Моё Почти Откровение

МОЁ ПОЧТИ ОТКРОВЕНИЕ

TAEDIUM VITAE
(лат. скука жизни,
отвращение к жизни,
утомление жизнью)

Вот и я (ха-ха!) до боли в ушах
Посмеяться не прочь,
Лишь пока светло в небесах.
Лишь пока не наступит ночь.
               
                Пикник

ПРЕДИСЛОВИЕ

 Некоторые люди придумывают себе миры и большей частью живут в них. Зачастую они полностью погружаются в них, отрываясь от реальности и, как правило, вскоре умирают. Реже бывает так, что эти миры оживают и человек, уже не скрываясь, живёт в них, осознавая свою свободу от внутреннего и полностью оседая в реальном. Эти люди, возможно, многое теряют, но обретают спокойствие и уверенность – они счастливы.
 Обычно же, людям просто как-то удаётся всю жизнь прожить в двух реальностях. Эти люди редко бывают счастливы, однако слишком боятся менять всё на призрачное счастье, и достаточно сильны, чтобы не погрязнуть в ирреальности.
 О двух таких людях пойдёт дальнейший рассказ.

ГЛАВА 1. Начало осени.

 - Мне не понравилась наша новая классная. – Резко сказал я, когда уже после уроков мы с приятелем (не другом!) Колей шли по домам.
 Коля равнодушно пожал плечами:
 - Вроде, нормальная, хотя Татьяна Павловна, будто, лучше была.
 Гульмира Заировна в начале очередного, уже 10-го, учебного года, сменила Татьяну Павловну довольно неожиданно для учеников. Татьяна Павловна просто не справлялась с нагрузкой, являясь учителем физики, завучем и классным руководителем в двух классах. Гульмира Заировна была лет на десять моложе её. 32-летняя учительница биологии.
 - Какая-то она… Я даже не знаю… Обычная, наверное. – Я слегка задумался, подбирая формулировку. – Такая же, как все. Как всё современное поколение, хотя и старше… Или пытается быть такой. Такой, как они. Такой же обыкновенной, наверное, такой же современной, такой же…
 - Такой же попсовой, – усмехаясь, закончил за меня Николай.
 Я не улыбнулся - настроение было совсем не то, - но кивнул.
 - Да, наверное.
 Мы немного помолчали. От школы отошли уже достаточно. Уже недалеко дорога и скоро пути разойдутся. Надо было закончить недосказанное. И я закончил.
 - Мы не станем её любимчиками. Ими станут все модные девчонки, а может, даже калхи, типа Берика. К нам она будет относиться нормально: мы будем учить уроки, больше от нас ничего не требуется.
 - А тебе надо большее? – Удивился Коля.
 - Да нет.
 Хотя по правде – да. Татьяна Павловна обращала на меня внимание. Я плохо понимал и не учил физику, часто она злилась, ругала и меня, но она отметила меня, отметила во мне способности и немного поощряла меня поблажками. Далеко не все учителя могут заметить в ребёнке другие задатки, если те не знают их предмет. Я умел неплохо писать. И Татьяна Павловна это знала. Гульмира Заировна не заметит, я был в этом уверен.
 - Но она будет как все эти попсовые дуры. Она будет с системой и за систему.
 - С какой системой? – Немного не врубился Коля.
 Мы уже переходили дорогу.
 - Да с той, что есть. Как всё есть. То, с чем я не хочу мириться и не буду. Хотя ничего уже не исправишь. Как говорили Дарья с Джейн: “Система – отстой. – Точно”.
 - Опять ты со своей «Дарьей». Это «Дарья» – отстой.
 - Да пошёл ты…
 Никто не засмеялся. Коля, было, улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица.
 Он, вроде как, шутил. Но я говорил серьёзно. Мы уже давно перешли дорогу, и он направился вперёд, к своему дому, а мне предстоял путь направо, с ещё одной дорогой, в мой 29-й микрорайон. Стоял светлый день ранней осени, ещё почти лето. Тем не менее, это была осень и с каждым днём это будет всё заметнее. И сами собой в уме всплывали строчки из песни Пикника:

Весны безумный карнавал
Ещё вчера здесь бушевал.
И все мы думали тогда,
Что этот праздник навсегда.

 Коля сказал: “Пока”, я лишь вяло махнул рукой. Ещё один год грёбаной школы, а что потом я не знал. Жизнь казалась мне пустой и безоблачной, как то небо, что плыло надо мной. Ослепительно синее. Оно навевало печальные воспоминания. Жизнь не содержала в себе смысла. Я это знал. Уже целых три года.

* * *

 Я открыл обе двери и перешагнул порог.
 Я был дома, но разве это что-то меняло?
 По крайней мере, я был один.
 Я закрыл двери и посмотрел в зеркало. Хотел сказать “Привет”, но передумал.
 По крайне мере, я был один. Одиночество даёт больше свободы. Ты можешь ходить туда-сюда по комнатам и говорить сам с собой о чём хочешь. Никто на тебя не посмотрит странным взглядом… разве что, кот.
 Но сейчас я не хотел ходить и говорить. Я ничего не хотел. Разве что, спать. Очень нехорошее состояние полного безразличия ко всему. Думал, я хочу то, я хочу это, а на самом деле, я ничего не хочу. Обидно, думаешь о смерти и понимаешь, что умирать не хочешь. Ни жить, ни умирать. Паршиво.
 Зазвонил телефон. Я взял трубку. Подумал, что двигаюсь как во сне.
 - Алло? – Голос звучал устало и сонно.
 Сначала никто не ответил, а потом положили трубку.
 По-прежнему, как во сне, я опустил свою.
 Я заплакал.
 Чёртов сон. Вся эта жизнь – чёртов сон.
 Я думал пойти спать. Я лежал на кровати и плакал.
 Я оплакивал всё живое. Я оплакивал стариков и старушек, роющихся в помойках у дома, потому что вся их пенсия уходит на то, чтобы заплатить за квартиру; я оплакивал своих родителей, потому что они переживали за меня. Но больше всех я оплакивал себя. Я знал, что я не один такой, но мне было жаль именно себя. Возможно, кто-то скажет, что я – единоличник, но мне было так плохо. Все последние три года, когда я впервые стал задумываться о будущем уже серьёзно, я жил в полубреде. Как во сне. Всё было как не со мной, вот и сейчас тоже. Я ходил в школу, я что-то писал, я месяцами ходил по больницам, но это был не я. Это была телесная оболочка, а душа за ней наблюдала. Я жил и думал, когда решусь на самоубийство. Прошло три года, а я не решился. Всегда оставалось слишком много незаконченного здесь, на земле.
 Я не хотел больше об этом думать, и я заснул. И мне приснился прекрасный дом, наполненный чудными цветами. Но в итоге цветы всегда превращались в венки, а дом оказывался тесным гробом. Кажется, этот дом был похож на тот, в котором я живу, только вот что-то его отличало.
 Я проснулся уже к вечеру. Скоро должна была придти мама, и я встал.

* * *

 Две недели промчались как сутки. Как сон.
 Жизнь шла своим чередом.
 Дни моей жизни были похожи один на другой. Школа стала самым страшным местом в моей жизни. И дело было не только во всяких придурках-уродах и невыносимых уроках. Ужас отныне вызывала сама школа. В ней я чувствовал необъяснимый страх, я ощущал свою беззащитность перед этими глухими серыми стенами, изрисованными какими-то бессмысленными картинками. Она напоминала мне детское отделение больницы. Или что-то другое.
 Учителя и ученики кажутся мне чем-то неживым, не зомби, но что-то близкое. Они лишь бессмысленно блуждают в серых стенах и делают одно и то же. На меня никто не обращает внимания. С Колей я тоже почти не общаюсь. Он по-прежнему сидит со мной, но мы лишь изредка перекидываемся короткими холодными фразами. Среди мертвецов я сам стал тенью.
 В последнее время я начал разделять мир на реальный и на второй, на тот, что в моих снах. Причём, школу я относил ко второму. Школу и многое другое. Там, где я жил как во сне. Только тогда, когда я находился один дома и когда приезжал к единственному другу, я чувствовал, что не сплю. Что ещё живу.
 Школа была местом неглубокого сна, посреди шума и суеты, которую я не замечал. Какая мне была разница, что происходит вокруг, что за мелкие и никчёмные проблемы решают все эти чуждые мне люди, когда предо мной вставали сюжеты для рассказов. Как из ниоткуда. Как из приоткрытого кладбищенского зева.
 Когда я знал, что не доживу до 20 лет. Когда я чувствовал страх только здесь, в этих изрисованных стенах.
 Я понимал, что схожу с ума, но не хотел этому противостоять. Да и что я мог изменить?

* * *

 Единственный человек, бывший в школе, и совершенно не казавшийся мне умершим, это учительница русского языка и литературы Татьяна Владимировна. Сквозь сон я слышал её фразы об Антихристе и втором пришествии Христа. Она говорила об этом мало, но убеждённо и я поневоле вслушивался, как она грозила некоторым (едва не всем) моим одноклассникам скорым Судом. На меня она внимания не обращала. Наверное, потому что я читал всё, что задавали, и писал сочинения. Хотя бы это я умел.
 Все давно знали, что она маразматичная старуха, но на самом деле, она не походила на выжившую из ума бабку. Наоборот, она казалась вполне бодрой и здоровой. Ни в чём не путалась и не ошибалась. Обращалась со всеми умеренно жёстко и очень спокойно. Её трудно было вывести из себя. По-моему, только я вполне осознавал, что она – религиозная фанатичка, старающаяся хоть немного скрывать свои высокие чувства, дабы не вылететь с работы. Но при любом удобном случае, она поминала все грехи людские на конкретных примерах моих одноклассников. Мне выпал грех равнодушия, хотя, по-моему, таких людей и без меня хватает. Учителя и политики стоят здесь на первых местах.

                *  *  *

 Мой класс можно было условно разделить на три лагеря.
 Первый состоял из девчонок, второй – из калхов, а третий из меня и (по крайней мере, до недавнего времени) Коли. Себя я вообще относил к тому, что назвал “школьным андеграундом”. Теперь, когда я перестал мало-мальски общаться даже с Колей и чувствовал себя совсем одиноким в этих стенах, моя позиция, довольно-таки, соответствовала этому определению.
 “Калхи” представляли собой четверых уродов казахской нации. Главным в их круге был Берик. Он был тем, за кем безоговорочно шли другие, и только он хоть что-то собой представлял, хотя бы коварной хитростью. Моё общение с ними могло заключаться только на уровне рукопожатия при приходе в школу. В последнее время, впрочем, старался всячески избегать и его. Этот ритуал приветствия никогда мне не нравился (я предпочитаю устную форму, например, сказать “привет”), а после пожатия их рук остаётся чувство брезгливого отвращения, как будто потрогал таракана. Они смотрят на меня косо и странно, но не лезут. Сначала пытались, но вскоре поняли, что я уже не тот лох, каким был в 5-7 классах. Так что конфликтов не было. Почти.
 Лагерь девчонок в большинстве своём состоял из полных или не полных дур и стерв. Если и были среди них не дуры и не стервы, то и они не могли понять меня, и все они презирали то, что я люблю. Никто из них не читал мистику, да, впрочем, и не читал вообще; не смотрел «Дарью» и все слушали только тупую попсу, в основном, зарубежного производства. Все те песни, которые до тошноты уже и по радио, и по телевизору. Но здесь было и одно “но”.
 Среди них была одна новая, мне незнакомая, девочка. Она неожиданно отличалась от общей серой массы.
 Она сидела через парту назад от меня. Её звали Алёна. Я наблюдал за ней.

ГЛАВА 2. Не такая как все.

 - …Таким образом, Китай развивается уже около… - Она запнулась и продолжила несколько быстрее, - …на протяжении уже около 30 лет. И у него есть все шансы в ближайшие десять лет выйти в число наиболее развитых стран, таких как США и Япония.
 - Можно сказать, он уже встал в ряд с этими странами, но количество ВВП на душу населения там…
 - Там значительно меньше, – не колеблясь, подхватила она.
 - Хорошо, я ставлю “пять”, но, если бы ты ещё в школу ходила так, как отвечаешь. А то за месяц школы я видела тебя не больше трёх раз. Ну, и ещё улыбается.
 (Проследив за её загадочной улыбкой, я и сам улыбнулся; это был единственный человек, которому я симпатизировал и чьим успехам искренне радовался).
 Алёна села. Учила тему она, естественно, на уроке. Дома были дела поинтереснее, чем чтение географии.
 Скоро должен прозвенеть звонок, но, к сожалению, это далеко не последний урок. А первый. Причём, первый вообще на неделе, что означало целую неделю дурацкой школы, выходной и опять школа. Как это всё её бесило. Всё всю жизнь идёт по одному замкнутому и тупому кругу: школа, институт, работа… И кто придумал этот круг?  И весь этот мир… Больной и безумный… С самого начала года школа вызывала у неё только нежелание туда идти, без каких-либо конкретных на это причин. Особых конфликтов ни с кем у неё не было, да и усваивать уроки она умела, но, можно сказать, не хотела. По крайней мере, не все. И никто полностью не понимал её безразличия к урокам. Да, все говорят, что не любят школу, не хотят учить, не хотят ходить… Но учат и ходят. Или не учат, но ходят. А не ходят и не учат только совсем дебилы.
 Алёна к ним не относилась, но ходила редко и неохотно, учила только на уроках, однако усваивала быстро. Ей казалось, что в классе она одна была такой.
 Это было не так, и уже скоро она начнёт это понимать. Пока же она с некоторого высока взирала на этого замкнутого придурка, сидящего через парту перед ней.

* * *

 Алёну это уже начинало бесить, но пока она не могла придумать способ как избавиться от этого недоброжелательного и навязчивого внимания. Как и позавчера, Берик вновь, прикалываясь, издевался над ней. Алёна, молча и холодно, взирала на него, но в душе рвалась на свободу уязвлённая гордость, требующая отпора. Но она не знала, как его дать. Почему-то именно её не оставляли в покое, после того как она кого-то посылала или, напротив, старалась не обращать внимания. Тем не менее, насмешки в её адрес были частыми. Должно быть, из-за того, что у неё были те качества, которых совсем лишились другие: ум, доброта, не затуманенное общественными стереотипами, мировоззрение и, к тому же, она не была обделена внешностью. А ещё, предпочитая уединение, она обычно сидела одна и ни с кем особо не общалась. Это всё способствовало потаённой ревности, непониманию и почти открытой ненависти.
 Вот и сейчас Берик обливал её самыми пошлыми словами, которые так часто можно услышать, просто выйдя во двор своего дома.
 Всего около недели назад Гуля попыталась пустить слух, якобы ещё только в прошлом году Алёна поздним вечером не раз стояла у обочины дороги, в частности в четвёртом микрорайоне. Что ж, большинство эти слухи всё же не приняло, но косые взгляды и смешки за спиной в последнее время стали чаще преследовать её. И, что хуже всего, странно смотрели на неё и учителя, до которых, естественно, слухи эти также дошли. Самым частым словом в её адрес от Берика, потому, было “шлюха” со всевозможными прилагательными.
 К ней по-прежнему не приходила идея действия, а помощи было ждать неоткуда. Шла длинная перемена и звонок будет не скоро. Все более-менее нормальные девчонки отправились в столовую, пацаны посмеивались и поддакивали за спиной Берика… Впрочем, был ещё Саша. Но он, как обычно, ни на что не обращал внимания и был полностью погружён в чистый листок на парте и в неведомые грёзы. Не выдержав больше, Алёна встала и спокойно, в лицо Берику, как плюнув, сказала одно слово о том, как он ей надоел и, захватив сумку, вышла из класса.

