Темное руно. Онора

Это отрывок из новеллы американского писателя Джозефа Хергешаймера, ныне почти забытого, но в свое время популярного. Новелла называется "Темное руно". У нас она когда-то публиковалась, очень давно, но где и как именно, не помню. В Интернете на русском ее нет, как и вообще произведений этого автора. Перевод мой.
(Кстати, Джейсон - англ. написание Jason - как Ясон, герой греческого мифа о золотом руне)



    ***
   
    Онора Кандерей увидела Джейсона Бэррейджа на следующий день после его приезда в Коттарспорт: он шел по городу с застылым, отрешенным лицом; и, хотя она была в коляске и наклонилась вперед, говоря что-то своим звонким голосом, было видно, что он ее не заметил. Ей показалось, что выглядит он слишком уж мрачно для человека, который вернулся домой с таким богатством, вернулся, чтобы жениться. Онора продолжала следить за ним, медленно продвигаясь в коляске по извилистым улицам, к лежащим за ними холмам. Она подумала, что для Коттарспорта он выглядит непривычно, даже гротескно: в строгом черном плаще, расстегнутом на экстравагантном жилете с тяжелой золотой цепочкой, в светлых брюках и шелковом цилиндре.
    При его изменившемся финансовом положении и мало переменившемся вкусе такая театральная по существу одежда была вполне объяснима. При дальнейшем размышлении забавно гротескное в ее представлении сменилось на драматическое: казалось странным, но Джейсон определенно не выглядел персонажем дешевого шутовского фарса. Точно так же, как никогда не был им и в прошлом. Даже при том, что его неуместная в этом старом городишке манера расхаживать в свободном, развевающемся на ветру платье вызывала улыбку на ее застывших губах, в нем заметно было нечто особенное, что с самого начала выделяло его из других. Добавьте к этому еще и романтический отблеск его странствий, его финансового триумфа.

    Случайно ей пришло в голову слово, которое больше, чем любое другое, способно было описать Джейсона. Романтик. Да, именно этим объяснялась его способность возбуждать к себе интерес, туманно намекать на возможности, которые в конце концов реализовались, — его путешествие в Калифорнию и возвращение с золотым тельцом и с причудливой часовой цепочкой. Она разговаривала с ним не больше, чем с другими молодыми людьми Коттарспорта, за год сказала ему, вероятно, всего с дюжину фраз; но те, другие, слились у нее в общем впечатлении смазанных подбородков, красных костяшек пальцев и косной, несвязной речи, тогда как Джейсон Бэррейдж всегда оставался самим собой - слегка угрюмым человеком с потенциалом. Он никогда не занимал слишком много места в ее мыслях, не принимал никакого участия в ее жизни — полное равнодушие ее матери к Коттарспорту воздвигло барьер между отчетливо независимым духом города и Кендереями — но она легко заметила это его особое свойство.
 
    Само по себе это не было для нее чем-то новым, но мысль о том, что ему удалось заставить свои способности служить собственным желаньям не давала ей покоя; он рискнул отправиться в мир и при этом преуспел — преуспел таким, каким он был на самом деле. Тем не менее, его состояние духа в данную минуту было неслучайным — страсть, желание, если их невозможно реализовать, вырождаются часто в горечь и злость. Именно такое состояние сейчас и владело им.

    Коляска выехала из Коттарспорта на вершину холма, под которым раскинулся город, и Онора приказала Коггсу, дряхлому от старости кучеру, остановиться. Она откинулась на сиденье вполоборота и туманным, задумчивым взглядом смотрела на город внизу. Отсюда он выглядел всего лишь узкой полоской крыш у ярко-синей воды, полоской, прерываемой лишь белой громадой ее собственного дома и площадью перед зданием суда. Холмы, круто спускавшиеся к морю, отчетливо рисовались в безоблачный день, поблескивая тут и там сизым камнем. Горловина Коттара выглядела уже совсем по-зимнему; слабеющий ветер, дувший через Расщелины, разгонял внизу дымы печных труб.
 
    Коттарспорт! Это слово, со всем, что оно олицетворяло, возникло  у нее в уме столь явственно, что ей показалось, что она произнесла его вслух. Коттарспорт и Кэндереи; теперь-то из всей их семьи осталась лишь она одна, женщина-одиночка. Ее вновь удивила любопытная и таинственная способность этого места подчинять человека себе, его безграничная власть над нею, ее рождением и судьбой. Легко понять, какое влияние это место имело на ее отца: с шестнадцати лет вся его жизнь, пока он не ушел с моря по старости, проходила в нелегких рейсах от порта до порта. Его первым судном — якорь подняли как раз в его двадцатый день рождения — был бриг, идущий в Занзибар за грузом копаловой камеди, а его последнее иссеченное бурями плавание — вокруг едва ли не всех опасных оконечностей мира. В это время ему было уже около пятидесяти, а промежуток между этими двумя датами был сплошной историей противоборств с дикими и ненадежными людьми, чужими широтами и течениями, с тягостными обязательствами.

    Ее мать тоже не была человеком сложным для понимания -- известная красавица, преуспевшая в свете, живущем ради прихотей и удовольствий, она прошла период своего расцвета, не ощутив ни одной сильной привязанности. В ее честь было откупорено огромное количество шампанского; комплименты, всевозможные любезности, презенты и предложения о браке сыпались на нее бесконечным дождем -- пока, до невозможности требовательная, она не утратила ранней своей первоначальной свежести, не осознала приближение заката. Она вдруг поняла, -- возможно, в тот самый момент, когда ее элегантное тело облачали в вечернее платье, -- что ей тридцать пять —- столько же, сколько Оноре было теперь. Комплиментов и предложений стало заметно меньше, и она уже пребывала в состоянии усталости и отвращения ко всему на свете, когда перед ней явился Итиэль Кандерей — загорелый, деспотичный и богатый — и буквально на следующий же день предложил ей выйти за него.
    Да, несложно понять, почему капитан корабля, жаждущий тишины после шума морей, построил свой дом в этом тихом старом порту, традиции которого  были у него в крови сызмальства. Не сложнее понять и жену его, уставшую от непрерывных балов и побед, и с радостью принявшую и просторный, тихий дом, и бесконечное терпение мужниной заботы.

     Все это было понятно для Оноры, и в определенном смысле делало ее собственную позицию логичной — ведь она была их дочерью, средоточием всех этих, таких разнообразных и вместе с тем нераздельных сил. В моменты покоя вроде этого Онора могла рассуждать вполне разумно. Но покой у нее был не всегда -- хотя на самом деле она была женщиной спокойной, но только какое-то время дня. Чаще ее переполняли эмоции, которые, не имея выхода, удерживали ее в возбужденном состоянии духа, которое представляло собой отчасти возмущение, внутренний протест, а отчасти -- желание получить какие-то вещи, все еще ей недоступные.
     Каждый день Онора твердила себе, что ненавидит Коттарспорт, что намерена продать свой дом, отдать его городу и переехать в Бостон. Но после трех-четырех недель в большом городе на нее наваливались усталость и ностальгия — горечь матери снова взывала к ней — и она возвращалась туда, откуда уходила так решительно и с таким облегчением.
 
     В этом была суть ее бездумного интереса к Джейсону Бэррейджу — она всегда чувствовала, что он может проявить себя где-то вне пределов местной жизни, рыбных промыслов; и он действительно решился на такой шаг, и в конце концов оправдал, реализовал свои качества — вырвался из-под давления обычаев, собственных привычек и взял от жизни то, что ему по праву принадлежало. Тогда как у нее, Оноры Кандерей, не хватило мужества отречься от существования, на которое она была обречена и которое не сулило ей ни стимулов, ни наград. Отчасти этому имелось оправдание: ведь она была женщиной и двери жизни и опыта, кроме одной-единственной, были для нее закрыты. Но ей самой эта позиция пассивной покорности казалась мало подходящей — у нее была слишком самовластная кровь. Подобные запреты годились разве что для всяких бледнокожих созданий вроде Оливии Стейнс.


    ***

    Солнце, склонившееся к сливовым холмам слева, отбрасывало розовое сияние на низкие облака на далеком горизонте, и вода в гавани казалась усыпанной лепестками пурпурных пионов. Воздух ощутимо потемнел. На мгновенье серый город на мерцающей воде, далекое раскрасневшееся небо наполнились смутным беспокойством угасающего дня. Внезапно пахнуло холодом, и Онора, натянув шаль, резко скомандовала Коггсу ехать дальше.
 
