Ахайя. часть 2

2.
 - Чё, серая? Суюнши* с нас, подарок? Мамкой стала?
Есен - человек низкий, плотный как бычок двухлетка. Сразу все понял, оглядев запавшие в хребет бока собаки. Потрепал её, припавшую к ногам, пухлой рукой. Ворошил пальцами гладкую шерсть на загривке, ласкал. Заглянул в переполненные любовью и преданностью янтарные глаза.  На обветренном лице Есена хитрая улыбка. Псица осторожно лизнула ему руку, заелозила по утрамбованной в камень земле брюхом с разбухшими сосками, а на них капельки молока.
- Ладно! Похвасталась и беги кормить. Потом покажешь своих баласын,* как подрастут. Ахайя? – не то утвердил, не то спросил, своим любимым словечком Есен. Вытер липкую от собачьей слюны ладонь о штаны и пошел внутрь фермы. А собака чуток поскулила ему вслед, вслушиваясь в звуки от нового логова,  ловила слухом голоса своих новорожденных. Обсохнув, отдохнув, они уже попискивали, звали к себе мать.
- Чё, ахайя! Спим! Подъем. Работать надо.
Глуховатый голос Есена тонул в прохладной полутьме, будил заспавшегося к рассвету сторожа. А Серая, исполнив свой долг, потрусила к детям. Потеряв доверие к старому хозяину она не примкнула к бродячим псам, предпочтя обрести нового: несуетливого, рассудительного табунщика. Ей нравилась жизнь рядом с ним. Полюбилось часами бежать по степи за конем Есена, обшаривать кусты и норки, рьяно облаивать непослушных лошадей, сгонять их в косяк под азартный свист хозяина. А потом, вернувшись, накормить щенков и улечься у его ног: получить заслуженную похвалу и дремать, ничуть не опасаясь неожиданностей. Слушать в полусне ровные голоса Есена и Лехи, позвякивание удил остывающего от пота хозяйского коня, отчаянно кивавшего головой сгоняя с морды липучую мухоту.
ПРОВЕРЕННО.
*** - суюнши – подарок за хорошую весть.
*** - баласын – дети, ребенок.
3.
   Усадьба Шустовых когда-то стояла в многолюдье. И уже давно сиротеет на отшибе от руин медленно умирающего аула. Аул уже не прежний. Так себе, редкая кучка домов среди полынной степи. Случайный островок зелени, прижавшийся к берегу озера. Лишь озеро осталось таким, как было всегда: большое, но мелководное. Мутное, насквозь пропахшее тиной и карасями. Провалилось оно в степь овальной чашей с обрывистыми краями, зарастая в середке густейшими заломами камыша. Со свежим ветерком плывут ленивые волны, монотонно плещут блестками света в берег, сбивают в сливки грязно-желтую шипучую пену. А тихие туманные зорьки разносят над водой вальяжное шварканье перламутровых селезней и частый трепет крылышек умывавшихся уточек. И слышно неторопливую перекличку царственных лебедей, в которую уже вплетается с рассветом тысячеголосое бормотание бесчисленных и суетных бородачей - турухтанов, копошившихся на прозеленях отмелей под тонкими, как камышины, ногами  ослепительно белых цапель.
Иногда, в полдень, когда  солнце недвижно зависает в блеклом небе, когда кажется, что ошалев от жары умирает все живое, и даже вода замирает ртутной гладью в увядшей зелени камышей, над озером раздается гулкий голос тощей, как ночная ведьма, выпи. Трубный зов, словно призыв древнего номада из аршинного рога степного тура, разливается над притихшей в мистической покорности степью. Мир цепенеет в ожидании чего-то необычайного. Вот-вот, возле жаркого костра завертится в жуткой пляске одетый в звериные шкуры шаман. Ударит в высохший до звона бубен козлиной ожи. Затянет свою песню, запрокинув иссохший пергамент лица к вечно синему Небу. А оттуда, отозвавшись на призыв своих степных детей, неспешно поскачет вниз на белоснежном скакуне сам Тенгри: великий бог великой степи, правивший ею тысячи лет…И мир замирает перед его величием и могуществом.
…Но все это в тепло. Зимою, в половину года, озеро -  это заснеженная равнина с пролысинами взбугрившегося льда и шорохом светлых камышей. Под толщей льда дремлют в тине вялые караси, а в траве толстыми чурбаками стоят черноспинные щуки.

4.
…Поутру, в стороне от озера, в струях свежей прохлады оживал аул. На крайнюю улицу выгоняли скот. На гнедой брюхастой кобыле горбится пастух, зевал, пошевеливал длинным кнутом, грозил бодливым телятам. Улица давно уже не улица, а длинная  асфальтовая полоса вдоль развалин, заросших полынью и мелким подлеском кленов.  Когда-то большая, теперь она вся уложилась в два дома: один в середке, другой, старого Шустова, бывшего хозяина Серой, в конце, на самом краю, отгородился от поля крашеным штакетником и стогом прошлогоднего сена. А сам поселок  - кучка разрозненных домов и построек, сгрудившихся от дневного пекла под жесткой листвой деревьев. А все остальное – степь. Без начала и конца. Размеченная редкими полосами светлых дорог и глубокими извилистыми тропами, вытоптанных скотом за многие годы.
От озера шел дед Шустов, гремел как жестью брезентовым плащом с длиннющими полами. Увидев катившего на мотоцикле Есена остановился, ждал.
- Чё, дед, как рыбалка? – спросил Есен, заглушив мотор.
