Как было

1. Начало
Когда я был совсем маленький, была большая война. У многих детей отцы ушли на фронт. Но мой отец работал на заводе, где делали военные самолёты, поэтому его на фронт не послали. Из самого раннего возраста я помню только, как болел корью. Болел очень опасно. Доктор вставлял мне трубочку в горло, чтобы я не задохнулся. Но реально в памяти осталась только такая подробность: когда я уже выздоравливал, отец принес мне бумажный кулёчек с двумя или тремя сушёными абрикосами из компота, видимо, из заводской столовой. И вот вкус этих абрикосов на всю жизнь остался как что-то необыкновенно приятное и счастливое, вкус возвращения к жизни.

 Жили мы в старом доме в самом центре Казани, новых домов в то время почти не строили. Когда-то в этом здании была гостиница, после революции его заселил разный люд, а позже в нём сделали общежитие для студентов только что открытого авиационного института. Но перед войной для общежития построили новое здание, а в старом остались жить студенты - выпускники с семьями, в том числе и мой отец. По семейной легенде сначала можно было выбирать любую комнату, кто какую успел первым занять, и отцу досталось просторное помещение на втором этаже с окном на юг. Но его товарищ попросил отца поменяться с ним, потому что у него больной ребенок, которому необходимо много света. Отец согласился, и мать потом много лет корила его за это. В результате мы оказались на последнем, третьем этаже в узкой комнатке с окном во двор между домами. Окно смотрело на север, и солнце к нам никогда не заглядывало. Отапливались все комнаты дровяными печами. В нашей комнате была своя печка, а кроме того, в нашу стену была встроена задней стороной печь соседей, поэтому топили мы или топили они – всё равно в нашей комнате было тепло. Правда, у соседей отец был на фронте, они жили трудно и топили редко.

 Двери всех комнат на нашем третьем этаже выходили в длинный коридор, в потолке коридора были осветительные колодцы, и крыша над ними была стеклянной. Наша комната была предпоследней по коридору как раз у последнего колодца. В середине коридора был туалет, где можно было набрать воду в ведра, но выливать там помои строго запрещалось, чтобы не засорилась канализация, с этим постоянно были громкие скандалы. Вот по этому длинному коридору я ещё совсем маленьким ездил на велосипеде. Я очень люблю кататься на велосипеде и, сколько себя помню, у меня почти всегда был велосипед. Первый, трехколесный был, наверное, лет с трёх, если не раньше.  И вот на этом велосипеде по нашему коридору, который всё-таки плоховато освещался, я доезжал до лестницы на второй этаж, откуда поворачивал обратно в наш конец.   И неизбежно однажды мне пришла в голову лихая мысль продолжить путешествие. Лестница была деревянная, крутая, в два марша с поворотом. На грохот падения и мой рёв прибежала соседка, подняла меня, отнесла домой. Я крепко разбил себе лицо и над глазом на всю жизнь остался шрам от этого первого в жизни даунхилла.

 Из длинной жизни в памяти остаются отдельные картинки, причем совсем не обязательно важных событий, а совершенно, казалось бы, случайных моментов. Правда, у меня есть подозрение, что это не моментальные снимки, а просто память для удобства так заменяет пространную книгу жизни на комиксы, где каждый слайд на самом деле многослоен.

Вот одна картинка: серый, видимо, зимний день, мама что-то шьёт на машинке – она немного подрабатывала шитьём и вязаньем, а я никак не могу найти себе занятия, тяну её за подол платья и тяну плаксивым голосом: «Мам, что мне делать?» Она некоторое время не обращает на меня внимания, крупными стежками смётывая куски ткани или крутя ручку старого Зингера, потом, когда я слишком пристаю, сует мне шпульку от ниток, обрезки ткани: «Давай, ты тоже будешь шить». Но одному мне быстро надоедает, и я снова тяну её за подол: «Мам, что мне делать?»

На лето 43 года в самый разгар войны меня отправили в деревню к деду и бабушке. Село Тихие горы (теперь это город Менделеевск) стояло на высоком берегу Камы чуть выше по течению чем город Елабуга. И на самом высоком месте - большая церковь. Дом деда стоял напротив этой церкви, когда-то там был дом дьякона. Замечательное место! С крыльца открывался прекрасный вид на Каму и закамские просторы на многие десятки километров. Недалеко от дома прямо на верху горы: Конский ключ – мощная струя прозрачной воды бьет из-под земли и наполняет просторный долблёный из цельного ствола дерева лоток, из которого удобно зачерпнуть ведром воду, а можно и бельё полоскать. Конский потому, что воду из него брали, в основном, для хозяйственных нужд, для скотины и полива. А для питья приносили с другого ключа, почти с середины горы несли ведра на коромыслах. Ключ там был послабее, но считалось, что вода там вкуснее.
 
Я жил в этом селе два или даже три лета, да и позже не раз там бывал. У меня там было два двоюродных брата: Гена и Володя старше меня на два и на три года. Я с ними постоянно был вместе, вместе играли, вместе лазали по окрестностям. При этом в них всё время ощущалась ревность к пришельцу. Я был слабее, конечно, и многого не умел из того, что полагалось деревенскому мальчишке, но с другой стороны и тогда уже чувствовалось, что они признают во мне, как несомненное достоинство то, что я приобщен к высокой городской культуре. Они меня так и дразнили: «Эй ты, город, город!»

Внизу под горой не сразу был камский берег. Сначала были плавни. После весеннего разлива, после того как вода уходила в основное русло там оставались мелкие озёра и протоки. Всё это зарастало камышом, осокой, высокой травой, и чтобы добраться до хорошего купания нужно было пробираться узкими тропами по зелёным джунглям и где-то даже переправляться на еле живой плоскодонной лодке. У тропы попадались высокие трубчатые растения, которые можно было обламывать и из трубки стрелять друг в дружку семенами с зонтичных головок. Правда, потом сильно болели губы. Купались всё же не в самой Каме, а в протоке. Мальчишки постарше переплывали на другую сторону, а я плавать ещё не умел, глубоко заходить в воду боялся и плескался у берега. В деревне было принято всем детям ходить босиком, но я-то в городе к этому не привык, и мне это давалось нелегко. Давно уж нет тех маленьких детских ног, а в памяти ещё живы острые впечатления от прикосновения нежных ступней к родной земле, от погружения в горячую, почти обжигающую пыль дороги, в мягкую грязь, которая просачивается между пальцами, в прохладный ил протоки. Но была ещё и ребристая высохшая в камень глина проезжей части, корни и крапива на тропке.  Как-то раз мальчишки завели меня в поле на стерню и убежали. Идти было очень больно, а оставаться одному страшно. Я плакал и не знал, что делать. Без родителей, без мамы я чувствовал себя одиноким и несчастным.

 Как-то раз мы втроем с братьями залезли на крышу сеней, пристроенных к избе. Снизу казалось, что всё просто, а наверху оказалось высоко и страшно. Братья быстренько съехали на животах вниз на траву и стали меня дразнить, что я трусишка. А я действительно боялся так сделать и плакал, и сердце мое сжимали тоска и заброшенность. И тут калитка рядом с воротами открылась, и во двор вошел отец! Что было дальше – память не сохранила, только сам этот момент счастья. Отец болел туберкулезом, лечился в санатории в Тарловке, километрах в десяти от нашего села. Вот он и пришел навестить родных.

Когда кончалось гостевание и мы уезжали к себе в Казань, то, уже собрав вещи, садились все вместе на крыльцо и смотрели, когда появится идущий сверху от Перми (тогда – город Молотов) пароход «Механик Погодин». Тишина, простор, облака и маленький дымящий пароходик у горизонта. Ему ещё долго кружить по камским излучинам до нашей пристани под горой. Можно было не торопясь грузить вещи на тарантас и отправляться вниз к дебаркадеру. Вот эти минуты на крыльце и запомнились как самые счастливые в моём деревенском детстве.