    Она собиралась забрать Паррета Файфилда с железнодорожной станции, ближайшей к Коттарспорту. Он навещал ее через равные промежутки времени — хотя с тех пор, как она его видела в последний раз, обычное время удвоилось — и неизменно, по всей форме, просил ее стать его женой.
     Почему она до сих пор не дала согласия, она и сама не могла понять. Разумеется, Паррет был олицетворением Бостона. В те минуты, когда она сбегала туда, ей хотелось, чтобы он тотчас к ней явился. Но стоило ей приехать в Бостон, как ее решимость ослабевала, и ее мысли автоматически, против ее воли, возвращались к Коттарспорту.
   Глядя на него сейчас, когда они ехали обратно в ранних сумерках, она удивлялась его терпению. По-настоящему он не был терпеливым человеком, скорее это был мужчина по-тихому напористый, пример учтивого эгоиста, для которого окружающий мир, успех были очень простым и ясным делом. Он не был ни слишком высокопарным, ни по-монашески верным, какими часто бывают преданные поклонники, но в котильонах занимал, как правило, ведущую позицию, а кроме того, имел заметную склонность к вину.
 
    Почти жалобным тоном она сказала:
   — Какой у тебя молодой и беззаботный вид, Паррет, с этой твоей лимонной вербеной!
   От этих ее слов он внезапно смутился, — как ей показалось, даже сконфузился. Но тут же пришел в себя и окинул себя беглым довольным взглядом.
   — Да, вроде неплохо себя чувствую, —  согласился он быстро. — Онора, мне уже за пятьдесят. Ну разве кто-то угадает мой возраст?

    В Паррете обнаружилось вдруг что-то новое для нее, и она посмотрела на него внимательно, со слегка сардоническим выражением, перенятым ею у отца. Как ей стало понятно, смущение его было ничем иным, как проявлением банального мужского самодовольства. Оставшуюся дорогу они ехали молча, пока, пробираясь сквозь мрак Коттарспорта, не подъехали к ее дому. Внутри при входе располагался широкий холл; справа, под аркой, отделанной филенками, виднелась лестница. В комнате, когда они вошли туда, находилась миссис Коззенс - тетя и компаньонка Оноры; она привествовала Паррета Файфилда с искренним дружелюбием, которое - без каких-либо задних мыслей - приберегала для немногих.

   После обеда, в то время как старушка сматывала шерсть с прялки из слоновой кости, приставленной к столу, Онора вдруг отметила, что Паррет никогда еще не был так бодр и оживлен; положительно, это был глупый человек. По неясной причине ее мысли вновь обратились к Джейсону Бэррейджу, бредущему с опущенной головой, в нелепой своей одежде, по городу, в котором родился.
— Интересно, Паррет, — сказала она, — помнишь ли ты двух мужчин, которые уехали отсюда в Калифорнию лет десять назад? Что ж, один из них вернулся с карманами, полными золота, и в шелковом цилиндре. Он был помолвлен с Оливией Стейнс... Думаю, их свадьба может случиться в любой момент. Видишь, он был верным до конца — как и ты, Паррет.
    Он стоял к ней спиной, осматривал, — насколько Онора помнила, он делал это каждый раз, когда приезжал к ней, — любопытные вещицы в лакированном шкафу, привезенные из-за моря Итиэлем Кэндереем, и прошло довольно много времени, прежде чем он повернулся. Миссис Коззенс, превратившая моток шотландской шерсти в круглый шар, встала и объявила о своем намерении удалиться -- худощавая, прямая фигура в черном муаре, с вытянутым лицом и агатово-карими глазами, с жемчугом, золотыми браслетами, с венецианской остроконечной шляпой на голове.
   
   Когда она вышла, в комнате установилась тягостная тишина. Онора думала о своей жизни и о том, что ее связывает с Парретом Файфилдом; она задавалась вопросом, сможет ли когда-нибудь заставить себя выйти за него. Вскоре ей придется принять решение: казалось невероятным, что ему скоро пятьдесят. И верно, ведь это было, должно быть, пятнадцать лет назад, когда он впервые...
— Онора, — заговорил он, наклоняясь вперед в своем кресле, — я пришел, чтобы сказать тебе одну вещь... но, оказывается, это гораздо труднее, чем я думал.
— Я знаю, — отвечала она, и голос ее, и слова, что она произносила, казалось, принадлежали не ей, а кому-то постороннему, -- ты собираешься вступить в брак.
— Вот именно, — сказал он со вздохом облегчения.
   На ней было вечернее платье с шелковой бахромой, а ее пальцы автоматически играли с украшениями-подвесками, тогда как сама она с невозмутимым видом изучала его лицо.
— Сколько ей лет, Паррет?
   Он смущенно прочистил горло.
— Кажется, неполных девятнадцать.
   Она кивнула, но лицо ее заметно потемнело. Ее охватило слабое, но ощутимое раздражение против него; внутренне негодуя, она попыталась скрыть свое состояние под непринужденным тоном.
— Конечно, вы двое будете счастливы, очень. Тебе идеально подойдет молодая жена. Ты прекрасно сохранил молодость, Паррет!
— Это действительно чудесное создание, — благодарно продолжил он. — Я должен привести ее как-нибудь к тебе. Но я буду скучать по всему этому.
 
   Он обвел рукой мрачную, подобную склепу комнату, в которой они сидели — белый мраморный камин и высокое зеркало, тяжелое красное дерево в полутьме, темные бархатные занавеси, свисавшие с алебастровых карнизов над большими окнами.
— Иногда мне хочется сжечь все это дотла, - сказала она, вставая. — И, наверно, сожгла бы, если б могла сжечь заодно все, что под этим кроется; да и какую-то часть себя заодно. — Она вскинула руки в страстном, отчаянном жесте. — Ох, оставить все и поплыть к мысу Ява, через Зондский пролив, туда где жизнь!

   После того, как с трудностями объявления о браке было покончено, Паррет Файфилд стал оживленно рассказывать о своих планах и о близкой свадьбе. Онора была удивлена — как быстро она, так долго бывшая центром притяжения всех его мыслей, улетучилась у него из головы. Выглядело все так, словно она оказалась вдруг одна, взаперти, так, словно за ней захлопнулась дверь — возможно, последняя, дающая ей возможность выбраться из одиночества. Да она ведь вовсе не была уверена, что не пойдет замуж за Паррета... А сегодня даже почти решилась на это.

    Девушке нет и девятнадцати! Ей самой-то было всего двадцать, когда Паррет Файфилд впервые пригласил ее на танец. Он сразу ею увлекся. Трудно было  сознавать, что сейчас ей уже тридцать пять, скоро и все сорок, а что потом — седая плесень в волосах? Она чувствовала себя нисколько не старше, чем в тот день, когда Джейсон Бэррейдж уезжал в Калифорнию. На ее лице до сих пор не было ни морщинки, на ее душе или теле — ни следа прожитых лет; однако пыль времени неизбежно должна была осесть на ней, как на вазе, стоящей на полке. Ваза — мертвый, неподвижный предмет, вполне подходящий, чтобы мерцать из своего угла в течение десятилетий; но она ведь — совсем другая! Память о странствиях отца смешалась в ней с запретами, удерживающими ее на месте. Состояние, похожее на болезненную вспышку, на жаркий мятеж, захлестнуло ее, пока она слушала легкомысленные периоды Паррета. На самом деле он был довольно смешон с этой своей юной девицей. Она чувствовала, как сердце глухо колотится у нее внутри.

    Следующее утро было удивительно теплым и тихим, и когда Паррет Файфилд уехал, Онора медленно пошла к заливу. Солнечные лучи густой желтой пылью лежали на складах и доках, а Коттарс-Нек во всю свою ширину наполнен был твердым и гладким пространством голубой воды. С недавно прибывшей рыбацкой лодки выгружали полувяленую пикшу. Груз погрузили в тачку, перевезли на пристань и там отправили в корзину на весах; работник молча сделал нужные отметки в книжечке, и груз увезли. Дальше по берегу лежали груды пробковых поплавков, раскинутые сети и моток тонкого шнура.
    Когда Онора гуляла, не имея конкретной цели, она всегда в конце концов приходила к воде. Это было не удивительно для нее; не было практически предмета, который сильно задевал бы ее любопытство. Обычно она стояла, как и сейчас, глядя вниз, на прилив, облизывающий сваи, или на горизонт, на  выходящую в море горловину бухты. Обменивалась ничем не примечательными фразами со знакомыми, смотрела, как матросы моют палубы или протаскивают новую снасть через блоки, рассеянно поглядывала на рангоуты шхуны, стоящей на якоре. На ней снова было летнее платье из белого индийского барежа, маленькая шляпка с бледно-лиловым бантом, на руке — шелковая шаль. Тишину дня нарушал только скрип тачки да шум волн. Прошлым вечером она вся бунтовала, но теперь на нее навалилась апатия: чувства, казалось, стёр льющийся сверху желтый поток солнечного света.
    На небольшом складе у пристани, в конторе, сидело несколько человек, дым от курительных трубок медленно поднимался из открытых дверей; при звуке шагов она обернулась и увидела Джема Стейнса, входящего в здание. Лицо у него было на удивление мрачное.
    «Это довольно странно, — подумала она снова, как когда-то о Джейсоне Бэррейдже, мрачно шагающем по улице, — если учесть, какая удача улыбнулась этим двоим».
    Затем последовал шум голосов, усиленный солеными брызгами многих морских ветров. Она услышала смех, а затем угрюмо-сердитый голос Джема. Слов было не разобрать.

