Разомкнутые объятия

        Валю Сталеварова я узнал по фамилии, которая врезалась мне в память, как клинок в мякоть плоти. Его по контрасту нежное имя уютно гнездилось в ней – прочно приваренное к листам слогов.
        Согласитесь, фамилия Сталеваров – редкая. Обычно генеалогические древа уходят своими ветвящимися этимологическими корнями в исконные профессии. Например, немудрено встретить Кузнецова, Молотова, Железнякова или Рудина. Но предки Сталеварова, должно быть, материализовались из ожесточенного, но планомерного энтузиазма первых пятилеток.
        О Вале, еще в школьные годы, мне рассказал Лёня Данилов, амурным похождениям которого я завидовал. Я был юным и неопытным, а Лёня юным и наоборот. Я только наощупь искал и не находил походы к жизни, а Лёня уже взял ее за грудки и не отпускал. Еще будучи старшеклассником, он снимал женщин – причем, отнюдь не в фотографическом смысле этого понятия. Хотя с возрастом (прочитав Пруста и Набокова, или по собственному с грехом пополам переваренному и усвоенному опыту) мы неизменно приходим к выводу, что от любовных приключений и утех больше проку для памяти, чем для тела (телу свойственно транжирство и забывчивость, память – педантична и скупа). Вот и Лёня попутно запоминал все до мельчайших деталей, а потом с удовольствием пересказывал мне, вызывая своими отстраненными, беспристрастными и насмешливыми отчетами скрытую бурю эмоций – смущения, ужаса, восторга и тоски. Можно предположить, что Лёня выбрал в слушатели такого неискушенного юнца, как я, специально чтобы эффектно (в полный рост) отражаться в зеркале моей зависти. Однако подобная гипотеза поверхностна и не раскрывает полной картины диалектики общения. Мы часто выбираем в собеседники антиподов, и консерватор с наибольшим удовольствием доказывает свой консерватизм радикалу, а тот с пеной у рта убеждает его в ценности прогресса. Чистота проповедует грязи, а порок искушает невинность. С точки зрения достижения согласия, подобное общение бессмысленно; с позиций идеологии, в некоторой степени способствует постепенному взаимопроникновению парадигм; а в целях эмоционально энергетического метаболизма – и вовсе оптимально: фрустрация, упорство и катарсис движут миром (хотя, следует признать, в основном, по кругу).
        С нежными полом Лёня Данилов был на короткой ноге и в свои неполные шестнадцать лет достиг немалых успехов. Хотя возраст этот только в наш узкопрофильный век представляется незрелым. А Моцарт уже сочинил об эту пору своей короткой (по нашим меркам) жизни немало серенад, дивертисментов и даже несколько симфоний. Феминарий Лёни Данилова насчитывал партнерш всех мастей – страстных и напористых брюнеток, насмешливых и уклончивых шатенок, сговорчивых и податливых блондинок и бесстыжих рыжих. В более глубокие (скрытые от глаза) отличия женского характера Лёня вдавался неохотно: бесцеремонно внедряясь в партнерш взыгравшим естеством, он не рушил блаженство анализом и рефлексией. Казалось, даже их фигуры мало волновали его. И только один раз, словно в оцепенении ночного кошмара, Лёня описал мне телесную конституцию одной из своих мимолетных подруг: то ли из-за опьянения, то ли плохого освещения, то ли всеядной неразборчивости жажды, он связался с толстухой. Но, будучи джентльменом и авантюристом, не оплошал и довел дело до победного конца. И правильно сделал, потому что теперь мог посвятить меня в свое невероятное приключение, сгущая и без того экзотические краски; размазывая и без того широкие мазки. В его былине героическая метафора Горы галантно уступала батальную сцену разнеженному сравнению с кучевым Облаком, которое, в свою очередь, в ужасе отступало под натиском аналогии с Трясиной. Его отчет был наполнен самоиронией, отвращением и даже ужасом. Но, вместе с тем, в нем сквозил скрытый восторг – не только мазохистского самоуничижения. Возможно, стыд был искренним, но отвращение, в итоге, показалось мне наигранным. По меньшей мере, Лёня получил незабываемый – из ряда вон выходящий – опыт. Да и в метафизическом (хотя, с другой стороны, именно физическом) смысле, разве не достигает женственность своего окончательного апофеоза в телесном изобилии?