2. Новая квартира
Осенью 1944 года поменяли жилье. Дело было так: в том же самом доме в большой (36 м2) комнате с балконом на Черное озеро всю войну жила семья какого-то чина по интендантству, но в 1944 году он пропал, по слухам – «ушел в бега», не успев заготовить на зиму дров для семьи. В комнате при почти пятиметровой высоте потолков кроме щелястой балконной двери было еще четыре огромных окна на север и на восток, при этом печь – высокая голландка с внутренней духовкой стояла на консолях, прижатая к наружной стене, так что одним боком грела улицу. Чтобы прогреть воздух в таком объеме надо было топить эту печку несколько раз в день. И вот хозяйка этой комнаты, оставшись одна с детьми перед лицом очередной военной зимы, стала искать угол потеплей. Наша комнатушка со своей и соседской печками её, видимо, очень устраивала, а мои родители были молоды и полны надежд на лучшее.

Поменялись и первую зиму жили не раздеваясь. С утра родители уходили на работу, мама по дороге заводила меня в детский сад, и наш роскошный апартамент, в котором к утру было видно дыхание, выстуживался еще целый день, часов до шести вечера, когда возвращались мы с мамой и затапливали, наконец, печь. Я помню, как она всегда мучилась с растопкой. Дрова были плохие, купленные слишком поздно и не успевшие просохнуть. Спать меня укладывали одетым, а среди ночи, бывало, будили, одевали в пальто и валенки, сажали в саночки со спинкой и катали по снежной дорожке вокруг Черного озера под яркими морозными звездами. Болела голова, знобило, но все равно клонило в сон. Опять значит угорели. Так что весна 45-го года была для нас вдвойне долгожданной и радостной.

Летом отец убрал парадную балконную дверь и заложил проём кирпичом заподлицо со стеной. Отделил дощатой стенкой дальнюю от входа часть комнаты с тремя окнами – это был теперь «зал», и ещё одной перегородкой поменьше отделил «детскую» с одним окном на «Пассаж». Оставшаяся часть служила прихожей и кухней. Она не была темной, потому что перегородки были ниже потолка, а дверные проёмы в них дверей не имели. А осенью, ближе к холодам отец привёз полтысячи кирпичей, нанял мастера и тот сложил из них печь прямо посередине всей этой площади, а железную трубу из неё протянул под потолком в старую печь у стены. Был большой скандал, приходила комиссия, легендарная страшная «Астрамиха» - председатель домоуправления кричала на отца своим хриплым голосом, требовала немедленно всё убрать, обещала посадить его в тюрьму. Это и в самом деле было вопиющим нарушением всех строительных норм. Печь на втором этаже должна стоять на печи первого этажа, а отец поставил её прямо над головами нижних жильцов, при том, что в доме деревянные перекрытия! Тем не менее печь выстояла и безотказно согревала нас несколько зим, а зимы тогда были очень суровые! Вечером, когда я собирался спать мама держала моё ватное одеяло прижатым к белёной стенке печки, и когда я, раздевшись, нырял в холодную постель, укрывала меня сверху нагретым одеялом – тёплая ласка мамы и нашей беззаконной печки.

3. Хлеб
Пока я не пошел в детский сад я ходил везде вместе с мамой. Она брала меня и в магазин, и на базар.  Ещё мы каждый день ходили с ней за хлебом. Хлеб давали у отца на работе. Отец тогда уже работал в Госплане, который помещался на центральной улице Баумана в замечательном здании, памятнике архитектуры - Доме Печати. Все сотрудники сидели там где-то наверху, а внизу в вестибюле был построен деревянный ларек, и туда каждый день привозили положенный им хлеб. И вот мы с мамой приходили и получали в окошечко ларька отцовскую буханку хлеба, причем мама сначала расписывалась в получении на длинном листе бумаги. Это был, конечно, черный – ржаной хлеб. Про белый я знал только из рассказов о том, как хорошо жили до войны.  Из Дома печати шли на базар мимо магазина на углу, который тогда назывался ТУМ, до старинного Каменного моста через Булак. Я не любил это место, потому что на мосту всегда сидели нищие, и мне было стыдно, что у нищих ничего нет, а мы вот с мамой хлеб получили и сейчас пойдём на базар и ещё кое-что там купим.

 Дальше по улице, не доходя до рынка в переулке стояли два немецких танка, и как-то я даже лазил на один из них, видимо мама мне разрешала. В башне был открытый люк, можно было залезать внутрь, но всё, что можно было покрутить, было уже откручено.

Перед рынком был магазин, к которому мы были «прикреплены». Это было небольшое изнутри всё серое помещение, разделённое на две части прилавком, ни витрин, никакого товара нигде не было. В тот раз продавщица сказала, что сегодня талоны на сахар отоваривают «подушечками». Пока мать доставала карточки и деньги, она одним движением свернула из восьмушки газетного листа «кулёк» и кинула в него совком горсть голых квадратных карамелек из мешка под прилавком, положила товар на чашку весов ( а на другой чашке гирьки уже лежали), немного отбавила конфеток автоматическим движением совка и, не дожидаясь балансировки, защипнула верхние края кулька и бросила его на прилавок. Вот и вся торговля.
Рынок был еще старый: просто длинные деревянные прилавки и над ними дощатая крыша. Деревенские приезжали и продавали там свой нехитрый товар. Я помню, мы с мамой покупали мясо, покупали самое постное мясо, потому что жирное стоило дорого. Свинина была ещё дороже, а всего дороже была курица. Курица была только для богатых, мы богатыми не были. Но и не очень бедными, так как я помню, что мама постоянно покупала сливочное масло, правда, не целый «фунтик», а только «полфунтика». Это была половинка маленькой толстой лепёшки, слепленной из масла, весом двести граммов, а так как холодильников тогда и в помине не было, то это масло дома лежало на окне просто в тарелке с холодной водой. И самым большим лакомством для меня было сливочное «пирожное». Это мама отрезала кусочек хлеба, намазывала маслом, но не так, конечно, как сейчас кладут толстым слоем, а полагалось аккуратно намазать, а потом ножом снять сколько нож возьмёт, и всё что оставалось внутри хлебных пор считалось достаточным, ну и поверх этого масла насыпался сахарный песок сколько прилипнет. Очень вкусно!

По вечерам, когда отец приходил с работы, мы садились за стол поближе к печке и мама подавала каждый вечер одно и то же: на первое щи, на второе большую сковороду жареной картошки. Я очень любил эту жареную картошку, особенно поджарки снизу, и мне специально их оставляли. Часто за обедом были разговоры о том, как хорошо жили до войны, какие счастливые времена были, когда меня ещё не было на свете. Отец рассказывал, что тогда всего было много, что белого хлеба было сколько хочешь, и он даже суп ел с белым хлебом.

Но самой вкусной, конечно, была американская колбаса. Я много про неё слышал и даже пробовал её сам один или два раза. Это были такие мясные консервы, видимо, действительно американские: высокие овальные жестяные банки. Надо было потянуть за хвостик, который торчал сбоку, и узкая полоска металла отрывалась по всей окружности. Тогда можно было снять крышку и вытряхнуть содержимое: овальный столбик нежного, сочного, просто божественно вкусного мяса. Но американская колбаса была очень большой редкостью, чаще доставался американский яичный порошок. Правда, про него ходили слухи, что его есть нельзя, потому что его делают из черепашьих яиц, но все, конечно, ели.

Зимой рано утром, когда ещё темно, мама шла покупать молоко. Его приносили прямо к нам в дом женщины из пригорода. Они приходили пешком в валенках, телогрейках, замотанные тёплыми платками, неся молоко в больших бутылках-«четвертях» в матерчатых сумках через плечо, по три бутылки в каждой сумке. Мама знала их всех по именам, но покупала молоко редко и понемногу – только «чекушку» (четверть литра) для ребёнка.

4. Детский сад
Примерно в то же время, когда мы переехали в новую квартиру, я стал ходить в детский сад. Детский сад номер сорок один был близко от нашего дома. Надо было немножко подняться по нашему склону вверх на улицу, которая идет от Кремля до университета и тогда называлась Чернышевская, и через два дома зайти в парадное - там был сквозной проход во двор, а во дворе стояло двухэтажное здание нашего детского сада. Мама приводила меня в раздевалку. Там стояли шкафчики и лавочки. На каждом шкафчике была приклеена какая-нибудь картинка. На моей картинке была морковка. Мне очень нравилась это морковка. Но как-то, пока я некоторое время болел и в садик не ходил, мой шкафчик отдали другому мальчику. И когда я вернулся, мне сказали, что у меня будет другой шкафчик и с другой картинкой. Я тогда очень огорчился и новую картинку не запомнил.