    Онора поднялась в город, прошла площадь перед зданием суда и на углу улицы встретила Джейсона.
— Рада, что могу приветствовать вас, — сказала она, протягивая руку. Однако оказавшись с ним рядом, почувствовала, что ее дружеская фамильярность гаснет перед его застывшим лицом, плотно сжатыми губами и жестким взглядом. Она невольно смутилась. На нем был другой, еще более экстравагантный жилет, часовая цепочка была украшена золотым брелком; но невидимая пыль, скопившаяся на его плечах сводила на нет блеск его щегольских сапог.
— Спасибо, — уклончиво ответил он, слегка пожимая ее ладонь. Он стоял молча, не проявляя особой сердечности и выжидая, что за этим последует.
— Вы благополучно вернулись домой с золотым руном, — проговорила она уже более поспешно, — после того, как запрягли огненных быков и проплыли мимо островов с сиренами.
— Увы, ничего не слышал об этом, — флегматично ответил он.
— Ясон и аргонавты, — продолжала она, сознавая, что сморозила глупость.

    Он был гораздо внушительнее, чем она помнила, чем он казался издалека; заметная необузданность его прежних лет уступила место определенной силе, спокойствию; романтическая сущность, которая, как она решила, была его главной чертой, выступила в нем еще резче. Практически она разговаривала с незнакомцем, и незнакомец этот сбивал ее с толку.
— Оливия, конечно, в восторге? — спросила она с решимостью продолжать во что бы то ни стало. — Вам следует поскорее жениться и построить свой дом.
— Мы вообще не собираемся жениться, —  заявил он в ответ.
— Ооо..! — вырвалось у нее, и она тут же покраснела, досадуя на свою непроизвольную реакцию. Ох уж эта идиотка, Оливия Стейнс! Не в силах придумать, что сказать еще, Онора замолчала, 
— Очень жаль, — проговорила она наконец.
 
   Но почему этот хам молчит, не помогает ей? Или ему не известно о правилах, принятых в обществе? Он стоял неподвижно, пальцы одной руки сжимали нефритовый амулет. Как бы то ни было, она, Онора Кандерей, не собирается чувствовать себя оскорбленной из-за какого-то там Джейсона Бэррейджа.
— Если то, что я слышала, правда, вам, должно быть, кажется здесь скучно после Калифорнии, — холодно сказала она, затем кивнула и ушла, оставив его одного.

   Вечером за ужином она повторила услышанное от него своей тетушке. Та заметила ровным безразличным тоном:
— Я так и думала, что случилось что-то в этом роде: девушка наверху говорила, что вчера он сильно напился. Несомненно, привычка, приобретенная на Западе... Скажи, Онора, как это вы отличаете друг друга в этом Коттарспорте? Все люди здесь кажутся мне абсолютно одинаковыми. И должна сказать, я очень расстроена из-за Паррета.
— Но только не я, — ответила Онора. Весь вечер она отвечала невпопад, удивляясь открывшейся ей правде: Паррет Файфилд так и не стал необходимой частью ее существования. Если не считать просветления, которое снизошло на нее благодаря ему, — внезапная картина множащихся бесплодных лет и пустоты жизни, — его брак не имел для нее никакого значения. Она будет скучать по нему точно так же, как по предмету мебели, который убрали, едва он успел образовать знакомое пятно. Гораздо больше ее занимало то, что тетушка рассказала ей о Джейсоне.

    Итак, он вернулся всего два или три дня назад, а уже успел потерять обетованную невесту и напиться в стельку. Последствия пьянства в Коттарс-порте были другими, нежели в Сан-Франциско или даже в Бостоне; в таком маленьком местечке, как это, каждое событие давало повод для толков и мнений, столь же долговечных, как вязы на холмах. Он мог бы заниматься подобными излишествами где-нибудь скрытно, а не на виду у всех. Оноре хотелось сказать ему об этом. Она считала, что унаследовала от отца его отношение к городу, его личную заботу о Коттарспорте в целом, которая выражалась, в частности, во внимании к отдельным делам и отдельным людям. Ей хотелось, чтобы Джейсон не выставлял себя дураком. Затем она вспомнила, насколько безрезультатным было подобное ее намерение, уже реально ею высказанное, в отношении Оливии Стейнс. Она вспомнила испуганное лицо Оливии, когда она, Онора, сказала: «Черт вас всех побери!»   
    Словом, все выглядело безнадежно.
— Думаю, я перееду в Бостон, — сказала она тетушке. Та лишь вздохнула, — как считала Онора, — от сознания своего превосходства в понимании вещей и в христианской добродетели.

    После ужина она покинула более привычную для нее гостиную и направилась в комнату, расположенную напротив большого зала. В открытом камине горел огонь, но лампы еще не были зажжены. Онора села за рояль с тяжелым корпусом из черного дерева и выбрала ноты «Травиаты», первую арию Виолетты. Округлые резвые ноты, — казалось, материальные, осязаемые, — побежали в темноту. Настроение было для нее необычным, и когда оно миновало, она оглянулась на него с недоверчивым удивлением. Ее привычный внутренний протест снова в ней ожил, — быть может, с большей силой, чем раньше. Ее переполняла энергия, обуревали стремления и силы жизни, хотя ни надежды, ни возможностей, ни нужных средств для их осуществления не было у нее.

    Теплое солнце задержалось на день или два, а затем было стерто с лица земли невесомой пеленой тумана, который накатил через Расщелины на Коттарс-Нек и даже небольшие городские окраины превратил в бесконечный сложный лабиринт. Туман, в свою очередь, рассеялся под неистовым восточным ветром, который сопровождался градом и оставил после себя голые деревья на пепельно-голубом небе и темную холодную воду, беспокойно плещущуюся о край пристани.

      Состояние Оноры Кандерей было подобно этим разбушевавшимся стихиям и столь же переменчиво. Однако внешне она, в отличие от стихий, не выказывала никаких признаков перемены: если не было слишком холодно, ездила после полудня, как обычно, в коляске; появлялась, властная и расточительная, в магазинах на Цитрон-стрит; совершала свои обычные бесцельные экскурсии в гавань. Там она, кстати, увидела, что Джем Стейнс все еще служит матросом на шхуне «Глориана». Оживив в памяти то утро, когда он хмуро входил в контору на пристани, она поняла причину его мрачного вида — он был зятем Джейсона Бэррейджа, а значит, ему следовало занимать совсем другую должность, куда как повыше. На улице она встретила Оливию, но та, отделавшись небрежным кивком, тут же поспешила мимо.

    Рассказы о безрассудном поведении Джейсона множились час от часу — он выпил ошеломительное количество рома «Медфорд» и прямо средь белого дня, на глазах всей Мальборо-стрит восседал на уже замеченном всеми шелковом цилинре. Он заплатил за сигары щепоткой золотого песка, как, по слухам, это делают на Дальнем Западе. У него был заряженный «дерринджер», и он стрелял «для смеха» в банку с подкрашенной водой, стоящую в окне аптеки, а после со свирепым видом угрожал сделать то же самое со всяким, кто станет мешать его удовольствиям. Как можно было понять из этого, он быстро превращался из почтенного гражданина в местного скандалиста и грозу общества.

    Если бы это был не Джейсон Бэррейдж, в ореоле своего несметного богатства, а кто-то другой, такие выходки были бы немедленно и грубо пресечены: Онора хорошо знала суровый нрав своего городка. Между тем тот ходил повсюду совершенно беспрепятственно, в сопровождении позорнейшей ватаги оборванцев, — дабы они прославляли его щедрость и отвагу — в атмосфере всеобщего возбуждения и любопытства.

   Все это, по ее мнению, было весьма прискорбно. Хотя что ему еще оставалось при его обстоятельствах? Не стоило ожидать, что он начнет серьезно заниматься мелкими проблемами Коттарспорта, станет увлекаться ими. Сверх некоторой ограниченной суммы все то золото, ради которого он столько претерпел, — она уже слышала о его несчастьях и поражениях в битве за фортуну, — здесь было ни к чему. А не имея должной устойчивости, да еще где-нибудь в больших городах, он упадет еще ниже.

