пол-литры не разберес-с-си! Михалыч такой рукопИсью с утра нагрузил, что хоть, ёлы-палы, иди и вешайся.

– Чья рукопИсь-то, Сережа?

– Так этого, дык-ёлы-палы, Новокрещенова.
 
 – Как хоть она называется?

– «Памперсы для взрослых». И моя нынче должен весь этот херня к шести часам вечера отредактировать. Эх, жизнь моя, жестянка!

– Понятно, – ответила Ангелина, от волнения позабыв о снобизме, – сочувствую вам, милый юноша.

После чего засунула рот незажженную сигарету и галопом помчалась в курилку.


                III

 …Под «Михалычем» Ляндрес имел в виду Степашина, их с Ангелиной Большого Шефа. И то, что книга заклятого литературного недруга была срочно запущена им в производство, могло означать лишь одно: Степашин и Левин-Коган пришли к компромиссу и, следовательно… следовательно… думай, девочка, думай! … и, следовательно, фамилия победителя нынешней «Повести года» была уже – девяносто девять шансов из ста – известна.

Так и не прикурив свою винстонину, Ангелина достала из сумочки новую «Нокию» (прощальный подарок мужа) и набрала номер Петьки. 

               

                ГЛАВА ВТОРАЯ
                ЛЮБОВЬ НЕ ДО ГРОБА


                I


Ангелина и Новокрещенов познакомились в самом-самом начале, простите за штамп, "лихих 90-ых". Их роман начался с того, что петербургский мультимиллионер Шкирятин выделил три миллиона долларов (сумасшедшую для того времени сумму) на создание издательского дома «Литера-плюс», во главе которого – с целью поставить означенный издательский дом на твердую европейскую ногу – встал молодой, полный сил Семен Аристархович Хватин.

Именно Семен Аристархович и свел тогдашнюю недолгую петербурженку Ангелину с Петром Витальевичем, в те времена – безусым тридцатипятилетним графоманом, автором одной-единственной повести, лихорадочно предлагавшейся им всем российским издательствам.

Повесть была по мнению  Семена Аристарховича гениальной и должна была навеки прославить не только автора, но и всех помогших ему выйти в люди. Ангелина, всю жизнь инстинктивно льнувшая к любому успеху, причем особенно рьяно – к успеху только-только проклюнувшемуся и еще не оцепленному шумной толпой конкуренток, поощрила юного гения сексуально. Целомудренный Петр Витальевич, выражаясь тогдашним наивным сленгом, "слегка прибалдел" и готов был жениться. Ангелина, в принципе,  тоже была не против расстаться с тогдашним своим старым мужем (лучшим другом Д. Гранина), но…

Но безумное время внесло коррективы: бронированный джип Шкирятина расстреляли в упор из гранатомета, мультимиллионер врезал дуба, издательство «Литера-плюс» разорилось и потенциальный бестселлер Петра Витальевича, так и не встретив читателя, сгинул в нетях.

Но едва Ангелина успела вернуться к седому супругу, как Новокрещенов напечатал в «Знамени» двухстраничный рассказ, наделавший столько столичного шума, что любовница  раздумала отправлять его автора в окончательную отставку. Так продолжалось и дальше: лишь только наша некрасотка начинала считать Петра пустым местом, он добивался полууспеха. Но стоило ей наконец-то поверить в его звезду, как он с размаху садился в очередную лужу.

Но сегодня ошибки быть не могло. Ведь «Повесть года» – это… не хаханьки. «Повесть года» – это не просто четыре лимона деревянными, не просто истерика в прессе и пара десятков халявных засветов на TV.

«Повесть года» – это пропуск в элиту. В мир считанных русских писателей, живущих на гонорары.

А, ежели вдруг гонораров не хватит, то…

То тогда «Повесть года»  – это выход на Блямберга, и почти автоматическое членство в сценарной команде Сто Двадцать Седьмого Канала (две тысячи евро за серию).

«Повесть года»  – это…

Да, нет, устраивать чёс по Израилю зажатый и неартистичный Новокрещенов не сможет. Ну, и хрен с ним. Без Израиловки обойдемся.

«Повесть года»  – это билет в НАСТОЯЩУЮ жизнь. И Ангелина буквально с каждой минутой чувствовала, что любит Новокрещенова все больше и больше.


                II

– И чего этот гад не подымает трубку? – с тревогой думала редакторша, в пятнадцатый раз набирая номер Петра Витальевича и в пятнадцатый раз выслушивая песню «Чо те надо?» в исполнении фолк-группы «Балаган-Лимитед».

…В шестнадцатый раз она слушать эту дурацкую песню не стала, а набрала номер кассы и забронировала билет на «Сапсан».



                ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                НЕ ХОДИТЕ, ДЕВКИ, ЗАМУЖ!



