Воспоминания из детства. Похороны деда Андрея

Воспоминания из детства, казалось так давно забытые нами, с возрастом возвращаются, чтоб быть заново понятыми и осознанными, сохраненными как ценность, как реликвия.
Второй класс школы начинался для меня очень грустно. В самом начале учебного года в один из теплых осенних дней в класс пришла мама, тихонько «пошушукалась» с учительницей и сказала мне: «Собирайся, поедем, дедушка умер». Спокойно так, невыразительно и обыденно, с немного хриплым голосом покрасневшими от слез глазами. Для меня это было так неожиданно, необычно и даже интересно. Не имея опыта сопереживания смерти близких людей, я не понимал, и не воспринимал тогда, как смерть.
Забрали меня на три дня из школы, увезли недалеко за город, где был дом деда Андрея и бабушки Елены. По старому деревянному дому все ходили грустные, тихие, словно все боялись заговорить и нарушить эту вязкую тишину, и даже половицы в доме как мне казалось, скрипели грустнее обычного. Зеркало было завешено черной полупрозрачной тканью, в доме все было чисто и по-мертвецки тихо. Тела в доме не было, мама сказала, что оно в морге, «ну куда покойников на вскрытие привозят», ответила она на мой вопросительный взгляд, и тихонько так, про себя прошептала с болью в глазах «Эх, папа, папа…». Нет, я конечно это понимал, мне как маленькому объясняли, что такое семья и состав семьи от дедов до внуков, но вот чтоб так, нет человека и это мамин отец я понял тогда умом свои детским впервые. Понял, что ушел не только дед, но и мамин отец, и уйдут другие родственники и уйдут родители. Стало грустно и невыносимо тоскливо. Я почувствовал, что не нравятся мне эти похороны и хорошо было бы отсюда вообще уехать пораньше.
Это сейчас понимаешь, что за мельканием дней мы можем судить не только о том, как меняется жизнь, но и о старости, как о состоянии души человека и её места во времени человеческой жизни. О старости как о чем-то неизбежно приходящем ко всем, в том числе и тебе. И о смерти, как неизбежности и какой-то иллюзорности жизни.
Глядя на своих стареющих родителей, замечая, как они сами порой того не сознавая входят в тот свой период жизни, определение которого складывается из самых различных недугов и трудностей, называемых старостью, начинаешь замечать, как на эти любимые и дорогие лица ложится сеточка морщинок, как они меняются, оставаясь родными, но уже другими, не похожими на лица тех, которые остались на фотографиях детства навечно молодыми и до боли дорогими, а больше становясь похожими на бабушек и дедушек из твоего детства. Все чаще в глубине себя, в моменты, когда ты на секунду останавливаешь суетливый бег, ты понимаешь, как быстротечно время, как изменились их лица и поседели волосы, и свет глаз стал не таким как был в твоём детстве. В тебе возникает понимание и не принятие неизбежного. Оно вызывает сначала протест, который холодком тянет в солнечном сплетении как «я не хочу этого». Который со временем становится криком отчаянья от непонимания, вернее нежелания понимать, что это мелькание лет ведёт в итоге к моменту расставания с ними, с твоими самыми дорогими и родными людьми, к моменту, когда как бы этого не хотел, ты останешься сиротой, одним в этом мире.