* * *

 Она шла домой. Неподалёку от центральной дороги. Рядом проносились машины. Рядом шли люди. В небе светило тёплое солнце. Ощущение, что лето не кончалось, было настолько реальным, что в него хотелось поверить. Но она не любила тешить себя пустыми надеждами. Школа длилась уже около четырёх недель, а это значило, что уже месяц, как осень. Скоро это станет заметно. Скоро станет заметно прохладнее и станет несколько раньше темнеть. К концу ноября начнутся морозные и ветреные дни, унылые дни ожидания дальнейшего потепления. Несмотря на достаточно мягкий климат Актау, всё же поздней осенью бывает даже холоднее, чем в январе. А уже совсем скоро польют тоскливые дожди…
 Вон под этими деревьями, что находятся у края дороги со стороны 28-го микрорайона, весной этого года был найден труп мужчины. Многие тогда сбежались со школы посмотреть, она тоже смотрела. Но не из-за дикого животного любопытства посмотреть мертвеца, а, скорей, интереса к событию… Не то, чтобы убивают так уж редко, но всё же, смерть, а особенно подобная смерть, таит в себе столько необычного и очень интересного. Может, сказывалось её, не то, чтобы пристрастие, но почти привычка, читать детективы. Она не читала взахлёб и не глотала книги, но выпадал свободный часик (а он выпадал весьма часто)… Любовные романы с их смешной лирикой не читала, а детективы (особенно Агаты Кристи) или что-нибудь прикольное (например, детские детективы) могла.
 Тогда тоже было немного интересно. Полиция (слово, вызывающее, скорее, ассоциации с американскими боевиками) оцепила этот небольшой участок и, раздев труп, не без труда запихнула тело в “труповозку” - небольшую машину с крытым кузовком.
 …А ещё, когда-то в далёком и безмятежном детстве, она гуляла здесь с подружками.
 Это воспоминание щемило сердце, хотя боль давно уже прошла. Сейчас у неё не было не то, что подруг, но даже приятельниц, лишь несколько старых знакомых, с которыми она почти не общалась. В её возрасте казалось невозможным не иметь друзей, но гораздо больше Алёну волновали переживания матери по этому поводу. Ей бы радоваться, что её дочь не гуляет поздним вечером вместе с “крутыми девчонками”, готовыми отдаться едва ли не первому встречному, особенно изрядно выпив или обкурившись. “Эти реки текут в никуда, текут, никуда не впадая” - в том смысле, что все её подруги стали потенциальными проститутками и наркоманками. Она сразу перешагнула через это. Жизненному опыту можно научиться и из ошибок других или даже из книг, гораздо лучше отражающих действительность, нежели фильмы.
 У неё также в отличие от большинства не было парня. В этом возрасте они все также или агрессивные ублюдки, или полные лохи. Как правило, и те, и другие чрезвычайно тупы.
 Алёну совершенно не волновала её роль “белой вороны”, а также и мнение на этот счёт одноклассников. Когда-нибудь они вырастут. Большинство из них так и останется поверхностным и типичным слоем населения. Но некоторые всё же всё осознают и поймут, кто же был правее в отношении к жизни.
 Тупой оптимизм – это смешно.
 Оптимистом может быть только единоличный человек. Человек, которому просто плевать на всех. Или же он держится принципа “не слышу, не вижу, молчу”, что, в общем-то, одно и то же.
 Можно верить в светлое будущее, надеяться на него, но нельзя закрывать глаза на настоящее, на правду. Не осознавая всего кошмара действительности, невозможно стремиться к светлому, к лучшему. Такие люди, как она, необходимы хотя бы для того, чтобы напоминать другим об этой правде, “о том, что нас ждёт за углом”. Несмотря на то, что сейчас она это понимала, долгое время Алёна не могла к этому привыкнуть и боялась своей непохожести, своего инакомыслия. До тех пор, пока однажды не услышала песню Nautilus Pompilius'a и Аквариума «Нежный вампир»:

Подруги твои нюхают клей,
С каждым днём они становятся немного глупей.
В этой стране, вязкой, как грязь,
Ты можешь стать толстой,
Ты можешь пропасть.

 Вытирая засохшие на щеках слёзы, Алёна внимала зловещему, чуть насмешливому, шёпоту, Вячеслава Бутусова. И с каждой фразой понимала о ком эти слова. Дрожащий голос Бориса Гребенщикова продолжал, и всё становилось ещё более понятно:

Но я разожгу
Огонь твоих глаз.
Я даю тебе силу,
Я даю тебе власть.
Я делаю тебя
Не такою как все…

 И этого достаточно, это было про неё. Она была такой.
 Не такой как все…

ГЛАВА 3. Одна в квартире.

 Алёна подошла к двери и достала ключ. Прислушалась. Но нет, это где-то у соседей слышны голоса. В её квартире тишина. Так и должно быть – сейчас только пол-одиннадцатого и родители на работе. Родители… Мама и отчим. И это опасливое прислушивание было связано с ним. Если бы она поняла, что голоса, которые могли быть и шумом телевизора, доносятся из этой квартиры с невзрачной цифрой 32 на деревянной, покрытой синей краской, двери, - квартиры, у которой она сейчас стояла, Алёна бы тихо, но быстро ушла прочь. И некоторое время, несколько часов, пробыла бы на улице, бродила по городу, наблюдая за ним и его жизнью, или нашла бы какое-нибудь не очень людное местечко и посидела в тишине, предаваясь мыслям. Потому что, если в это время, отчим не на работе, значит, он пьёт.
 Отчим Алёны, Сергей Николаевич, был в этом плане “настоящим русским мужиком”. И Алёна по-настоящему боялась его. Нередко он бил маму и однажды сломал ей два пальца на руке. Один раз она лежала в больнице с отбитыми почками, другой - с вывихом левой руки. Алёне пока не доставалось, но лишь потому, что за неё заступалась мама, и отчим срывал своё раздражение на ней. Алёна старалась по возможности меньше попадаться отчиму на глаза, потому как понимала, что, когда мамы не будет рядом, суровая рука коснется и её. А, может, и не только рука. У Сергея Николаевича не было интимной жизни с мамой. А все его нечастые попытки приводили к тому, что он избивал маму и, громко ругаясь, обвинял ту в том, что у него “не идёт”. Наверное, себе пытался внушить, что именно из-за неё. И убеждал себя, что просто нужен кто-то помоложе, чем эта “старая шалава”. Почему именно подобные слова употребляют мужчины, если им женщина чем-то не угодила?
 Всё это длилось уже четыре года. Пять лет назад умер папа и уже вскоре появился дядя Серёжа. Ей приходилось называть отчима именно так, хотя ей это и было неприятно. На этом настояла мама. Но для Алёны он не мог быть ни отцом, ни дядей. Совершенно посторонний мужчина, который три с половиной года назад пришёл к ним домой и остался жить. “Дочка, это дядя Серёжа. Он будет жить с нами, и помогать нам. Он был хорошим другом папы, и папа просил его, в случае чего, присмотреть за нами и помочь нам”.
 Это длилось уже четыре года, и Алёна до конца не понимала, почему мама не разойдётся с ним. Она пыталась говорить с ней, но мама старательно переводила тему и всё повторяла, что в доме нужен мужчина: гвоздь забить, шкаф починить, и, к тому же, он нёс в дом деньги, хоть какие-то, но так, что на нормальную жизнь хватало заработка только обоих родителей. Алёна терпела это с трудом. Уже четыре года. Но из дома не шла – просто некуда, да и маму бросить не могла. А Сергея Николаевича она ненавидела. Ненавидела и боялась. Как только впервые, в возрасте 13 лет, увидела его грубоватые черты, серые от никотина зубы, низко расположенные уши и странно безволосую грудь, проглядывающую сквозь полосатую майку, - сразу же испуганно пролепетала “Здравствуйте”, и ушла в свою комнату. Где в ужасе и отчаянии беззвучно проплакала весь вечер, пока не заснула.
 Она помнила всё это, весь этот ужасный зимний день трёх с лишним летней давности по-прежнему чётко и ясно. День, когда к ним пришёл незнакомый дяденька, и вдруг начал на всех кричать и командовать.
 Алёна отворила дверь и вновь прислушалась. Шум холодильника и тиканье кухонных настенных часов. Никого не было дома. Что же, хотя бы это было хорошо. Она боялась отчима с того самого дня, когда ей было тринадцать лет.
 И ещё: она сразу знала, что Сергей Николаевич не был другом её папы, они вообще никогда не виделись.

* * *

 Вот она, пустая квартира, её жилище, давно нуждающееся в ремонте. Вот она во всём величии Короля Чумы: обшарпанные и кое-где оторванные обои, заляпанное зеркало в прихожей, грязный линолеум на полу…
 Квартира, где умер папа, умер от опухоли мозга, что годами пожирала его изнутри. Хирург, излечивший за время 12-летней практики не один десяток людей, не смог вовремя осознать угрозы засевшей у него в голове боли. Или же мог…
 Алёна теперь уже понимала, что в последние месяцы жизни, папа осознавал преддверие скорого конца, и, тем не менее, он не забросил работу, он не жаловался… Она помнила его таким же как всегда – добрым, умеющим пошутить, но не злоупотребляющим весельем, человеком, который по-настоящему любил её и любил маму. Единственным недостатком папы, который она помнила, были сигареты. Он курил часто и по много, отчего от него исходил горький запах никотина. Алёна любила отца и привыкла к неприятному запаху, ставшему ей почти родным, как и прикосновение острой щетины его усов...
 Теперь запах сигарет витает по комнатам, потому что Сергей Николаевич не курит на балконе, как отец. И этот запах другой - к нему часто примешивается вонь алкоголя, обычно бутылочного пива. Этот запах не вызывает ничего, кроме отвращения.
 Алёна не знала и боялась знать, но нередко задавалась вопросом: был ли в маминой жизни Сергей Николаевич тогда, в последние годы или месяцы папиной жизни? Она никогда не спрашивала маму и не спросит.
 Наверное, тогда или несколько раньше с Алёной начались все эти случаи, о которых она никому не рассказывала. Возможно, она и доверила бы их отцу, но его уже не было, а был лишь незнакомый мужчина, которого надо было называть дядей Серёжей и чужая женщина, которая совсем недавно была мамой.
 Все случаи, преследующие Алёну, на протяжении трёх лет она хранила в памяти. Уже позже она стала записывать их в дневник. Их было не очень много и, по большей части, это были лишь сны, многие из которых забывались уже утром. Один из снов, повторяющийся с завидной частотой, нашёл отражение в наивном, совсем ещё детском стихотворении, написанном ею в возрасте 14 лет.

Серый кот, что у окна сидел,
На меня глазами влажными смотрел.
Что-то знал, сказать хотел.
Но издавал лишь звуки “мяу”.
Больше ничего. И, наверное,
Никогда я не узнаю,
Что скрывали звуки “мяу”.

 Первые всплески отчаяния маленькой, всеми забытой девочки, иногда полностью уходящей в себя, чуть позже перерастут в строки, полные тоски и душевной тревоги. Алёна раскрыла окно и посмотрела на улицу. Ярко светило солнце в безоблачном небе, вовсю щебетали птицы на деревьях, почти касавшихся её окна, день только начинался. Осень только начиналась.
 Серый кот с печальным взором не только снился. Несколько раз она видела его, также, как и некоторые другие видения. В темноте ночи, выглядывая из-под одеяла. На неё смотрели два тускло горящих влажных глаза, потом он уходил. Иногда он издавал тихое мурчание. Но всегда поворачивал глаза к открытой двери комнаты и уходил.
 Это было единственное понятное видение, остальные по большей части представляли собой какие-то обрывки и неопределённые образы; иногда места, где она никогда не бывала. Таковы были и сновидения. Но главным преследующим страхом был её личный ужас перед не очень редким заболеванием.
 Это был страх детских лет, с детского сада, где у одного мальчика завелись глисты и после сончаса, вся группа наблюдала на его койке извивающегося белого червя, выползшего в то время, пока этот мальчик, чьего имени она уже и не помнила, тихо посапывал. С тех пор она всё время осматривала свою постель после сна, у неё выработалась стойкая привычка заглядывать в унитаз, после справления нужды. Кому-то это может показаться смешным, но Алёну это пугало. О своих страхах она никому не рассказывала, а сама давно поняла всю ненормальность всех этих факторов – снов, видений и страхов. Себя она уже считала душевнобольной.
 Алёна тоскливо усмехнулась и закрыла окно. Звуки улицы приглушились. Она осталась наедине с собой и своими ненормальными страхами.

ГЛАВА 4. Пурга на кладбище.

 Этот день, а это было уже семнадцатое октября, ознаменовал переход от страха глубоко подсознательного к уже внешнему и понятному страху. Но даже близко не связанному со школой.
 Дело в том, что этой ночью умер сосед со второго этажа. Я-то его и на вид толком не знал, но это был мужчина лет сорока, с женой и двумя детьми десяти лет.
 Уходя в школу, я, конечно, обратил внимание на полицейскую машину (как смешно это звучит, когда говоришь про «Жигули» с мигалкой!), стоящую прямо у нашего подъезда. Когда я вернулся, отец рассказал то, что сам узнал от тёти Наташи, соседки с пятого этажа, единственной из соседей, с кем мы хоть немного общались.
 Сосед закончил жизнь самоубийством. Причём весьма диким способом и, вроде, совершенно безосновательно. Он вскрыл вены, но сделал это не в ванной с водой, где боль от порезов просто не чувствуется, а на кухне.
 Его нашли под утро на окровавленном полу у раковины, рядом лежал острый мясной нож. А изо рта торчала кухонная тряпка. Ясно, что заткнул он его, дабы не слишком громко стонать от невыносимой боли, но видимо, это была уже крайняя степень отчаяния, если перед смертью он решил себя ещё так унизить. Почти наверняка, что вскоре, после того, как он перерезал руку, он потерял сознание (если даже лёгкий порез пальца вызывает жуткую, какую-то вязкую боль, то несложно представить боль от глубоко порезанной руки), а вскоре умер от потери крови. Можно сказать, смерть была быстрой, но болезненной.
 Да только причин на неё, повторюсь, не было, и дело обстоит так, что его жену подозревают чуть ли не в убийстве или, по крайней мере, в доведении до самоубийства.

* * *

 Весь день проспал или, точнее, провёл в беспокойной дремоте. Настроение было гораздо хуже, чем в последние две недели. В основном, из-за школы. Да и дома я не мог сейчас остаться один… Отец только приехал с вахты, и будет дома ещё целых две недели. Это меня изводило. Днём я должен быть один, и делать, что захочу… Лишь вечером должны приходить родители, и тогда я читаю или пишу. Находясь один, я не люблю это делать. Очнувшись к пяти часам, я не почувствовал себя лучше. Отнюдь. Мне казалось, что я сойду с ума, если не освежу мозги. В итоге я решился и пошёл прогуляться. Было десять минут седьмого, на улице уже слегка потемнело, но не слишком (всё же ещё только середина осени, а не зима).
 Пробормотав удивлённым и несколько встревоженным родителям, что “скоро приду”, я вышел из квартиры. Я решил пройти по центру от своего 29-го до фонтана в 12-м. На самом деле, не самый длинный путь, хотя и является едва ли не половиной пути до нижних микрорайонов. Я решил специально пройти по центру, чтобы посмотреть на большое количество людей и машин, надеясь, что это приведёт меня в чувство. Или заставит броситься под машину. Как получится.
 Получилось никак. Пройдя это расстояние за какие-нибудь полчаса, я не почувствовал себя ни лучше, ни хуже. Перейдя дорогу, я повернул назад. Не успел пройти и десятка шагов, как меня окликнули. Два “хачика” приблизительно моего возраста спросили: “Брат, нет полтинника?” Отрицательно покачав головой, и смутно о чём-то подумав (какой я тебе брат, урод?) я, не оглядываясь, и не прибавляя шагу, угрюмо побрёл дальше. Собственно, денег у меня не было с собой вообще. Никаких продолжений, вроде, “найду – мои?” или “пойдём-ка туда-то, я тебя ошманаю”, впрочем, не последовало. Мне, собственно, было всё равно. Наверное, они решили, что я наркоман. Да так я себя и чувствовал.