– Ты, может быть, думаешь, что я никогда не была такою же дурой?  – спросила Ксюха Лолиту.

Хохотушка Лола, пришедшая к ней с предновогодним визитом,  торопливо кивнула. Она, если честно, немножко конфузилась. 

– Зря ты так думаешь, – продолжила Ксюха. – Ты про моего продюсера слышала? Ну уж после него я твердо решила ни в кого не влюбляться. Терпела два года. А потом… потом появился этот… о, господи, стыдно сказать… этот, сука, омоновец. Нищий-нищий-нищий. Жил то с женою, то с мамой, ездил на взятой в рассрочку «Тойоте», в кармане – вошь на аркане. И я так в него, Катька,  втюрилась, что…  что хоть... блин, замуж. Все-все была готова бросить, уйти к нему и борщи варить.

– А дети? – удивилась Лолита.

– А что дети? Оставила б их своему уроду. У нас, у южан (Ксения была мусульманкой) это дело обычное. Так, Катя, о чем я?

– О каком-то омоновце.

– Так вот, Катюха, я в этого гада влюбилась во второй и, Аллаха молю, в самый-самый последний раз в своей идиотской жизни. И вот однажды…

…Если честно, то Ксюха сама не знала, зачем она зазвала к себе в дом эту шалаву. Тем паче, что светская львица Ксения не раз и не два сама себе обещала прекратить общаться и с прежними подругами, и с их голодранцами-кавалерами на взятых в кредит машинах. И сама это слово нарушила.

Почему? А господь его знает.

– Так вот, –  взахлеб продолжила Ксения, – еду я как-то из Промки домой, бац – звонок от моего суженого. «Ла-ла-ла-три-рубля, люблю, трамвай куплю, не могли бы мы нынче увидеться?» А я, хоть и дура влюблённая, но фишку секу и спокойно ему отвечаю: у меня, мол,  Красная Армия проводит давно запланированные маневры, так что не мог бы ты, дорогой, заглянуть чуть попозже? Ну а он мне:  да какая, мол, разница, да как ты такое могла подумать, да я же, мол, не из-за секса. Короче, разводит меня на минет. 

Ксюха, подув, отпила дымящийся кофе, щедро разбавила его коньяком и продолжила:

– Ну, нас, б…дей, ведь минетиком не напугаешь! Нырнула, короче, к нему в «Тойоту», сделала все, как учили, выслушала миллион комплиментов, оделась, утерлась и пошкандыбала домой.

Ксения выпустила через красивые ноздри две тонкие струйки дыма.

– Тьфу! На всю жизнь запомнила эту жирную белую руку с обручальным кольцом, намертво вцепившуюся в мои волосы. И после этого, Катенька, все. Как отрезало. Послала я этого супермена к черту и стала искать у мужчин только деньги. Поняла ты меня?

– Поняла, – утирая слезы, кивнула Лолита.

– Выводы сделаешь?

– Сде… Ксюш, но как жить без любви? Ведь трудно!

– Трудно рожать ежа вперед иголками, – со злостью ответила Ксения. – А всему остальному можно научиться.
 



                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
                РАЗВЕДКА БОЕМ


…Идея – достать билет на «Сапсан» – по причине царившей в Москве предрождественской паники оказалась, увы, ненаучной фантастикой. Билеты на самолет, правда, были, но наша железная леди, как это ни странно, страдала аэрофобией и без крайней нужды в небеса не взлетала. Так что в город-герой Петербург ей пришлось добираться дневным, до чертиков неудобным поездом, пребывающим на Московский вокзал в половину одиннадцатого.
   
Соседнее (ближе к проходу) кресло занимал тщедушный рыжеволосый юноша, с головой зарывшийся в томик Брэдбери.  Томившаяся скукой Ангелина сперва совершенно напрасно растратила на этого мальчика несколько фирменных вздохов и взглядов, а потом не на шутку его приревновала к модному в прошлом веке фантасту и решила сразиться с певцом Фаренгейта в честном бою.

Сперва Ангелина провела небольшую артподготовку: пару раз коснулась руки брэдбериста кончиками пальцев, потом обдала его запахом  элитных французских духов (настоящий парижский «Poison», а не рублевая дрянь из "Рив Гоша", как у евонной шлюхи!), после чего наконец-то выстрелила из основного калибра: то бишь, продвигаясь к проходу, чиркнула по впалой груди соседа своими роскошными силиконовыми протезами.

Главный калибр, как всегда, не подвел. Молодой человек покраснел и напрочь забыл о "Марсианских хрониках". Ангелина же больше ни грана внимания этому малолетке не уделила и все оставшееся до Петербурга время лениво листала в своем букридере тогдашнюю литературную новинку - «Взятие Измаила».