    Теперь он часто являлся ей в мыслях. В надлежащем присутствии своей тетушки, миссис Коззенс, в изящном платье и в окружении строгой обстановки, при свете астральной лампы на ее резко очерченном, слегка надменном лице, она размышляла над проблемой Джейсона Бэррейджа. Она чувствовала, — в чем не раз оправдывалась перед собой, — в некотором роде ответственность за него. Будь у нее что-нибудь предложить, она бы пошла, не сомневаясь, прямо к нему, но произносить всякие бесполезные нравоучения у нее не было никакой охоты. Хотя ее особое положение в Коттарспорте  и указывало на определенные обязательства, но оно же требовало вполне трезвого и безличного подхода. Ведь в ответ он может сказать ей что угодно; он вполне способен сказать, — и будет совершенно прав, — подите вы к черту!

    Она обнаружила новую аналогию между собой и Джейсоном Бэррейджем: его преимущество перед ней исчезло, они оба оказались в неблагоприятных обстоятельствах, которые нельзя было ни смягчить, ни исправить. Он вернулся в Коттарспорт точно таким же неудачником, как она, когда возвращалась из своих более коротких, но столь же бесплодных эскапад. У Джейсона были деньги, что сразу создавало некие потребности, однако удовлетворить их эти деньги не могли; точно так же и у нее были горячие желания, которые по одному лишь существу своему не позволяли ей добиться успеха ни в большом свете Бостона или Сан-Франциско, ни здесь, в тихом местечке, где были ее корни. Онора смотрела на строгий, изящный профиль своей тетушки Хэрриот, и мысль о том, что она сама, Онора Кандерей, в чем-то похожа на вернувшегося домой золотоискателя, развлекающегося в компании с городским отребьем, вызвала на ее лице тень иронической улыбки.

    Когда ноябрьский день стал клониться к закату, Онора вышла из дома. Она была немного занята, наблюдая, как наполняют камфарой ящики на зиму, однако испытывая крайнее отвращение ко всякой домашней суете, была рада сбежать на тихий холодный простор. Сумерки еще не сгустились, и узкие извилистые улочки Коттарпорта наполняла приятная серая дымка. Оказавшись у гавани, она прошла по узкой пристани до самого ее конца. Пристань была влажной, на ней чернели пятна наледи; вблизи вода казалась мутно-черной, а у самого выступа Коттарс-Нек отдавала глубокой зеленью; склады позади нее были пусты и безлюдны.

   На Оноре был плащ на подкладке из горностая, и когда с залива веяло холодом, она плотнее кутала в него шею и подбородок. Внезапно пасмурное пространство заполонила вспышка цвета, медное сияние, которое отражалось в воде, как металлическая стружка, и окрашивало Коттарс-Нек в красный цвет. На фоне заката город казался бесформенным, мрачным, зато небо и гавань напоминали внутренность отполированного медного котла.
    Эффект был совершенно нереальный, мелодраматический, и она смотрела, как тают в небе краски, как вдруг из тени выплыла какая-то фигура и, то и дело покачиваясь, двинулась к ней. Сперва она подумала, что человек оскальзывается из-за намерзшего на пристани льда, но потом поняла, что это Джейсон Бэррейдж, совершенно пьяный. На нем был знакомый костюм из сукна, без верхней одежды, и мятая простая шляпа над недоброжелательным взглядом. Пока он приближался, она стояла не двигаясь с места, а затем стала холодно отвечать на его бессвязные реплики.

– Онора!.. – проговорил он, – Онора Кандерей, одна… одна из великих Кэндереев почтенного Коттарспорта. Ну, почему вы молчите? Или вы слишком благородны, чтобы разговаривать с простолюдином, вроде меня, чтобы...
— Не будьте смешным, Джейсон, — резко ответила она. — И лучше бы вам идти домой — здесь вы точно замерзнете.
— Одна из великих Кэндереев, — повторил он презрительно. Он приблизился к ней вплотную. — Но вы-то не велика фигура. Здесь все думают, что вы... Я вот, положим, был в Калифорнии, и в "Дженни Линд"... в шелках, как синяя птица, и я мог петь, как птица. Во Фриско никогда не слыхали о Кэндереях, но там хорошо знают Джейсона Бэррейджа, Бэррейджа... ему сначала не повезло, но потом он разбогател.
    Он опасно покачнулся, и она протянула руку, чтобы поддержать его.
— Возвращайтесь домой. Вы не в том виде, чтобы ходить здесь.

    Джейсон грубо ударил ее по руке.
— Я лучше вас. Что вы вообще такое? — Он сжал ее плечо, словно тисками. — Женщина и больше ничего, вот и все — просто женщина.
— Вы делаете мне больно, —  сказала она без страха.
    Его хватка усилилась, нечеловеческие глаза на застывшем бледном лице внимательно изучали ее.
— И ничего больше.
— Знаете, вы меня удивили, — ответила она. — Я никогда об этом не думала — что я собой представляю. Это правда: я женщина — и больше ничего.
    Выражение его лица стало беспокойным; он отпустил ее, отступил назад, поскользнулся и чуть не упал в воду. Онора схватила его за руку и потащила от края настила.
— Женщина Кандерей, — пробормотал он. — А как по мне, лучше — Джейсон Бэррейдж. Спрашивайте их в «Эльдорадо» или в Индийском баре; но это прошло — первые дни. Теперь все научно. У нас есть сухой валежник... на золото... цианид.
 
— Идите домой, — резко повторила она, поворачивая его легким толчком к городу, погруженному во тьму.
    Это заставило его качнуться вперед в нужном направлении. Онора поддержала его, повела дальше. Время от времени он отставал, останавливался. Его речь стала путаной; затем, похоже, сознание стало медленно возвращаться к нему. Улицы были пусты, лампа тускло светила на столбе в переулке; она провела Джейсона вокруг рытвины, полной воды.
   
    У Оноры не было отвращения к нему, она ощущала лишь легкую жалость, но все ее действия, как она понимала, смутно связаны были с тем самым чувством долга, унаследованным ею от отца, с тем самым базовым принципом, что лежал в их общем отношении к Коттарспорту. В то же время она поймала себя на том, что изучает его лицо с чисто женским любопытством. Ей нравилось, что он не выглядит слабым, что ром не смог размягчить до конца его жесткую натуру. Похоже было, что дальше он сможет идти сам, и она остановилась.

    Джейсон тоже стоял, молча, не находя слов, губы его беззвучно шевелились.
— Держитесь от воды подальше, — велела она ему, — или от медфордского рома. И как-нибудь вечером приходите ко мне.
    Она сказала это, не задумываясь, повинуясь импульсу.

— Я не могу этого сделать, — ответил он на удивление трезвым голосом, — я потерял свой шелковый цилиндр.
— В Бостоне их в продаже сотни, — нетерпеливо сказала она. — Пойдите и возьмите себе другой.
— Это мне в голову не приходило, — признался он, явно пораженный этой возможностью реабилитировать себя с помощью нового цилиндра. — Я хотел вам кое-что сказать, но это вылетело у меня из головы, о… золотом руне, оно превратилось во что-то другое, там, на пристани.
— Скажете, когда снова увидимся. — Она отодвинулась от него, внезапно почувствовав, что хочет побыстрей оказаться дома.

   Она оставила его, говорящего ей что-то, и быстро пошла сквозь городской мрак к Риджент-стрит. Войдя в тихий холл, уютное пространство которого заливал янтарный безмятежный свет лампы, она с возбужденной энергией захлопнула тяжелую дверь. Потом замерла, плащ блестящими, мягкими складками соскользнул у нее с плеч на ковер.
    Онора не была напугана, она ни минуты не боялась Джейсона Бэррейджа, это не было возмущением натянутых нервов; однако на какое-то мгновение ее охватил экстаз, неведомый душевный трепет. У нее было чувство, что она только что пережила ошеломляющее приключение, а между тем все, что произошло, было обыкновенным, даже грязным. Она встретила пьяного мужчину, которого почти не знала, если не считать имени и случайных сведений о нем, и настояла на том, чтобы он отправился домой. Просьба зайти к ней была не более чем формальностью — простой данью необходимой вежливости.
    Тем не менее все ее существо вибрировало, словно у нее над ухом вдруг прозвенел громкий, тревожный колокольчик. Когда она переодевалась к ужину у себя в комнате, это чувство исчезло, уступив место ее обычному самосозерцанию. Сказанное Джейсоном было истиной, которую она с удивлением вынуждена была признать — да, оказывается, она самая обыкновенная женщина, как, например, та же Оливия Стейнс. Этот факт был скрыт от нее в течении долгих лет из-за ее изоляции. Ведь прежде она думала о себе исключительно как о женщине из рода Кэндереев.
    Затем ею понемногу овладело острое желание копаться в себе, во всех претензиях, которые она могла себе предъявить.
— Сегодня вечером я видела Джейсона Бэррейджа, — сказала она миссис Коззенс.
— Если он был трезвый, — ответила та, — тогда, возможно, об этом стоит поговорить.
— Но он не был трезвый. Едва не свалился в воду на пристани. Я попросила его навестить нас.
— С твоим образованием, Онора, трудно понять твою привычку смешивать единственное и множественное число. Я не сомневаюсь, что ты его пригласила, но ко мне это не имеет никакого отношения.
— Вас могут позабавить его рассказы о Калифорнии. Хоть вы никогда и не жалуетесь, но я же вижу — иногда вам бывает здесь скучно.
— Я уже старая женщина, — заявила Хэрриот Коззенс, — моя жизнь всегда была достаточно благополучна, и я довольна, что могу сейчас находиться здесь, с тобой. А скука, о которой ты упомянула, имеет слегка другую причину.
— О, вас волнует, что меня законсервируют, как соленую пикшу. Ну, он-то может и не прийти.