- Нормально! – ответил старик, принимая предложенную сигарету, размял ее, пыхнул дымком над Есеновой зажигалкой. – Заплывал под самые камыши: гляжу - щуки стоят как бревна. Щас у них самый жор осенний начнется. Вот, взял трёх и хватит. Куда их мне? На зиму уже навялил, накоптил. И щук и карасиков. Эх-ма! Только чем их жевать? Днями последний зуб вынул. А вставлять, пенсии не хватит. А вставлю, то чё? Чем жевать – будет, а что жевать, хрен его знает.
- Ничё! Зима длинная. Общипаешь рыбку,  – серьезно утешил старика Есен.
- Если б так, - погрустнел дед и кивнул на озерную отмель, где кипмя кипели бойкие бородачи турухтаны, чибисы и разная пернатая мелочь, - Вишь? Сбиваются уже, к отлету это. В середке озера, на чистой воде, видел много молодых лебедей. Аж в глазах от них посерело. Тоже, уже на крыло встали. Еще с месяц и амба: зима…будь она неладна.
- А чё зима? Зима как зима. Нам не привыкать.
- Это так. Только надоело уже. У нас ведь как: июнь еще не лето, а июль - уже, не лето!
- Это точно, - согласился Есен, погладив вертлявую Серую.
- Прижилась у тебя, - кивнул на собаку дед и протянул к ней морщинистую, сильно загорелую руку.
Но Серая не приняла его ласки, с достоинством отошла в сторону и замахала хвостом.
- Прижилась! Хочешь, забирай. Твоя собака.
- Зачем она мне? Раз ушла, так ушла. Это она из-за щенков обозлилась на меня. Раньше топил щенят и ничего. А в этот раз, видишь, как обиделась! Видать всякому терпению предел есть. – дед посмотрел на Серую и протянул Есену щук на проволочке, - Не надо?
- Можно. Занеси если не жалко. Аселька дома. Давно мы щук не ели, а Серая? Дед ловит, а нам некогда…
- Ничего! Мне это в забаву. Занесу, все равно мимо идти…
5.
   Дед прошагал к дому Есена. Открыл железную, крашенную синим калитку. Навстречу, бренча цепью по проволоке, рванулся желтый как солома пес. Зашелся хриплым лаем, придушенный потертым ошейником с ржавыми блестяшками былой красоты.
- Слышь, сынок! Бабушку позови! – крикнул Шустов вышедшему из веранды мальчугану. Тот кивнул и вернулся назад.
Скоро вышла, шлепая тапками на босу ногу, невысокая, почти как девочка подросток, худенькая женщина в фартуке поверх легкого пестрого халатика. Бледная, с россыпями рябинок на мелком, как у птички, лице, с убранным под белую косынку волосом цвета темного каштана, с легкой проседью. Вытерла испачканные мукой руки о фартук, недружелюбно покосилась на гостя круглыми, слегка выпуклыми глазами цвета мутной озерной воды. Молчком кивнула.
- С утра, а уже баурсаками занялась! Хозяюшка ты, Аселька – польстил женщине дед, с опаской глянув в ее недоверчивое лицо. Были причины опасаться. Асель женщина как все, хорошая. Но не дай бог зацепить ее ненароком. Пропадешь! Редкой сварливости бабенка. Не зря такая мелкая, видать, точит ее изнутри желчь едучая, толстеть не дает. С ней только Есен уживается: безумно непробиваемый характер у него, меланхоличный и спокойный, как степь в жару.
- На тебе рыбку. Свежачок! – протянул слегка подсохших щук.
- Сколько тут? – спросила Асель, прикинув на вес в тонкой руке.
- Килограмма четыре будет! Не взвешивал…
- Сколько?
- Чего, сколько? А-а! Вон ты про чё! Ничего не надо. Так бери. Я твоему обещал…
Асель подобрела и даже улыбнулась.
- Ой, дед! Что на тебя нашло? И трезвый. Как стеклышко. Ты что, пить бросил?
- Ну…не совсем. Временно, – протянул Шустов, виновато вильнул глазами, пояснил: - Внуки на недельку нагрянули. Неловко при них пить: скажут, вечно пьяный, наш дед. Терплю…
- Так бросал бы совсем! Жалко тебя, высох весь. И баба Лена твоя  обрадуется…
- Она у меня привычная. А меня чего жалеть? Днем раньше, часом позже, все равно доживаю. Что нам осталось, старикам? Что есть, то и наше. А без водки  у меня депрессия развивается. Представляешь, такая скукота наваливается, мама не горюй!
Словоохотливый Шустов обрадовался собеседнице. Видать, досыта намолчался на своем отшибе и озере. Достал из зализанного дочерна кармана плаща пачку папирос, прищурился. В глазках заиграли веселые искорки.
- Так ты считаешь, вредно мне…
-  Ничего я не считаю! – грубо оборвала Асель, - Смотри сам. Не дитя с памперсом. А за рыбу спасибо… Бабушке привет передайте. Хотя, подождите…
Быстро юркнула на веранду и вернулась с пакетиком горячих, прожаренных до золотистости, баурсаков. Протянула деду.
- Ой, рахмет! Ой, спасибо! Уважила. И как у вас, так получается? – обрадовался дед, намекая на казашек.
Шустов с детства обожал баурсаки, ароматные, с привкусом кислого теста.  Но, почем-то, самые вкусные жарят только казашки.
- Это наследственно! – улыбнулась, таки, хозяйка.
- Асель! – окликнул ее уже в спину Шустов и замялся, неловко жевнул губами, - Ты, если чё, выручишь? Ну это… Когда нужда придет! – ухмыльнулся и щелкнул для полной ясности по заросшему щетиной кадыку.
Асель разулыбалась, глядя на хитроватого деда, и махнула рукой.