…Мальчишка рядом томился и ерзал, но Ангелина не замечала ни только его, но и струившийся по экрану бестселлер. Она продолжала мысленно составлять диспозицию предстоящей амурной битвы.

Кто знает, читатель? Кто знает?

Быть может, самого главного любовного сражения в своей жизни. 
 


                ГЛАВА ПЯТАЯ
                БЕРЕГИТЕСЬ БОТАНИКОВ!

Be nice to nerds. Chances are you'll end up working for one.

Bill Gates

(Будь помягче с ботаниками. Возможно, кто-то из них твой будущий работодатель).


Перевалив за полночь, Ксюха с Лолитой пили все тот же французский коньяк, но уже – без кофе. Обе достигли того состояния, в котором мужчины звонят проституткам, а проститутки – своим бывшим. Первой не выдержала Лола и позвонила Гоше, номер которого за эти два месяца она столько раз удаляла и столько раз восстанавливала, что в конце концов выучила наизусть.   

Гоша был вне зоны доступа. Наверно, опять прое..ал телефон.

Затем пришла очередь Ксении. Никаких своих бывших она, упаси боже, тревожить не стала, но заветный номер из памяти все-таки выудила – это был номер Маринки (господ ЛГБТ-активистов настоятельно просим не беспокоиться: мы о другом). Уже целых два месяца Ксюху мучила совесть, но позвонить первой она не решалась. И, если совсем уж по-чесноку, то и дуру Лолиту она зазвала к себе в гости именно для того, чтоб проторить с ее помощью тропку к Маринке. Но Лолита, будучи дурой, никаких ее намеков не улавливала, и Ксюхе пришлось все делать самой.

Итак,гламурная львица достала смартфон и впервые за эти два месяца позвонила Маринке. Маринка трубку взяла, но беседы не получилось:

– Машута, привет! – громко крикнула Ксения.

– Ну, привет, – отозвалась Маринка.

– Чо такая смурная? Обидел кто?

– Да, нет, просто я в дальнем роуминге. Денег жалко.

– В Америке что ли?

– Да нет, дома, в Архангельске. На целых два дня приехала в гости к бабке.

– А как там твой ухажёр? Не боишься, что уведут?

– Не, Ксюш, не боюсь.

– У вас все нормально?

– Да, вроде, нормально.

– Любишь его?

– Не знаю… Да, Ксюха, люблю.

– А он как? Любит тебя?

– Не знаю. Но вроде бы тоже... немножечко любит. Ладно, Ксю, давай сбережем наши денежки. Как только вернусь, обо всем поболтаем.

– Ладно, Машута, пока.

– Пока, Оксана.

Хотя беседы не вышло, сам факт, что Маринка ее не сбросила, значил для Ксю очень много, и она, улыбаясь от уха до уха, по самую ризку наполнила дорогим коньяком две большие хрустальные рюмки и даже начала произносить какой-то тост, так, в прочем, и не законченный, – помешал телефонный звонок, после которого Ксении стало уже не до тостов.   

…Ксюха скосила глаза на дисплей и, увидев нечеткое фото худого блондина в очечках, сграбастала смарт и пропела в динамик:

– Аллё-о-оу!

– Ксю, привет! – отозвался басок ее ненаглядного Фили.

– Здравствуй-здравствуй, мой миленький,  – совсем уж по-кошечьи промурлыкала Ксения. – Как дела-у?

– Хорошо. Точней, плохо… Здесь, короче, такое дело…

В разговоре возникла зловещая пауза.

– Ну, зая! – поторопила Ксения.

– Короче, жена все узнала. И сказала, чтоб я выбирал между ней и тобой…

Ксения замерла. Она ни минуты не сомневалась, КОГО ИМЕННО предпочтет ее Филя, но – все же.

Сердчишко ёкало.

– И… я…  – продолжил вовсю заикаться Филя,  – и я… Ксю, прости, но я выбрал жену. Между нами все кончено. Нет, ты не думай, я все свои обязательства выполню: трешку в центре куплю, по сто тысяч в неделю буду выплачивать еще целых два года. Правда, с «Лексусом», Ксюха, боюсь,  ничего не получится. Мой бизнес в последнее время идет не так, как хоте…
 
Практичная Ксения хотела ответить, что, во-первых, зажиливать «Лексус» неблагородно, а, во-вторых, сто тысяч в неделю – это слезы, и ей нужно, как минимум, двести, но вместо этого вдруг заорала во всю глотку:

 – Пошел нах.., чертов ботаник! Уя…ай к женушке! Мне них... от тебя не нужно. И, сука, запомни: я с тобою была из-за денег, и, пока ты там со своей целлюлитной кошелкой нянчился, перетрахалась с половиной Петербурга. Ты понял, бл...?!