* * *

 Наконец, я оказался у подъезда своего дома. Я очень устал и хотел лишь поскорее оказаться дома. На улице уже порядком стемнело и, к тому же, похолодало. Во дворе было пусто, если не считать мужчины, спешившего в подъезд на другом конце дома. А я вспомнил про соседа. И мне внезапно стало очень не по себе.
 По телу пробежал холодок, и я нервно оглянулся. Поблизости никого не было. Откуда-то дунул ветер. Лёгкий, но он быстро усиливался. Стало весьма прохладно. Мне стало страшно, и я поспешил в подъезд, лишь бы домой.
 “Он самоубийца. Небо его не примет. Его дух обречён на скитания вокруг людей. Он может быть и где-то рядом. Рядом с тобой…”
 Я почти почувствовал его незримое присутствие.
 “Ты помнишь, что он убил себя сам?!”
 Мне хотелось побежать по ступенькам, но я удержал себя. Света в подъезде не было, и я мог упасть.
 Уже второй этаж.
 Ветер усиливался. Теперь он почти свистел.
 “Это его дух. Он злится на то, что его потревожили неуместным воспоминанием”.
 Третий этаж.
 “Не забыл, что он убил себя…”
 Я резко остановился на свободной от квартир площадке перед четвёртым этажом.
 Гроб…
 Да, без сомнения, гроб. Стоит вертикально, облокоченный на угол стены. Скорее всего, пустой: заранее подготовили. На днях будут хоронить.
 За окном подъездной стены зашипел ветер.
 Я хотел домой. Мне было жутковато, но я должен был убедиться. Я протянул руку и кончиками пальцев коснулся гроба. Рука слегка дрожала. Пальцы коснулись материала, похожего на картон. Секунду спустя я судорожно, но облегчённо выдохнул воздух. Картон. Коробка. Как я сразу не увидел. Она и тоньше, и длиннее.

* * *

 Вернувшись домой, я поел, а весь остаток вечера дремал. Проснулся в пол-одиннадцатого. Выпил вечерний чай и читал.
 Я закончил читать, когда на часах было без двадцати двенадцать, и хотел уже ложиться спать. Расправил кровать, выключил свет и лёг. Но услышал это. Я слышал это и раньше, редко и только глубокой ночью, я просыпался из-за этого, но тут же засыпал и думал, что мне это приснилось. Хотя порой сомневался в том.
 На улице пели.
 Не очень стройный хор каких-то людей (и мужчин, и женщин) тянул какую-то унылую нескончаемую песню. Слов я разобрать не мог.
 Чтобы не создавать лишнего шума (родители уже спали) и не идти через кухню на балкон, я просто открыл в своей комнате окно и через него пролез на балкон. И посмотрел в окно.
 В небе светила полная луна, её оттенок был ярко-оранжевым, почти красным.
 А под ней по дороге шли люди. Человек двадцать. И мужчины, и женщины. Преимущественно русской нации. Все они были одеты вполне обычно, но трое из них… Один шёл впереди процессии, другой – в центре, и третий замыкал шествие. В руках у них были горящие свечи. А одеты они были в длинные тёмные одежды, наподобие ряс священников.
 У меня не было сомнений, что это сектанты.
 Они остановились у угла дома. Моего дома… Пение умолкло.
 Из-за угла дома (то есть, с моего двора!) вышли четверо людей. Они несли гроб.
 В подъезде был гроб.
 Несколько людей в толпе, плача, взвыли, но уже секунду спустя наступила тишина. Главный (тот, кто стоял в начале толпы) что-то сказал тем четверым, и они передали гроб. Процессия раскололась. Большая часть (с теми четырьмя) пошла дальше вперёд к центральной дороге и вновь пела.
 Трое в рясах и ещё трое вместе с гробом резко свернули и быстро пошли рядом с огороженной стройкой в сторону кладбища.
 Видел ли кто-нибудь это? Несомненно. Но понял ли кто-нибудь, что же произошло на самом деле?
 Вряд ли. Вряд ли эти “молодые калхи” (что является синонимом “молодых уродов”), что живут в моём дворе, смогли это понять.
 Несколько “молодых калхов” приблизительно моего возраста выбежали со стороны соседнего дома и направились за сектантами, держась на почтительном расстоянии. Просто любопытные.
 Но они упустили из виду главную часть процессии, которая уже молча скрылась из поля зрения.
 Мне самому стало очень интересно. Это было любопытство, смешанное со страхом. Любопытство на грани безумия.
 Завтра в школу. Плевать.
 Я должен это видеть.
 Куда они понесли гроб (думаю, всё же на кладбище) и, главное, что они с ним сделают?
 Я должен ЭТО знать.
 Ведь, в конце концов, я собираюсь стать журналистом. Я цинично усмехнулся. Ну да, конечно…
 Быстро надев джинсы, свитер и кроссовки, я вышел в коридор.
 Предстояло самое сложное.

* * *

 Я совершенно не уверен в том, что мой уход остался незамеченным. Двери создают слишком сильный шум. Входная особенно сильно скрипит, да и звук закрываемого замка в полной тишине невозможно не услышать. Сейчас, впрочем, это меня мало волновало.    Сейчас холодный ветер трепал волосы и пронизывал моё тело сквозь тонкий свитер.       Сейчас я находился у ограды кладбища.

* * *

 Это была не та каменная, во многих местах разбитая, стена, что в основном огораживает местное христианское кладбище. Это была его обратная сторона, за которой было несколько каких-то построек, мёртвое озеро, а ещё дальше – дачный городок.
 Это было, так называемое, “новое кладбище” - участок, достроенный около семи лет назад. И ограда здесь была из железных прутьев.
 А за ней простирался достаточно большой и забитый едва не под завязку, погост.
 На первый взгляд, могилы на нём располагались в полном беспорядке и ясно только, что где-то там (весьма далеко отсюда) есть “центральная дорога”, ведущая к входу-выходу, домику сторожа и двум каменным сооружениям, которые, по всей видимости, являются туалетами.
 Сектантов нигде не было видно. Идти на кладбище я не решился. Было просто очень страшно, к тому же я понятия не имел, где они могут быть. Я решил обойти кладбище вокруг и заглядывать в дыры в ограде. Может, где-нибудь там я их и увижу… или услышу. Конечно, они могли быть и где-нибудь в глубине кладбища, но сомнений в том, что они всё же здесь, у меня не было.
 Резкий порыв ветра заставил меня вздрогнуть. На ограде какой-то могилы шелестел пакет.
 Внезапно я вспомнил сегодняшний сон (вот только днём он мне снился или ночью?) Виделся какой-то дом, кажется, когда-то он мне уже снился. Дом напоминал тот, в котором я живу, но что-то его отличало. Только что?
 Чем-то шелест пакета, застрявшего в прутьях, напомнил мне этот сон. Хотя сейчас и так всё походило на сон. Я двинулся вдоль забора в сторону, где должно кончаться “новое кладбище”, и должна начинаться старая каменная ограда, за которой в этой части располагается “зэковское кладбище”.
 Я вспомнил, как в восьмом классе с несколькими одноклассниками прогулял урок. Мы ходили на кладбище (от школы это довольно близко). В тот холодный зимний день, около 11 утра, я впервые побывал в этой его части, где хоронят зэков и бомжей. Где непонятно, где могила, а где просто земляное возвышение. Где нет надгробий, а если и есть красный металлический памятник, то или безымянный, или с порядковым номером заключённого. Или с надписью белой краской «Лохи» … Где приходилось прыгать через могилы.
 Я навсегда запомню это место таким, и уверен, что при захоронении “падших людей”, никто не пытается копать глубже метра. И, естественно, их никто не отпевает.
 Идеальное место для ритуалов каких-нибудь сатанистов. Мне стало особенно страшно при мысли, что они именно там. Я уже прошёл “новое кладбище” и по правое плечо была старая каменная ограда. А по левое – груды мусора. Но они валялись также и у ограды. Только тропинка, по которой я шёл, была относительно чиста.
 Ветер усиливался. Теперь он уже выл. Накрапывал мелкий дождь.
 В животе резко похолодело.
 Я приближался к дыре в ограде, через которую увижу то самое “зэковское кладбище” и, возможно, сектантов.
 Слишком страшно. На глаза навернулись слёзы. Все спали. Я был здесь совсем один. Как всегда, один…
 Я заглянул в дыру. Сердце учащённо стучало.
 Однако там никого не было. Мне захотелось глубоко вздохнуть, но я увидел крышку люка и поспешил отвернуть голову. Я присел на колени, надо было перевести дыхание. Очень хотелось пить. Я весь промок и промёрз. Возможно, это был не тот люк, но…
 Сам я не видел, только знал (несколько незнакомых друг с другом людей (в том числе, и мой отец) рассказывали мне), кто там похоронен. Зародыши, эмбрионы, выкидыши в пакетах, безобразно наваленные друг на друга…
 Я хотел бы это увидеть.
 Встав и немного пройдя вперёд, я заглянул за угол оградной стены. И в значительном отдалении увидел мутные фигуры людей в длинных одеждах. Порыв ветра донёс до меня чёткую фразу: “Встань и иди”.

* * *

 “Встань и иди!” – Повторил голос.
 Ветер швырнул к моим ногам старый венок.
 Я метнулся за угол и вбежал сквозь дыру на кладбище.
 Стараясь не смотреть по сторонам, я побежал по неширокой тропинке, но тропинка сворачивала и шла по правой стороне, сектанты же находились за левой стеной ограды. Но тогда я об этом не думал, а просто бежал там, где расстояние между могилами превышало длину кисти моей руки.
 Я опомнился и, свернув влево, начал протискиваться между почти вплотную приставленными оградами могил. Ветер выл между прутьями и раскачивал кусты сорняков. Качались некоторые старые покосившиеся памятники.
 Лицо пожилого человека тусклым взглядом смотрело на меня с полным безразличием, морщинистая старуха укоризненно заглянула мне прямо в глаза, полная женщина, усатый мужчина, молодая девушка в очках, старик с острыми чертами лица.
 Цифры перемешивались:
 1941-1992, 1910-1972, 1965-1983, 1986-2002…
 Лицо улыбающегося подростка заставило моё сердце сжаться. Им мог быть я…
 Никифиров Александр, пусть на небе тебе будет лучше, чем здесь.
 Я продолжал путь.
 Он не мог быть плохим человеком, это лицо не могло быть лицом полного урода. Я не поверил бы в это…
 Я испуганно отпрянул. Моему взору предстал голый деревянный крест и невысокий холмик под ним.
 Могила без ограды. Ненавижу их. По большей части, эти могилы давно заброшены. С опаской посматривая на невысокий холмик, я протиснулся мимо неё. И… что-то шелохнулось.
 Крест слегка покосился, насыпь дрогнула.
 Это был ветер…
 Ветер, который воет под землёй.
 Я метнулся сквозь нестройные ряды захоронений.
 - Во имя святого Иуды! Именами Иуды Искариота; разбойника Вараввы; Каина, сына Евы; Хама; Навуходоносора, царя вавилонского; Валтасара, сына его; Ирода Великого, царя иудейского; Ваала, бога ханаанского; Молоха, бога финикийского; кесаря Нерона; Зверя с числом 666… Приказываю в двенадцатый раз: встань и иди! - Вдруг раздалось за оградой, от которой меня отделяла уже пара могил.
 А ведь это то место! Я думаю, что то… Мне о нём рассказывала двоюродная сестра. Что?!
 Что она о нём рассказывала?!! Ей говорили… Нет, она давно читала в какой-то местной газете…
 Там по некоему кругу расположены камни, там что-то делали, кто-то кого-то приводил… какая-то учительница приводила детей… И они…
 От волнения мысли путались, и я толком ничего не мог вспомнить.
 В нижней части ограды, почти у земли, была не очень большая дыра, к тому же неприметная, потому что с обратной стороны наполовину засыпанная песком и мусором. Мне пришлось едва не лечь, чтобы заглянуть через неё. Сектанты были чуть в стороне, но я мог видеть их достаточно неплохо. В мою сторону они не смотрели. Их было шестеро. Трое в рясах стояли по кругу у камней, в центре стоял гроб с телом. Остальные трое стояли чуть поодаль и время от времени оглядывались.
 Ритуал близился к завершению.
 Один из сектантов достал короткий нож. Ветер трепал его длинные одежды. Наверное, он был верховным жрецом и, должно быть, тогда он шёл впереди всех.
 И вновь запел нестройный хор.
 - …Именами Иуды Искариота; разбойника Вараввы; Каина, сына Евы; Хама; Навуходоносора, царя вавилонского; Валтасара, сына его; Ирода Великого, царя иудейского; Ваала, бога ханаанского; Молоха, бога финикийского; кесаря Нерона; Зверя с числом 666; истинного владыки - Сатаны! Приказываю в тринадцатый раз. Приказываю в последний раз: встань и иди!
 Жрец вонзил нож в грудь трупа.
 Мертвец вскрикнул и подскочил в гробу.
 Я зажал рот рукой и прикусил губу.
 Только сейчас мне стало по-настоящему страшно.
 Покойник открыл глаза и приподнялся.
 Я глухо вскрикнул. В воскресшем я признал своего соседа со второго этажа! Я едва не потерял сознание и, наверное, потерял бы, но…
 …Они услышали мой крик и обернулись в мою сторону. С моим взглядом встретились пустые бессмысленные глаза мёртвого соседа.
 Я закричал уже в голос. Ветер выл мне в ответ.
 Наверное, в этот момент проснулся и вздрогнул от ужаса в своём домике кладбищенский сторож.
 Трое сектантов-не жрецов ринулись к дыре. А я уже бежал прочь, не разбирая дороги и прямо по могилам, не имеющим оград. Проклятым могилам. Дождь хлестал мне в лицо.
 Они не сумели пролезть в дыру и, разделившись, бросились искать другие ходы.
 Заставив мозги работать и, осознав своё положение, я старался держаться подальше от ограды и попытаться выйти на “центральную дорогу”.
 Но мне было очень плохо. Меня трясло и сводило судорогой. Я стошнил, и у меня закружилась голова.
 Открыв дверцу какой-то ограды, я с трудом прошёл внутрь и присел, скрывшись с одной стороны за неистово раскачивающимся деревцем, а с другой – за могилой с бетонной кладкой. Безопасной могилой.
 Снова начался приступ рвоты, и головокружение усилилось.
 Дождь и ветер.
 Холмики и ограды.
 Кресты и тучи.
 Кровь и трава…

* * *

 Я лежал на кладбище, на мёрзлой земле. Рядом с мертвецами.
 Дождь почти прекратился, лишь мелкие капли всё ещё накрапывали… Впрочем, через секунду я понял, что капает с деревца. Рукавом я вытер лицо и увидел капельки крови. Кровь шла из носа. Я поднялся и, как можно быстрее, пошёл вон из этого проклятого кладбища. Было трудно идти. В теле ощущалась ужасная слабость и голова болела. К тому же, земля была размыта, в углублениях образовались лужи. Поскользнувшись, я едва не угодил в свежевырытую могилу.
 Так или иначе, я всё же сумел уйти с кладбища… И выжить в эту длинную ночь.

ГЛАВА 5. Отвратительная правда.