     ***

     Онора была во второй, неофициальной гостиной, когда ей доложили о приходе Джейсона Беррейджа. Он вошел почти сразу, в самом строгом вечернем костюме, с новым шелковым цилиндром в руке.
— Вижу, у вас не было проблем с покупкой шляпы, — она кивком указала на нее.
— Четырех шляп, — ответил он коротко.

   Джейсон уселся к ней лицом в кресло, стоящее на открытом пространстве ковра с темными цветами, и Онора внимательно взглянула на него. На смутном фоне его бледное лицо казалось необычайно выразительным. Черные волосы мягкой волной падали на лоб с запавшими висками, нос — короткий с широкими ноздрями, квадратный подбородок. Руки, покрытые шрамами и обесцвеченные химикатами, покоились на коленях, обтянутых в черное.
    Она не спешила начинать разговор, который, как она думала, будет либо неестественным, неловким, либо выходящим за известные рамки; а пока она просто выжидала. Джейсон Беррейдж пошевелил ногами, и это движение привлекло ее взгляд. Неожиданно он произнес:
— Кажется, я раньше здесь никогда не был. — Он повернулся в кресле и огляделся, словно пытаясь вспомнить что-то. — Хотя однажды разговаривал в холле с вашим отцом.
— Ничего с тех пор не изменилось, — отвечала она мягко. — В Коттарспорте мало что происходит.
— Это верно, — согласился он. — Я убедился в этом, когда вернулся. Все здесь то же самое, а я... — он замолк, и лицо его помрачнело.
— Если вы имеете в виду, что вы сильно изменились, то вы ошибаетесь, — сказала она. — Именно поэтому у вас были неприятности — вы не можете быть никем и ничем, кроме себя самого. И я точно такая же. Каждый из нас точно такой.
— Я прошел через многое, — произнес он таинственным тоном. — Что говорить, возьмите одну лишь дорогу — в Чагрес по перешейку, а потом на мулах и каноэ через этот чертов веревочный лес в Панаму, где пароход уже ждали тысячи старателей. Затем обратно в Масатлан, Мехико и Вера-Крус. Многое пришлось повидать.

     Стоило прозвучать названиям этих далеких мест, повторенным затем еще и еще, как ее вечное ощущение неудобства, неповоротливости в тесных комнатах, в давящих обстоятельствах исчезло, и пробудилась волнующая тяга к далеким горизонтам, к самой необходимости иметь какую-то цель, к движению. Нет, она завтра же должна уехать, найти для себя что-то новое...

— Должно быть, со стороны все это выглядит ужасно грубым и грязным.
— Многие вернулись домой либо скончались, — косвенно согласился он. — Но стоит оказаться там, как на тебя находит какое-то безумие — не терпится поскорей обзавестись сковородой или лопатой. В бухте осталось множество кораблей, гниющих, брошенных экипажами — лес мачт, на которых еще висели паруса. Люди прыгали за борт, чтобы поскорей добраться до берега и начать собирать золото.
 
   Она с горечью представила себе корабли, оставленные напроизвол, с повисшими вантами, с размокшими парусами, сваленными на палубе в кучи и приходящими в негодность. Образ причинил ей почти физическую боль, и она поспешила выбросить его из головы.

— Но Сан-Франциско, вероятно, был полон жизни?
— Да, там приходилось кричать, чтобы тебя услышали — из-за оркестров и всего, что там творилось. Пирамиды самородков на игровых столах. Золотой песок, шампанское и грязь.
— А что вы рассчитываете найти здесь?
    Она тут же пожалела о своем вопросе, посредством которого, как могло показаться, она пыталась выяснить причину его неудачи с женитьбой.
— Думаю, что уеду, вернусь туда, — признался он.

    Странно, но Оноре было жаль это слышать; внезапно Коттарспорт предстал перед ней новой гранью — как территория бесплодной земли, а ее будущее здесь показалось ей однообразным и тоскливо-бесконечным. Она не сомневалась в том, что Джейсону опасно возвращаться в Сан-Франциско без конкретной нужды и без стимулов, которые заставили бы его трудиться.

— И что станете там делать?
— Играть, — цинично ответил он.
— Чудесная перспектива, — сказала она легким тоном.

    Все говорило о том, что визит подошел к концу. Минуту или две Джейсон заметно противился этому, а затем приподнялся с кресла.
— Вы должны прийти к нам снова.
— Для чего? — с вызовом спросил он, поднимая свою шляпу, лежавшую рядом на ковре.
— В Коттарспорт редко приходят новости из Калифорнии, из внешнего мира. Вы должны понимать: для нас вы интересная личность.
— Для чего? — продолжал он хмуро допытываться.
    Она встала, столь же напряженная внутри, как и он, только лицо освещено было слабой улыбкой.
— Нет, вы не изменились; порядки света для вас — смутное понятие.
— Мне следовало подумать об этом, прежде чем идти сюда.
— Нет, тут вина целиком на мне.
— Если как-нибудь.. — он сделал паузу.
— Наверное, достаточно на сегодня. — Ее улыбка стала шире.

    И все же она злилась на себя за то, что ссорилась с ним; ведь для нее это значило опуститься до него, пасть со своих кендереевских высот. Что же произошло такого чрезвычайного за последние несколько дней, что она так изменилась?

     За завтраком миссис Коззенс невозмутимо поинтересовалась, как прошел вчерашний вечер, и Онора жестом дала понять — мол, не без трудностей.

— Не знаю, стоило ли брать на себя подобные обязательства, — заметила старуха.

    Оноре вдруг показалось, что все это было навязано ей извне. Она попыталась выбросить Джейсона Беррейджа из головы, причем неоднократно, и специально внутренне ожесточая себя; однако вновь и вновь перед ней возникали его фигура в кресле, его скупые замечания и его недовольная физиономия. В конце концов она поняла, что Джейсон для нее — вовсе не безличная проблема; каким-то образом он умудрился войти в ее жизнь; в воображении он казался реальнее и живее, чем Паррет Файфилд когда-либо в прошлом. Она попробовала мысленно высмеять его, для чего вызвала в памяти детали его нелепой одежды, претенциозные жилеты и безвкусные цепочки от часов. Все это улетучилось перед воспоминанием о его твердом подбородке и о несомненной романтике его глубинной натуры.

    Укутав себя в меха, она решила прокатиться после обеда; день был холодный, но прозрачно-ясный, и она почувствовала, что щеки у нее загорелись румянцем. За городом, на холмах, покрытых теперь инеем и камнями, лошади под водительством дряхлого Коггса то и дело переходили с легкой рыси на иноходь. Онора не обращала на это внимания, не трогала ее в этот раз и широкая гладь сверкающих вод; но она была откровенно поражена, когда увидела рядом с коляской мужчину, который, в свою очередь, мрачно смотрел на нее.

— Прошлым вечером я вел себя как осел, — проговорил он.

    Она машинально остановила коляску и придержала для него буйволиную шкуру полости. Джейсон колебался, но был вынужден сесть рядом с ней. Онора ничего не сказала, и лошади снова пошли вперед.

— Я много выпил и был не в себе, — продолжил он. — Сегодня я чувствую себя получше. Помню, ваша мать тоже так ездила. В то время я был еще мальчишкой и думал, что она сделана изо льда — все удивлялся, отчего она не выйдет на солнце.

— Мать действительно была очень добра, — рассеянно сказала Онора.
 