После этого Ксения витиевато выругалась и с размаху разбила свой новый смартфон об стену. 
   
               

                ГЛАВА ШЕСТАЯ
                МУКИ СНОБА В ПРОВИНЦИИ


На Московском вокзале Ангелина села в такси. Ленинград – город маленький, но добираться до Нарвской ей пришлось больше часа. Стоя в пробке на Невском, Ангелина невнимательно изучала черневший за окнами Екатерининский скверик и с раздражением думала о мифической красоте Святопупинска.

Какая, к чертям, красота? Обычный медлительный провинциальный город, вроде Одессы или, прости господи, Киева. На рубль амбиции и на грош амуниции. Ни грамма московского драйва и многотонные залежи беспросветной провинциальной скуки.

– Ну, уж нет! – прошептала она. – Если и жить в России, то ТОЛЬКО в Москве.

– Что ви сказали? – переспросил золотозубый водитель.

– Да так, ничего, – усмехнулась Ангелина.

– Красывый город?

– Красивый.

– Третье место в мире по красоте! После Парыжа и Сань-Франсисько. Так сказали в ЮНЕСКО. Я возил их комиссия, и...

– Извините, товарищ, но мне надо поговорить, – прервала Ангелина чересчур разговорчивого водилу и в шестнадцатый раз набрала номер Петьки. И на этот раз вместо осточертевшего "Балагана-лимитед" ей практически сразу ответил Новокрещенов.

Художник слова был трезв, одинок и весьма расположен к общению. Остаток дороги Ангелина уже не смотрела в окно и не опускалась до разговоров с шофером. Она посвятила его искрометному телефонному трепу, подействовавшему на нее лучше всякой косметики: уже через пару минут эта сильно потрепанная сорокалетняя тетка вовсю раскраснелась, похорошела и скинула с плеч лет пятнадцать.

            

                ГЛАВА СЕДЬМАЯ
                АПОФЕОЗ


Ровно месяц спустя выбритый до кости Петр Витальевич стоял под лучами софитов и победно вздымал над головою тяжеленное (килограммов на восемь) позолоченное перо – приз за первое место в «Повести года». Чуть-чуть поодаль со своими несколько более скромными перьями стояли Михаил Шишкин (вторая) и Дмитрий Быков (третья премия). Новостная картинка при этом получалась настолько невзрачной, что все операторы - не сговариваясь - вместо плюгавого  триумфатора стали брать крупняком фактурного Дмитрия Львовича. Привычный к софитам гражданин и поэт выглядел так убедительно, что большинство телезрителей были уверены, что это именно Быков, а не мало кому известный Новокрещенов, стал в том году победителем "Повести".
 


                ГЛАВА ВОСЬМАЯ
                ПАДЕНИЕ


А вторая наша героиня – Маринка именно в тот злополучный вечер возвратилась на Промку. Возвратилась с повинной.  Как Генрих в Каноссу. 

Впрочем, и все тамошние девочки, и администраторша Света, подменявшая Розу Абрамовну, были Маринке искренне рады и ни единым словом о скандальном ее уходе не обмолвились.



                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
                СВАДЬБА БЕЗ ДРАКИ - БАНАЛЬНАЯ ПЬЯНКА


                I


Ветераны тусовочного движения и посейчас вспоминают полночный банкет в честь «Повести 20… года» как банкет безусловно удавшийся.

Почему?

Не решаюсь вам точно ответить. 

Нет, конечно, и пойла, и хавчика было в тот вечер столько, что на столах оставалось не только горячее, но даже водка.

Ну, и, конечно, подбор из селебритес был тоже сделан со вкусом: не только Зюганов и Митрофанов, не только Жириновский и Новодворская, не только Арсений Абрамович Хейфец от Аллы Борисовны и Модест Александрович Хряпов из Администрации Президента,  но и Татьяна Толстая с талантливым сыном, плюс - не менее одаренный М. Веллер, плюс - неизбежный квартет сбитых летчиков в составе двух Дим – Билана и Маликова и двух Сереж – Минаева и Пенкина, плюс еще один Дима – Нагиев, плюс кой-кто по мелочи (певец Стас Михайлов, политолог Армен Гнилорыбов, видеоблогер Пердюля Мандюлина, философ Петров-Иванов и т. д.), короче, – вся-вся Москва.

Но вспоминали тот вечер не из-за этого. 

Ведь любая изба, друг-читатель, красна не столько углами и пирогами, сколько хорошо срежиссированными происшествиями. Банкет без скандала, что каша без соли. И вот именно такой образцовый скандал и поимел в тот вечер место.

               
                II

– Рашкованы! Замкадыши! Ватники! – в полчетвертого ночи выкрикивала Ангелина с той всесокрушающей яростью, с какой человеку дано ненавидеть лишь самого себя.

