Гумберт вариации

(отрывок)

… как это бывает после приятного сна или сладкого дурмана мечтаний. Отрезвление и ощущение глупости затеи посетило меня спустя несколько минут (угольный запах ушедшего поезда, ещё не был поглощён благоуханием сирени, в которой «утопало» приземистое станционное здание) после того, как я оказался на платформе.   Никто меня не встречал. Никто никого не встречал – я был единственный, кто соблаговолил сойти в Поклонном.  Ярко, я бы сказал, с издёвкой светило полуденное солнце, и моя сине-чёрная тень боязливо жалась к ногам.
С той стороны полотна панораму надёжно закрывали кучи угля, какие-то склады, скелеты товарных вагонов и что-то ещё, тоску наводящее. Где-то урчал мотор трактора или самосвала, но это ничего не меняло – человек с увесистым чемоданом, одетый в светлый, никогда не мнущийся костюм, растеряно теребил коричневый галстук. Не зная, что ему теперь делать и каким образом возвращаться назад. И когда?
Потоптавшись минут пятнадцать на солнцепёке, я вошёл в гулкий, неприятно сырой полумрак станции. Забранное решеткой окошечко кассы было закрыто (дурной знак), вдоль стен стояли лавки, на стенах висели плакаты, иллюстрирующие несчастные случаи на железной дороге. Среди них я нашёл расписание - мой обратный поезд будет через девять часов.  Сущие пустяки по сравнению с тем, что приходится переживать угодившим под локомотив или сделавшим ногу добычей автоматических стрелок.
Себя жалея, ругая, успокаивая, над собой горько смеясь (более над ставшим обузой набитым книгами чемоданом), я снова оказался на платформе. По-прежнему пустой.  Хотелось пить, хотелось курить, но более задушить Крылова. Ни одно из желаний в те ужасные минуты я осуществить не мог – местонахождение ближайшего магазина было тайной, портсигар пуст. Крылов, предложивший мне поселиться на лето у своего двоюродного брата, находился в шестистах километрах от моих пальцев. До горла Крылова ещё предстояло добраться. Да и виноват ли он, в том, что меня («Вас, Владимир Владимирович, обязательно встретят! Я Мише телеграмму дам») не встретили? В чем его грех, если я, на это доверчиво полагаясь, не взял нужный адрес?
Но вдруг (обычное «вдруг», меняющее направление сюжета)… вдруг со стороны желтеющей вдалеке уборной с обращённой ко мне крупной «Ж» выскочил человек. Махнув рукой, он бросился ко мне. 
- Владимир Владимирович? – спросил меня двоюродный брат Крылова, протягивая для рукопожатия грязную пятерню.
Но вовремя одумался, избавив меня от неловкости, - я не люблю приветствий (ровно и прощаний) посредством касания рук, похлопываний по плечу и подобных фамильярных жестов. Тем более, что лапы у Миши пугали своим состоянием, лапы трубочиста. Или шахтёра.
И сам он был чумаз, как шахтёр. Хотя и не в шахтёрской робе – клетчатая, невероятно грязная рубашка, ей под стать штаны, заправленные в покрытые копотью или угольной пылью кирзовые сапоги. Вдобавок Миша источал тошнотворный дух, каким щедро делятся в электричках или метро возвращающиеся из похода туристы, коротавшие бессонную ночь у костерка.
Выяснилось следующее. За несколько часов до моего приезда, когда я, сидя в купе, безмятежно попивал чай, произошла трагикомедия. Трагедия, для Миши и его семейства, комедия (совершенно не смешная) для меня – флигель, где я должен был поселиться, сгорел чуть ли не дотла. Причём, ирония ситуации заключалась в том, что я стал жертвой самого себя. Желая улучшить мой быт, Миша установил в изголовье моего теперь несуществующего ложа лампу, для проверки её включив и о ней на время забыв. Что-то где-то замкнуло, дав достаточной силы искру, из которой возгорелось пламя. Ставшее очень быстро небольшим пожаром, усилиями домочадцев и соседей благополучно потушенным.
Но нервный Миша (говорил он быстро, дёргаясь и постоянно оглядываясь) смог не только справиться с огнём и побывать в милиции для дачи письменных объяснений, но также умудрился найти себе замену. В лице некой Гейзеровой или Кайзеровой - подруги Мишиной жены, готовой сдать мне комнату на любой срок и недорого.
- Сейчас я вас к ней отвезу, - закончил он и (о, проклятье!) схватил копчёной клешнёй мой новый чемодан. – Идёмте!
Не успев отреагировать - хотя бы вопросом самому себе, зачем продолжать проигрышную игру, тем более, что банк пуст? - я кивнул. А может быть, не кивнул, а инстинктивно устремился за своим, уносимым незнакомым человеком чемоданом.   
