Безымянный

     Как же холодно… Ветер бил по лицу, забивая глаза колючим снегом. Фонарь, который он нёс на палке перед собой, давал неровный свет и безбожно коптил. Наверняка фонарщики подменили в нем масло какой-то дрянью, а масло — его масло — съели с гречневой кашей или продали, они это умеют… этим и живут. А он, между тем отдал за фонарь приличный кусок сукна, что берег для себя, мечтая выправить когда-нибудь теплую жилетку.
 
     Из темноты, словно из засады, в круг слабого света врывались бездушные снежинки, бешено кружась в какой-то радостной злобной пляске. Куда же делись другие снежинки — добрые, мягкие, они быстро таяли когда-то на его распаренных после бани плечах… Неужели сейчас где-то может быть тепло? … И кто-то сидит у натопленной печи, в мирной задумчивости рассматривая в топке ковер из мерцающих углей.
 
     Он совсем не чувствует рук. Палка с фонарем как будто сама движется перед ним, ведя вперед через эту бесконечную снежную ночь. Зачем он вообще на это решился? Ведь было еще два законных дня в подвальной ночлежке николаевской богадельни. Даже нары в теплом дальнем углу удалось занять. Должно быть, это бочка во всем виновата. Когда ее прикатили и поставили рядом с его углом, жуткая вонь прокисшей капусты мигом пропитала все кругом. Благо он не ел уже второй день, иначе желудку пришлось бы туго.
 
     Да, верно, именно тогда он решил уйти. Опытные соседи — закоренелые ночлежные постояльцы — давно шептались о том, что в двадцати верстах на север от фабричной церкви имеется богатое село с крепкими дворами и почти в каждом требуется работник. Только идти надо ночью — днем по тракту рыскают конные дружинники, нагайками отваживая нищую братию от сельских жителей.

     Работник из него сейчас был неважный, но, если откормиться пару дней и отдохнуть немного, силы, глядишь, и вернутся. Он снова тяжело вздохнул, привычно не замечая тупой боли в груди. Точно бочка виновата! Он всегда не мог терпеть прокисшую капусту. Но теперь уж поздно… Нечего жалеть. И воздух вокруг свежий… еще какой свежий! Аж дух перешибает!

     Он остановился. Сколько еще осталось пройти — неясно. Он бредет по этому полю целую вечность. Если бы не пятно света перед ним, которое никак не получается догнать, давно бы начал сомневаться, что все это происходит наяву. Хорошая все-таки мысль подвернулась — с фонарем. Сукно, конечно, жалко, но идти без огня — дело пропащее… Кончится эта метель когда-нибудь?
 
     Внезапно перед глазами все завертелось. Свет вдруг резко прыгнул вверх, и фонарь вместе с палкой почему-то оказался высоко над ним, раскачиваясь на ветру и жалобно скрипя. Попробовал пошевелиться. Снизу, там, где должны быть ноги, поднялась волна боли. Должно быть, он упал в канаву. Попробовал привстать, но смог только поднять голову. Закрыл глаза — так лучше. Странно, но теперь нигде не болело и холод вроде отпустил. Он чуть пошевелился, лежать стало удобнее. Давно надо было отдохнуть. Он с трудом открыл глаза и еще раз посмотрел наверх, на фонарь. Горит родимый… вот и хорошо, полежать немного и дальше…



     По полю в ночной мгле неслись сани. В них под двумя тулупами громко стонала молодая рыжая девица — Аксинья.
 
     — Ох, не доехать мне! Помру я, батя! В боку режет, будто бесы нутро мое едят… А-а-а! — причитала девка.

     Перед ней, на козлах, высилась широкая спина отца — Фрола Ильича, хозяина мельницы в уездной окраине. Он то и дело крыл кнутом любимую кобылу и, часто оборачиваясь назад, кричал сквозь ветер:

     — Потерпи, милая! Сейчас доедем до села! А там к доктору! Он в городе учился, поможет! Зачем только с этой знахаркой связались?! Говорили мне, дураку, сразу к доктору надо!

     — Не доедем мы! Темень смертная! И с дороги-то, поди, сбились!

     — Нет! Я тут каждую кочку знаю! — кричал отец. — Скоро и огороды появятся!

     — Где они, твои огороды?! Как мы из этой круговерти выберемся?! Ой, худо мне! — рыдала Аксинья.

     Фрол отчаянно стегал кобылу, вглядываясь в снежную мглу. Мокрое от снега и слез лицо горело от бессилия. «Помоги, Господи, выбраться… век молиться буду», — шептал он исступленно.

     Вдруг лошадь резво взяла вправо. Фрол сначала испугался, но потом, приглядевшись, не поверил глазам. Впереди мерцал свет.
 
     — Свет! Свет! — заорал он. — Значит, село уже рядом!

     Уже через минуту он осадил кобылу, спрыгнул с саней и оказался рядом с фонарем, привязанным к палке.

     — Вот! — обернулся Фрол к дочери. — Добрые люди позаботились! Для заблудших душ потрудились! Дорогу обозначили! Стало быть, на тракте мы!
 
     Он стащил шапку и, восторженно глядя в черное небо, широко перекрестился: «Спасибо, Господи! Не оставил, Отец Небесный, рабов своих! Не дал пропасть!»


     Метель незаметно стихла, снежинки мирно закружились в воздухе. Впереди из темноты послышался собачий лай.

     — Собаки, батя! Слышишь?! Село, стало быть рядом! Трогай уже, да не гони так, полегчало мне.

     — Сейчас, сейчас, — засуетился обрадованный Фрол. — Как по маслу доедем, дочка, прямо к доктору!

     Сани тронулись, плавно разгоняясь по свежему снегу.

     — А там у фонаря никого не было? — спросила вдруг Аксинья.

     — Не было! Там канава рядом, в ней снега, почитай, по пояс намело. А с чего ты спросила?

     — Не знаю, почудилось чего-то, и, вроде как, капустой прокисшей потянуло…

     — Это от переживаний все! Осмотрелся я, вот и фонарь ровно поставил. Авось не зря какой-то божий человек постарался. Жаль имени не узнать, до гроба поминал бы.