В садике мне нравилось. После раздевалки я бежал в группу. Это была большая комната с высокими окнами, где были игрушки, не очень много, но были разные, и там мы проводили всё своё свободное время. Там же и завтракали, и обедали. Во время игры столики стояли около стены, а на завтрак и на обед их расставляли попросторнее, ставили вокруг них стульчики, и мы располагались очень комфортно. Всё мне казалось очень вкусным в садике, всё нравилось, но был один тайный враг, который время от времени меня мучил. Это была кабачковая икра. Вот сижу я за маленьким столиком пяти лет от роду, а передо мной тарелочка с тонкой лепешкой жиденькой кабачковой икры. Все дети уже пошли играть, а меня не пустят, пока я эту икру не съем. Я чувствую себя виноватым и несчастным, но съесть эту икру я почему-то не могу себя заставить.

В хорошую погоду ходили гулять в соседний детский парк «Черное озеро». Когда-то это действительно было озеро, остаток одной из волжских стариц, но вода ушла, и осталось низкое место, где выросли деревья – естественный парк в центре города. Вот туда мы и ходили гулять. Выстраивались парами, воспитательница расставляла детей по своему усмотрению. Я помню, мне очень хотелось попасть вместе с одной девочкой, но меня с ней ни разу не поставили, а просить не полагалось. И ещё был один мальчик, я даже имя его помню – Коля, с которым мне тоже очень хотелось за руку пройти, но повезло только один раз и совсем ненадолго.

В парке мы занимались кто чем, в разное время были разные занятия. Осенью собирали красивые букеты из кленовых листьев, у них крепкие ножки и если держать за них и прикладывать листья друг к дружке, то можно удерживать в кулачке большой букет. Можно было кленовые вертолётики запускать. Можно было приклеивать носики из листьев, гудеть в стручок акации и ещё всякое. Но самое интересное было делать секретики. Для этого надо было найти на дороге стёклышко, ну и запастись заранее чем-нибудь, вроде фантика от конфеты, сделать в земле ямку, красиво положить в неё свои сокровища, а потом сверху закрыть этим стёклышком и снова засыпать землей. Очень хорошо было, если стекло зелёное, один раз я нашёл даже красное стекло - это было замечательно! Все думают, что здесь просто земля, а ты потрешь её пальцем и появляется окошечко с красотой.

Перед большими праздниками, а их было тогда три: Первое мая, Седьмое ноября и Новый год, в детском саду устраивались утренники, а на них разные представления и танцы. К каждому шились специальные костюмы. На Седьмое ноября я был матросом, на мне была почти настоящая матросская рубашка с широким голубым воротником и бумажная бескозырка с лентами, и я очень гордился своим видом, а потом много лет мечтал иметь такую матроску насовсем. А на Первое мая я был клоуном. Правая и левая половинки костюма были разного цвета, а самой замечательной частью был склеенный из бумаги колпак, из которого сверху выходил хвостик с колокольчиками, звеневшими, если я качал головой. И вдобавок в каждой руке у меня было по погремушке – замечательный был костюм!

Сами представления, к сожалению, не запомнились, а вот песни, которые разучивали к праздникам на музыкальных занятиях, они остались. Детских песен не помню, пели, в основном, военные, про Катюшу и Трёх танкистов и другие такие. Помню, например, с каким глубоким чувством пел в свои шесть лет: «… до свиданья мама не горюй, на прощанье сына поцелуй, до свиданья, мама не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути! Прощай края родные, звезда победы нам свети, до свиданья мама не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!» Жалел, конечно, маму, которая остается одна без меня, но и романтическое чувство дороги, принятие того, что я, суровый и смелый, ухожу далеко в неизвестное по зову долга - осталось в душе на всю жизнь.

Спать днём нас не укладывали, видимо, место не позволяло, да и возни с этим слишком много. Только один раз, я помню в соседней большой комнате поставили раскладушки, всех раздели и нужно было молча лежать, что при свете дня казалось странным. Может быть, это было летом, но другого раза я не помню.

Сначала в детский сад меня водила мама, а потом я сначала стал домой возвращаться сам, а потом и утром стал сам ходить, потому что идти было недалеко по людной улице, а машин тогда практически не было. И вот как-то раз - уже постарше я был - пришел я домой, а мама меня ругает, что я на улице с другом спички зажигал. Действительно, было такое дело: где-то мы с другом раздобыли коробок спичек и на полдороге к дому устраивали фейерверк. Так что попало мне по делу, был виноват, только я никак не мог понять, откуда мама всё это узнала. А оказалось, что большая часть дороги из садика была видна, как на ладони из нашего окна и мама в положенное время в окно поглядывала.

Но вообще-то мы в детстве обладали гораздо большей свободой, чем теперь наши внуки и правнуки. Всё свободное время мы проводили на улице, причём совершенно не помню девочек, улица принадлежала мальчишкам.

Дом у нас был большой и очень густо населенный самыми разнообразными людьми. После войны, например, вернулся человек, которому на войне оторвало обе ступни - он был фронтовым шофёром, вместо них ему поставили деревянные протезы и списали его из армии «вчистую». Но он отказался уходить с фронта, научился водить машину с помощью своих «деревяшек» и остался в строю. Впоследствии он был награжден Золотой звездой героя за свой подвиг и после победы вернулся домой из Германии на трофейной машине Опель-капитан. В то время это была большая редкость – автомобиль, даже просто увидеть машину на улице было большой радостью и удачей. А он иногда катал нас – мальчишек около дома. Набьёмся в машину всей кучей и едем тихонько по улице, а если он увидит милиционера, то кричит: «Ложись», так чтобы нас в окно не было видно, потому что не положено столько пассажиров брать. А ещё можно было немножко прокатиться, когда он отъезжал от крыльца - залезть на запасное колесо сзади и немножко проехать, пока машина не набрала скорость. Правда, когда он бывал пьян, то зло ругался и кричал, что милиции не боится, потому что он герой.

Ещё одно приключение устроил мне другой сосед тоже записной пьяница. Как-то раз летом в воскресенье собрался он в гости к друзьям и, видимо, одному ему было неловко, так он прихватил с собой двух мальчишек. А было нам с дружком лет пять или шесть. Мы с ним спустились мимо Петропавловского собора вниз к Булаку и вдоль травянистого берега Булака добрались до грязных улочек под Кремлем. Места там низкие, их часто заливало весной. Улицы были не мощеные, в лужах, дома старые деревянные вперемешку с дощатыми заборами и сараями, очень неряшливый был вид. Мы довольно долго там бродили, стучались в разные двери к знакомым этого человека. Если дверь открывала женщина, она нас сразу прогоняла, а если мужчина, то начинался дружеский разговор, но за спиной хозяина скоро появлялась женщина и опять оказывалось, что никак сегодня в гости не получается. Однако, в конце концов, нашёл он всё-таки дружка, который впустил нас в дом. Нас посадили за стол, поставили на стол бутылку водки, хозяин налил водку в стаканы. И нам тоже налил понемножку в такие же гранёные стаканы. Я не помню впечатлений от этой первой выпивки, может быть у нас-то вовсе и не водка была, а просто вода, не помню, долго ли сидели, но хорошо, до деталей помню, как потом возвращались, потому что вышли из дома с утра, а возвращались уже к вечеру, уже в сумерках и чем ближе подходили к дому, тем больше я понимал, что родители, наверно, с ног сбились в поисках, и душу мою всё больше наполняла тревога. Дружок мой тоже замолчал. Я с ним был мало знаком, потому что он редко бывал во дворе, я чувствовал, что у него какая-то другая жизнь, что он из другого, «верхнего» слоя - отец у него был чуть ли не главный инженер завода - это подогревало моё любопытство к нему, но всё забивала тревога.
 