 Серый потолок, и свисающая с него люстра были сверху. Под ней была неширокая кровать. Вокруг стены и какие-то предметы.
 Воскресенье было испорчено. И хотелось лишь одного - чтобы оно закончилось, и наступил понедельник. Наступила школа… Ну уж нет. Но воскресенье неумолимо уходило в вечерние сумерки, оставляя горькие воспоминания.
 Алёна лежала на кровати и внимательно смотрела на люстру. “Она похожа на огромного паука”.
 Единственный выходной, дома, и то испортили.
 Ужин. Кухня. Стол. Картошка с котлетами.
 …И вопросы.
 - Объяснишь, почему ты не была в школе в среду и ушла с занятий в пятницу?
 Почему, почему именно на этой неделе было родительское собрание? Иначе бы они не узнали. Иначе бы этого разговора не было.
 - Я плохо себя чувствовала.
 - А почему ты нам не сказала? Что там у тебя болит, а? Говори.
 “Допрос. Сейчас они будут меня пытать раскалённой сковородкой”.
 Алёне захотелось улыбнуться, и она прикусила губу. Это нервное. Родители не шутили.
 - Я не хотела вас беспокоить. Просто слабость, лёгкая температура. Живот немного болел. Думала, посижу дома и пройдёт. Но в пятницу почувствовала себя неважно на уроках.
 - Почему не отпросилась, ушла?
 Отчим. Это хуже.
 - Я не знала, где сейчас классная и не стала искать.
 Они не верили. Нет. Но ведь и она лгала.
 - Когда-нибудь думать начнёшь, а? Тебе через два года поступать, а ты даже не знаешь куда. Думаешь, муж тебя, ****ь, содержать будет? Зря думаешь.
 - Я так не думаю.
 - Какой муж, Серёжа? У неё даже друзей нет. Дома сидит, даже не гуляет нигде…
 - Спасибо. Я чай не буду.
 - Алёна, я не закончил!
 “А я и не начинала…  Мы ничего не слышим позади себя. Сзади ушей нет”.
 Она улыбнулась, но удручённо. Как хочется сказать “Пошли вы все” всем вам с вашими банальными жизненными ценностями.
 Когда же они поймут: жизнь — это не работа со стабильным заработком, не друзья и не семья. Жизнь — это чёрт знает что. Дерьмо. Дурацкая тупая игра.
 Когда же они поймут её! Она не такая, как они, не такая, как большинство. Она вполне зрелая, сформировавшаяся личность и ей не надо указывать, что делать, а что нет. У неё свои ценности. Рассудок и здравый смысл скажут, что правильно, а что нет.
 А им-то это откуда знать?! Разве они придумали этот мир?.. Больной и безумный…

* * *

 Алёна лежала на кровати и размышляла об этой жизни. Что было, что будет. Что есть.
 Что было в её жизни такого, о чём она никогда не жалела? Были поступки. Наверное, не каждый может похвастаться решениями юного возраста, о которых не стыдно вспоминать, которые по-прежнему кажутся правильными. Главным было то, что она сумела не пойти с теми, кто были её друзьями, теми, кто немногим позже с жестоким безразличием посмеялся над ней. Нашла силы остаться одной и пойти своей тропой. До сих пор быть одной… Были слёзы отчаяния, затем сменившиеся осознанием душевной силы. Она пережила самое страшное – и в этом была её сила. Одиночество лишь увеличивало её. Не надо было никого любить и из-за кого-то страдать, ни от кого зависеть.
 Но сначала было страшно… Ей было 13 лет, и она была одна, а вокруг был холодный, тёмный мир… В её квартире были чужие люди, а за окном всё летал январский снежок.
 Со временем панический страх притупился, прибавилось уверенности, лишь бездонная тоска так и осталась привычным состоянием. Это не было, так называемой, депрессией - о, нет, прожить столько времени в депрессии невозможно, - но ощущение одиночества среди людей. То, что говорил отчим насчёт поступления, было справедливо. Она действительно не знала, куда идти и что делать дальше. Никем в этой жизни не хотела быть… и жить. Но и умирать не хотела.
 Она ни разу не пыталась покончить с собой, причём в отличие от всё тех же бывших подруг, одна из которых, наглотавшись таблеток, потом больше месяца отходила под капельницей. Было бы из-за чего… Любимый парень бросил… Что ж, четыре месяца свиданий, гулянок, поцелуев и, вероятно, чего-то ещё, в пятнадцатилетнем возрасте у них считается глубоким взаимным чувством.
 Как смешно. Алёна в жизни никого не любила, кроме родителей (по крайней мере, папу – точно). Кто-то мог понравиться, да и это к восьмому классу школы прошло. И с тех пор не проявлялось. Могла быть определённая симпатия к отдельно взятым людям, однако даже ей не суждено было перерасти в дружбу. Симпатия эта, в основном, была к людям простым и открытым, добрым и отзывчивым. Во многом наивным, и потому оптимистичным. Не являясь жизнерадостным человеком, она, тем не менее, умела ценить приятные моменты жизни и по-настоящему симпатизировала тем, по наивному добрым, хорошим людям. Этаким блаженным, хотя и достаточно…
 Совсем недавно в местной газете, в «Ладе», она прочитала про такого настоящего блаженного, ничего не осознающего взрослого мужчину, лишившегося жилья. Родителей-алкоголиков, по жалобам соседей на их аморальное поведение, лишили квартиры, а вместе с ними и ни в чём неповинного взрослого ребёнка, которого и так не очень жаловали спившиеся родители, отбиравшие и часть его инвалидной пенсии. И остался несчастный недоразвитый мужчина, подобных которому на Руси и называли блаженными, как большой пёс, жить под окнами родного дома, питаясь подачей сердобольных старушек и, дрожа от холода, прячась от дождя, спать на холодном бетоне подъездных площадок.
 Алёна ненавидела всё это, а порой ненавидела всех. Её обычный сарказм нередко превращался в гнев. И это она тоже ненавидела.
 Вот она и сбилась с мысли. О чём она думала до воспоминаний газетной статьи? Кто теперь скажет? Проехали…

* * *

 Ей казалось, что она вот так и уснёт, но внезапно очень сильно, как острым прутом, схватило живот и сжало где-то внизу, выдавив крайне неприятное ощущение чего-то жидкого, такое, которое обычно возникает при диарее.
 Но это была не диарея. Стул был нормальный, вот только… С чувством отвращения и ужаса, она неотрывно наблюдала за тем, как по коричневой поверхности кала ползают черви.
 Длинные и тонкие, похожие на белые нитки, они змеились в испражнениях на дне унитаза. Она боялась и, кажется, знала, что когда-нибудь это случится…
 Алёна ощутила приступ рвоты. А потом она закричала. И в этот крик прорвались и слёзы, и рвота. А вместе с рвотой из желудка вынесло ещё несколько аскарид.

* * *

 Это чувство было сродни тому, что она испытала однажды утром пару лет назад. Такое же отвращение, подступающий к горлу тошнотворный ком. В то, вновь пришедшее во всём своём омерзении подробных воспоминаний, утро, она готовила себе еду на завтрак. Разрезав хлеб, и уже принявшись намазывать масло по куску, она заметила на поверхности изогнутый длинный волос, и хотела уже убрать его, но вовремя отдёрнула руку. В отрезанном куске хлеба был паук. То, что сначала она приняла за волос, омерзительный лобковый волос, оказалось скрюченным дохлым пауком. Отдельно валявшаяся лапа не оставляла места сомнениям. Паук. Должно быть, забрался в тесто при готовке. Её едва не стошнило. Сейчас её не стошнило лишь потому, что совсем недавно, и трёх часов не прошло, это уже случилось. Но всякий раз, как Алёна прокручивала в уме этот случай, снова становилось плохо.
 Страх, глубоко засевший, вынашиваемый более десяти лет, вдруг ожил жутким кошмаром её жизни. Всего несколько дней назад она думала об этом, как, может быть, сотни раз до этого. И вот это уже не страх, это уже…
 Что это уже?! Кошмар? Трагедия? Болезнь? Как небольшой дохлый домашний паук, очень похожий на лобковый волос, оказавшийся в разрезанном хлебе…
 Это уже правда.

ГЛАВА 6.  Смерть учителя.

 Уже по прошествии всего нескольких дней, она была в школе. Анализы были отрицательны и повторные тоже. Не было у неё глистов! Но что же это тогда было, если не они?!!
 После того, как, закричав, её стошнило, Алёна смыла воду, смыв и доказательства их присутствия. После того, как повторные анализы не подтвердили её слов, мама ничего не сказала, однако взгляд и поведение выдали её отношение к дочери после происшедшего: “Живот, говорила, немного болел? Слабость и температура? А затем это? Какой мерзкий повод, чтобы не ходить в школу”.
 Как будто бы ей самой так хотелось таскаться по чёртовой больнице четыре дня напролёт, да ещё с отчимом! Если бы она и решила снова прогулять школу, несмотря на то, что ей и так досталось, то не стала бы ничего выдумывать. А спокойно дождалась, когда все уйдут с утра на работу, и осталась дома. О, боже!

* * *

 А в школе она узнала о том, что случилось позавчера. Ей лично никто не говорил, но по многим сплетням вокруг поняла, что учительница истории умерла и спросила об этом у Иры, одной из тех девчонок, в целом, неплохих и умных, хотя опять-таки слишком стереотипных.
 Та рассказала ей.
 А я сидел за своей партой неподалёку и, слушая, вспоминал этот день.
 У нас истории в тот день по расписанию не было. Первым уроком стояла география. За пять минут до урока прозвенели звонки, вызывающие учителей в учительскую. Я как раз только пришёл в школу. Учительница задерживалась непривычно долго. Прошло около 35 минут, и пришла, но не учительница географии, а наша классная. Судя по её виду, то, что она собиралась сказать, было малоприятным.
 - Вы слышали, да, наверное, что всех учителей вызывали к директору, – начала Гульмира Заировна. – Видите, как долго мы там были, потому что действительно это важно. Прошу вас откликнуться и отнестись с сочувствием. Лариса Александровна умерла, вчера.
 Все молчали, лишь несколько голосов, как среди девчонок, так и среди калхов, недоверчиво переспросили: “Умерла?”, “Как умерла?!” Это было почти комично, но никто не засмеялся.
 Гульмира Заировна продолжала:
 - Она давно болела, вы знаете, с нервами. И вот вчера какой-то срыв и приступ. Что-то ещё. В общем, довели её дети. Она с ними, со своим 11 «В» сильно поругалась, вот и… Это стало последней каплей. Теперь это на их совести. Убили человека. Вот и вы доведёте меня так, скоро. И так уже…
 - Нет, ну мы не такие же уж прям, как 11 «В». Они вообще звери. – Попыталась оправдать класс Инна.
 - Ладно, в общем, теперь, понимаете сами, надо сдавать на похороны. Пожалуйста, принесите…

* * *

 Сложно сказать, что я испытал тогда. Не грусть, не радость, и не жалость, но и не безразличие, что-то было. Позже я понял, что это был всё тот же смутный страх. Мёртвые окружали меня повсюду.
 Хотя я так и не понял, сектанты и воскресший сосед были явью или сном. Проснувшись, я не нашёл на одежде каких-либо свидетельств того, что я ночью блуждал по кладбищу в дождь. И родители не заметили моего отсутствия… Если я действительно отсутствовал. Но всё было слишком реально. Я помнил даже все свои ощущения, все мелочи. Ведь это не могло просто присниться?
 Могло это просто присниться или нет, я не знал. Уже просто не понимал. Возможно, сознание играло со мной скверные шутки на грани безумия.
 Я не знал, как мне воспринимать смерть учительницы. Учительницы – не самой любимой (впрочем, таковых, вообще не было), но - человека доброго и умного. В свои неполные 35, она находилась в состоянии постоянного нервического возбуждения или, скорее, стресса, по причине того, что несколько лет назад она едва не сгорела в своей квартире. Часто болела, нередко на уроках выходила принимать лекарства… Мы все знали об её состоянии, и мы все её доводили. Все классы. Посмеивались, подшучивали, дали глупое прозвище… Страдал ли кто-нибудь из них теперь? Мучили ли кого бессонницей призраки совести?
 Я устал и хотел спать. Но мысли длиннющей вереницей плелись в сознании, сменяя друг друга.
 Я думал о недавнем споре с Кристиной о моём мировоззрении. Это был не спор, но не очень приятный разговор. Какой толк пытаться объяснить своё отношение к жизни человеку, который считает всю литературу нереального – чушью, и твёрдо убеждён, что Виктор Цой был наркоманом, а заодно с ним Линда и многие другие. Вот что называется, в своём невежестве пытаться доказать свою правоту. То же самое, если бы я пытался что-то опровергнуть, скажем, в физике. Какой бы умной ни была Кристина, увы, она есть и останется – кем? Да всё такой же, как все, поверхностной. А жаль. Она действительно неплохая девушка. Ну что же, Бог с Кристиной, с Колей, неразговорчивой Юлей. Со всеми, кроме Алёны…
 Она оказалась человеком, в котором я наконец-то смог увидеть себя. За месяц с половиной, я успел достаточно неплохо изучить её, но, к сожалению, мне так и не удалось с ней толком пообщаться. Иногда её не было в школе, часто она уходила с последних уроков… или пропадала в неизвестном направлении.
 Она походила на лёгкую и бесшумную тень. При этом она вовсе не была забитой. Она иногда разговаривала с одноклассницами (в том числе, с Кристиной), но никого не подпускала слишком близко, сидела, в основном, одна. Училась вполне сносно, если не брать во внимание постоянные придирки учителей к её посещаемости уроков.
 Величайшим счастьем для меня явилось осознание того, что она смотрит «Дарью», а также её тетрадка с Танцами Минус на обложке вместо какой-нибудь очередной «Фабрики звёзд». Первое же случилось, благодаря тому, что однажды она сказала учительнице по литре такую фразу: “Я не антиобщественна. Это общество – антименя”. И всё сухим безразличным тоном, но с какой насмешкой в глазах! То и дело в моей памяти возникал образ этих насмешливых и вместе с тем печальных тёмных глаз, слегка подведённых карандашом, но не накрашенных; прямого, не слишком длинного носа, тонких губ, чёрных волос, собранных, в основном, в небольшой хвостик…
 Она не была красивой в том обычном понимании, - она была такой, кого принято называть миловидной, симпатичной. Но всё же внешность была ни при чём. Она являла собой идеал, нарисованный моим сознанием пару лет назад. Именно такую я мечтал встретить, но не верил в такую возможность. У меня только один друг. Мне нужен ещё кто-то. Но этим “кто-то” должна быть девушка. И мне хватит… Мне хватит. Но встретить её оказалось не так уж легко.  Я ждал такую, как она, очень долго.
 Ну почему она была столь осторожной в общении, и почти не обращала на меня внимания, лишь изредка тихо и загадочно улыбаясь?

ГЛАВА 7. Явь и сон.