Так  крестит всех «пидорами» тайный завсегдатай гей-клубов,  так находит у всех иудейские корни и потом величает "жидовскими мордами" любимый правнук Доры Моисеевны,  так требует немедленного расстрела всех пьяниц подшившийся полгода назад алкоголик и именно так – до зубовного скрежета – ненавидела всех «понаехавших» Ангелина, вкладывая в эту громокипящую ненависть всю горькую память о первых семнадцати с половиной годах своей жизни в Наро-Фоминске.

– Петь, ну ты только, блин, посмотри на это рашкованское б-быдло! – продолжала орать напившаяся до чертей Ангелина и с размаху влепила пощечину некстати подвернувшемуся Гнилорыбову. – Меня, блин, тошнит и от этой вот рязанской хари!!! - истошно взвизгнула Ангелина и намертво вцепилась коготочками в иссиня-бритые щеки Хейфеца.

– Ну, Ангелина! Не надо! Пожалуйста! – конфузливо бормотал Новокрещенов, с огромным трудом удерживая свою оказавшуюся неожиданно сильной подругу. – Ну, хватит. Ну, люди же смотрят.

Но здесь Ангелина вырвалась и – под вспышки десятков снимавших все это смартфонов – сперва оскорбила действием Д. Нагиева,  а потом почти сняла скальп с еще одного Димы – Билана.


                III


И вот сразу же после этой нелепой выходки, когда спасавшая обоих Дим охрана навалилась гуртом и наконец-то утихомирила буяншу, с Петром Витальевичем и приключилось событие, оказавшееся, как это ни странно, намного более важным, чем любые скандалы, премии и адюльтеры. Итак, оттащив Ангелину от  Димы-маленького и сдав ее стражам порядка, Новокрещенов отер пот со лба и, вздохнув, пригубил стоявшее на столе «Божоле».

Как это ни удивительно, но снившееся ему по четыре раза раза за ночь вино (Новокрещенов был третий месяц в завязке) показалось писателю  абсолютно безвкусным, и Петр Витальевич не только, как он опасался, не загулял по-черному, но даже и этот бокал осушил не до донышка.

Потом он привычно взял на руки впавшую после буйства в сон Ангелину и - в сопровождении двух десятков охранников - спустился к поджидавшему их внизу мерседесу.


                ГЛАВА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

                Человек, потерявший себя, теряет все.
               
                Один умный японец

                I
               
               
Прошло долгих семь лет. За эти годы в подлунном мире переменилось многое: умер Стив Джобс, академическое словцо «афедрон» на какое-то время почти полностью вытеснило традиционную «жопу», рухнул рубль и цены нефть, РФ приросла Крымнашем, а в полуподвале  дома номер четырнадцать вместо зала игровых автоматов открыли народную рюмочную.


Среди завсегдатаев этого заведения выделялась достаточно странная парочка: огромный плечистый детина в пуховике и спившийся люмпен-интеллигент в заношенной вдрызг дубленке. Здоровяка звали Димой, а люмпен-интеллигента – Петром Витальевичем. 

Дела у друзей шли из рук вон плохо. Экс-лауреат «Повести года» зарабатывал себе на жизнь, сочиняя боевую фантастику для Фрика Безумова, но ввиду чрезмерной любви к спиртосодержащим напиткам хронически не выдерживал сроков и его заказные шедевры оплачивались по половинному тарифу. Что же касается экс-чемпиона, то он целых два года работал в полуподвальчике вышибалой, но – все из-за той же фатальной склонности - на этом  месте не удержался и жил теперь, словно птичка божия.

В описываемое нами мгновение два закадычных друга обсуждали такой поворот: местный алик Витек задолжал другому здешнему зубру Санычу целую тысячу и уже двадцать пять дней эту гигантскую сумму не возвращал. Отчаявшийся Саныч передоверил задолженность Сидорову за обычный его рэкетирский процент – половину. И сейчас Петя с Димой лихорадочно прикидывали вероятность прихода Витька (она была, собственно, стопроцентной), вероятность наличия у него денег (она была более чем сомнительной) и время от времени горячо фантазировали на тему: какой, отхватив этот куш, закатят они пир горой.

Если бы бывший писатель на пару с экс-чемпионом мира вдруг отвлеклись от насущных проблем и вышли на улицу, то в самом-самом начале многокилометровой пробки, простиравшейся от Нарвских ворот до самой Комсомольской площади, они могли бы заметить сверкающий «Лексус» и скучавшую в нем эффектную брюнетку.