Родители встретили меня суровым молчанием. Мать надела на меня старенькое пальтишко, повесила через плечо тряпичную сумку и стала подталкивать к выходу. «Раз ты о нас совсем не думаешь, - говорила она, - раз можешь вот так уйти на целый день, ни о чем не предупредив, уходи и живи один! Вот тебе сумка, будешь туда собирать кусочки хлеба, которые подадут, иди и живи сам!» Я упирался и ревел изо всей мочи. Особенно меня достала жалость к себе из-за этих кусочков хлеба. Потом забрался в платяной шкаф у выхода, спрятался за занавеску и сквозь всхлипы повторял, что никуда не уйду, а мать все говорила: нет-нет уходи, раз ты так поступаешь. Надолго я запомнил этот поход в гости.

Гулять в парк нас водили всё же не часто, в основном мы проводили время на игровой площадке рядом с детским садом. Вид с неё с трех сторон ограничен зданиями, а на четвертую сторону, на север открывается широкий обзор на Черное озеро, на идущую вдоль него травянистую улицу Дзержинского, по которой тогда никто не ездил, и на здания КГБ вдали. На площадке были сделаны всякие игрушки для забавы детей: песочница, грузовик с кабиной и кузовом, разного уровня лестницы. И вот однажды где-то уже в конце дошкольного возраста, лет, наверно, в шесть или даже в семь залез я на такую лесенку и смотрел вдаль в ожидании, когда отпустят домой. И в какой-то момент ощутил внутри себя что-то новое, чего раньше не было, или было, но я его не замечал, не осознавал, а теперь осознал - чувство, что вот этот мальчик на лестнице над дорогой и есть я. Как будто охватил всего себя взглядом, но не со стороны, не внешность, не чёлку и поношенные сандалии, а изнутри, ощутил себя как личность! Почувствовал, что я живу, что присутствую в этом мире с дальними домами, парком и привычной дорогой, по которой скоро пойду домой. Что у меня впереди ещё много таких вечеров, а потом будет школа, а потом что-то совсем уж расплывчатое, но большое и зовущее. Как будто я вошёл в этот мир из состояния неосознанности, ощутил себя цыплёнком, вылупившимся из яйца. Это произошло неожиданно, как-то само собой и было даже немножко грустно, как о потерянной беспечности. Я хорошо запомнил этот момент и своё новое мироощущение. Самое удивительное, что оно сохранилось почти неизменным все эти уже немалые годы моей жизни.
Было и другое такого же рода событие уже года на три позже. Я полз на животе по травянистому склону Черного озера к пролому в решетчатой ограде, где засел их пулеметчик. Страх и восторг подвига кипели в моём сердце, гнали кровь до самых мелких капилляров, до предела напрягали мышцы. Сзади шли мои товарищи и я во что бы то ни стало должен был пробить им дорогу. И вдруг кино оборвалось – будто порвалась лента в проекторе. Я увидел себя посторонним взглядом, распростёртого на мягкой траве под ласковым летним солнцем. Мне стало стыдно. Я встал на ноги и огляделся: вокруг никого не было, никто не мог ничего такого обо мне подумать. Но я понимал, что вернуться назад в то счастливое кино уже невозможно. Никогда. Я отряхнулся и пошел, пока ещё не зная куда.

5. Новый велосипед
На день рождения на шесть или может быть даже на семь лет подарили мне первый в моей жизни двухколесный велосипед. Из трехколесного я уже давно вырос, а двухколёсного тогда в нашем дворе ни у кого из мальчишек не было. Я был всё-таки в какой-то мере в привилегированном положении отец у меня был инженер, с высшим образованием, а главное - отец был! Потому что после войны у очень многих детей отцов просто не было, они не вернулись с фронта. Ну и к тому же мама моя тоже с высшим образованием, и я, судя по отношению к ней других женщин во дворе, даже по тому, как они ругались в её адрес (а ругались тогда часто и шумно) чувствовал, что мама моя - непростая женщина, «интеллигентка».

И вот у меня появился велосипед. Я навсегда запомнил восторг от первого знакомства со своей новой машиной, как я держал его за руль - это уже было счастье! А как быстро можно было гнать на нем - не сравнить с трехколесным, это же просто полет! Весь следующий день в детском саду я изнывал от нетерпения, ожидая вечера, когда можно будет снова отдаться упоительному счастью езды на новой машине. Хотя, как я сейчас вспоминаю, сам по себе велосипед был очень примитивной конструкции, подшипники колес без шариков, как у простой телеги, но сколько же он доставил мне радости! С другой стороны, конечно, и сложностей он создавал немало. Ведь тогда мальчишки жили во дворе, не дома же было на нём кататься! Вот я выхожу во двор, там меня сразу окружает большая команда мальчишек возрастом от лет тринадцати и до самых маленьких, и всем хочется покататься на моём велосипеде. Непростая ситуация. Всем-то не дашь, иначе просто не дождешься своей очереди. С другой стороны и жалко давать – сломать могут, очень разные мальчишки, кому-то просто похулиганить, кто-то из зависти. Поэтому надо было всегда вести какую-то политику. Сразу признать кого-то главным, кто за тебя заступится, кто наведет порядок. И, надо сказать, такие мальчишки обычно находились, которые верховодили, поступали по справедливости, так что и мне доставалось кататься больше всех, но и другим тоже доставалось.
 
Главное, ни в коем случае нельзя было жадничать. Если ты «жадина», могли все твои вещи отнять, все разодрать, испортить и - ни тебе, ни другим! Я это твердо усвоил, потому что кроме велосипеда у меня ещё всегда был мяч. Мяч тоже был большой редкостью и огромной ценностью. Наружная оболочка мяча шилась из «кирзы» - это такой грубый материал, который шел на голенища солдатских сапог, а внутрь вставлялась резиновая камера с «пипкой», через которую её надо было надуть сначала ртом, а потом насосом. И вот выходишь со своим мячом во двор, на Черное озеро (на «Чернуху», как тогда говорили), а мальчишки все уже тут, как тут, собираются играть в футбол. И опять – лучше сразу отдать мяч главному футболисту, а уж он не даст запиннуть его так, что потом и не найдёшь, всех расставит, как надо, по справедливости, ну и хозяину мяча приищет какое-нибудь приличное место, например вратарем. Обижаться не приходится, без мяча-то и вовсе не взяли бы в игру такого сопляка.

6. Дачи
Первые годы жизни меня на лето увозили в гости к бабушке в село Тихие горы на Каме. Но в 1944 году бабушки не стало, и дальше я ездил летом на дачу с детским садом. Первый раз в пять лет это было в Займище, рядом с Казанью, в получасе езды от городского вокзала на пригородном поезде. Прекрасное место с лесом и озером, нынче всю эту географию поменяло Волжское водохранилище. В памяти почти ничего не осталось от того времени. Помню только приезд мамы.  По воскресеньям родители приезжали к своим детям в гости, в основном это были мамы и бабушки. Их, конечно, страстно ждали. Время было послевоенное голодное, кормили на даче не густо, и родительские съедобные гостинцы были важным дополнением к радости встречи. Мама приезжала, видимо, один раз. Я не запомнил ни саму встречу, ни какие гостинцы она привезла, но надолго запомнил, как тяжело я переживал её отъезд. Мама ушла, время остановилось, душа моя маленькая и беззащитная, погрузилась в серое море тоски безнадёжной и бесконечной. Не было сил даже плакать, я был совсем один в этом мире. И это чувство сохранялось во мне очень долго. Это ещё был такой возраст, когда с друзьями мало общаешься, а я и вообще был не очень контактным ребенком, трудно сходился с другими детьми, никогда не успевал летом на даче и потом в пионерском лагере приобрести друзей, а воспитатели не очень-то об этом беспокоились: сыт, цел – большего с них не требовалось!