 - Ты куда это, сука, собралась?
 Алёна замерла у входной двери. Незаметно уйти не получалось.
 - Куда, спрашиваю?
 Громко скрипя половицами, на нетвёрдых ногах, отчим вдруг оказался перед ней. В пальцах он держал недокуренную сигарету. Отвратный запах, исходивший от него, заставлял Алёну на мгновения задерживать дыхание, дабы не замутнить сознание, дабы не стошнить.
 - Куда, а? Куда пиз…ешь? – Он опёрся плечом о стену, и вперился в Алёну своими большими глазами, не выражающими ничего, кроме постоянной тупой обиды. Про сигарету он, похоже, забыл, и теперь на её кончике накапливался серый налёт пепла. - Куда, сука, ты собралась?
 Алёна, наконец, вышла из оцепенения; она не могла отвести взгляд и не смотреть на него, боялась не смотреть на него.
 - Я быстро, быстро приду. Кое-что надо отнести.
 Сергей Николаевич исподлобья глянул на неё, - должно быть, он считал это взглядом насмешки, - и двинулся к ней. С сигареты посыпался пепел.
 - Дядя Серёжа, потушите, пепел упал!.. - Негромко воскликнула Алёна.
 Ногой, обутой в тапок, он невозмутимо затоптал красноватую искорку. Остановился в трёх шагах от неё. Алёна ждала. Ждала, вдыхая гнусный испорченный воздух резкими быстрыми рывками. Пока она не могла уйти. Если он сейчас спросит, что и кому отнести? Что скажет она? У неё с собой ничего не было. Не надо было ничего относить. Она лишь хотела проведать папу. Посидеть с ним у его могилки. Но отчим сказал другое:
 - Никуда не пойдёшь. Четыре часа, скоро мать вернётся.
 - Но мне необходимо сегодня отнести… - Возразила Алёна.
 - Что там, бля, такого необходимого может быть? Я сказал: никуда не пойдёшь.
 - Отнести тетрадь с заданием…
 - Я сказал: не пойдёшь. Ты, ****ь, плохо слышишь?!
 Но Алёна не отходила от двери. Как бы ни было страшно, придётся остаться: если сейчас уйти, домой можно не вернуться, по крайней мере, дня два. Подобного пока не было, но она знала, что могло быть. Запрёт дверь и матери не позволит открывать. Ослушаться мама не посмеет – кому охота в третий раз лежать в больнице с ушибами или переломами… Однако она всё не отходила от двери.
 Сергей Николаевич просто стоял и мутно пялился своими глазищами небесно-голубого цвета. Потом задумчиво почесал свободной от сигареты рукой пах через ткань трико. Ещё немного постоял, ехидно посматривая на неё. Алёна напряглась, пальцами левой руки вцепившись в дверную ручку. Сергей Николаевич проворно рванулся вперёд и, схватив её за куртку, стал оттаскивать от двери. Алёна вскрикнула, и он зажал ей рот правой рукой. Зажатая между указательным и средним пальцами, сигарета мелькала в опасной близости от её глаз. Искорки падали на пальцы, но отчим не замечал этого. Он оттащил её в комнату и принялся срывать с неё джинсы. Алёна отчаянно сопротивлялась и пинала его ботинками прямо по лицу. Он содрал их с её ног. Всё время он жутко ругался из-за того, что она мешает ему и сопротивляется. Но на самом деле, он злился, потому что у него так и не вышло. Даже с молодой…
 Очень быстро, в какие-то доли секунды, вспомнились ей стыд и ужас того дня, когда бывшие подруги поиздевались над ней.
 - Не рыпайся, шлюха, твою мать!
 Когда в школе подложили на её стул дождевого червя. А она не заметила. Сказали, что у неё “глисты вылезли”, и всем классом смеялись над ней, а потом ещё долго дразнили “глистой”. Когда она, с ещё неокрепшей силой характера, в слезах ушла домой, ненавидя их всех – одноклассников, школу, - и поклявшись, что никогда и никому даже не намекнёт на свои страхи. Свои тайны.
 Алёна приподняла с пола обороненный отчимом окурок и с силой вдавила ему в щёку.
 - Сука, что делаешь, а?! – Он взревел, скидывая с себя остатки сигареты.
 Алёна бросилась прочь из комнаты. В дверь постучали. Пришла мама.
 Мама успокоит её, скажет, что всё будет хорошо. Не даст в обиду дяде Серёже. Отдаст на расправу себя…

* * *

 Дом был очень странный, но смутно знакомый. Длинный и высокий. Девятиэтажная галерейка.
 Галерейный…
 Я смутно помнил, как оказался в этом месте. Вроде, я бежал сквозь какие-то дворы, вглубь города, туда, где центральный рынок. И как-то попал сюда. От кого я бежал среди ночи? Вокруг какие-то деревья, кусты, заросшие дороги… Несколько похоже на окраину первого микрорайона. Но это было не так, и я смутно осознавал, где же всё-таки это место.
 И впереди, сквозь ветви деревьев, высился Дом. Только один дом, неизвестно что делающий здесь. Судя по всему, заброшенный. Облупившиеся стены и пустые глазницы окон говорили сами за себя.
 Галерейный…
 Странным было это зрелище, странной была тишина, окружавшая это место, сам Дом навевал странные мысли и смутные воспоминания. Воспоминания о чём-то далеком, давно прошедшем. И был похож на наш дом в 29-м микрорайоне.
 Галерейный…
 Я помнил, что уже несколько раз видел его во снах. И даже когда-то давно, классе в шестом.
 Он был похож, но что-то его отличало.
 Теперь я осознавал, что. Он был
 Галерейный…
 Да, он был галерейный. Но дело было даже не в том, что он был галерейный, девятиэтажный и заброшенный. Потому что в некоторых моих снах были и другие дома: подъездные, пятиэтажные и в гораздо лучшем состоянии. Да и стояли они не на заросших окраинах, а во вполне обычных дворах. Но где бы они не находились, везде царила полная тишина.
 Их всех что-то отличало.
 Теперь я понимал. В каждом из них было что-то неправильное. И я не знаю, как это объяснить. Это не касалось их формы. Но они были, можно сказать, более пустые.
 Они пугали, пугали одним только видом.
 И каждый сон, где были они, несмотря на то, что ничего не происходило, был кошмаром.
 И этот сон тоже. Он заставил меня проснуться и я, лёжа в полной темноте и всё той же тишине, вспоминал его. Мне так и не удалось нормально заснуть в остаток той ночи.

ГЛАВА 8. Похороны учителя.

 Наступило 21 октября. Тёмный пасмурный день. Так обычно и бывает: там, где кого-то хоронят, редко светит солнце.
 Сегодня похороны Ларисы Александровны.
 К школе мы собирались в полдесятого. Я и Коля стояли чуть поодаль от общей толпы. Здесь собралась вся школа, за исключением младших классов. Все о чём-то говорили и даже смеялись. Всем было просто насрать… Я с отвращением взирал на этих людей. Я тоже нисколько не страдал из-за смерти Ларисы Александровны, но я искренне жалел её душу, несомненно, наблюдавшую за этим, и её родственников, которые будут слышать смешки и мат в процессии, отправляющей в последний путь чью-то дочь, сестру, жену, мать…
 Я поискал глазами Алёну, но не нашёл. Видимо, она не пришла. Я наивно надеялся на спокойный, мирный путь в церковь, на кладбище. Любой приход на кладбище – это таинство. И когда тишину и покой этого места нарушают громкие крики и смех, это таинство теряет свою загадочность и притягательность.
 Без двадцати одиннадцать подъехал автобус с родственниками Ларисы Александровны и её телом. Родственники и друзья (всего около двадцати человек) вытащили гроб из катафалка.
 Всё это вызвало у меня жуткие ассоциации с моим сном про сектантов, и тем, как они несли гроб со двора моего дома.

* * *

 Четыре человека несли гроб, ещё двое крышку. Теперь уже несли на само кладбище. Время было около половины первого. Отпевание длилось примерно двадцать минут. По крайней мере, мне так казалось. Меня ужасно утомили все эти моменты ожидания: сначала там, у школы, потом в церкви. Все эти стенания родственников и рыдания матери; детей у Ларисы Александровны, похоже, не было.
 Идти пришлось далеко. К самой окраине, к “новому кладбищу”.
 Солнце равнодушно освещало надгробия и плиты могил, но совершенно не грело. Казалось, что из серых облаков, что окружили его, вот-вот начнёт накрапывать дождь. По крайней мере, ветра не было.
 Я плёлся позади всех на довольно большом расстоянии (Коля вместе с Русланом, своим товарищем из 10 «В» тоже шёл где-то впереди, со всеми), временами я останавливался и с интересом разглядывал окружающие меня могилы; как давно я здесь не был. Или же совсем недавно?
 Вот не ограждённая могила – “опасная” могила. На поросшем невысокой травой холмике покоился бледный венок. Имя на надгробии было почти стёрто, портрета не было. С другой стороны, толк от фотографии? Мы видим на ней лицо живого, нередко улыбающегося, человека и знаем, что теперь внизу, на его месте останки, не имеющие ничего общего с портретом.
 А здесь лицо совсем молодой девушки и надпись под именем: “Мама, папа, простите за страдания, причинённые мной”.
 Двое людей поливали деревца, посаженные у ограды этой могилы, – мужчина и женщина.
 Лицо этой девушки над надписью я, кажется, видел в том сне…
 Во сне. Я убедил себя в том, что это лишь сон. Лишь сон. Так почему же так мучает холодный страх, почему я ищу глазами их…
 Солнце начало было греть чуть сильнее, но тут же померкло за вновь окружившими его облаками.
 Почему же…
 - Саня, – кто-то негромко позвал меня за моей спиной. Я немного испугался и очень удивился: я был уверен, что шёл последним. Обернувшись, я никого не увидел и решил, что мне пригрезилось. Отвернувшись, я поспешил за процессией.
 - Саня! – Чуть громче произнёс тот же голос, и на этот раз я узнал его, и вновь обернулся.
 Алёна сидела на скамейке за оградой одной из могил. Рукой она позвала меня. Зайдя за ограду и, присев рядом, я неуверенно сказал:
 - Привет. Я тебя не заметил ни у школы, ни потом.
 - Привет. А я и не пришла. Иначе пришлось бы выжидать нудное отпевание в церкви. Но я предполагала, что, возможно, встречу вас здесь. – Она помолчала и добавила – Это могила папы, он умер четыре года назад.
 Не зная, надо ли извиниться или выразить свои соболезнования, я просто издал некое “Угу”.
 - Я иногда прихожу сюда, когда мне плохо. Просто мне больше некуда пойти…
 Она вздрогнула: на деревянный крест соседней могилы опустился ворон. Это выглядело так, как это показывают в американских триллерах. Он оглядел нас холодным взором и отвернулся. Солнце по-прежнему тускло освещало могилы.
 - Знаешь, вороны на кладбище, - задумчиво проговорил я. - Наверное, души, души людей, прилетающие на свои могилы.
 - Наверное, злых людей.
 Я неуверенно кивнул.
 Несколько минут молчания каждый думал о чём-то своём. Но нарушил тишину я:
 - Мне недавно снился сон. Страшный сон про кладбище. В нём я наблюдал за тем, как сатанисты воскрешают мертвеца. Я знаю, это звучит смешно, но сон был настолько правдоподобным, что я даже поверил в него.
 - Здесь нет ничего смешного. Мне тоже иногда снятся страшные сны, и тоже довольно правдивые.
 - И что тебе снится?
 - Разное. Некоторые сны я записала. – Она достала из сумки тетрадь. – Они здесь… Если хочешь, я могу её тебе дать, – неожиданно робко сказала Алёна.
 Удивившись, и видя её смущение, я ответил:
 - Но только если здесь нет ничего личного.
 - Нет, нет, конечно! Ничего такого, кроме… Нет ничего. Теперь лучше иди, а то тебя скоро хватятся.
 - Да, видимо, пора. Но скажи: ведь ты позвала меня, не потому что я шёл позади всех, и не случайно ведь ты взяла с собой эту тетрадь?
 Мне едва хватило духу, чтобы всё это сказать, она же спокойно ответила:
 - Нет, не случайно. Просто, просто ты не похож на них, и мне показалось, что ты поймёшь.
 - Да, ты тоже… не такая. Ну, пока?
 - Пока. – Она махнула рукой и погрузилась в раздумья. Я, не оборачиваясь, поспешил вперёд.

* * *

 Возвращаясь домой, я понимал, что ужасно устал. Чувствовал себя больным и разбитым; ноги, уставшие от длительного хождения и стояния, продолжавшихся не меньше пяти часов, ныли. Я устал.
 Кладбище было покинуто, и я понял, что больше не пойду туда никогда. Весь путь я нервно оглядывался, ощущая за спиной взгляд мёртвых глаз.
 Поднимаясь по подъездным ступенькам, я приметил, что высокая коробка, испугавшая меня несколько дней назад, исчезла. Возможно, исчезла ещё вчера или раньше. Разве важно?
 Как я устал.
 В голове беспрестанно вертелись слова из песни Пикника:

Всё равно ничего не останется,
Всё равно - день ли ночь на часах.
С каждым днём мне милее пьяницы
С лихорадочным блеском в глазах.

 Лариса Александровна была в деревянном ящике, и её засыпали землёй. Мой этаж, моя квартира. Ничего не останется. Больше не спросить ей про интервенции и план Ленина по строительству социализма по пунктам. Тук-тук, это я. День ли ночь… Вообще ничего не спросить! Двадцать минут пятого, кто бы сомневался… На часах… Я заставил мысли заткнуться. И так голова болит, а тут этот бред…
 Как я устал. Но необходимо было просмотреть кое-что, что не давало покоя…
 Кое-что интересное.

ГЛАВА 9. Дневник.

 “12 октября.
 Странное ощущение, которое столь остро я не ощущала уже очень давно. Ощущение пустоты и обречённости.
 Жизнь слишком ужасна, чтобы жить, но смерть слишком неопределённа и страшна, чтобы умереть.
 Настолько плохо не было очень давно”.
 Так начиналась тетрадь, которую мне дала Алёна. Судя по всему, это был дневник или нечто вроде. Неужели ей совсем не с кем поделиться своей печалью, что она решилась дать человеку, с которым лишь раз и недолго говорила, свой личный дневник?
 “Со мной что-то не так. Иллюзии или галлюцинации - то, что мне видится с детских лет, -  теперь намного чаще. Смутные и расплывчатые, временами они принимают чёткие и ясные очертания.

 15 октября.
 Я видела, как грузовичок с небольшим кузовом, исполнявший роль катафалка, попал в аварию. Небольшую, без жертв. На моих глазах гроб выпал из кузова и тело, лежавшее в нём, распласталось по дороге. На его руку едва не наехал автобус.
 Этого не увидели другие пассажиры маршрутки, стоявшей на остановке уже более четырёх минут.
 Мне казалось, что они искоса поглядывают на меня, смеясь над моим испуганным лицом. Они все разные, но они - одинаковые внутри.
 Женщина, сидевшая напротив, воскликнула, и в голосе её слышались истеричные всхлипывания: “Мы едем, или будем стоять”. Все удивлённо посмотрели на неё. Я не стала. Её нервы были на пределе, и она лишь выразила укор всем этим алчным водителям, набивающим салон до переполнения. На следующей остановке она вышла. Этот случай вспоминался весь день, и вспомнится ещё не раз.

К чему суета?
В домах только пыль.
Наша судьба –
Не замеченный никем миг.
Кто нас заметит?
К чему мы?

Посмотрят в глаза,
Ничего не увидят.
Забудут ли сразу
Иль, посмеявшись, забудут.
И всё ещё живы,
И ни для кого нас не будет.

Название будет… «Невидимки».

 16 октября.
 Видения стали ещё более ясные, чем прежде. Я видела следы крови на стенах и на людях, не замечающих этого.
 Что-то ещё. Неясные очертания, которые появляются всюду. Если это призраки, то, оказывается, они окружают нас повсеместно. На улице, в школе, дома. Особенно чётко видны их силуэты ночью, когда я выглядываю из-под одеяла. И я тут же начинаю читать «Отче наш», единственную молитву, которую я знаю.
 Маме я ничего не говорила и не хочу. Но она что-то заметила. Я постоянно сижу в своей комнате, не слушаю музыку и не смотрю телевизор. Но, наверное, она считает, что это из-за наших отношений.
 Я устала.
 Ночью мне снились мёртвые дети. Это страшно.

 19 октября.
 Весь день. Депрессия? Глубокая тоска.
 Мысль одна единственная - умереть. Я пробовала задушиться одеялом. Знала, что не доведу этого до конца. Так и было. Когда сильно сдавливаешь горло, крайне трудно дышать и глотать, я вскоре отпускала.
 Как вывод для себя: инстинкт самосохранения намного сильней фрейдовского влечения к смерти (Todestriebe).
 Я хочу, чтобы это прошло.
 Чтобы страшные сны (сегодня мне снились люди, прыгающие с подоконников нашего и соседнего домов: они падали, запрыгивали обратно и снова прыгали) и все эти видения прекратились. Что-то не так. Сегодня я узнала, что в школе умерла учительница. Почему мне кажется… Почему я понимаю… нет, пока я боюсь признать это предчувствие.
 [приписано позже] Я понимаю, что смерть из-за меня.