        Лёня был асом бреющего полета (с эффектной кульминацией штопора), но перед подвигами Вали Сталеварова он пасовал, а их креативный автор являлся для него недостижимым идеалом. Лёня знал рыбные места и умел закидывать удочку с наживкой червяка. Валя хватал рыбу голыми руками, толком не глядя на нее. Свою жертву он выбирал на эскалаторе метро: становился на соседнюю ступеньку сзади и, просунув руки у нее подмышками, хватал за грудь железной хваткой. Его конечности никогда не огибали женщину в объятии, но оставляли ее руки свободными для сопротивления или риторического жеста отчаяния. В этом заключался его фирменный почерк, а, возможно, и секрет успеха: он оставлял своей жертве свободу, без которой немыслимо упоение успехом. Хотя не исключено, что Валя руководствовался прагматическими соображениями: так ему ловчее удавалось ухватиться за выступы грудей. И, по рассказам Лёни, обычно женщины пасовали и добровольно отдавались Вале (разумеется, за пределами метрополитена с его классической нетерпимостью к излишествам). Возможно, сказывался шок. Или, застигнутые врасплох, они без борьбы уступали спрятанному и сознательно отрицаемому очарованию перед грубой мужской силой. А, может, Сталеваров наметанным глазом сердцеведа и сердцееда выбирал подходящих кандидаток, ориентируясь на гостеприимно манящие декольте или зияющие пропасти исступления в глазах. Но мыслимо ли угадать подобные свойства покроя и души сзади? А что Валя проходил мимо женщины, оценивал ее спереди, а потом возвращался, чтобы подготовиться к броску сзади, казалось мне маловероятным.
        Если Лёне я завидовал, то Валя казался инопланетянином и не внушал ужас лишь потому, что его способ ухаживать за женщинами представлялся мне фантастическим. Тем не менее, воображение живо рисовало мне начальные стадии эскалационных знакомств. Как некоторое время парализуя избранницу жарким дыханием в темечко, он молниеносным движением хватает ее за грудь. И женщина тут же обмякает в его твердых короткозамкнутых объятиях. Раскаленная сталь ее грудей послушно застывает в формах его горстей. Точнее, – чтобы всуе не бросать тень на безукоризненных сталелитейщиков, – упругая и еще минутой назад безмятежная грудь, достигая точки плавления, приваривается к его хладнокровным ладоням. А еще я представлял себя на месте жертвы и мысленно погружался в эсхатологический аспект бытия: спускающейся на эскалаторе в преисподнюю женщиной владел ужас потустороннего подземного мира, и охватывающие сзади руки представлялись ей спасительной соломинкой, способной удержать на земле и уберечь от верной погибели. Любовь побеждает смерть!
        Тогда я не исключал, что Лёня Данилов все сочиняет о своем приятеле, чтобы набить себе цену близким знакомством с сексуальным колоссом. Или что сам Валя беззастенчиво врал Лёне, в надежде снискать восторг и уважение. Но моим сомнениям недоставало твердой почвы очевидности. В конце концов, Лёня заслуживал доверия. Был он человеком дружелюбным и даже душевным. Грани его, словно высеченного из камня, волевого лица напоминали Маяковского, но смягчались младенческими припухлостями Пола Маккартни. Его любвеобильности хватало и на друзей. Он потворствовал низменным инстинктам, но и отдавал дань прекрасному: играл в каком-то классическом оркестре на тубе. Безотчетно разжигая во мне костер похоти, Лёня также первым попытался пробудить во мне любовь к классической музыке. И, как вдумчивый педагог, учитывая мою варварскую склонность к року (пусть «прогрессивному»), пытался найти в классическом репертуаре прототипы и аналоги, способные вызвать во мне радость смутного узнавания. Он советовал мне отведать Мусоргского, Римского-Корсакова и Скрябина. Тогда его рекомендации не возымели должного эффекта, и имена этих гигантов оставили меня равнодушным, но впоследствии я припомнил их и всецело оценил.
        Туба, на которой играл Лёня, прекрасно походила ему. Это был случай конгениальности, когда инструменталист и инструмент обладали едиными сущностью и внешним обликом:
        флегматичной неповоротливостью и жизнерадостным сангвинизмом,
        основательностью и склонностью к резонерству,
        насмешкой возвышенного и выспреннего,
        дружелюбием и несентиментальностью.
        Они были слишком практичными и неромантичными для служения высоким идеалам, но и слишком ленивыми и умиротворенными для подлости и подхалимства. Когда Лёня играл мне на тубе, нежно прижимая ее к себе проворными короткопалыми руками, я почему-то вспоминал о его подневольном совокуплении с толстой женщиной и снова убеждался, что его отчет не передавал истинных эмоций, испытанных им.

        Тридцать три года спустя, я встретил Валю Сталеварова на одном из тех уютных домашних концертов, где прошлое обычно предстает в пастельных ностальгических тонах – за ним умиленно наблюдаешь вчуже, без страха столкнуться с подзабытыми и нелицеприятными реалиями лицом к лицу.
        Узнав имя этого высокого человека с непроницаемым окаменелым лицом, я тут же спросил, уж, не тот ли он Валя Сталеваров, который... И тут же осекся, недоумевая, как в точности охарактеризовать человека, которого знал лишь заочно и не с самой выгодной стороны. Без особой надежды, я спросил, не знаком ли он с Лёней Даниловым. Никакого Данилова Сталеваров не помнил, и я немного огорчился: не означало ли это, что и Лёня начисто забыл обо мне, потому что память работает по восходящей уважения, а для Лёни я исполнял скромную роль благодарного слушателя.
        В своей второй попытке мне приходилось коснуться неблаговидных черт подозреваемого, но, чтобы оставить себе путь для отступления, я обернул ее в просторную тогу эвфемизма: «Не Вы ли, – витийствовал я, – в совершенстве владели искусством обнимать женщин сзади?»