Миша быстро, так, что я за ним чуть ли не бежал, направился обратно. То есть, к обязательному атрибуту железнодорожных пейзажей – пахучему ядовито-жёлтому сортиру, куда даже просто заглянуть для меня подвиг.
Обогнув уборную, мы взяли влево и, прилипая подметками к шпалам, стали перескакивать через веером расходящиеся рельсы. Затем протиснулись между пакгаузами и оказались на усыпанной опилками площадке, где нас (чемодан и меня) ждал мотоцикл с коляской.
Чемодан определился в коляску.  Я, чувствуя себя самым последним на свете идиотом, устроился на треугольном пружинящем седалище, вцепившись руками в предназначенное для этого кольцо. Миша запустил мотор, вскочил и мы…  и я с бешеной скоростью устремился, неизвестно куда. Не получая ни капли удовольствия от подобного перемещения. Солгал Николай Васильевич, не побрезговал красным словцом -  не всякому русскому быстрая езда люба.
Боясь свалиться, городишко я не рассматривал. Но следил за тем, чтобы на поворотах и кочках не втыкаться физиономией в Мишину испачканную спину. Кажется, мы обогнали автобус, и на площади кладбищенской серебрянкой блеснул Ленин. Длился этот опыт минут пятнадцать. Или семь -  отслеживать время я был не в состоянии.
В каком-то переулке Миша затормозил (я всё же поцеловал его лопатки), слез. И пока слезал я, вынул из коляски чемодан и забрался на мотоцикл снова.  Всё это не выключая мотора.
- Уж простите, что так оно вышло. Вам сюда, в двенадцатый дом!  - крикнул Миша и из моей жизни исчез.
А я (пудовый чемодан, сделавшая сухим рот жажда, уйма времени, и главное - отсутствие представления, как вернуться на станцию) остался перед очень высоким облупившимся забором. Судя по дачно-сосновому виду окружающего, на самой окраине Поклонного.
Забор имел ворота с щелью для корреспонденции и кнопкой звонка. Что мне оставалось делать? Оставалось одно – на кнопку надавить.
Через несколько минут створка приоткрылась, и я увидел перед собой смуглую, совершенно деревенскую бабу в платке и касающейся земли  юбке. Как оказалось, (что, в принципе, абсолютно неважно), не хозяйку, а соседку, приходящую хозяйке помогать. 
Дом был большим и двухэтажным. Оштукатуренным и побелённым, но тоже подобно забору «когда-то» - на стенах проступал псориаз, и извивались глубокие трещины. Глаза мои спешно выискивали и находили отрицательные мелочи, как бывает, когда ты заранее сказал себе «нет»: крыша железная, но ржавая; крыльцо широкое, но козырёк покосился, яблоня перед беседкой раскидистая, но…  Впрочем, какое мне дело, не буду же я и в самом деле здесь жить? Попрошу воды и отклоняюсь. И узнать, где можно купить папиросы. Первым делом папиросы.
Пока мы шли по бетонным квадратам дорожки (из щелей настырно лезла трава), я, поправляя галстук и волосы, репетировал улыбку – приветливость, за которой ничего не следует и следовать не может. И непременно молчать, демонстрируя неразговорчивый характер. Замкнутость, что является чистой правдой А чемодан лучше оставить на крыльце.
Приведя меня в дом, баба бросила на меня сердитый взгляд и, ни слова не говоря, скрылась за одной из дверей.  Где, как смогло определить обоняние, находилась кухня, и что-то там подгорело (эхо Мишиного пожара).
Внутренность жилища была значительно свежей – должно быть, снаружи разрушительной работе времени помогало воздействие стихий. Я увидел… Задним числом можно сказать, что я увидел вполне городскую квартиру, над которой находится ещё одна. Туда вела винтовая лестница, спиральные ступени коей я заметил не сразу, заметил, лишь услышав спускающиеся шаги и:
- Товарищ Сирин? – спросил меня низкий голос. Низкий и «задушевный».
- Я. А вы…
- А я Маргарита Андреевна, просто Рита.
Повторяя лестничный изгиб, явились белые босоножки, крепкие лодыжки, подол цветастого платья, платье с коротким рукавом, перехватывающая перила рука и наконец голова, принадлежащая женщине лет тридцати пяти.
Сказать «тридцати пяти» мало.  Необходимо уточнить. Выражение круглого припудренного лица; голубые, впившиеся в меня глаза; хранящая следы недавних бигуди светловолосая причёска; накрашенные алым губы и искусственная форма чрезмерно тёмных бровей кричали о том, что Маргарите Андреевне всего лишь тридцать пять! И именно поэтому незнакомый мужчина может звать её Ритой. «Просто Ритой», и это естественно. Как естественно носить подчеркивающее форму бёдер, глубоко декольтированное платье. И нет ничего особенного в том, чтобы протянуть мне руку и томно, с некой многозначительностью заявить:
- А я вас ждала.