Водителем «Лексуса» была Ксюша, ехавшая на девичник к Маринке. Все четыре девушки, работавшие когда-то на Промке: и хроническая неудачница Маринка, и гламурная Ксения, и  мать семейства Лолита, и вечная «номер второй» Милена – наконец-то решили встретиться и вспомнить былое. Маринка, чья съемная двушка располагалась в пяти минутах ходьбы от Кировского завода, настоятельно рекомендовала Ксюхе ехать к ней на метро, но об этом, естественно, не могло быть и речи: не похвастаться новеньким «Лексусом» гламурная Ксю не могла.   

Кстати, «Лексус» ей подарил тот самый Челищев, от чьей грозной фамилии с депутатом Геннадием когда-то едва не случился родимчик. Ксения вышла на Челищева через Вадима, мигом всесильного Валерия Павловича околдовала и с тех пор жила, как у Христа за пазухой. У неверного же миллионера-ботаника она так и не взяла ни копейки, и ни единым словечком с ним  после той злополучной беседы не перемолвилась. Всем своим новым любовникам (а верность Челищеву, как вы, наверно, и сами догадываетесь, гламурная Ксю не хранила) она постоянно рассказывала, каким законченным чмо был этот Филя, как он плох был в постели и даже – пардон – каких более чем скромных размеров был у него мужской орган. Любовников эти бесконечные упоминания совершенно чужого мужчины, понятное дело, не радовали, но и поделать они ничего не могли: таким, как Ксюха,секс-бомбам партнеры прощают и не такое.
   

                II

 
…На экране Ксюшиного айфона вдруг высветилось фото здорово располневшей за последние годы Маринки.

– Да-да, я слушаю, – виновато отозвалась Ксения.

– Эй ты, старая шлюха! – прозвучал звонкий голос ее лучшей подруги, уже, похоже, как минимум, остограммившейся. – Когда ты приедешь?

– От шлюхи и слышу, – не растерялась Ксения, – и тоже не шибко, блин, молодой. Я, Машка, в пробке застряла! И пробища, блин, охренительная: километра на два и часа на пол.

– А на метро не дано доехать?

 – Машка! Я на метре с девяносто затертого года не ездила! Боюсь я его. Я ж с деревни.

– Ну, да ладно, Ксюха, прощаю. Ты все же давай там, быстрее п..дуй.

– Да п..дую я, п..дую! – ответила Ксения и посмотрела в окно.

                III

…Парнишка на соседнем «Мерсе» помахал ей ручкой и забибикал. Парнишечка был ничего: глазастенький, лет двадцати с чем-то (в последние годы давно разменявшей тридцатник Ксении все больше и больше нравились молоденькие). Молниеносная в этих вопросах Ксюха почти что собралась ему сообщить
 номер своего сотового, но здесь пробка двинулась, и ей стало не до кавалеров.

Ксения принялась маневрировать и отыгрывать метр за метром: ведь опоздать на девичник больше, чем на два с половиной часа, было совсем уже неприлично.

                IV

Что же касается двух закадычных друзей, то им тоже в тот день повезло по-крупному. Димыч так пуганул неплательщика, что Витек не только возвратил им штуку, но и добавил две сотни сверху, как, с понтом, натикавшие по счетчику. На свалившиеся с неба семь сотен оба друга и сами гульнули по-полной, и угостили двух-трех-четырех знакомых.

Само собой, угощали они не абы кого, а людей положительных, за которыми не заржавеет и простава вернется сторицей.

Пить ведь надо с умом!

                V

Почти все остальные наши герои в тот удивительный день тоже повстречались с удачей. Неугомонный нардеп Геннадий сумел таки исполнить одно чрезвычайно деликатное поручение Челищева и чувствовал себя на седьмом небе (а, вернее, почти что в Госдуме, путь к которой ему обещал приоткрыть всемогущий Валерий Павлович).

Жизнерадостный Семен Аристархович в пять часов дня возвратился с работы домой, включил по стариковской привычке ТВ, но по всем сорока четырем каналам передавали такую ахинею, что главред зомбоящик выключил, лег на диван, распахнул двенадцатый том Льва Толстого и перечел не самый известный толстовский рассказ «Хозяин и работник». Рассказ произвел на него впечатление двойственное: с одной стороны он вдруг с горечью понял, что ни один его автор - никакие там быковы, шишкины и, тем более, метсы - никогда не сумеют создать ничего, даже близко стоящее к этому шедевру, а с другой - осознал, что литература, как ни крути, дело стоящее, и свою жизнь на нее он угробил не зря.

Анна Павловна Чушкина именно в тот исторический вечер, наконец, вышла замуж и сменила фамилию на Заславская.