    Она расслабилась на сиденье, мир раскинулся перед ней в спокойных коричнево-серых одеяниях; она смотрела, как лакированный цилиндр Коггса покачивается на фоне неба. К ней вернулось прежнее чувство, что она давно знакома с Джейсоном Беррейджем: собственно, так оно и было, ведь она знала его всю жизнь? А теперь, после того, как он долгое время отсутствовал, она едва ли не единственная в Коттарспорте, кто вообще способен разобраться в его проблемах. Он явно не был заурядной личностью, сильный человек никогда не бывает заурядным; у него было качество, которым обладал и ее отец, именно оно и сделало ее отца такой значительной фигурой. Кроме того, ему не было неприятно находиться рядом с ней. Все эти отдельные моменты представлялись исключительно важными для нее, для ее тайного представления о нем. Горечь первоначальной неудачи в Калифорнии омыла и облагородила его; теперь он держал себя с непринужденным достоинством.

— Что я должен делать? — внезапно спросил он.

    Ей нечего было на это сказать, у жизни или у нее самой не было ответа. Кроме пустых банальностей, она не могла предложить никаких решений для будущего. Реальная жизнь, если внимательно рассмотреть ее, выглядела именно такой — полностью безнадежной.

— Не знаю, — призналась она, — к сожалению; хотелось бы вам помочь.

— Эти деньги, на что они могут сгодиться? Я же не могу заставить свою семью топить сразу две печки; они кончат свои дни на кухне, даже если у них в доме будет сотня шикарных гостиных; я купил себе больше одежды, чем когда-либо смогу надеть, четыре высоких шляпы и так далее. Жениться я не собираюсь; мне не нужен большой дом, мне вполне достаточно и одной моей комнаты. Ем я, правда, много...

— Вы могли бы сделать с ними что-то полезное, — предложила она.

    Как Онора сразу же сообразила, в основе этих ее слов лежало представление, что ему было бы хорошо, если бы он отдал свое состояние. Однако было бы совершенно несправедливо, нелепо, если бы он не получил какой-то пользы, удовольствия от денег, ради которых так неутомимо работал.

— Почему-то для меня это ничего не решит, — ответил он.

    В том месте, где обычно заканчивалась ее послеобеденная прогулка, Коггс повернул лошадей, и они стали медленно спускаться в город. Залив Коттарс-Нек растворялся в утреннем тумане; в стороне небольшая группа мужчин ошеломленно смотрела на Джейсона, восседавшего в кендереевской коляске.

— Надумали что-нибудь с Западом? — спросила она.

    Они остановились, чтобы дать ему выйти на Мальборо-стрит, и он стоял рядом, держа руку на колесе повозки.

— Собирался ехать сегодня утром.

    Он пристально смотрел ей в глаза, и внезапный холодок заставил ее поежиться.

— Может быть, завтра? — Эта вырвавшаяся вдруг фраза противоречила всем ее привычным установкам.

— Это необходимо? Зачем?

— Думаете, в Сан-Франциско вы будете счастливее?

    Джейсон Беррейдж сделал безнадежный жест.

— … на ужин, — поймала себя на мысли Онора, говоря поспешно: — ровно в шесть. Если не уедете к тому времени в Калифорнию.

    Позже она пыталась вспомнить, указала ли конкретный день для визита. Будто бы она упомянула четверг. Сегодня был вторник... Хэрриот Коззенс в этот день должна была быть в Бостоне.


    ***

    Когда слуга доложил, что пришел мистер Беррейдж, она была готова лишь наполовину. По-настоящему она еще не решила, что ей выбрать для вечера; в конце концов она надела мягкое белое шелковое платье с тяжелой узловатой бахромой внизу, с глубоким вырезом на груди, дополненное узкой накидкой из черного бархата. Ее простые прямые волосы были аккуратно убраны со лба назад. Когда она вошла в комнату, где он стоял, на его лице отразилось восхищение.

    Однако он обошелся лишь парой обязательных слов похвалы. Такая естественная сдержанность была немаловажной в ее глазах; она позволяла ей воспринимать Джейсона без чувства внутреннего протеста; и правда, он не делал ничего, что сильно задевало бы ее сверхтребовательную натуру. Заметной, броской наружностью он не отличался. У нее возникла мысль, что будь оно иначе... Оноре вдруг захотелось увидеть в нем что-то яркое, вульгарное; это дало бы ей ощущение власти над любой возможной ситуацией, напоминало бы о ее превосходстве.

    Ужин прошел гладко; Джейсон с неизбежностью вспомнил о грубой калифорнийской еде, позубоскалил над смехотворно высокими на приисках ценами на бобы; когда же по ее настоянию он закурил послеобеденную сигару и они вместе задержались за столом, от отчужденности Оноры не осталось и следа. Дым сигары вызвал в ней неожиданный трепет, необычайное ощущение мужской близости. Этих голубых клубов дыма не было у нее в доме с тех пор, как семь лет назад умер ее отец. Умиротворенно откинувшийся на спинку кресла, Джейсон Беррейдж выглядел как человек, занимающий свое привычное место; хотя почему, собственно, выглядел, — он вполне определенно был им.

    На улице было ужасно холодно, в комнате, куда они перешли — недостаточно тепло, и они вдвоем подсели ближе к открытому чугунному камину. Лампы на полке стояли далеко и горели не в полную силу: его лицо окрашивали отблески огня из камина. Весьма выразительное лицо.

— Что вы обо мне думаете? — спросила она отстраненно.

— Ничего, — ответил он. — Мне слишком хорошо, чтобы думать.

    В его голосе прозвучала удивленная нотка; он огляделся, словно хотел убедиться в надежности своего нынешнего положения.

— Но если бы я стал думать, то сказал бы так: вы совершенно не похожи ни на одну из женщин, которых я знал раньше. Все они принадлежали к одной из двух категорий. Если не к одной, то к другой, — мрачно подчеркнул он. — А вас можно отнести к обеим категориям сразу. Не знаю, как это сформулировать, если честно. Не хотелось бы объяснять.

— Вы должны.

— Хорошо. Ваши манеры и одежда это одно, а вы сами - это другое. О, черт, я имею в виду, что вы весьма хороши собой и элегантно выглядите.

    Сразу вслед за этими словами на его лице появилось выражение глубокой досады, он стал извиняться. Но едва начав, тут же умолк.
    Онора сразу же поняла причину его раскаяния; и правда, она никогда не слышала более забавной характеристики. Очевидно, он рассматривал ее как вожделенную смесь женщин с приисков Эльдорадо, с одной стороны, и особ наподобие благочестивой Оливии Стейнс — с другой; действительно — ловкий и искренний комплимент. Ей захотелось услышать его еще раз, разобраться во всех таящихся в нем нюансах; но это, конечно, было невозможно. Свой интерес она скрыла за равнодушным выражением лица, пряча тонкие белые пальцы в мех черной накидки.

    Джейсон Беррейдж взял еще одну сигару и закинул ноги на полированные медные перильца камина. Это развеселило ее окончательно. Она не могла вспомнить, когда у нее еще был такой беззаботный вечер. Она поняла, что в последние годы была ужасно одинока; но с Джейсоном, который курил, сидя рядом в раскачивающемся кресле, одиночество было изгнано. Маленькими начищенными щипцами она достала для него уголек из камина, и он ответил такой могучей затяжкой, от которой она закашлялась.

    Когда он ушел, дом показался ей безнадежно опустевшим; она поднималась в свою спальню, и полутемный колодец лестницы — высокая зала с низко прикрученной лампой, льющаяся на нее чернота третьего этажа действовали на нее угнетающе. Ее тетя Хэрриот, уже совсем старая, неизбежно должна была в скором времени скончаться, других родственников, которые могли бы жить с ней, не было, а поэтому ей, как ни крути, придется пригласить к себе в дом небрежных наемных компаньонок.
    Онора поняла, что ей никуда не деться от Коттарспорта, от его могущественных сил.
   
    В спальне она прикрыла за собой дверь, но это ничего не изменило. Комната была большой, бескомпромиссно квадратной, и хотя все лампы, какие только возможно, были зажжены, обстановка казалась мрачной и угрожающей.

    На следующее утро на улице было пусто и пасмурно, порывы дождя барабанили в окна. Миссис Коззенс должна была приехать только назавтра, и Онора провела весь день в одиночестве. Временами она пыталась что-то делать, вышивать, и эти короткие попытки прерывались унылым и бесцельным хождением по гулким залам.

    Она попробовала читать, чтобы как-то собраться; ей попался богато украшенный, позолоченный том под названием «Гирлянда». Но на «Оплакивании смерти ее канарейки», написанном каким-то Его Благородием, она с облегчением прекратила чтение и бросила книгу в горящий камин. Удовольствие от вида хрустящих, занимающихся огнем страниц закончилось быстро. День был бедствием, приближающийся темный вечер — ужасом.