 20 октября.
 Мне приснились черви. Уже более недели прошло, после того случая, объяснения которому… [далее сильно зачёркнуто]. А сегодня всё повторилось точь-в-точь, только во сне. Мой самый давний страх. Они извивались, а я не могла отвести от них взгляд” …

 Там было что-то ещё. Совсем немного, но я не стал дочитывать. Она сказала, что нет ничего личного. Да, в дневнике не было ничего интимного, однако, всё же, он был глубоко личным, и мне казалось даже подозрительным то, что она дала его мне. Неужели, ей действительно так плохо…
 Она сказала, там записаны сны. Но это были гораздо больше, чем сны - какие-то видения. Я очень сомневаюсь в том, что Алёна – наркоманка. Оставались два варианта: либо у неё неврастенические галлюцинации, либо она обладает даром ясновидения! Смутно верилось и в такие возможности, но других объяснений я не находил.

*  *  *

 Без десяти семь я был разбужен назойливым писком будильника. Разодрав сонные глаза, и вновь блаженно сомкнув, отсчитал до десяти.
 Наступил очередной скучный день.
 И я снова шёл в школу. Хмурое утро отдавало морозом, преддверием зимы. Потоки холодного воздуха заставляли идти быстрее, чтобы хоть как-то согреться. В утреннем небе ещё была видна Луна – бледный лик, проступающий сквозь синеву. Холодную синеву. В то время как с другой стороны небосвода всходило неяркое Солнце.
 Люди бесцельно и без особого желания, встав в шесть часов утра, как всегда не выспавшись, брели по своим рабочим местам.
 Птицы что-то искали на грязном мокром асфальте и, найдя, спешили склевать.
 Сами собой в сознании всплыли такие строки:

Мы как трепетные птицы,
Мы как свечи на ветру.
Дивный сон ещё нам снится,
Да развеется к утру…

 Всё-таки Эдмунд Шклярский – маг. Иначе и не объяснишь, как точно образы песен вдруг всплывают в нужных ситуациях, и вдруг понимаешь их - уже не догадываешься о тайных образах, а переживаешь их.
 Конечно, не один Шклярский… Но моему мироощущению оказались наиболее близки немногие: братья Самойловы, Шклярский, Бутусов. В поэзии – символисты. Это именно те, кого воспринимаешь не только разумом или сердцем, но и душой, те, кто не оставляет равнодушным никогда.
 Я выбрал своё, и никто не вправе это у меня отнять.
 Вдали несколько раз пробил церковный колокол.
 Я направлялся к дверям здания школы.

* * *

 Однажды где-то читал, что если послушать альбом Пикника «Чужой» ранним осенним утром, то можно пойти и повеситься… Пожалуй, и впрямь одна из самых меланхоличных работ. Но в целом, Пикник всегда был таким. И если кто-то повесится, то другому он поможет жить… Да если и повесится, то не из-за одних песен. Шклярский же сам сколько уж лет прожил!
 Любую жизнь можно прожить, если найти то, что по душе. Мои родители могут довольствоваться обычным течением лет, обычной работой. Моя сестра предпочла спокойную и типичную жизнь, обретя счастье в браке. И это, возможно, не так плохо. Но я так не могу, не хочу. Моя жизнь – это извилистый путь творчества. А без него нет смысла.

Мы играем, во что захотим.
Мы упали, и летим, и летим.
А куда не знаем до поры, до поры.
Мы слепые по законам игры.

 Уже упомянутые братья Самойловы, Глеб и Вадим, - Агата Кристи. И их «Нисхождение».

А тем, кто сам добровольно падает в Ад,
Добрые ангелы не причинят
Никакого вреда никогда, никогда.

 Первым уроком шла алгебра. И пожилая учительница что-то говорила, хотя её никто не слушал. И Коля рядом негромко отпускал какие-то шуточки в её адрес. И Кристина с Заминой позади о чём-то говорили и смеялись. Все галдели, и у всех был синдром Дауна. Нередко, оказываясь среди них, я сам становился таким. Общество – страшная сила, она порабощает и подавляет волю. Ненавидел себя всякий раз, когда оказывался в его власти. Я был странным для них, они – для меня. Такая схема меня устраивала. Но моя воля была ещё слишком слаба. Это угнетало. Хотя нет, это просто раздражало. У Алёны подобной проблемы не было… Эти дикие игры, похоже, ей были чужды от рождения. Жаль, что мне – нет. Как я хотел с ней поговорить. Особенно теперь, когда я столько всего узнал о ней. А ещё мне очень понравились её стихи - их было немного, но ничего подобного я ранее не читал. Не решусь привести ни один из них, боясь перепутать или что-то забыть… Алёны не было в школе. Если её нет с первого урока, это значит, что она не придёт и потом.
 И я был один. И сегодня не желал ни с кем общаться, никого видеть.
 Я был эдаким диссидентом и презирал их авторитарный способ мышления. Школьная система напоминает государство с тоталитарным режимом: все должны думать одинаково, выглядеть одинаково… Учителя подчинены некоему Высшему Руководству, и они всегда правы. Учителя не выделяют ученика как индивида, и не считаются ни с мировоззрением, ни с психикой его. Есть класс и он – лучше других, потому что он – твой. Всё для класса, всё для победы. Бред.
 В размышлениях прошла алгебра и началась биология. И Гульмира Заировна что-то рассказывала про себя, как она что-то там делала, как она кого-то “ставила на место”, и спрашивала у класса: “Здорово, да?”. Она, она. И так всегда, всё про себя, про свои заслуги, и никто никогда не спросит просто и, главное, искренне: “Как ты? Как дела? Чем занимаешься?” Не из вежливости - из настоящего интереса. По какому-то поводу, она в очередной раз спросила у класса: “Классно, да, здорово?”. Настолько здорово, что мне необходимо выйти, принять транквилизаторы…
 А я вспоминал всё то время, что она говорила, летучих мышей, которых некоторое время наблюдал за окнами балкона. Как они охотились летом за сверчками, стремительно приближались к окнам, и летели дальше…
 И чем навеяно?

ГЛАВА 10. Бред.

 Более полутора недели минуло с того дня, когда похоронили Ларису Александровну, с того дня, когда я впервые говорил с Алёной.
 А сейчас мы были вдвоём в полной тишине раннего дня. Стояли рядом, едва не держась за ручки, под чистым осенним небом.
 Что мы здесь делали? Как мы сюда попали? Что привело нас сюда?
 По крайней мере, я знал, как мы решили придти сюда. После того дня, я говорил с Алёной ещё дважды, и всегда наш разговор оказывался недолгим и скрытным.
 Прочитав дневник, я решил поговорить с ней. Мне просто хотелось её как-то утешить, поддержать. Мне показалось, что я нашёл человека очень похожего и очень близкого мне. Но в последующие два дня её не было в школе. А когда пришла, я не решился заговорить. Мы вели себя так, как будто ничего и не было. А она, казалось, даже избегала меня.
 На следующий день мы всё же поговорили. После уроков, по пути к её дому. Разговор вышел сдержанным и холодным, он оставил во мне чувство рухнувших надежд. Однако уже тогда я упомянул свои сны и рассказал ей про Дом. В следующий раз это произошло только вчера и после непонятного случая. Мне до сих пор кажется, что этот случай лишь бред моего в последнее время несколько спятившего сознания.

* * *

 Медленно и однообразно тянулся четвёртый урок. Урок литературы.
 Татьяна Владимировна со свойственной ей энергичностью рассуждала о заблуждении нигилистических убеждений Евгения Базарова и об осознании им этих заблуждений.
 - Сама жизнь даёт понять, - говорила она, - что нигилизм – глубокое заблуждение. Невозможно отрицание любви, когда сам испытываешь её; невозможно просто отвергнуть поэзию, сказав, что она бесполезна в реальной жизни; нельзя отказаться от принципов, если живёшь по ним. И в итоге, что от него и его идей остаётся? Как результат, конечно же, - смерть. Дворяне-идеалисты живут, женятся и получают доход от хозяйства, а его, Базарова, нет. Он со своими заблуждениями в этом мире – ничто.
 Серая масса тупо впитывала эти слова, полные глубочайшего презрения к ошибкам другого человека. Сквозь сонливость я думал обратное. Даже со своими, так называемыми, заблуждениями, Базаров по-своему прав. Его отношение к окружающему было мне даже близко. Но развивать мысль, углубляясь в моменты, было лень.
 Во внезапно наступившей тишине я только сейчас понял, что Татьяна Владимировна уже не обличает экзистенцию Базарова, и её слова даже не касаются литературы.
 В абсолютной тишине с необычайной верой она, так как никогда доколе, совершенно иначе, но с ещё большим фанатизмом, провозглашала приход… Антихриста.
 - Он, наконец, пришёл…
 Не Христос - Антихрист!
 - Вы знаете его. Вы все видели лик его. В ваших домах – лик его. Каждый день – лик его. В ваших снах – лик его. В каждом из вас – лик его.
 Лик его, лик его.
 Лик его, лик его
  Лик его.
 - В наших сердцах…
      (Лик его?)
 - …вера в него. Путь в него. Тропа с ним.
 Слова постепенно просто лишались смысла.
 (и лишь звенело в голове так ярко и светло
                Лик его)
 Я усмехнулся. Кажется.
 - По радуге мироздания. И с ним плыть.
 Бред.
 - К звёздам Рая.
 Я сошёл с ума. Но ведь
 (Лик его лик его лик его)
 Это правда?
 Скоро наваждение прошло. Ничего не было. Не было никакого Антихриста в наших сердцах, так же как не было вероотступившей учительницы. Лишь мой вопрос Коле, не заснул ли я на уроке, получил отрицательный ответ.
 После урока я поговорил с Алёной в тот, второй раз.

* * *

 После звонка она вышла из класса – во время длинной перемены она всегда куда-то уходила. Подождав немного, без лишней спешки (и незаметно для Коли, который, вероятно, увязался бы со мной), я отправился следом. Выйдя из железных дверей школы, я увидел её не сразу. Алёна неспешно шла по дорожке, предназначавшейся для бега в длину, и расположенной между футбольным полем и оголившимися деревьями у здания школы. Не будь ветви деревьев голыми, я бы её не увидел. На плече у неё висел школьный рюкзак. На два оставшихся урока она оставаться не собиралась, и, быть может, дня два её не будет в школе. Классная руководительница на это, по большей части, закрывала глаза, потому как оценки у Алёны были вполне удовлетворительные. Но в дни, когда Гульмира Заировна находилась не в настроении (а это случалось достаточно часто по вине наших жутко “умных” и крайне “воспитанных” одноклассников), срывая злость на всём классе, она постоянно, даже с некоторой ненавистью, немалую её часть выплёскивала на Алёну. Как я и пророчил в начале учебного года, когда мы шли с Колей после уроков второго дня 10-го класса, так и было. Гульмира Заировна по каким-то своим убеждениям, откровенно недолюбливала нас, хотя конкретных претензий не предъявляла: не с чего было!
 Я догнал Алёну. Чувствовал себя неловко, всё же прошлый разговор был не очень приятным. Когда я поравнялся с ней, она посмотрела мне в глаза и, как и обычно, спокойно сказала: “Привет”.
 - Привет. Э… Домой? – Выдавив дурацкую улыбку, в ответ спросил я.
 - Более чем вероятно. – Она ни на сколько не замедляла шаг. И смотрела вперёд.
 Не зная с чего начать, некоторое время прошёл в молчании. Пять минут перемены прошли, оставалось ещё десять. Но и когда они пройдут, это будет не важно. Наконец я нашёлся:
 - В тот раз я не сказал, просто из-за всего… был несколько потрясён.
 - Чем? – Она печально усмехнулась. – Моими странностями? – Испытующе, с той же горькой насмешкой, она посмотрела на меня.
 - Ох, нет же. У меня их тоже хватает… Я хотел сказать, что мне стихи очень понравились.
 - Что ж, ты первый, кто их оценил.
 - А до меня?
 - Ты первый, кто их читал.
 Я саркастически возвёл очи горе.
 - Опять чувствую себя таким особенным.
 Алёна усмехнулась:
 - Не обольщайся. Мне тоже так сначала показалось.
 Откровенно говоря, я был ошеломлён. Хотя, стоит ли удивляться этому? Опять разочарование. Опять. Постоянно. Я привык к тому, что разочаровываю и рушу надежды верящих в меня людей. Привык, впрочем, и к разочарованию в других, но первое угнетает сильней.
 - Понятно. У меня есть такая тенденция – разочаровывать окружающих… Но в этот раз - я убрал из голоса ироничные нотки, которые вовсе не ощущал в душе, и вздохнул, - на самом деле, жаль.
 - Извини, Саша. Наверное, дело всё же в тебе. Может, в твоей апатии к окружающему?
 - Я не всегда апатичен… Кроме того, мне интересно жить хотя бы ради творчества… Алёна, я долго ждал такую как ты… А ты сейчас говоришь, и мне кажется, что это не ты, а, скажем, Кристина или кто-то ещё. Что-то не замечал я, чтобы ты была слишком жизнелюбива. Неужели не ты говорила: “Я не антиобщественна, это общество – антименя?” Как Дарья, это меня восхитило.
 Ступая по лужам, по-прежнему смотря только перед собой, она долго молчала, и я рискнул взглянуть на неё. Она изменилась. Без следа исчезла издевательская насмешка и строгость черт. Печальные тёмные глаза слегка поблескивали от подступивших слёз, лицо выражало душевную муку…
 - Алёна, подожди. Я пойду с тобой. Только сумку заберу… - Я побежал в школу. Ещё оставалась пара минут от перемены.