Что же касается Ангелины Михайловны Костомолоцкой (пришла пора называть ее по имени-отчеству, ибо сорок девять - это возраст), так вот, Ангелина Михайловна в тот зимний вечер выгуливала своего вест-хайленд-терьера Бадди.  Эту собачку она завела, слепо следуя моде, но потом привязалась к ней по-настоящему.  И, хотя ее Бадди сделал блестящую выставочную карьеру, любила она его не за это. И, если бы Баддик однажды ослеп и оглох, вконец запаршивел и был  бы с позором разжалован в беспородные, то любить его после этого она стала бы не меньше, а больше. Что, конечно, ничуть не мешало Ангелине Михайловне жутко гордиться его успехами и от души презирать всех владельцев чуть-чуть менее именитых животных.

В тот зимний вечер и ей, и ее псу подфартило: во-первых, выпал снежок, и у них наконец появился повод продемонстрировать привезенные из Брюсселя собачьи сапожки, а, во-вторых, сегодня по скверу гуляла вест-девочка Ларри – пожалуй, единственное четвероногое, с которым закоренелый невротик Бадди сумел подружиться (единственным же признаваемым им двуногим была, естественно, сама Ангелина).

Пока Ларри и Бадди носились взапуски по скверу, их зацепившиеся язычками хозяйки обменялись последними сплетнями. Самой-самой горячей из всех обсуждавшихся тем оказалось ужасное происшествие с генералом: его вест-хайленд-уайт-терьер Лаврентий Павлович вдруг начал жутко чесаться и был, естественно,тут же отдан на заклание в ветклинику. Знаменитый врач доктор Нейман нашел у Лаврентия аллергию, для излечения коей немедленно выписал биодобавки ценою пять тысяч рублей за баночку. Несмотря на безумную цену помогали баночки плохо, и генералу в конце концов пришлось обратиться к незнаменитому доктору Машкину, который, сделав анализы, обнаружил у Лаври демодекоз, прописал дегтярный шампунь ценою сорок рублей за бутылку и в течение пары недель полностью вылечил тёзку наркома.

Во время всей этой беседы обе почтенные женщины убеждали друг друга, что найденные у генеральского кобеля паразиты практически не заразны, и бояться им нечего.  Убеждали друг друга они тем настойчивей, что обе дамы – и Ангелина Михайловна, и Виолетта Петровна (владелица Ларри) – уже побывали у обоих врачей, и у знаменитого, и у незнаменитого и приняли предписанные ими меры предосторожности: т. е. сделали восьмисотрублевую прививку и приобрели полный курс пищевых добавок ценою в четыреста евро.

Единственным скользким моментом этой беседы было то, что Виолетта Петровна, похоже, всерьез рассчитывала на вязку, что для владелицы суки пет-класса было, в общем-то, хамством, и немножко нервировало Ангелину.   

...Здесь, к счастью, Бадди, вдоволь набегавшись, запрыгнул к хозяйке на ручки и запросился домой. Вернувшись в квартиру, Ангелина Михайловна достала планшет и пару часов повисела в «Фейсбуке», потом попыталась смотреть телевизор (смотреть было нечего), а чуть ближе к двенадцати наконец-то решила начать отходить ко сну.

Капризный Бадди, обычно спавший вместе с хозяйкой, в эту ночь предпочел прикорнуть на лежачке у телевизора. Ангелина чуть-чуть почитала последний (взрослый) бестселлер Джоан Роуллинг и на странице двадцатой свалилась в тревожный и хрупкий сон.   

Сквозь сон она чутко прислушивалась к доносящемуся с лежачка сопению и улыбалась.
               

Она не была одинокой.



                VI


…Сереженька Ляндрес, кстати, тоже женился (на моравской княжне). Литератор М. разорился и работает грузчиком. Милицейский полковник Вадим со скандалом вышел в отставку. Блистательная Роза Абрамовна года четыре назад открыла свой собственный ретро-салон, но через год прогорела и возвратилась на Промку. Маринкина бабушка в позапрошлом году умерла.

Кажется, все. Никого не забыл. 


             ЭПИЛОГ


...Ну, и чтобы, читатель, совсем завершить сей роман-эпопею, я хотел бы припомнить такой смешной случай. Однажды мы с моей бывшей супругой, блуждая во время велопрогулки в окрестностях Павловска, так заплутались и так припозднились, что нежданно-негаданно  въехали в год от Рождества Христова 2031.

Вопросов, конечно же, сразу возникла масса: жив ли любимый руководитель? каков нынче курс доллара? не приросло ли Отечество какими-нибудь новыми градами-весями? Но висевший на бетонном столбе репродуктор, как будто бы издеваясь над нами,сперва играл какие-то фокстроты и танго, а потом перешел к новостям культуры и сообщил, что Дмитрий Львович Быков написал пятиактную историческую драму "Эдуард Лимонов", намеченную к постановке в Московском Высокохудожественном Театре имени Отца и Сына (Ефремовых). Потом начали передавать блиц-интервью с Арменом Хареновичем Гнилорыбовым. Потом некий Веспасиан Голованов полчаса рассуждал о духовности. А потом мы отъехали так далеко, что бормоток репродуктора стал неслышен, но зато мы узрели слегка покривившийся указатель: "ДОМ ПИСАТЕЛЕЙ ИМЕНИ ГРИГОРОВИЧА, 555 МЕТРОВ".