    За ужином она задалась вопросом, что поделывает сейчас Джейсон Беррейдж. В столовой все еще чувствовался запах его сигар. Джейсон казался ей сейчас единственной твердой, неоспоримой реальностью в туманном мире высоких призрачных потолков и ударов дождя. И курить он мог бы с таким же успехом у нее в гостиной, а не у себя дома на кухне. Конечно, Паррет Файфилд — гораздо более подходящая кандидатура для дома Кандереев, чем Джейсон, уроженец Коттарспорта...
    Она решительно поднялась и дернула висящую в углу бархатную ленту звонка, украшенного кисточками.
 

    ***

    Она услышала, как слуга открыл входную дверь; повисла пауза — Джейсон снимал пальто, — после чего он спокойно и, не задавая вопросов, вошел в комнату.
— Мне надоело сидеть одной, — заявила она без обиняков.
    Через минуту или около того все было так же, как накануне вечером — она держала уголек для его сигары, а он откинулся на спинку кресла рядом с ней, упершись ногами в ограждение камина.

— Вы очень приятный человек, Джейсон, — сказала она ему.
    Он ничего не ответил, только губы у него дрогнули. Затем, немного погодя, сказал:
— Удивительно, как быстро ко всему привыкаешь. Кажется, что бывал здесь в течение многих лет, хотя это всего лишь третий раз.
— Вы еще не думали о Калифорнии?
    Он удивленно посмотрел на нее.
— Как-то вылетело у меня это из головы. Полагаю все же, что вернусь туда, —  здесь ведь у меня ничего нет. И я не могу приходить сюда каждый вечер.

    Она молчала, и они оба засмотрелись на танцующее голубоватое пламя. Снаружи доносились порывы дождя, будто бы там кто-то грубо рвал полотно. Оноре пришла в голову необычная мысль: если бы день был погожий, если бы она находилась на солнце, на искрящемся воздухе, многое произошло бы иначе. Как именно, она не могла сказать, но сама возможность этого казалась удивительной.

    — Пожалуй, что нет, — ответила она, но после молчания столь долгого, что он вопросительно посмотрел на нее. — Интересно, приходило ли вам в голову, — продолжала она, — насколько мы похожи? Я часто думаю об этом.
— О, вы шутите, — ответил он, — такого быть не может. Джейсон Беррейдж и Онора Кандерей! Я бы до такого не додумался, и уверен, никто другой также. Трудно предположить такое о двух совершенно разных людях. Это... это смешно.
    Он вдруг заметно оживился.
— Вот, предположим, я — ну, вы все обо мне знаете — возможно у меня есть немного денег и немного ума в голове; но вы же — Онора Кандерей.

— Однажды вы сказали, что я всего лишь женщина, — напомнила она ему.
— Я помню, — признался он, явно огорчаясь. — Я тогда был пьян.
— Именно в таких случаях правда часто и выходит наружу; но я действительно вполне обычная женщина.
    Он снисходительно рассмеялся.
— К тому же вчера вечером вы сказали, - продолжала она, — что во мне есть нечто совсем заурядное.

— Не нужно воспринимать это всерьез, — запротестовал он. — Это всего лишь фигура речи. Я же сказал вам, что не смогу хорошо объяснить.
— В любом случае, — заявила она прямо, — я одинока. Что вы будете с этим делать?
    Его изумление сменилось ужасом, который даже сейчас казался ей забавным.
— Я? — пробормотал он. — Я ничем не могу вам помочь. Какие тут шутки.

    Осознание этого пришло слишком поздно, но она поняла, что говорит совершенно искренне. Джейсон Беррейдж был единственным человеком, который мог оказать ей какую-то помощь, именно так — спасти ее от будущего. Руки у нее были холодные, она чувствовала себя совершенно застывшей, словно вдруг превратилась в мрамор, в статую с чуть трепещущим сердцем.

— Вы могли бы часто бывать здесь, — сказала она ему, а затем сделала паузу, устремив на него твердый сияющий взгляд. Он убрал ноги с камина и сел, держа сигару в вытянутой, неуклюжей руке. Она была уверена, что он никогда не заговорит.

— Мы могли бы пожениться.

    Онора была поражена легкостью, с которой произнесла эти слова; в то же время она почувствовала до глупости тривиальное любопытство — потрясен ли он ее предложением? Насколько? Определенно, он был в растерянности.

— Значит, мы могли бы... — по-идиотски повторил он. — Собственно, нет причины, по которой мы не должны этого делать. То есть... — Он ненадолго замолчал. — Когда начинать смеяться? 

    Внезапно Онора почувствовала страх — не перед тем, что сказала, а перед всей сложностью и запутанностью ее существования. На какой-то миг ее охватила паника, и она отвернулась. Наступила тишина, усиленная дождем, глухо барабанившим по стеклу.

— Скверная погода, — пробормотал он.

    Эта банальность спасла ее. Она опять смотрела на него непринужденно, с едва заметной улыбкой на губах.

— Кажется, я попросила вас выйти за меня замуж, — заметила она.
— Благодарю, — сказал Джейсон Беррейдж. Он встал. — Если вы серьезно, то я бы очень хотел.

— Лучше вам сесть, — продолжала она ровным голосом. — Надо много чего устроить. Например, не лучше ли нам пожить здесь, во всяком случае, какое-то время? Этот дом слишком велик, чтобы не пользоваться им.

— Онора, вам стоило бы попридержать с этим всем, — сказал он. — Я в замешательстве. В Калифорнии это, случалось, происходило быстро, но, по сравнению с вами, то была похоронная процессия.

    Теперь, когда дело было сделано, она действительно испугалась. Но было еще время сбежать. Можно было быстро уйти из комнаты, укрыться за запертыми дверьми, за неприкосновенностью частной жизни. Но она не пошевелилась. Срочное объяснение, — что она, мол, была несерьезна, как он мог подумать об этом! — спасло бы ее. Но она молчала. Внезапно его неподвижное лицо осветилось энтузиазмом.

— Я возьму в Бостоне самый красивый бриллиант! — заявил он.
— Вы не должны… — начала она, все еще пробуя пойти на попятный.

    Он неправильно ее понял.
— Самый лучший! — настаивал он.

    Когда он ушел, она осталась сидеть в парадной гостиной. Как бы то ни было, она победила пустоту своей жизни, пустоту большого квадратного дома над ней. Все было сделано верно, они должны были пожениться. Как будет поражена Хэрриот Коззенс! Вполне вероятно, что она немедленно покинет Коттарспорт и ее, Онору. Джейсон не поцеловал ее, он даже не коснулся ее руки, уходя. Он был совершенно огорошен, единственно, успел подумать о кольце, которое он купит для нее.
    Явились мысли об их общем будущем, но она решительно отогнала их от себя.
 
    Миссис Коззенс вернулась на следующий день, как и было запланировано, и Онора сразу сообщила ей обо всем. Старуха выразила свои эмоции парой сдержанных, едких слов.

— Я удивлена, что у него хватило наглости просить тебя об этом.

— Джейсон этого не делал, —  ответила Онора спокойно.

— Это все твой отец! — заявила старуха. — У него была кровь простолюдина; я чувствовала — когда моя сестра приняла его, это было бедствием для нас. В глубине души он был и остался человеком из Коттарспорта, как и ты, — все, что его волновало, так это приливы да отливы, да эти низкие доки.

— Уверена, что вы правы, и поэтому мне будет лучше найти свое правильное место в жизни. Я тысячу раз пыталась сбежать из Коттарспорта, от моря и от шхун, идущих в пролив и из пролива. Но я всегда возвращалась, как и мой отец, где бы ни была — в Китае, в Африке или в Нью-Йорке. Другие силы были не настолько влиятельными, чтобы совладать со мной, тетя Хэрриот; они только делали меня несчастной; теперь я с ними покончила. Так что я прощаюсь с вами, с Парретом и с котильонами.
    Она поцеловала тетушке руку, но не весело, а словно расставаясь со своим безвозвратно утраченным прошлым.

    С кольцом Джейсона, сверкающим на тонком пальце, за день до свадьбы, она в последний раз ехала в коляске под своим настоящим именем — Онора Кандерей. Листья уже слетели с вязов на холмах, бурых и бесплодных на фоне мерцающей стальной воды. Заметно было, что Коггс с возрастом так ослабел, что, будь лошади поэнергичнее, он бы не справился с ними. Коггс возил когда-то ее отца, а потом, в течении тридцати лет, ее самоё. Сегодня для старика было слишком холодно. Щеки у него сильно покраснели, совсем мокрые из-за слезящихся глаз.