* * *

 На кухне тихо гудел электрический чайник. Ручные часы показывали полдвенадцатого, в то время как те, что стояли на кухне, высвечивали без двадцати. В квартире стояла полнейшая тишина, если не считать мерные стоны издыхающего холодильника и редкие всхлипывания Алёны. В то время как на улице царил Бог Хаоса, устроив впечатляющее светопреставление. На самом деле, просто было холодно, и по ветру носились бумажки да пакеты, наверное, где-нибудь опять снесло рекламный щит… Фразу про Бога Хаоса я произнёс, чтобы хоть немного поднять настроение Алёне.
 Мы были у меня дома. Я хотел проводить её домой, но она сказала что-то про отчима, очень плохого. Из её тихих и срывающихся на плач слов, я смог разобрать только, что он может оказаться дома.
 Чайник забурлил и выключился. Я налил чай в две кружки. Специально не стал разбавлять кипяток холодной водой – после мороза улицы хотелось, как следует согреться, к тому же я чувствовал, что нам предстоит не слишком лёгкий разговор. Не спеша помешивал сахар, давая Алёне время полностью успокоиться. Рядом крутился кот, Лапик, положил ему в чашку печенье…
 Принеся кружки в свою комнату, где на кровати, поджав ноги, сидела Алёна, протянул ей одну. Не сразу мы заговорили. Я чего-то ждал, и всё не знал с чего начать. Начала она. Но её голос вновь был суховат. На ней снова была маска отчуждения, неприятная маска, которую столь часто я ощущаю и на себе.
 - В последнее время со мной что-то не так. – Сказала она, как будто цитируя свой дневник.
 - Угу. – Отпив осторожно глоток, я кивнул. Я сидел на кровати рядом с ней и не видел её лица.
 - Я не про видения… Не только о них. Я не могу разобраться в себе. В окружающих. Они все… они…
 - Наседают, окружают плотным кольцом, – подсказал я.
 - Не только. Они учат, все хотят доказать свою правоту и научить жить. Я не люблю, когда так… когда так делают. Это навязывание приводит к сомнениям. Сомнения приводят к разочарованию, и всё это ведёт к отчаянию. – Она замолчала.
 - Нет, что же я такое говорю, я хотела сказать совсем не это. Это всего лишь слабость последних дней.
 - Но с этой слабостью сталкиваются, наверное, все люди, мыслящие несколько иначе. Я, например, в некоторой степени, завидую тем высокоинтеллектуальным зубрилам, что уезжают учиться в престижные заведения Европы. И дело не в том, что я хотел бы учиться в подобных местах с возомнившими о себе снобами, презирающими всех, но не видящими дальше собственного носа. Просто я знаю, меня с моими тройками-четвёрками и недоразвитыми талантами никто не услышит. А их…
 - А они станут сильными мира сего. И все будут стремиться к престижу и богатству, глядя на них. Мы для них будем неудачниками – “лузерами”.
 - Человек не рождён для счастья – это заблуждение. Земля – место очищения от грехов, очищения огнём. Если верить некоторым людям… Однако они просто закрывают глаза на правду, на нас.
 И вновь молчание, нарушаемое тихим прихлёбыванием горячего чая. И ветром. Но, кажется, Алёна снимала маску, явное нежелание делиться своими проблемами с кем-то постепенно проходило. Она сказала:
 - У Рэя Брэдбери есть роман «451° по Фаренгейту»… Не читал? Он о недалёком будущем, которое удивительно напоминает наше настоящее. В этом времени люди перестали читать серьёзные вещи и поэзию; то, что заставляет думать запрещено и сжигается, нередко с владельцами этой литературы. Для уничтожения огнём были созданы специальные пожарные команды. Осталась лишь развлекательная индустрия: глупые передачи, танцевальная музыка. Люди забыли заботы, жевали то, что им давали, а кому это не нравилось… Понятно, в общем: репрессии, Сталин… И когда началась война, люди не обратили на неё внимания, зная, что всё, как обычно, хорошо закончится, всё пройдёт стороной. Но в считанные минуты города превратились в пепел.
 Очередной период задумчивого молчания. Подумать было о чём. И снова Алёна продолжала диалог.
 - Недавно в газете, в «Ладе», было про блаженного: взрослого мужчину с умственной отсталостью, в сущности, невинного ребенка, по вине пьяниц-родителей лишённого дома и средств проживания. Сегодня – юродивый, год назад – проводник поезда, ставший бомжом, и умерший у всех на виду на скамейке у ШУМа. Или старик, примёрзший к полу в своей квартире. А завтра, завтра – мы, никому не нужные, не умеющие жить. А могут только те, кто умеет подстраиваться. Но подстраиваться – значит, погрязнуть в разврате, льстивости и эгоизме. Примирение со злом, безразличие к несправедливости и излишнее самомнение – это самое худшее, хоть и самое распространённое, что есть в человеке. И подстраивание под эту действительность превращает людей в ничтожные эгоистичные существа. У Гёте есть такие строки, произнесённые Фаустом, как клятва при споре с Мефистофелем:

Пусть мига больше я не протяну,
В тот самый час, когда в успокоенье
Прислушаюсь я к лести восхвалений,
Или предамся лени или сну,
Или себя дурачить страсти дам, -
Пускай тогда в разгаре наслаждений
Мне смерть придёт!

 - Запомним! - Усмехнулся я.
 - Самое страшное – мы смотрим на людей, окружающих нас, и не видим их. И нам всё равно, куда ковыляет этот старичок, почему эта женщина так печально глядит в окно маршрутки. И думают об этом немногие. И тяжело только нам.
 - Этот мир не ждёт гостей и детей своих не крестит… Только нет земли и родины у блаженных и юродивых. Так всегда было.
 - Тяжело думать об этом, тяжело понимать. Но ещё труднее – знать. А я, я знаю, я вижу и чувствую, если на человеке печать смерти. Как Олеся из повести Куприна. Я знаю.
 Задумчиво посмотрев на неё, я глотком допил остатки чая, и решился спросить…

ГЛАВА 11. Дом.

 И вот мы были здесь.
 Какими-то дворами, какими-то пустырями, но были здесь. Это место было реально.
 Так же, как и Дом.
 Такое же, как во сне, место страха и одиночества.
 Те же деревья, заросли кустарника, проросшего даже сквозь небольшие трещины в асфальте, и почти покрывшего единственную небольшую дорогу, проложенную в этом месте. Сам Дом был со всех сторон окружён высокими деревьями, вершины отдельных доходили даже до шестого этажа.
 Сам Дом также ничем не отличался от виденного во сне: галерейный, девятиэтажный, с чёрными глазницами окон. Отсутствие каких-либо отличий от виденного во сне лишь сильнее добавляло ощущение нереальности, ощущение очередного сна. И так же, как во снах, этот Дом внушал глубокий страх своей мрачной отчуждённостью от внешнего мира.
 Не только Дом явно был заброшен. Даже присутствия обитания бомжей я не заметил: ни бутылок, ни окурков… Ни одного шприца или старой газеты, контейнер для мусора также пустовал. Здесь вообще не было ничего намекающего на жизнь. Совершенно безлюдное заросшее место, где не слышно даже далёкого городского шума, ни одного проезжающего автомобиля. Не знал, что в пределах города может быть такое место, пусть и где-то на окраине.
 Но не только шум города безмолвствовал здесь. Вскоре начинаешь понимать, что ощущение давящей, гнетущей тишины обусловлено и отсутствием природных звуков: здесь не чирикали птицы, да и не было их здесь. Лишь заросли кустов и деревьев тихо шелестели под лёгким и ласковым дуновением прохладного ветерка в этот солнечный, но морозный день. Погода походила на ту, когда мы с Алёной беседовали на кладбище, разве только, что небо не было затянуто тучами, а было очень светлым и безоблачным. Тем не менее, само место по атмосфере удивительно напоминало кладбище.
 Мы с Алёной долго, молча, смотрели на Дом. Только её присутствие уверяло меня в том, что это не сон.
 После длительного молчания, едва слышимым шёпотом, я произнёс:
 - Это он. Из снов.
 Негромко, но не шёпотом Алёна спросила:
 - Ты когда-нибудь был здесь?
 Я отрицательно покачал головой.
 - А ты знаешь, что это за место?
 - Нет, никогда раньше даже не слышал о нём.
 - Я тоже. И этот дом… Мы ведь не пойдём туда?
 - Не знаю. Я бы хотел… - начал я, но Алёна резко оборвала меня.
 - Нет, мы не пойдём. Ты, что не чувствуешь?
 - Чувствую. Ощущаю. Но хотел бы…
 (хотел бы узнать, что в доме, чтобы, возможно, узнать и что это за место.)
 …А ты здесь что-нибудь видишь? Я имею в виду твои, ну, видения.
 Она молчала, всматриваясь в пустые окна, и, наконец, несколько обижено, сказала:
 - Нет, ничего. Но я думаю, что если мы пойдём в дом, то и ты и любой другой что-нибудь увидит. Ясно же, что там что-то случилось.
 - Вряд ли, любой. Вряд ли, это место открыто всем, иначе о нём все бы давно знали.
 - То есть, мы, типа, избранные? – Алёна насмешливо усмехнулась.
 - Ну, можно сказать. – Я говорил серьёзно. – Такое чувство, что этот дом похож на нас, меня и тебя: обиженный и отчуждённый, он скрылся в собственном укромном уголке, где его никто не видит. Может, поэтому он открыт нам.
 Алёна покачала головой.
 - Нет, ты не чувствуешь: это место пропитано страхом и скрытой угрозой. Здесь слишком много зла. Мы не можем быть похожи на него.
 - Алёна, после всего, что я написал, после всего, что сделал, я не знаю, чего во мне больше - добра или зла. Но разве сотворил я что-то хорошее за всю свою жизнь? И вряд ли сотворю. А разочарования, неприятности… Я ненавижу себя за это, за свою глупость, за всё.
 - Не слишком ли ты строг к себе? – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Ты кого-нибудь убил?
 - В рассказах – да. А рассказы, как и сны, имеют свойство оживать.
 - Даже если и так, не ты будешь виноват в смерти. И с чего ты взял, что именно сочинения воплощаются в жизнь? Может, они только предугадывают её? Я не понимаю тебя. У меня такое чувство, что тебе уже всё безразлично, и ты не борешься за свою жизнь.
 - Может, и так.
 - Я не понимаю.
 Теперь настала моя очередь заглянуть ей в глаза:
 - Мы живём с тобой в очень близких мирах, Алёна, но всё же, разных. Я тоже в тебе не все понимаю.
 Она отвернулась и прошептала:
 - Пойдём отсюда.

* * *

 Аскар Сагатович, преподаватель химии в одной из актауских школ, уже около месяца жил, находясь в состоянии алкогольного запоя. И не подозревая, что уже уволен с работы.
 Полдня пил, полдня спал. Проводил бессонные ночи у окна, наблюдая двор. Наблюдая бомжей, копошащихся в мусорных баках, не думая, что он уже почти такой же…
 Наблюдая за их вечными “друзьями” – собаками.
 И сейчас та же печальная картина: почти голый мужик сидит на табуретке перед окном, рядом с ним, на столе, бутылка, а за ним на старом, обшарпанном кресле лежит, ворочаясь в беспокойном сне, исхудалый и облезший пёс.
 “Дураки, дураки, что со школой не понимают…” - бормочет он себе под нос и пёс приоткрывает глаза. Глядит ему в спину потухшим взглядом. Но хозяин о нём забыл и обращается не к нему. Собака закрывает глаза и ждёт смерти. Хочет смерти, устав от побоев хозяина, ставшего так быстро бессердечным.

* * *

 События, которые я опишу ниже, случились на следующую ночь после нашего с Алёной визита к Дому. Визита, полного печали и последующего страха.
 Следующие события так же реальны, однако гораздо более ужасны. Подобного страха я не испытывал доселе, разве что во сне с сектантами. Впрочем, этот случай в очередной раз заставил меня засомневаться: а во сне ли?
 Несмотря на то, что последующие события и были столь ужасны, они всё же легко объяснимы естественными факторами реальной жизни, но от этого они не становятся менее страшными.

* * *

 Я проснулся среди ночи и не понимал, что же меня разбудило. Но что-то было действительно не так. Что-то разрушало привычную тишину. Я не понимал, что.
 Проснулась мама (отец был уже неделю как на вахте). А я, окончательно просыпаясь, начал улавливать значение тех звуков, что нарушали тишину. Это было какое-то царапанье, царапанье за входными дверями…
 Лёжа с раскрытыми глазами, я слышал, как мама подошла к дверям и, открыв первую из них, громко, едва не крича, спросила: “Кто?!”
 Сердце учащённо забилось. Я начал понимать суть происходящего.
 Я слышал, как мама подошла к телефону и набрала номер,
 (неужели???)
 короткий номер, и почти истерично произнесла:
 - Алло, милиция? К нам лезут воры! Адрес…
 Я встал и быстро оделся. Понял, что что-то забыл. Вспомнил и надел очки.
 В первую очередь, пошёл на кухню и взял большой нож. Проходя мимо входной двери, я отчётливо увидел, что её кто-то дёргает с обратной стороны. А дверь закрыта лишь на щеколду - не на замок! Она может вот-вот сорваться.
 Мама стала её держать. Не то царапающие, не то клацающие звуки прекратились, но кто-то за дверью по-прежнему дёргал её. Совершенно молча, он просто с короткими интервалами в несколько секунд тянул её на себя и отпускал, вновь тянул…
 Подумав, я взял со столика дезодорант. Мне казалось, что я действую на удивление логично и обдумано, несмотря на мучивший меня страх.
 Я выглянул в окно. В освещённый светом фонаря, прикреплённого к нашему дому, двор въехала машина. Увы, обычная машина.
 Ещё пару минут я смотрел в окно в надежде, что помощь вот-вот явится. В глухой промёрзшей тишине за это время не раздалось ни звука. Отойдя от окна, ещё несколько минут, стоя на одном месте, сжимая в правой руке нож, а в левой - дезодорант, я шёпотом читал молитву. Всё это время мама держала за ручку дверь, а кто-то с обратной стороны продолжал её дёргать.
 Шепча «Отче наш», я вспомнил, как однажды, в девятом классе, Нариман, бывший одноклассник спросил меня, верую ли я.
 - Верю ли я? Да… Да. – Ответил я и тут же спросил. - А ты?
 Он отрицательно покачал головой, но с каким-то сомнением. Тогда я задумался: а верю ли я?
 Сейчас, испытывая глубокий ужас, я искренне верил. Сейчас я мог ответить, не задумываясь.
 Мама попросила меня подержать дверь. Пока я держал её, она снова позвонила в полицию. Ей ответили, что уже выехали.
 Следующие минуты были кошмаром. Кто-то по ту сторону продолжал дёргать дверь. Так же бессмысленно, с интервалами, не прибавляя силы; только снова добавились эти царапающие звуки. И мне казалось, что я слышу его дыхание за дверью. Может, это был ветер, может, воображение.
 Мне хотелось отпустить эту дверь, просто закрыть вторую, более толстую. Пусть он оторвёт к чертям эту дверь, но вторую он бы не смог. Только бы не встретиться с тем, кто за дверью. Только сейчас я догадывался о том, кто это мог быть. Но не мог даже сформулировать мысль, столь чудовищной она мне казалась.
 Чудовищной, но не нереальной.
 Я не хотел смотреть в пустые бессмысленные глаза соседа. Как тогда, на кладбище…
 Я молился. Лапик крутился поблизости.
 Подошла мама и сказала, что полиция приехала, я отдал ей держать дверь. Я больше не мог выносить такой близости с чем-то, что сопело и негромко царапалось за нею.
 Мама посмотрела в глазок, но ничего не увидела. В подъезде не было света.
 Но и полиция никого не увидела. Пришлось сказать, что “воры” ушли до их приезда. Высунулись соседи и подтвердили, что слышали, как кто-то пытался открыть нашу дверь, потом, видимо, ушёл.
 Он ушёл. Но безмолвный страх остался. Я боялся того, что он вернётся за мной. Ведь я – свидетель его воскрешения.
 …Если это действительно был он.

ГЛАВА 12. Ещё один дождь…

 Да, они все не понимали меня, они не любили и не питали ни капли уважения к тому, что нравилось мне. Да, потому что, в то время, как всё “прогрессивное человечество” слушало попсу и рэп, и гуляло до ночи, глотая экстази на дискотеках, я слушал Агату Кристи (О, тоска без начала. О, тоска без конца) и Пикник, зачитывался допоздна рассказами Лавкрафта и Эверса, сатирой Булгакова, вникая в суть… А если это не удавалось, то хотя бы просто “варился” в образах. Я выбрал то искусство, которое мне действительно было близко по духу и мироощущению. Я любил копаться в подсознании, любил заглядывать чуть глубже, чем надо, читать между строк. Они так не умели (или не хотели уметь), потому они не понимали смысл этого, потому они не понимали меня. Сначала это тревожило, а потом стало частью жизни. Но было обидно за некоторых... Кристину, например. Что ж, однажды Алёна ответила Гульмире Заировне, которая саркастично называла её “белой вороной”, - ответила, и я тихо завидовал её способности всегда сказать нужные слова: Есть белая овца среди чёрных овец, есть белая галка среди серых ворон... И лишь позже я услышал эту песню Nautilus Pompilius’a «Наша семья». А следующие строки были таковы: Она не лучше других, она просто даёт представление о том, что нас ждёт за углом.