И потом в другой раз уже, видимо, в пять или в шесть лет я болел скарлатиной. Помню ночную суету дома, чужие люди в халатах, скорую помощь, как привезли меня в больницу с высокой температурой, больничную палату с тревожным синим светом. И потом пролежал я в этой больнице недели две или три. Развлечений не было никаких, кормили плохо, а во дворе за окном палаты всё время почему-то скрипела и визжала электропила. У меня были две книжки, купленные мамой по случаю на рынке, я уже умел читать, но одна книжка была очень короткая, а другую я побаивался – там было написано про ураганы и вспышки на солнце. Мне было очень тоскливо и одиноко.

И вот после этой больницы летом я снова оказался на даче. Родители, видимо, уехали отдыхать, а меня сдали в детский лагерь, который был прямо в городе на территории Суворовского училища. Фактически это часть городского парка, место хорошее, но всё же довольно тесное, за забор наружу нас не выпускали и никуда не водили, хотя рядом, стоило перейти через улицу Подлужную, были луга и озёра по берегу реки Казанки. Время было очень тяжелое - сорок шестой год, голодное было время, просто голодное.  И я думаю, что выделенные для детей продукты не все доходили по назначению, потому что кормили нас очень скудно. Некоторые дети, которые были посмелее, в конце обеда обегали вокруг длинных столов и облизывали чужие тарелки, так что надо было быть начеку и с едой не тянуть. На завтрак обычно давали жидкую манную кашу, так что вся порция намазана на донышко плоской тарелки. Эту плёнку ложкой свезешь, и как вроде и не ел, а потом пустой чай с кусочком хлеба - вот и весь завтрак. Ходили постоянно голодные.
 
И тут ещё в родительский день вместо мамы, которую я с таким напряжением высматривал с раннего утра, пришли чужие дядя и тётя – друзья семьи. Конечно, что-то они мне принесли, не без этого, но друзья тоже жили трудно, у них своих детей было трое. И главное, не так важно, что именно принесли, важно, что не мама. И без того мне было тоскливо, а тут ещё такое разочарование!

И ещё я запомнил, как в родительский день одной девочке папа военный принес настоящее пирожное, бисквитно-кремовое с розовыми и зелёными завитушками наверху. У всех детей тогда было принято и не считалось зазорным выпрашивать еду друг у дружки. Ну, например, у меня хлеб, у тебя пряник. Ты подходишь и говоришь: «Дай малость!» Жадничать не полагалось, жадин презирали. Но и дать в руки рискованно! Надо было зажать свою еду в кулаке, а наружу выставить только то, чем готов поделиться и пусть кусает. А вокруг этой девочки собралась молчаливая толпа, никто не решился сказать: «Дай малость!», все только стояли и смотрели, как она сама будет есть настоящее пирожное. Я не запомнил подробностей, потому что стоял в заднем ряду, но и у передних никаких надежд не было, все только посмотреть сбежались.

Последняя моя дошкольная дача был в Ташовке. Замечательное место Ташовка на высоком берегу Волги, красивое, сухое, весёлое, оттуда прекрасный вид на реку внизу, по которой всё время идут пароходы, гудят, шлепают плицами, есть на что посмотреть. Но дача была почему-то не около деревни, а внизу в овраге, и время было раннелетнее, сырое, июнь, как я сейчас понимаю. Часто были дожди и очень много комаров. Но комары - это не самое страшное, а была ещё самая настоящая мошка, и вот эта мошка нас просто заедала. Столовая, видимо, была открытая и, я помню, что поверхность супа в тарелке чуть ли не наполовину бывала покрыта этой мошкой, нужно ложкой её в сторону сдвинуть и быстренько хлебать суп из чистого места. Ну и кормили тоже плоховато, и мамы опять не было, а приезжал кто-то чужой. Так что от всех этих детских дач впечатление у меня осталось невесёлое.

7. Праздники
Зимой были свои радости. Приходили крепкие рождественские морозы, неделю, а то и две держались за тридцать градусов. В мороз долго не прогуляешь, снег становится сыпучим как песок, санки не скользят, даже коньки плохо катятся по закаменевшему льду. Но зато приближался Новый год, время покупать ёлку. Ёлки привозили на рынок марийцы на лошадях в больших деревянных санях, привозили их и к нам на Черное озеро, торговали прямо под нашими окнами. Они приезжали рано утром, ещё в темноте, видимо, всю ночь ехали. И вот мы с папой поднимались ещё до света, надевали валенки, ушанки, теплые пальто и спускались к «Чернухе». Там стояли лошади - все заиндевелые, усталые, морды инеем покрыты, и с ними марийцы - малорослые, в бараньих полушубках, ушанках, валенках, толстых рукавицах, а на санях у них ёлки плотно уложены, и ещё две-три пихты – пихты дороже.

У нас комната была очень высокая – четыре с половиной метра, можно было большую елку поставить, но большая и стоила дорого. Ёлочка в рост человека стоила десять рублей, а за большую просили двадцать пять и даже тридцать, как за килограмм мяса на рынке. Долго торговались, потом несли выбранную елку домой. Она с мороза была жёсткая и сначала не пахла. Откуда-то появлялась специальная крестовина, и елку ставили посреди комнаты. На улице она не выглядела большой, но когда внесли в дом, оказалось, что это громадное дерево, которое занимает большую часть комнаты, тем более, что была она пока ещё тёмная, без игрушек и украшений. И вот несколько вечеров садились мы с мамой за кухонный стол и делали игрушки. В первый раз всё это я помню, видимо, на новый сорок пятый год, когда мы только что переехали в новое жильё. Новую комнату отец разделил дощатыми перегородками на три части: на «зал» - побольше, мою маленькую комнату, откуда печка топилась и где обычно ужинали, и кухню, она же и прихожая, где стоял кухонный стол и рядом с ним на скамеечке два ведра с водой. Воду носили из туалета в конце коридора, а вот помои выносить надо было во двор.

 Вот за этим кухонным столом мы с мамой располагались клеить ёлочные игрушки из цветной бумаги. В качестве цветной бумаги использовали картинки из старых журналов. Самые яркие разрезали ножницами на полоски. Мама разводила в кипятке мучной клейстер и этим клейстером мы склеивали концы полоски, чтобы получилось колечко. Если сначала вставить полоску в предыдущее колечко, то получалась цепь. Эти разноцветные цепи очень нарядно смотрелись на ёлке. Ещё грецкие орехи заворачивали в фольгу, тоже очень красиво получалось, но фольги было мало, была она мятая и неизвестного происхождения, потому что никаких конфет у нас не было. Ещё из тех же журналов вырезали всякие картинки, например, белочек или лисичек или птичек, обратную сторону закрашивали цветным карандашом или заклеивали другой картинкой, чтобы с обеих сторон был красиво. И за ниточку вешали такую игрушку на ёлку. Было и несколько стеклянных игрушек, штуки три или четыре. Но главное, была красивая звезда на макушку. Так что, в конечном счёте, ёлка у нас получилась замечательная в тот год. Я помню, что её «разыгрывали», как тогда это называлось. Пригласили знакомых, немного - всех детей нас было четверо или пятеро. Мы водили хоровод вокруг елки, пели «В лесу родилась елочка» и ещё какие-то песни, ну и в конце Дед Мороз одарил всех склеенными вручную из обёрточной бумаги пакетами с угощением.

На Чёрном озере тоже ставили елку на Новый год. Привозили большое настоящее дерево, ставили в самой середине парка между катком и прогулочной половиной и игрушки на него вешали, только не каждую по отдельности, а гирляндами на свисающих с вершины веревках. А на вершине, как положено, большая звезда. Но самое главное - на этой большой ёлке были гирлянды разноцветных электрических лампочек! И вечером всё пространство вокруг неё преображалось в волшебную цветную страну, по сторонам окружённую большими картинами с сюжетами из знакомых сказок: вот глупый волк сидит, опустив хвост в прорубь, а дальше Иванушка-дурачок держит в руках волшебную щуку. Ну и всякие другие такие же сюжеты со Змеем Горынычем и Василисой премудрой. Можно долго ходить в валенках по плотно утоптанному снегу и рассматривать картины – прекрасное время.