    Итак, Херриот Коззенс ушла от нее; уйдет и Коггс... все близкие фигуры после стольких лет одна за другой исчезали. Остался только Джейсон. Ему почти полностью удалось избежать вещей, которые ее раздражали бы, и она постоянно чувствовала его восхищение — неискоренимое почтение Коттарспорта перед Кандереями; однако ее продолжал беспокоить один вопрос, сомнение, более неясное, чем страх. В конце концов, она была в высшей степени невежественна в жизни; она была ограждена от нее своим статусом и богатством; но теперь она отказалась от всех былых преимуществ. Она отдала себя Джейсону, и он был жизнью, таинственной и грубой. Ее слуха внезапно коснулся рев больших, грозных морей, лежащих далеко за пределами безмятежного залива, простершегося внизу.


    ***

    Джейсон стоял в незнакомой верхней комнате кандереевского дома, готовый по первому сигналу спуститься вниз, к обряду бракосочетания. Церемония должна была состояться в шесть часов; теперь до нее оставалось всего минут пять; он то и дело рассеянно посматривал на часы и пытался заставить себя думать о том, что должно произойти. Вместо этого его снова и снова охватывало чувство бессознательного, смутного удивления. Ему хотелось ущипнуть себя, чтобы понять, спит он или бодрствует. Через пять, нет, через четыре минуты Онора Кандерей станет его женой — его, Джейсона Бэррейджа.

     В последние несколько дней его охватило некоторое чувство самодовольства; его исконное отношение к дому Кандереев как к постороннему, чужому дому, казалось, улетучилось; вдобавок ко всему, он вознесся еще выше, чем был до этого — вряд ли Онора станет утверждать, что это дело простой случайности. Джейсон никогда не отличался скромностью. Но кто мог предположить, что такой день настанет, — даже после того, как он вернулся из Калифорнии со всем своим богатством? Не только он сам, в свете необычайных событий, но и любое внешнее обстоятельство приводило его в изумление. Временами он видел себя как бы со стороны, и то, что ему представлялось, было в высшей степени удивительным. Ведь еще совсем недавно он пил ром в сарае за домом «Пакета» Клоуэра — в Коттарспорте это место пользовалось самой дурной репутацией.

    В одном он был уверен твердо: больше ни капли медфордского рома. Он начинал понимать, что если ему и привалило столько удачи сразу, то вовсе не потому, что он страстно хотел этого, а из-за полного отсутствия желания, да и какого-либо другого сознательного побуждения тоже. «Пакет» и его дружки — вся эта пропитанная горечью компания с ее грубыми повадками и пустотой — тоже остались в прошлом. Стеклянная лампа на бюро закоптила; он направился к ней, чтобы опустить фитиль, когда в дверь постучали. Молодой бостонский родственник Оноры — надменный мужчина в клетчатых брюках и перчатках лимонного цвета — объявил, что Джейсона ждут внизу. Решительно расправив плечи и плотно сжав губы, он решительно двинулся вперед.

    Бракосочетание должно было состояться в комнате напротив той, в которой ему обычно приходилось бывать. В самом дальнем ее конце, над камином, свисали ветви сассапарели и белые розы «килларни»; там же Джейсон увидел поджидающего его священника. Комната была наполовину заполнена людьми, сидевшими на принесенных из других комнат стульях, и, едва войдя, Джейсон ощутил внезапно опустившуюся тишину и обращенное на него пристальное внимание. В нем вспыхнул внутренний протест: он чувствовал, что кроме его близких, отца и матери, здесь нет ни одного дружески расположенного к нему лица.

    Недружелюбие онориных родственников передалось и небольшому числу присутствующих здесь местных. Джейсон с воинственным видом стоял посреди комнаты, глядя на ледяное спокойствие миссис Коззенс, на мужчину, которого видел однажды в Коттарспорте, в одной коляске с Онорой; теперь его сопровождала миловидная, капризная на вид девушка, очевидно, его жена. Обветренное лицо его отца, осунувшееся и худое, не выражало ничего, кроме, разве что, слабого недоумения — словно со всеми ними произошла какая-то ошибка, которая в самом скором времени должна разрешиться, и все будет расставлено по своим местам. Что до его матери, то весь ее вид был воплощением торжествующей гордости и уверенности, что все происходящее здесь — вполне справедливо и закономерно. Затем заиграла музыка — арфа, скрипка и контрабас.

    Джейсон проверил, на месте ли обручальное кольцо, и, чувствуя себя все более неловко, зашевелился, оглянулся, выставив губу, на мужчину с молодой женой, на небольшую, враждебно выглядящую группу из Бостона, и тут увидел, что Онора тоже присутствует здесь. Она медленно приближалась к нему. Выражение полной беззаботности на ее лице мгновенно освободило его от всякой мелкой раздражительности, от мыслей о недоброй публике. Остановившись рядом с ним, она слегка кивнула ему и улыбнулась, и в ту же минуту его охватило огромное, неподдельное восхищение ею.

    Онора решила обойтись без сопровождения, без обычных подружек невесты, — она снисходительно заметила, что уже не в том возрасте, чтобы дорожить подобными сантиментами, — и хотя большинству женщин подобное показалось бы странным, было ясно, что ее это мало заботит. Когда они наконец повернулись к священнику, в сознании у него осталось ее сахарно-белое атласное платье, спокойное, слегка презрительное лицо под вуалью, усеянной маленькими восковыми оранжевыми цветами, ее стройные неподвижные руки.

    Они вместе прослушали весь брачный обряд — у себя дома на кухне он перечел весь текст еще разок, на всякий случай, и, уже знакомый со всеми его риторическими формулами и ответами, справился почти без подсказок. Единственно, что ему мешало — это его собственный голос, низкий и медлительный, по сравнению с открытым, ясным выговором Оноры. Ему отчаянно хотелось прочистить горло. Внезапно все закончилось, и Онора в белом вихре атласного платья опустилась на колени. Стоя рядом с нею, он с приятным чувством завершенного дела слушал длинную молитву священника.

      Поднявшись с колен, он небрежно пожал несколько равнодушных рук, пробормотал что-то, лишенное смысла, в ответ на банальные фразы с выражением надежд и добрых пожеланий на будущее — большого оптимизма в них явно не ощущалось. Онора по-быстрому называла ему имена в очереди подходящих. Она лучезарно улыбнулась его родителям, наклоняясь к матери и что-то шепча ей на ухо; затем они последовали за гостями, хлынувшими в столовую.

      Помощники распорядителя из Бостона открыли шампанское. Стол был уставлен дымящимися тарелками с морскими черепахами, устрицами и дичью. Там были пирамиды из орехов и консервированных фруктов, горячий шоколад в чашках с сахаром и вином, темный шоколадный торт, печенье «савойя», паста из тыквы и взбитые сливки с законсервированными персиковыми листьями. Джейсону сунули в руку полную доверху тарелку, и он сидел с ней в хаосе голосов и тем, которые совершенно никак его не касались. Поглощая еду и вино, он чувствовал себя полностью изолированным, разговоры вокруг казались ему столь непонятными, словно велись на каком-то другом языке.

    Онора деловито беседовала о чем-то с молоденькой миссис Файфилд — теперь он вспомнил имя этой женщины. Похоже, о его существовании полностью забыли. Вначале это раздражало его; он решил завладеть их вниманием, но другая, более здравая, мысль удержала его от этого. Онора была совершенно права: у него не было ничего общего с этими людьми, и, скорей всего, никто из них больше никогда не войдет ни в его жизнь, ни в его дом. К тому же его жена своим замужеством ясно дала понять, как мало они для нее значат.
    К нему подошел отец.

— Ты уточнил, когда отходит нью-йоркский пакетбот? — спросил он.
— Все в порядке, не волнуйся, — успокоил его Джейсон.
— Твоя мать хочет тебя видеть. Только она сейчас расстроена и немного робеет перед поездкой.
    Джейсон тут же поднялся со стула и вместе с отцом разыскал миссис Хаззард Беррейдж.
— Я бы хотела попрощаться с Онорой, — сказала она, и Джейсон повернулся, чтобы найти в толпе гостей свою жену. Когда он возвратился с Онорой, и они встали перед парой пожилых стариков, его мать на мгновение заколебалась; затем она протянула руку женщине в свадебном платье. Но Онора проигнорировала этот жест; слегка наклонившись, она поцеловала миссис Хаззард Бэррейдж в пухлую светлую щеку.

— С ними тебе придется запастись терпением, — сказала мать, с тревогой поднимая на него глаза.
— Боюсь, Джейсону это предупреждение понадобится, — ответила Онора вместо него. — Он очень неблагоразумный человек.


        ***
   
        На этом эпизоде закончу свой перевод новеллы "Темное руно". В сумме это примерно 1/3 часть от полного текста.