        Я собирался добавить подробность «эскалатора», но почувствовал, что уточнение места действия вынудит меня к неловким объяснениям, если Валя не пожелать признать себя в портрете. И, действительно, на мгновение затея с выяснением личности человека, о котором я, в сущности, не знал ничего, и который мог оказаться невинным однофамильцем, показалась мне абсурдной. И пока мой визави молчал, наморщив лоб (словно в раздумьях о том, как отделаться от осаждавшего его маньяка), меня внезапно осенило: учитывая разницу в росте, по всей вероятности, Валя обнимал женщин на эскалаторах, движущихся вверх (а не наоборот, как рисовало мне воображение прежде). Не говоря о том, что гораздо проще затеять интрижку с выходящей из метро женщиной, чем с той, которой еще только предстоит поездка в тесноте вагона, в неведомый пункт назначения. Сообразно менялась и динамическая структура моей эсхатологической метафоры: теперь Валя играл в ней роль не спасителя (провожатого в опасном спуске в ад), но напротив – тянущего к грехопадению дьявола. Впрочем, от изменения направления вектора эскалатора, суть не менялась: представал ли соблазнитель в обличье ангела или черта, была ли преисподняя по ходу движения или за спиной – исход оставался прежним. Мудрый релятивизм ставит контраст и дифференциал превыше абсолюта.
        Я уже внутренне приготовился извиниться за ошибку и навсегда распрощаться незнакомцем, когда произошло чудо: его каменное лицо ожило, а в тусклых глазах блеснул свет. Да, Валя охотно узнал себя в описании. Он являлся именно тем Сталеваровым, о котором рассказывал мне Лёня. И тут уж было совершенно не важно, случились ли его похождения в действительности, или Валя выдумал их, чтобы покрасоваться перед товарищем, о котором давно забыл, тогда как сами авантюры (или мечты о них) до сих пор жили в его памяти. Потому что психологическая значимость не нуждается в фактической достоверности.
        А потом Валя неожиданно поведал мне о том, как сидел в тюрьме, уже в Америке... В своем страстно романтическом отношении к женщинам, он не учел разницы культур и отличий уголовного кодекса. Справедливости ради следует уточнить, он вовсе не пытался приставать к американкам, мало его привлекавшим, но потерпел провал в попытке прибрать к рукам бывшую соотечественницу. Похоже, в Америке она жила уже давно, и ее мироощущение было непоправимо отравлено ядом феминизма. Вместо наслаждения ролью и привилегиями избранницы, жертва подняла крик и привлекла полицейских. Валю арестовали и осудили за – «Ни больше, ни меньше!», сокрушался он по сию пору – попытку изнасилования. В тюрьме Сталеваров хлебнул сполна: уголовная статья, по которой он сидел, осложняла адаптацию к тюремным реалиям. Ни в кабинете следователя, ни в зале суда, ни за решеткой никто не счел нужным вдаваться в нюансы его мотивации. В тюрьме Валя впервые узнал, как ощущают себе на противоположном конце железной хватки.
        Пока Сталеваров рассказывал свою горестную историю, мои мысли, оттолкнувшись от трамплина частного случая, полетели по привычной траектории обобщения, орбита которого уже давно и прочно сформировалась в системе моего пессимистического мировоззрения. Американское общество снова предстало мне в своем церемониальном формализме, лишенном обратной связи с действительностью – признак цивилизации на грани необратимого упадка и краха. Противоправное и естественное здесь стригли под одну гребенку политической корректности. Неукоснительная буква закона доминировала над смыслом статьи. Я не испытывал к Вале симпатий; его обращение с женщинами заслуживало порицания, но его судьба показалась мне несправедливой и жестокой. Хотя не оттого ли я внутренне заступился за него (внешне я только изумленно и сокрушенно кивал головой), чтобы иметь возможность в очередной раз наброситься на Америку с уничижительной критикой? Мои мысли на данную тему уже давно вращались по кругу, не допуская в сферу своего влияния никаких возражений – кроме прирученных риторических, которые было легко разбить.
        Сталеварова выпустили досрочно, за примерное поведение. Но Валина жизнь (по его собственному признанию) была сломана, а сам он – сломлен. Я так и не понял, чем он занимался теперь и занимался ли вообще. Одно было ясно: некогда неутолимый ловелас и конквистадор, Валя Сталеваров напрочь потерял интерес к прекрасному и слабому полу. Вокруг было много хорошеньких, а он даже не смотрел по сторонам. Впрочем, у него была спутница – на редкость невзрачная и плоскогрудая особа, находившаяся неотлучно рядом, но не проронившая за время нашего общения ни слова. Концерт Валя слушал внимательно и исправно хлопал после номеров, вместе со всеми, но после окончания нашей беседы его глаза померкли. Искры музыки были бессильны разжечь в них пламя сопричастности. Лучшее в его жизни было позади – по ту сторону безбрежного океана пространства и времени.


        Первая половина июня, 2023 г.