Ещё очень красивую елку ставили на площади Свободы. Сейчас там стоит каменный памятник, а тогда никакого памятника не было, место было свободное, снег не убирали, только пешеходы протаптывали тропинки. И вот к Новому году по диагоналям площади от угла до угла расчищали дорожки, а на пересечении ставили большую ёлку с игрушками и огнями даже крупней, чем на Черном озере. По сторонам дорожек получались стены из сугробов и вдоль них тоже стояли фанерные щиты со сказочными картинами. Идешь по такому коридору к центру площади, и волшебный свет всё ярче, и вот выходишь на широкое пространство с красавицей ёлкой, украшенной гирляндами разноцветных лампочек и игрушками! Кроме картинок на фанерных щитах были там ещё фанерные домики. В них можно было зайти, просто там поиграть, попрятаться. А с сорок седьмого года, когда отменили продуктовые карточки, в таких домиках стали ещё продавать всякие сладости: пряники или конфетки. Это было новинкой, признаком улучшения жизни.

Были новогодние представления для детей в разных залах. Первый раз совсем маленьким, года, наверно, в четыре (это значит, на новый 1945 год) ходил я в первый раз на такое новогоднее представление в дом учёных на улице Бутлерова. Мы с мамой разделись внизу на вешалке и прошли по большой парадной лестнице на второй этаж. Там было много народа, туда-сюда бегали возбужденные дети, громко звучала музыка, чувствовалось, что это праздник. Вошли в просторный зал, где вдоль всех стен были большие цветные картины с сюжетами из разных известных сказок: про Три медведя, про Ивана Царевича и серого волка, про царевну Лебедь. Посмотрели картины, а потом всех пригласили в соседний зал ещё больше первого, и там оказалась ёлка, большая и красивая! На ней было много настоящих стеклянных игрушек и блестящего «дождя». Всех детей собрали вокруг ёлки отдельно от родителей. Было немного страшно оставаться без мамы, но и интересно.  Мы все взялись за руки, образовали хоровод вокруг ёлки, взмахивая руками, трижды прокричали: «Ёлочка, зажгись!» и ёлочка вся засветилась яркими огнями! Был там, конечно, и Дед Мороз, а с ним и Снегурочка. Водили по кругу хоровод, все вместе пели песни. Самые храбрые выходили в центр круга к ёлке читать стихи, но я не читал, я был ещё слишком мал и робел. А подарок выдавали уже на выходе внизу у вешалки - склеенный из белой бумаги пакет. В этом пакете были длинные, как карандаши карамельки, яблоко и мандарин! И вот с тех пор запах мандарина на всю жизнь остался меткой новогоднего праздника.

Какой-то новый год мы встречали не дома, а в гостях у друзей моих родителей. Дом был двухэтажный деревянный и весь какой-то серый и снаружи, и внутри, видимо, очень скудно они жили. Все сели за стол и нас с другим мальчиком тоже посадили. На столе ничего особенно интересного не было, угощение собиралось «вскладчину», кто что сумел к празднику «достать». Взрослые пили водку, а для нас был приготовлен лимонад. Потом взрослые пели «Тёмную ночь» и «На позицию девушка», и весёлый тщедушный хозяин дома пытался устроить танцы, но женщины – моя мать и мать товарища от него отбивались, а хозяйка дома, стоя в стороне с ироническим выражением лица, курила папиросу (курящая женщина - это было удивительно, курение было таким же признаком мужского пола, как усы или брюки).  Мне было скучно там и скоро нас отправили спать.
А ещё который-то раз мы встречали Новый год с мамой вдвоём. Нарядили ёлку, ждали-ждали да я и заснул. Но скоро мама меня разбудила и говорит: «Вот сейчас настанет Новый год! Я тебе орешки нажарила». Орешки просто из теста, баурсаки по-татарски, очень вкусно. Я съел все орешки и дальше заснул, уже в новом году, 1948м или 49м, уже не таком голодном, как предыдущие.

Были, конечно, и другие праздники. Официально с отдельным выходным днём было два праздника: Первое мая и Седьмое ноября. С утра пораньше ходили на демонстрацию. Мужчины несли красные флаги, транспаранты на которых было написано «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» или «Мир, труд, май», портреты партийных руководителей, долго стояли толпясь где-нибудь в переулке, курили, выпивали , а потом почти бегом проходили через парадную площадь перед трибунами и расходились по домам. Там взрослые собирались за праздничным столом, а дети развлекались сами как могли. Для детей это были не очень интересные праздники.

Ещё немного отмечали пасху. Это был странный праздник, про который ни по радио, ни в детском саду ничего не говорилось, но во дворе мальчишки приносили крашенные луковой шелухой яйца и соревновались, чьё яйцо крепче если столкнуть тупыми концами. Хозяин яйца, оставшегося целым, получал разбитое в качестве трофея. Самые хитрые мальчишки старались первыми ударить по яйцу противника, и тогда шансов на успех было гораздо больше, так что тут нельзя было ушами хлопать.

Ну и в конце мая, двадцать девятого числа приходил самый большой праздник – мой день рождения. Тут уж с самого утра я просыпался радостный и возбуждённый. Да и время это прекрасное, переход от весны к лету, обычно в эти дни бывает солнечная и тёплая погода. И меня ждал прямо у кровати самый лучший подарок – новый ножичек. Этих ножичков я перетерял великое множество и потому это всегда был для меня самый желанный подарок. Ножичек, конечно, самый простой, складной перочинный с одним лезвием и железной ручкой, но как же я облизывал его, заранее любимого и глазами и руками! И вот весь наполненный радостью обладания этим прекрасным ножичком и предвкушением праздника я бежал вниз к Черному озеру, проскальзывал между пиками ограды и спускался по горке на нижнюю аллею к трем старым тополям, которые стояли там, может быть, уже не одну сотню лет. Я страстно ждал и от них подарка – подходящего кусочка коры от морщинистых стволов. Конечно же, они не могли меня разочаровать, всегда что-то находилось у их подножия, в крайности можно было отковырнуть с помощью ножичка от их корявых боков. И вот он – продолговатый легкий и плотный кусочек коры, легко поддающийся острому лезвию моего нового ножичка. Воткнуть мачту и руль из щепки, парус из серебристого тополёвого листа и замечательная яхта готова в плавание! Ножичек был, конечно, главной игрушкой моего детства. Всё время нужно было что-то строгать: новый кинжал, пистолет или трёхмачтовый корабль. С материалом проблем не было, на задах магазина всегда валялись дощечки от разбитых ящиков. Мама меня ругала, требовала, чтобы я мусорил только на жестяной лист перед печкой, но стружки как тараканы, их не удержишь на одном месте.

Ножичек был необходим и при игре в «ножички». На земле рисовали лезвием круг, благо не мощёной и не покрытой асфальтом земли вокруг дома и вокруг школы было сколько угодно. Делили круг на равные части по числу участников. С помощью скороговорки: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?» выбирали первого играющего, и он с размаху кидал свой ножичек в участок соседа, стараясь, чтобы тот воткнулся острием в землю и остался стоять. Если стоит, можно в направлении лезвия провести новую границу, прирезав себе часть соседского участка, а старую границу стереть, и так повторять, пока брошенный ножичек не упадёт плашмя, и тогда наступает очередь следующего игрока. Играешь, пока можешь кидать ножичек, стоя на своей земле хотя бы на цыпочках на одной ноге. Тут, конечно, важны и твёрдость руки, и глазомер, но и качество ножичка немаловажно.