Дом Писателей выглядел странно. Из трех его этажей сохранилось от силы полтора. Парадные чугунные ворота с надменными профилями классиков валялась в высоком бурьяне. Черневший за ними проем имел вид нежилой, но мы с тогдашней моей половинкой все же решились в него проникнуть.

Увы! И еще раз – увы! Наши худшие подозрения подтвердились.

Внутри царила мерзость запустения. Посреди непроглядного  сумрака кренился набок навек онемевший рояль с одной ножкой, и валялись поломанные стулья без сидений. Печально поблескивали десятки разбитых винных бутылок. С треском лопались под ногами окаменевшие экскременты. Тяжелые волны сортирной вони неопровержимо свидетельствовали, что кой-где скрывалось и множество свежих.

Мы совсем уже было решили вернуться назад, но глазастенькая моя половинка вдруг заметила за гардеробной стойкой чей-то сутулый профиль с заострённой бородкой a la Ivan the Terrible.

– Ой, а кто это? – тихо спросила меня супруга.

– А хрен его знает, – пожал я плечами, – Хотя.... знаешь, что, солнышко…

Осторожно ступая, я приблизился к профилю и негромко спросил:

– Простите, но ваше лицо мне показалось знакомым. Вы ведь... великий писатель Роман Шмараков?

– Нет, – высокомерно ответил профиль. – Я - великий писатель Шмарак Романов. Вы, мил друг, обмишурились.

– Очень, очень приятно, - ответствовал я.

Лже-Ivan the Terrible самодовольно погладил бородку и промямлил нечто нечленораздельное, могущее – с определенной натяжкой – сойти за ответные комплименты.

– Как Дима? - спросил скромный автор этой нескладной повести. – Хоть иногда заходит?

– Дима нынче не тот, – печально вздохнул лже-Ivan . – Вконец отощал. И ста сорока килограмм не весит. К тому же подался в анахореты. Все пишет и пишет свою пиесу и носа из дому не выказывает.  Уже лет пять не преломлял с ним лазанью.

– Это крайне печально. А как… ваше творчество?

– Благодарю вас, отменно. На днях закончил свой Opus Magnum «В тени буковяза». Роман из древнешумерской жизни. Распространяю его через блог в своем Твиттере. Из двух миллионов моих фолловеров подписалась на Оpus почти половина. Мы на пару с издателем решили рискнуть и напечатали "Буковяза" массовым тиражом в двадцать пять экземпляров. Блог реально помог. Восемь штук уже продано. Ну, а как ваше творчество? Что-нибудь пишите? И издаете?

– Куда там!

– Понятно-понятно, – кивнул мне Романов с очень плохо скрываемым удовлетворением.

– Ну… – чуток подзамялся я, – наверно, пришла минута, когда… аз многогрешный… вынужден… так сказать... отряхнуть со своих сандалий священный прах сего... атриума… – я вдруг с отвращением почувствовал, что начинаю вовсю подражать высокопарной манере Шмарака, – отряхнуть сей воспетый в легендах и сагах прах и с сожалением отказаться... от удовольствия далее длить… нашу с вами беседу. Меня, извините, Шмарак Романович, ждут-с. Супруга-с

Знаменитый литератор снова выдавил несколько звуков, могущих – при очень большом желании – быть принятых за попытку меня удержать.

– Ну… – сказал я. – Я, пожалуй, пойду? Per pedes, так сказать, apostolorum?

– Постойте-постойте! – вдруг тоненько взвизгнул Романов. – А бабла на чаек для художника слова?!

Я ужасно смутился и достал из бумажника случайно завалявшуюся там бумажку в двадцать долларов.

Великий Писатель принял ее с невозмутимостью английского лорда, получающего пальто от лакея.

                *****

Мы вышли на улицу. После мрака и смрада Литдома и летнее солнце, и свежий воздух, и даже слегка начинавший накрапывать дождь казались вещами чудесными и удивительными. C облегченьем вздохнув, я пришпорил своего двухколесного друга и вместе с еще не чужою женой поехал по направлению к городу.

Накручивая педали, я вдруг явственно понял, что Век Оловянный в российской словесности тоже закончился и наступил черед Века Ситцевого.

Но о нем пусть напишут люди более юные и расторопные.


Санкт-Петербург, Нарвская сторона, 03.11.2017, 23-58.