Эти три дня похорон слепились в один бессонный, безвременный день, когда родители почти не спали, ездили куда-то, что-то привозили, договаривались, искали какие-то предметы, название которых и назначение мне не были понятны. Хоронили деда на третий день, до обеда как положено у православных. Гроб стоял в комнате на столе, тело деда какого-то желтовато-голубого оттенка лежало, укрытое покрывалом по самый подбородок, на лбу была лента с непонятными мне тогда надписями, в руки, сцепленные на животе, была вставлена горевшая восковая свеча. Смотрел я тогда на него своими детскими глазами и понимал, что да это дед, но это же не дед! Дед Андрей был для меня еще живой, еще запрягал кобылу Малышку в телегу кричал «Стоять, стоять сказал!», а потом косил на лесной полянке косой пряно пахнущую траву, правя длинное ее лезвие точильным камнем и вытирая его пучком свежескошенной травы. Потом сушил ее скошенную под окнами дома, переворачивая вилами, а затем уже складывал пахучее мягкое сено под крышу двора на хранение. Это дед повез раз нас папой зимой по снегу через поле на санях к моей тетке, дочке своей Вере, работавшей тогда со своим мужем «дядей» Сашей на строительстве здания нового аэропорта. Поле было неровным, земля на нем горбилась волнами, и телега то и дело подскакивала на них вверх-вниз, двигаясь поперек вспаханного еще с весны поля. И когда на очередном подскоке, папа, сидевший сзади телеги, вылетел с саней в снег, я попросил остановиться деда, но он, отвернувшись от меня, сидящего сзади, и только глубже укутался в воротник тулупа, не услышал меня тогда. Пешком папа прошел за нами километра два, пытаясь догонять нас по глубокому снегу и рытвинам, пока дед в какой-то момент сам не обернулся, и изумленно подняв седые с желтинкой брови, спросил: «А отец-то где?».
От догнавшего нас папы я не услышал тогда каких-либо обиженных крепких слов. Видимо, пока он шел за нами, уже отошел уже от обиды. Благо, папа был горяч, да отходчив. Выбросив бывало, как вулкан, гневное «облако пепла и лавы», он быстро отходил от обиды и гнева, ходил с грустными глазами. При мне почти совсем не позволял выражался крепкими матерными словами. А если и бывало иногда, то мог придумать такие обороты речи, то набор различных привычных на слух слов, дополненный интонацией и жестами, становился понятным всем, кто его слышал.
Эх! Когда же это было? Сколько времени прошло с тех пор? И дед то был не таким старым. А теперь разве это он лежит на столе в большой комнате? Разве это безжизненное тело мой дед? Где жизнь в этом теле, где его движение, где тут мой дед? И мне казалось тогда, что это не дед, не совсем мой дед Андрей. Просто он настоящий ушел куда-то и придет не скоро, а это то, что он не взял с собой, оставил нам зачем-то, а мы должны похоронить.
Хоронили деда на сельском кладбище, куда вся похоронная процессия двигалась пешком. Я и еще один мальчишка из местных несли крышку гроба, стараясь случайно не поднять ее над головой. Крышка была тяжелая, и нести ее на вытянутых вниз руках всю дорогу нам семилетним мальчишкам было тяжело. Стоило нам ее один раз поднять над собой, чтоб все время руки, опущенные вниз, отдохнули немного, как бабушки-тетушки нам шипели: «Не хорошо! Крышку то над головой! А то сами под крышкой гроба. Примета плохая». А мой папа и дядьки – мужья маминых сестер несли на плечах гроб с телом деда, периодически сменяя друг друга. Заунывно высоко, так что не разобрать слов, о чем, то начинали, то прекращали петь церковные псалмы приглашенные бабушки-певчие. Шли, не торопясь по главной улице, мимо домов с цветочными горшками и удивленными лицами в окнах, мимо выходящих на улицу людей (это кого хоронят та?), мимо «сельмага» и полуразрушенной тогда сельской церковью, постепенно, всем потоком людей печально вплывая на территорию старого сельского кладбища. Крышку у нас забрали, а мое настроение постепенно становилось все грустнее и грустнее. Ничего интересного для себя в этой похоронной процессии я уже не видел, мне было не по себе от утирающей слезы матери, не хотелось заходить на кладбище и после похорон не хотелось возвращаться в дом, откуда недавно вынесли тело деда. Вдруг не захотелось ничего, даже кушать на поминках традиционную кутью и блины с медом. Я, как ребенок не понимал тогда этих традиций, связанных со смертью, мне казалось все это не то! Нет смерти, не умер дед! Да, ушел, просто ушел, оставив свое тело нам для предания земле. Просто тело! А тело это еще не весь мой дед! Он же герой, войну прошел, ранения имеет, смерть его не взяла тогда! И вообще, смерти нет, почему-то тогда был очень уверен. И я никогда не умру, и не умрут мои родители и родные, все те, кого люблю! И даже если вот так вот похоронят их, все равно мы будем вместе. Вот придет когда-нибудь дед, бабушка, мама с папой, все соберемся и снова будем вместе, навсегда вместе. Я тогда почему-то был очень уверен в этой простой и понятной тогда для меня открывшейся истине. Не принимал в душе объяснений что «оттуда» еще никто не возвращался и «что там, никто не знает».