8. Игры
Главным зимним развлечением было, конечно, катание на санках. Первые годы гулять почти всегда выходили с санками. Санки у меня были деревянные, но снизу они были подбиты узкими железными полозьями, хорошо раскатанными и отполированными от езды, и скользили они по снегу  очень быстро. Наш дом стоял прямо на склоне горы, часть окон смотрела на Чёрное озеро, а часть на спуск к нему с улицы Кремлевской, и уличная дверь из общего коридора тоже выходила на этот спуск. Выйдешь из двери, кинешь санки на снег и несешься вниз к Черному озеру, лёжа на животе, так что дорога мелькает перед самыми глазами. Машины тогда очень редко появлялись, хотя снег на дороге они всё же укатывали, и мы катались прямо по середине улицы. И вот однажды вышел я из дома, кинул санки на снег и покатился вниз под гору, не посмотрев даже, что там впереди. А там снизу грузовая «трёхтонка» выворачивала на наш подъём. И прямо под неё я с разгона и залетел!  К счастью, на повороте скорость у неё была небольшая. Я удачно проскочил между передними колёсами, ещё не поняв, в чём дело и испугался только ударившись головой в заднее колесо машины. Всё это происходило прямо под нашими окнами. Прибежала мама, меня с криком потащили домой, а я даже не расшибся, напугался только. Шофер, конечно, больше меня напугался и громко кричал на меня и на маму, что не смотрите за детьми. Но, между прочим, слова в присутствии женщин выбирали тогда только печатные даже в таких ситуациях.
Чуть позже мне купили и лыжи. Скорее всего, их и не купили вовсе, а просто так раздобыли, потому что это были лыжи, списанные после войны из армии, на них раньше солдаты ходили. По-моему, они были самодельные: одна была потолще и у неё конец был совсем мало загнут, а другая - потоньше и поаккуратнее. У той, что потолще спереди была сделана дырочка, значит её за веревочку возили в качестве запасной, наверное, в разведку. Крепления у них были очень неудобные: просто ременные петли посередине – сунешь в них носы валенок и едешь. Но они очень плохо управлялись и, главное, они в длину были в два моих роста. Тем не менее, я упорно на них ходил и даже с горок ездил. Ездить по дороге вдоль нашего дома было не очень интересно – недостаточно круто. Полагалось кататься на Чёрном озере. А там спуск двойной, и над верхней горкой нет площадки, на которую можно было бы встать перед тем, как ехать – крутой склон начинается прямо от забора. С моими неповоротливыми лыжами это было очень неудобно! Толком не выровняв лыжи, сразу несешься по крутизне вниз, потом надо устоять на выкате на горизонтальную часть и снова крутизна уже покороче! Если устоишь и внизу, то - полное счастье, но пока до этого дело дойдёт, весь изваляешься в снегу. Ну и потом эти лыжи свои огромные наверх тащить надо. Я долго на них катался, несколько лет, пока не купили мне настоящие, фабричные, а уж до креплений с лыжными ботинками дело дошло ещё очень нескоро.
 Лет с шести или с семи я начал кататься на коньках и тогда каток стал основным, самым главным местом на всю долгую зиму. Дело в том, что каток был у нас прямо под окнами на том же самом Чёрном озере. Маме в окно было видно, как я там катаюсь, а мне достаточно было выскочить из дома, скатиться на коньках по нашему спуску, пролезть между железными пиками ограды, одна горка, другая поменьше – и я на льду. И там мы проводили зимой большую часть свободного времени. С наступлением темноты зажигались огни освещения, вечером, когда собиралось много катающихся, включали музыку. «…догоню, догоню, ты теперь не уйдёшь от меня» - звучало как танцевальное сопровождение праздника.
Мои первые коньки родители подарили мне на Новый (1946?) год. Это были старинные «Снегурочки» с носами, закругленными в виде кренделя, и в их молодости, видимо, крепившиеся к специальным ботинкам. Помню, у меня было смешанное чувство к подарку - уж очень они были «дамские». Но желание кататься было сильнее. Я их, разумеется, как и все мальчишки, привязывал на свои подшитые валенки. Надо было просунуть валенок в короткую веревочную петлю на заднем конце конька, и внатяжку прижать конёк к подошве, после чего крепко завязать передние веревочки наверху. Но руками сильно не натянешь, поэтому под узел полагалось подсунуть палочку, раз-другой её провернуть над ступнёй и вставить за голенище валенка так, чтобы не раскрутилась назад, но и бегать не мешала. Конёк, конечно, съезжал по временам вбок, и приходилось палочку подкручивать, но главная прелесть была в том, что нога в валенке сидела свободно, не была сдавлена, не уставала и не мерзла. Мы часами торчали на катке на таких коньках.
«Снегурочки» встречались очень редко, чаще были солидные хоккейные «Гаги», называвшиеся также «Дутиками» за выпуклые боковые накладки, или «Полугаги» - без накладок, или вовсе несолидные с острыми носами «Спотыкачки»–всё это старое и всё, разумеется, привязывалось к валенкам. Изредка появлялись взрослые спортсмены на длинных беговых «Ножах», но это было уже вне нашей мальчишеской цивилизации. Девочек на катке не бывало.
 Мелкота на этих коньках играла в догонялки и просто так каталась. А мальчишки постарше отгораживали себе площадку снежными бортиками и играли в хоккей. Настоящих клюшек ни у кого, конечно, не было, все делали их для себя из толстой проволоки. На одном конце загибалась загогулина, чтобы шайбу водить, на другом проволока сгибалась вдвое, чтобы в руке не крутилась. А шайбой могла служить любая консервная банка или просто ледышка.
Наш двор враждовал с соседним тринадцатым двором. Считалось, что туда опасно ходить в одиночку и даже проходить мимо надо с опаской. Периодически появлялись слухи, что «они» отняли на катке у кого-то из «наших» коньки и затевалась операция по восстановлению справедливости. Однажды весной, уже по какому-то другому поводу вдруг возник большой ажиотаж, собрали многочисленную армию по всем этажам нашего густонаселенного дома, даже призвали к руководству почти совсем взрослого парня по имени Бакей. Он был уже известный хулиган, курил и имел неприятности с милицией. И вот это разнокалиберное воинство нестройной толпой двинулось вдоль Черного озера к тринадцатому двору. Я шел в заднем ряду среди другой мелкоты, но тоже был охвачен волной общего воинственного энтузиазма. Враги нас встретили на своей территории и после стадии громкой словесной перепалки стали кидать в нашу сторону камни. Камни вообще-то кидались так, что от них можно было увернуться, но мне сзади было плохо вино, и один камень попал мне в голову и пробил её до крови. Все испугались и побежали звать мою маму. Прибежала мама, стала перевязывать мне голову, толпой повели меня домой, на том очередное сражение и закончилось. А боевой шрам остался на всю жизнь.