Хорошо, что она не подмигнула.
- Кхм… Сирин. Владимир Владимирович, очень приятно.
Мои пальцы были крепко обхвачены пальцами Риты.
- Так что же мы стоим, Владимир Владимирович? Давайте я покажу вам дом. Лучше начать со второго этажа – я думаю, там вам будет удобнее работать. Заодно вы сможете увидеть масштаб моего участка. Идёмте.
- Простите… Вы позволите глоток воды?
- Конечно! – радостно воскликнула Рита. – Конечно же!
И, сменив тон, послала просьбу-приказ на кухню:
-  Мария, принеси моему гостю стакан ключевой воды.
И опять мне. Ласково и интимно:
- У нас водопровод. И газ в баллонах. А в конце улицы колодец с изумительной водой.
Баба вынесла попить. Такого наслаждения (от утоления жажды) я не испытывал очень давно. Когда я вернул Марии стакан, мы стали подниматься. Стали ввинчиваться наверх, и я не мог не смотреть на находящийся в полуметре надо мной, словно что-то жующий выпуклый Ритин зад.
- Вы ведь, писатель? – спросила она, когда мы вскарабкались.
- Нет, я всего лишь преподаю в университете. Французскую литературу.
- Парлевуфрансэ? – игриво произнесла Рита, отчего мне захотелось плакать. -  Я тоже мечтала стать учительницей. Биологии. Но не судьба. Безумно влюбилась и выскочила замуж за офицера. Тогда ещё старшего лейтенанта. Вот ознакомьтесь…
Я ознакомился. С заваленной коробками «верхней гостиной», где мы стояли; тесной, но имеющей письменный стол «вашей комнатой»; на мгновение приоткрытым «гнёздышком Лиз», в котором я смог заметить неубранную постель и над ней вырезки из журналов мод; и даже «библиотекой», представляющей собой занятое книжным шкафом и стопками старых газет помещение.
Я содрогаюсь от трех вещей – вульгарности, неряшливости и пошлости, какую бы форму они ни принимали. В данном случае форму ваз и вазочек с сухими пыльными цветами, стоящими на каждом подоконнике. А также вид картонных репродукций Шишкина и Левитана, висящих, где только можно вбить гвоздь. А также форму и вид брошенных на стулья вещей, приспособлений для крепления чулок, кружевных салфеточек, ковровых дорожек на крашеном «под орех», покрытом лаком полу, стянутых в талии, линялых занавесок, атласных абажуров с кистями… Да, это, по-моему, пошло. Но не вульгарно. Воплощением изысканной, если можно так выразиться, вульгарности была хозяйка.
Осмотр первого этажа начался с разговора в «нижней гостиной», где мне было предложено слегка продавленное кресло. Рита села рядом на диван, утроив одну ногу на другой. Так, что круглое колено верхней стало напоминать головку сыра.
Добавлю. Кроме дивна и кресла гостиная имела овальный обеденный стол (на нем чашка с недопитым чаем), туго набитый посудой сервант, увенчанный вырезанным из дерева лосем и стену, где ступенями были расположены фотографии. Что на них, я разглядеть не мог и не пытался. Я пытался придумать повод немедленно откланяться. Без дальнейшего осмотра и общения с Ритой.
- Почему вы хмуритесь? Вам не нравится дом? – она изобразила сочувствие. - Согласна, он требует ремонта, генеральной уборки, замены кое-чего из мебели. Но здесь – вы не представляете – так тихо! И вы ещё не видели мой сад. И потом, первое впечатление очень часто бывает обманчивым. Вы устали, с дороги. Конечно, Поклонное не Ленинград, моё жилище не гостиница «Астория», но ведь вы собирались поселиться у Михаила? Бедный...
Она вздохнула, а я не понял, кто из нас бедный – я или погорелец Михаил.
- Так вот у него условия гораздо, гораздо более худшие, поверьте.
- Нет, всё очень мило. Лучшего на лето не пожелаешь, но дело в том…
- А цена? Двадцать рублей в месяц! Я даже согласна уступить – пятнадцать. Включая регулярную смену постельного белья, полотенца и, как писали в романах, «стол». Молоко я беру от живой коровы, Мария варит замечательный борщ. А я буду баловать вас какао. Вы любите борщ?
- К сожалению…
- А сам посёлок? У нас есть Дом Культуры, универмаг, кинотеатр, поликлиника, киоск «Союзпечати», баня. А зачем вам баня? В доме имеется ванная комната с титаном. И туалет. В пяти километрах от Поклонного озеро. Очень похожее на озеро под Дрезденом. Очень.  Вы были заграницей?