* * *

У реки, где со смертью назначена встреча,
У моста, где готовятся к страшным прыжкам,
Кто-то нежно кладёт тебе руки на плечи
И подносит огонь к побелевшим губам.
Это сёстры печали, живущие в ивах,
Их глаза, словно свечи, а голос – туман.
В эту ночь ты поймёшь, как они терпеливы,
Как они снисходительны к нам…

 Она грустила в темноте, а по окнам стучал дождь…
 Закрытая дверь комнаты заглушала звуки квартиры, и она не слышала, как отчим бьёт маму, как кричит матом.
 Она была одна. И лишь в ушах, вливаясь сквозь маленькие наушники, Вячеслав Бутусов напевал ей тихую песню.

Сёстры печали идут за тобою,
Пока не умрёшь.
Идут за тобою,
Пока не умрёшь…

 Сёстры печали были с ней, так же, как девушка, потерявшая крылья, и одинокая птица, и тот безумец, который так в неё влюбился, поднялся вслед за ней, и разбился с ней вместе…
 И это не давало сойти с ума. Вячеслав Геннадьевич создавал спасительный барьер между безумием жестокости и объяснением смысла… Она была одна, она не была одинока. Был кто-то ещё. И можно было забыть про дождь и про всех, кто тебя окружает. Внутренний мир открывал спасительные двери.

* * *

О, Боже, я и ты в тени у воды.
Шли дорогою мечты
И вот мы сохнем как цветы.
Одуванчики – девочки и мальчики.
Глаза блестят ла-ла-лайла,
Но это яд ла-ла-лайла.

 Я улыбался. Завтра всё решится. Грустная улыбка осознания и покорности. Завтра я умру.

Дворник, милый дворник,
Подмети меня с мостовой.

 Улыбка грустного веселья последнего дня.

Дворник, дворник,
Жопа с метлой.

 Прошло немало времени, однако его могло быть больше. Вспоминалась ли жизнь? Разве что последние три года, потому что, несмотря ни на что, именно они были осознанной жизнью. Именно они определили выбор, определили судьбу…
 Никто ничего не знал, и знать не мог. А я ничего не хотел. Возможно, ещё не всё потеряно, возможно, мне вдруг повезёт…
 Не переставая, весь вечер лил дождь. Но он заканчивался, заканчивался день. Один из любимых альбомов Агаты Кристи подходил к концу. Хотелось переслушать все, но мало времени. Возможно, ещё успеется. Возможно.

Мы выпили жизнь, но не стали мудрей.
Мы прожили смерть, но не стали моложе.

* * *

 За окном тихо и печально накрапывал дождь. Ещё один… Стекло покрылось мокрыми разводами, но за ними она видела голую и пустынную улицу. Осень давно вступила в свои права.
 Начался урок, и ей пришлось отойти от окна и сесть за парту. Погрузиться в мысли. Она хотела домой. В душе было так же, как на улице. Она хотела туда, в пустую тишину.
 Было 7 ноября. Всё было как прежде. Она не почувствовала изменений. Все были теми же. И Саши не было. Она знала, почему. Он пошёл в то место, где, как ему казалось, найдёт ответы. Ему не надо было идти туда, она чувствовала это и надеялась, что он откажется от своего решения. Но и она не могла ещё раз пойти туда.
 Всё было, как прежде. Лишь неделю назад похоронили Гульмиру Заировну.
 Перегруженную маршрутку, на которой 32-летняя учительница возвращалась с работы, просто перемололо выезжающим навстречу КАМАЗом.
 Это было ДТП, но перед глазами Алёны по-прежнему стояли полные ненависти лица родственников Гульмиры Заировны. Эти лица смотрели на одноклассников Алёны, они смотрели на неё. Не могла Алёна забыть и проклятия, что шептала им в спину мать Гульмиры Заировны.
 На следующий день в школу приходил священник. Учеников и учителей в этот день пораньше отпустили домой. А священник занялся “чисткой” школы: обрызгиванием стен святой водой и чтением молитв.
 Позже учителя говорили, что причиной смертей и несчастий, как оказалось, было небольшое старинное захоронение, на котором построили школу. Непонятным оставалось, почему только в последнее время души усопших проявили такую бурную деятельность. Священник отслужил панихиду по умершим и упокоил их с миром.
 Алёна этого не чувствовала. Всё было так же.
 И те же лица: Гуля, Берик…
 И день ещё только начинался.

ГЛАВА 13. Заброшенный дом, и кто был в нём.

 Я быстро шёл и нервно оглядывался. Но пока не заметил никого. Хотя я прошёл уже всё расстояние от 29-го микрорайона до фонтана с часами в 12-м. Я хотел получше рассмотреть этот город. Город с его всеми чертами небольшого провинциального городка: единственной центральной дорогой и ездящими по ней автобусами и маршрутками № 3, с магазинчиками, заполонившими все первые этажи домов, стоящих у центра, и… эту осеннюю слякоть . Но моё сознание не реагировало на мелочи, ставшие привычными, а искало их. Я бегло осматривал лица прохожих и их одежду. Некоторые смотрели на меня с непониманием, а то и вовсе странно.
 Они были здесь. Я это знал. Покойник уже приходил за мной, значит, и они меня ищут. Они должны быть здесь, в центре, ничем не примечательные, наряду с обычными людьми.
 И они появились. Уже у Дома связи. Взгляд просто пробежал по одному из людей. На лишнюю секунду задержался на нём. И я заметил, как из-под рукава кожаной куртки на мгновение той лишней секунды вынырнул кончик длинного кривого ножа.
 Человек с неприметным лицом, лет тридцати, в кожаной куртке и джинсах стоял метрах в шести от меня, но я увидел, как блеснуло лезвие.
 Он медленно пошёл ко мне.
 Я побежал.
 Не разбирая дороги, едва не сталкивая прохожих. Только пробежав два микрорайона, я рискнул остановиться и обернуться. Поначалу не увидел никого, но уже спустя мгновение мой взгляд встретился с глазами - холодные и бесстрастные, они смотрели прямо на меня. Лицо не выражало эмоций. Он, по-прежнему, не спеша приближался ко мне.
 Простоял ещё с секунду, всматриваясь в эти глаза - в эти ужасные невыразительные глаза, которые с мрачной ненасытностью следили за моим всё возрастающим страхом. Ещё мгновение и я бы сошёл с ума. Но я побежал. Уже не оглядываясь.
 Перебежал через дорогу к шестому микрорайону и устремился вглубь. Отсюда я мог попытаться срезать путь до церкви и укрыться в ней, хотя и не был уверен в том, что он не сможет войти туда. Но мне надо было в другое место. И я помнил, что путь должен лежать где-то здесь. Обдумывая всё это, я ни на секунду не замедлял бега. Ноги болели, вся грудь ныла, хотелось пить. Сердце учащённо билось и от бега, и от страха, и казалось, вот-вот и разорвутся все те артерии, что удерживают его. Но я ни на секунду не замедлял шага.
 Ветер бил мне в лицо, но дождь немного стих. Ненавижу осень.
 На лицах встречных людей всё яснее проступали зловещие ухмылки и пустые глаза мертвецов.
 Ударил гром и дождь пошёл с новой силой.
 “Не уйдёшь” – беззвучно шептали их рты (или это ветер?!) – “От смерти не уйти”, “Она везде найдёт”, “Она идёт за тобой”.
 В облике сатаниста с ритуальным ножом.
 Навстречу мне шагали нечастые потоки мёртвых людей с бессмысленными взглядами, полными тупой враждебности.
 Небо затянуто серыми тучами. Время от времени раздаются громовые раскаты. И усилившийся дождь покрывает всё впереди.
 Поскользнувшись на покрытом грязью асфальте, я упал, и очки потонули где-то в ней, потому что, услышав неспешные шаги хлюпающих по лужам ног позади себя, я после неудачной попытки нащупать их, просто бросился бежать. Дальше бежать.
 Потому что смерть не спеша шла за мной.

* * *

 Я оказался там, куда стремился. Без очков я не мог рассмотреть чётко ни одного предмета дальше трёх метров от себя. Однако улавливал общий вид и понимал, что это за место. Хотя из-за проклятого дождя видимость была гораздо хуже, как при тумане.
 Дом, одинокий дом в заброшенном и заросшем дворе несуществующего микрорайона.
 Деревья раскачивались от порывов ветра, а капли дождя барабанили по карнизам пустых окон.
 И, несмотря на то, что на улице была середина дня, тёмное небо создавало иллюзию раннего вечера.
 Из зарослей кустов донёсся какой-то звук, который мог быть шумом пробирающегося человека.
 С кривым ритуальным ножом.
 Войдя в Дом, я в едином порыве вбежал по ступенькам до пятого этажа. Отдышавшись, я вышел на галерею и посмотрел вниз. Ветви раскачивающихся деревьев доходили даже досюда и сквозь их пелену я не смог разглядеть буквально ничего. Ни то, что внизу, ни, - как бы я не напрягал слабые глаза, лишённые последней опоры – очков, - но так и не увидел ни намёка на город где-то там вдали.
 Я обернулся. И в ужасе отпрянул назад.
 На меня уставились одновременно порядка восьми пустых окон. Двери рядом с ними были, в основном, плотно прикрытыми и только одна беспрестанно похлопывала. За чёрными квадратными провалами можно было различить коридор и часть комнаты, в большинстве своём, абсолютно пустые… но не всегда.
 Перед глазами вспыхнули какие-то обрывки событий во всех этих квартирах разом. Какая-то огненная вспышка давно забытой трагедии.
 Я внимательно осмотрел квартиры за этими голыми окнами и заметил, что почти везде они заросли паутиной и комочками грязи.
 По лестнице раздались шаги.
 Сначала я хотел бежать. Я совсем забыл о нём. И всё-таки я полез в окно и, стараясь не смотреть по сторонам, скрылся за входной дверью. Рядом со мной была дверь в ванную.
 Из-за этой двери несло сыростью и затхлостью. Далёкими, давно прошедшими временами. Временами, некогда, возможно, и светлыми, и чистыми, временами, покрывшимися плесенью и ржавчиной водопроводных труб.
 Я всем телом ощущал окружающую меня паутину: она липла к куртке, к волосам и лицу. Но я сидел, вжавшись спиной в холодную и сырую дверь ванной комнаты, плотно закрыв глаза. Я ждал, вслушиваясь сквозь вой ветра и шум дождя, тихие шаги. Они чётким эхом отдавались в стенах пустого дома. В стенах полного безмолвия. Я сидел, вжавшись спиной в сырую дверь ванной, дрожа от холода, - холода и страха.
 Казалось, что время измерялось только этим эхом, эхом неспешных шагов. Они уже раздавались на площадке. Сейчас они направятся сюда, вперёд по галерее, всё так же неспешно. Как знаток живописи в картинной галерее, он будет останавливаться у каждого отверстия окна, и заглядывать в пустое, видное насквозь, нутро квартир. Будет заглядывать, и видеть потоки ливня с другой стороны. Будет ждать, выслушивая звуки дыхания и биения сердца. И идти дальше, от одной квартиры к другой: от восемьдесят первой к восемьдесят второй, от восемьдесят второй к восемьдесят третьей… И дойдёт, дойдёт до следующей.
 Я сжался в комок, ещё крепче прижав колени к груди, ещё плотнее опустив в них голову и обхватив их руками. Ещё сильнее закрыв глаза.
 Сектант на время задержался на этом этаже, видимо, осматривая коридор галереи. Я перестал дышать. Он ушёл, но я всё ещё не дышал.
 В нервном ожидании прошло ещё около пяти минут, которые казались вечностью. Я был уверен, что не выдержу. Но вот я услышал шаги, спускающиеся по лестнице вниз, мимо этажа, где я укрылся.
 Надо было подождать ещё немного, но я больше не мог. Осторожно вылез из окна и, прислушиваясь, начал медленно подниматься наверх.

* * *

 На верхних ступеньках, на подходе к площадке девятого этажа, я замер.
 На площадке у лифта, закрывая ход к галерее, на затянувшей всё видимое пространство, раскачиваемой ветром, округлой, но с острыми углами, паутине, висел паук.
 Огромный нереальный паук. И, тем не менее, безволосое серое тельце и длинные тонкие ноги были слишком настоящими, чтобы поверить глазам.
 С виду обычный домашний паук. Только увеличенный до размеров крупной собаки. Вокруг были сотни мелких пауков, а в стороне полупрозрачным силуэтом, похожим на другого огромного паука, висела неподвижная сброшенная шкура отвратительного создания.
 Я нахожусь в призрачном заброшенном доме, замкнутый между чудовищным пауком и фанатичным убийцей.
 Этого не может быть.
 Но ведь во сне возможно всё.
 Нельзя только проснуться в холодном поту.
 На улице прогремел гром.
 Я понял, что это не мой город.
 Сбежав по лестнице вниз, я бросился через перила площадки.
 Потому что понял, что это и не моя реальность…

ГЛАВА 14. Эпилог.

 Ранним утром четверга на скамье у свежей могилы сидела симпатичная девочка лет 16-ти. Небольшие печальные глаза слегка блестели от подступивших слёз. Рядом лежал школьный рюкзак.
 Морозный ветер трепал тёмные волосы средней длины, собранные в небольшой хвостик. Лёгкая куртка не могла согреть в это холодное утро.
 Земля ещё оставалась сырой от недавно прошедших дождей.
 Вокруг кружили и переговаривались вороны. Время от времени, садясь на надгробия и кресты, они подолгу внимательно смотрели на неё.
 Души злых людей следили за ней.
 А ей было уже всё равно. Люди, которые её понимали, умерли. У неё было две могилы - отца и эта. И ничего в этой жизни.

Холодный дождь,
Он скользит по лицу.
Столь похожий
На холодные слёзы.
“Всё не так плохо” –
Шепчет мне невидимый друг,
Который приходит внезапно,
Вот так, вдруг, вдруг.
Я не верю ему.
Кто друг, кто враг,
В завесе дождя
Не разобрать.
Я любуюсь дождём
В открытое окно.
Пора спать,
Но я в квартире одна,
И буду любоваться
Им до утра.
Слезами он скользит
По лицу.
Я буду ждать дня,
Сквозь завесу дождя.
Я буду ждать дня…

 День пришёл, ничего не принес. Дождь прошёл, но остался в её душе. Её унылые строки были бездарны. Она сейчас это поняла. Ей было уже всё равно.
 Где-то вдали пронеслась стая чаек, гулким эхом отозвался их смех. Смех над её несчастной судьбой.
 Как бы то ни было, но она проживёт эту судьбу. Она никогда не вернётся в то место, чтобы попасть в тот мир, что очень похож на этот, но всё же другой. В тот мир, что так похож на наш, но что-то его всегда отличает. В тот мир, куда ушёл он, спрыгнув из окна своей квартиры. А то, что было на самом деле, она сохранит в сердце.

* * *

 Но ведь это тоже лишь сон?

Первая редакция - осень 2003,   
Вторая редакция - весна 2004,
Третья редакция - осень 2004.

 В тексте приводятся цитаты из песен групп:

 Пикник (автор – Эдмунд Шклярский, кроме (5) – Э. Шклярский и Алина Шклярская).

1. Ночь
2. Осень
3. Здесь под жёлтым солнцем ламп
4. Мы как трепетные птицы
5. Этот мир не ждёт гостей (& Вадим Самойлов)
6. Ещё один дождь

Nautilus Pompilius (автор – Илья Кормильцев).

1. Эти реки
2. Нежный вампир (& Аквариум)
3. Наша семья
4. Сёстры печали

Агата Кристи (автор – Глеб Самойлов, кроме (2) – Э. Шклярский и Алина Шклярская).

1. Нисхождение
2. Этот мир не ждёт гостей (Пикник & Вадим Самойлов)
3. Тоска без конца
4. Дворник

 А также из трагедии Иоганна Вольфганга фон Гёте «Фауст» (в переводе Б. Пастернака).