9. Друзья
Мальчишек во дворе было много, но близкий друг у меня был только один. Звали его Ильдар, вернее сказать, это имя его было такое, а звали-то все: Ильдарка так же, как меня – Женька, так тогда было принято, по-деревенски. У нас была десятая квартира в самой середине коридора, там, где он поворачивал на 90 градусов после длинного пологого спуска, а Ильдарка жил в шестнадцатой - на следующем переломе коридора, уже за туалетом. Отец его был большой начальник в местном министерстве торговли, а мать – глазной врач. Она была из первых комсомолок, сбросивших хиджаб и ушедших из закрытой мусульманской семьи в новую жизнь. И ещё у них была домработница Марьям (Маруська) - девушка из глухой татарской деревни, очень плохо говорившая по-русски. Тогда очень легко можно было найти домработницу, потому что это был чуть ли не единственный способ для деревенской девушки получить паспорт и прописаться в городе. В детский сад Ильдарку не водили, и мы с ним играли в нерабочее время у них дома, он был мой домашний друг. У него были разные интересные игрушки, например солдатики, или маленький заводной танк. У меня дома тоже был такой танк, но у моего было что -то не в порядке с пружиной, и он передвигался очень медленно, а Ильдаркин бегал быстро, как таракан, но зато у него быстро кончался завод. А еще отец приносил ему с работы толстые двухцветные карандаши: с одного конца красные, с другого – синие.  Ими очень удобно было рисовать войну: по синей земле ехали синие танки с синими свастиками, а сверху прилетали самолёты с красными звёздами и строчили из пушек красными трассами и всё внизу тонуло в красном пламени! Одного его на улицу не отпускали, а вдвоём со мной гулять разрешали. Считалось, что я более опытный, потому что сам хожу в детский сад и общаюсь с уличными мальчишками, а, с другой стороны, всё-таки я был из «приличной семьи». Нам было интересно вместе, нередко мы пропадали надолго, и моя мать получала выговоры от воинственной  Хайят Измайловны.
В детском саду я целый день был в окружении сверстников. В памяти сохранились отрывочные моменты из самых разных сцен и в группе за игрой, и за едой, и на прогулке на улице и в парке, но в них, как ни странно, совершенно нет лиц друзей, а вместо этого всё время чудится идущая фоном сиротливая мелодия одиночества, привычный недостаток дружеского тепла.
Лет в пять мне очень нравился красивый мальчик, но он ходил в нашу группу недолго и только один раз мне выпало случайное счастье идти с ним в паре на прогулку. Я запомнил на всю жизнь вялое безразличие его тёплой руки на короткой аллее Чёрного озера.
А в последний год был у меня в садике друг Юра. Он жил в доме, через который надо было проходить, чтобы попасть в наш детский сад. Этот дом с удивительными скульптурными фигурами на крыше и до сих пор является украшением улицы Кремлёвской. В те времена, как и все городские дома, дом этот был в очень запущенном состоянии: полутёмный огромный сквозной вестибюль, широкая парадная лестница, теряющаяся вверху в мутном свете электрической лампочки, по углам какие-то фанерные перегородки. Сразу чувствовалось, что всё это строилось совсем для другой жизни, не похожей на нашу, и теперь всё это приспособили для себя, как смогли. К Юре надо было подниматься на второй этаж и дальше идти по высокому слабо освещённому коридору. Зато, открыв дверь, мы оказывались в просторной и светлой квартире, потому что Юрин папа был большим начальником на авиационном заводе.
Раз я пришел с Юрой к нему в гости, а у них дома переполох. Что случилось? Оказалось, что его младший братишка Игорёк, который был ещё ползунок, ещё ходить не умел нашел баночку сапожной ваксы и решил попробовать её на вкус. Вакса ему понравилось, и он стал совать её в рот обеими руками. Мы появились как раз в тот момент, когда Игорь громко ревел от того, что у него отняли новую игрушку, а мама громко объясняла папе, что он плохо следит за ребенком.
И всё же Юриного папу я запомнил совсем по-другому, гораздо более важному поводу. В мае 1947 года мне исполнилось семь лет и первого сентября я должен был идти в школу. Никаких промтоварных магазинов, куда можно было бы пойти и купить всё, что надо школьнику, тогда просто не было. Всё надо было «достать». Букварь достали только что из типографии, новый, красивый. Были две тетради: в клеточку для арифметики и специальная в косую линейку для письма. Отец принес с работы красно-синий карандаш и ручку с пером. Тут была небольшая проблема, потому что на работе писали разными перьями, даже «Рондо», а в школе разрешалось только пером №86 с длинным узким носиком. Пёрышко в конце концов нашлось какое надо, вместо чернильницы-непроливашки приспособили аптечный пузырёк из-под пенициллина с резиновой пробкой, но всё это богатство нужно было во что-то положить, и вот это была главная проблема: где взять подходящую сумку, не роняющую достоинства мужчины, который идет в школу. Самым бесспорным вариантом была офицерская сумка-планшет на брезентовом ремешке через плечо, но таких везунчиков было не много. Брезентовая сумка от противогаза тоже годилась, конечно, но это был уже второй сорт. Ходили слухи, что есть даже специальные школьные портфели, вроде бы у дочки майора из восемнадцатой квартиры такой видели. Но это, разумеется, не для всех. Мне же отец предложил свой старый кожаный портфель, с которым мы с ним каждую субботу ходили в баню. В  баню, с грязным бельём и мокрыми полотенцами! А я-то шел в школу, в первый класс! Но другого выхода не было. И вот первого сентября 1947 года ( «Москва вахты блян жеди сагат ун биш минут»  – сказал мне черный репродуктор в углу родительской  комнаты) я положил свои тетрадочки и букварь в бездонное чрево этого бегемота, загрузил туда ещё пару томов классиков марксизма с отцовской полки в тщетной попытке хоть немного придать ему приличную форму и вдоль кованой решетки Черного озера побежал в школу, стараясь быть по возможности незаметней. Да и по времени, как всегда, шел в обрез. 
Во время войны некоторые дети в школу не ходили, и поэтому поток первоклассников в сорок седьмом году был больше обычного. Мы с Юрой оказались в разных классах, но в первый же день встретились по дороге домой. У него был новый замечательный школьный портфель, каких я ещё ни у кого не видел, и ещё настоящая «непроливашка» - чернила из нее действительно почти не проливались, даже когда её катаешь по земле, и даже разные пёрышки были, которыми пока писать не разрешалось. Юра над моим бегемотом смеяться не стал, а сказал, что у него даже два новых портфеля, и одним из них он может со мной поделиться. По форме они действительно оказались одинаковыми: со специальным пеналом для ручек и карандашей, большим карманом для завтрака и маленьким карманчиком для чернильницы, но главное, конечно было то, что это были специальные школьные портфели! Однако, хотя сшиты ни были всё из той же вездесущей «кирзухи», что и солдатские сапоги, но один был помягче и посветлее, почти серебристый, а другой темней и грубей, хотя оба, конечно, были восхитительны! И я может быть первый раз в жизни должен был выбирать между прекрасным и прекрасным. Как мне представляется сейчас по прошествии семидесяти с лишним лет, это был для меня тест судьбы на степень готовности к счастью. Я тогда очень мучился, тем более что решать надо было сразу и насовсем. Это сейчас я понимаю, что никакого выбора у меня, на самом деле не было – мой был тот, что посуровей.
На следующее утро я гордо шагал в школу по середине нашей поросшей травкой улицы Дзержинского, держа в руке настоящий первоклассный портфель (а классиков марксизма больше не беспокоил).

10. Денежная реформа
В декабре 1947 года отменили продуктовые карточки и поменяли деньги. Я был уже первоклассником и хорошо помню это событие. Мой дружок-одноклассник сказал мне, что у него есть деньги и мы можем хорошо их потратить. После уроков мы пошли к нему домой. Он жил с матерью, но она весь день была на работе. Дощатая дверь в их полуподвальную комнату открывалась с помощью загнутой на конце проволоки, спрятанной в соседней щели. Деньги долго не находились, но в конце концов всё же обнаружились в кармане материнской одёжки, висевшей на стене. Это была большая красная «тридцатка» с Ленином . Товарищ положил её в карман, и мы отправились покупать клоуна. Клоун сидел на коляске, запряжённой осликом, а коляска стояла на полке коммерческого магазина на улице Чернышевского (Кремлёвской), мимо которого я раньше ходил в детский сад. Я много раз смотрел на него просто так, но теперь мы шли его покупать. Однако нас ждало разочарование - двери магазина были наглухо закрыты. И вообще город выглядел брошенным. Это впечатление пустынности каким-то образом даже усиливала длинная очередь у главпочтамта, где была центральная сберкасса. Мы спустились на торговую улицу Баумана в надежде купить хотя бы мороженного, но и там нас встретили закрытые наглухо двери и безлюдье. Последней надеждой был Колхозный рынок. Увы! Там холодный ветер гонял пыль по пустым торговым рядам и ни души вокруг. Вот так вдруг потерявшая свою былую прелесть и силу старая тридцатка бесславно вернулась в материн карман.

В течение недели в стране не было совсем никаких денег. Потом стали давать зарплату служащим и рабочим на заводах. В нашем коридоре, где жило девятнадцать семей, первым получил новые деньги майор из восемнадцатой квартиры, и мы ходили на них смотреть. Деньги были очень хороши: крупные, красивые, с кремлём, Ленином, водяными знаками. Ждали их с нетерпением.

С отменой карточек началась эпоха очередей. Была установлена норма отпуска хлеба в одни руки. Получалась буханка и ещё большой довесок. Продавщица отвешивала хлеб на обычных балансирных весах с гирями на другой чашке. Иногда отрезанного довеска оказывалось недостаточно и к нему добавлялся ещё кусочек поменьше, но его - пористого, ароматного невозможно было донести до дома целым.

 К праздникам седьмого ноября и первого мая «давали» муку. Очередь к магазину занимали ещё с ночи и потом стояли в ней, сменяя друг друга, и только уже к получению, к тому моменту, когда очередную партию счастливчиков впускали внутрь магазина, надо было быть всем в наличии. Каждый получал трёхкилограммовый бумажный пакет пшеничной муки, из которой потом мама пекла пирожки.