- Пока не удосужился.
- А я несколько лет жила в Германии. Туда сразу после войны перевели мужа. Там же родилась и Лиза, которую мы звали на немецкий манер Лизхен. Или просто Лиз. И так забавно…
Из кухни с хозяйственной сумкой в руках появилась Мария:
- Всё, Маргарита Андреевна, я пошла.
- Спасибо, милая. Ждём тебя в среду.
Мария, снова сердито на меня взглянув, ушла.
- У вас есть дети? – Рита сменила положение ног.
-  Увы…
- Но вы женаты?
- Обделён и этим. Я вдов.
В глазах хозяйки на мгновение появился хищный блеск.
- Как схожи наши судьбы! Я тоже одинока. Вот уже четыре года. После возвращения мы…
Я, проведший на совещаниях, педсоветах и заседаниях годы (суммарно), научился   слушать голосовые звуки, в смысл произносимых слов, не вникая – лишь тема. Так, чтобы получалось радио у соседей - «бу-бу-бу…», «тра-та-та…», «бу-бу-бу…». Это очень удобно.
Способностью этой я воспользовался и теперь, когда Рита пустилась в подробности своей жизни: возвращение из Германии, дальнейшая служба в расположенной недалеко от Поклонного воинской части, которой до несчастного случая на манёврах командовал полковник Гейзеров, строительство дома, долгие, связанные с пенсией хлопоты и прочее, прикрытое «бу-бу-бу…» и «тра-та-та…»
- У вас есть хобби? – спросила вдруг Рита, вставая.
Допускаю, что она употребила это редкое слово для демонстрации богатства своего словарного запаса.
- Я люблю своё дело, - я тоже выбрался из кресла. – Вечерами читаю рефераты. Это нравится, порой забавно.
- А я в свободное время  вышиваю. Очень успокаивает. Вы понимаете, в какие периоды. Продолжим? Хочу показать вам свою спальню, ванную и кухню. Нет, лучше сад! Спальню и ванную потом. А после мы пообедаем, и ваше мнение обязательно изменится. Обязательно. А вечером (мне стало страшно) мы выпьем вина, и я похвастаюсь своими работами. Я вышиваю цветы, подруги хвалят. Интересно, что скажете вы. Впрочем, зачем ждать вечера? Можно и сейчас.
И она, таки, подмигнула.
«Если достанет вино, я закричу, - подумал я, но слава богу, ошибся.
Всё дальнейшее можно излагать с прибавкой «слава богу».
Рита имела в виду не вино.
- Лиза! – крикнула она. – Принеси мне мои лилии.
Тут я с удивлением узнал, что Ритина дочка дома.
Тишина.
- Вот упрямица. Мы с ней утром чуточку поругались, всё ещё дуется.
- Лиза! Ты меня слышишь?
Тишина.
- Ладно.
 И Рита поволокла меня на кухню (городская плита, плита дровяная, кастрюли, потемневшая раковина, фанерный буфет…), сквозь неё, в неизведанную мной часть дома, дверь в которую была затворена. Ох уж эти двери, их количество. Но эта была необходима. Поскольку для меня она стала границей. Между потерявшим значение прошлым и новой, настоящей моей жизнью, продлившейся так недолго, и так ужасно закончившейся. Заканчивающейся, ещё недолго.
Продолжаю. Рита распахнула дверь, вошла, а я замер на пороге. Потому что… Потому что, граждане судьи, увидел стоящую у окна Анюту! Увидел (задыхаясь, дрожа, глотая рыдания, не веря чуду…) Лизу, которой Анюта мгновенно стала.
Сердце моё застонало.
Пока Рита снимала со стены взятую в раму вышивку, я вновь пережил своё самое счастливое, самое, вопреки тогдашним событиям, время – Севастополь, Севастопольский пляж, где встретил и навсегда полюбил мою девочку. Став инвалидом («навсегдашняя» любовь, когда тебе почти тринадцать, делает психическим инвалидом!), так и оставшись очарованным подростком внутри меняющегося тела.
Я снова услышал тяжёлый шум волн, учуял пароходный дым и увидел блестящий горизонт эмиграции, куда, ожидая очереди, отбывало Анютино семейство. Недолгое, обернувшееся многолетней мукой, счастье…
И вот здесь, вот сейчас, граждане судьи и адвокаты, я был вознаграждён. За бестолковый день, полностью истощивший моё терпение, за годы одиночества и тоски. За терзания, доставляемые воспоминаниями, ставшими насущной потребностью и подлинным содержанием моего серого, ниже пояса ущербного существования.
- …мирович, что с вами? Вот мои лилии.
Я очнулся. Рядом стояла Рита, гордо держа своё вышитое ворсистыми нитками «хобби».
- Да, - сказал я, - да. Они дивные, дивные, дивные.