В общем, первый мой опыт смерти близких родственников, хоть и показал мне тогда внешнюю форму, саму церемонии прощания с родными, но не принял я тогда ее содержание, которое казалось прощаньем навсегда! Со слезами, с заунывными причитаниями и отчаянной болью в маминых глазах. После смерти деда Андрея мы еще не раз приезжали в этот дом, где осталась жить одна бабушка Лена. Папа и дядьки много раз помогали его ремонтировать, поддерживать крыльцо, делать другой ремонт, но не было уже хозяина у этого дома. Не хватало дедовых крепких рук, его мужской силы и тепла. Разное тогда говорили про смерть деда. Но я не верю слухам. Да и не нам судить дела и поступки родителей наших родителей. Ушел дед, и не стало частички его жизни, его души в этом доме. А дом потихоньку как погасшая печь остывал без него как без огня, разлад и одиночество потихоньку селилось в нем. Он будто начал разваливаться изнутри. Но это было уже потом, с годами.
Я вернулся в школу, продолжил учиться во втором классе, где надо сказать учеба у меня не очень задалась, и из круглых отличников я вылетел. В этом же году мы переехали в новую квартиру, съехавшись с маминой тетей, добрейшей тетей Анной, которую все почему-то называли «тетей Нюрой», которую я тогда очень любил. Любил с тех пор как родители меня отправляли летом пожить к ней в её однокомнатной квартире в панельном доме около улицы Восстания, где на первом этаже дома была эта распрекрасная квартира, а в огороженном палисаднике зрела сладкая вишня, которую тетя Нюра набирала в алюминиевый ковшик, мыла и давала мне. Где в золотое и беспечное время детства мы с ней садились на троллейбус (вот жаль номер то позабыл) и ездили по маршруту через полгорода, путешествуя, таким образом, по красивейшим местам за 5 копеек иногда целых полдня. И где рядом с ее домом была обычная заводская столовая, где она иногда кормила меня всякими непривычными столовскими вкусностями, устав сама готовить дома. Это было для меня необычно, интересно и… вкусно. Честное слово! Что еще надо любопытному до всяких событий мальчишке? Столик с салфетками, металлический гнутый стул, раздача с большим количеством всякой вкусной еды. Что такое горчица (ух!) я-то вообще не знал тогда! А горчица, намазанная на кусок черного хлеба…Эх, эх не горькое, не жгучее время, сладкое время детства, когда тебя любит весь мир! И ты его любишь их без всяких на то, условий. Как же кажется, давно все это было! И как же давно колесил тот троллейбус по Ленинской дамбе, через Кремль, через Кольцо и обратно. Бесповоротное время не сотрет в памяти чувства доброты, вызванное в душе любовью близких и родных людей. Не забудется навсегда их тепло, их всепрощение глупых детских выходок, а иногда и подросткового упрямства, грубости, пока растет и взрослеет тот мальчик, пока становится взрослым человеком, понимающим, что такое любовь и терпение, что такое и как это свои дети. Простите меня, давно ушедшие и шедшие со мной по этой жизни родные и близкие, любимые и далекие теперь! Молю Всевышнего о вас, пусть помянет он души ваши, где бы они не были сейчас!