Глава 74, Об еврействе автора и улыбке

Где-то лет в шесть, или семь, неподалеку от дома, в Кировском парке, маленький автор узнал, что он – еврей. Это ему объяснила знакомая девочка постарше, казавшаяся автору совсем взрослой. Она действительно была уже большой девочкой, училась в третьем классе, носила косы, закручивая их на голове, в виде краковских колбасок, и очень много всего знала. Не то чтобы маленький автор с ней дружил, просто часто общался, за неимением лучшего. С ней все же было интереснее, чем с голубоглазым, ангельского вида, но умственно отсталым Сережей.   
Вообще-то эта девочка, звали ее Таня, в основном, занималась половым просвещением молодого автора, в подробностях рассказывая о подсматривании за собственной мамой, когда к ней разные мужчины приносили рукописи. Мама жила на параллельной улице, работала секретаршей на кафедре Мединститута, и держала на дому пишущую машинку, подрабатывая перепечатыванием дипломов и диссертаций.
Таня погружала автора в подробности увиденного, рассказ подкупал мелкими деталями, но доверия не вызывал. Уже тогда совсем юного автора отличало наличие критического мышления, а в обычной жизни Танина мама, в своей потертой коричневой юбке и неопределенного цвета мультисезонной блузке, имела мало общего с описываемой Таней дикой и стонущей голой тетенькой. Таня уверяла маленького автора, что ее голая мама один к одному списана с репродукции «Данаи» Тициана, висящей в пончиковой на Ленина. Репродукцию за поеданием пончиков рассматривали все дети и пенсионеры района, приобщаясь одновременно к прекрасному.
В то же время, репродукция картины «Утро Родины» художника Налбандяна, на которой был изображен глядящий вдаль товарищ Сталин, с перекинутой через руку шинелью, на фоне колосящихся полей и дымящих заводских труб, висящая в соседней булочной, интереса почему-то не пробуждала.
Таня рассказывала, что мама через короткое время после принятия рукописи почему-то раздевается, а потом громко стонет и кричит. Что еще более странно, раздевались и владельцы рукописей. Саму Таню постоянно выгоняли гулять в Кировский парк, но она проникала обратно, пробиралась на общую веранду, там забиралась на стол, делала себе шаткое возвышение из старых подшивок журнала «Огонек», и приступала к наблюдениям. Потом, с описаниями и впечатлениями возвращалась в Кировский парк, поделиться последними новостями машинописного дела.
Так вот, именно от Тани совсем юный автор узнал, что он – еврей. Учитывая, как было отмечено выше, автор этой девочке не слишком доверял, он решил проверить важную информацию у дедушки. Дедушка информацию подтвердил, но автор, со свойственной ему уже тогда чертой глубоко проникать в любой вопрос, решил уточнить, а что это означает.
Дедушка ему кратенько рассказал, что это некое свойство человека, которое многим почему-то не нравится, поэтому таких людей, как бы это сказать, немного так дразнят, а иногда даже бьют. Но когда автор узнал, что дедушка тоже еврей, ему сразу стало легче, потому что у такого замечательного человека, как дедушка, никаких плохих свойств быть не может. К тому же, быстро выяснилось, что, собственно, все вокруг - бабушки, дедушки, мама, папа, брат, и вообще все мыслимые родственники автора, мало того, подавляющее число знакомых и друзей этих родственников, а также родственников этих друзей, тоже были евреи. Маленький автор после этого полностью успокоился. И напрасно. 
В жизни ему постоянно приходилось слышать от разных людей, и в самых разных ситуациях, что он еврей.
Это ему рассказывали кондукторы трамваев, заведующие направлениями закрытых институтов, научные руководители, простые и искренние люди в очередях за курами, убеленные сединами секретари обкомов, сотрудники ОВИРов (отделов виз и регистраций), милиционеры и соседи по лестничной площадке.
Не возьмусь утверждать, что все эти замечательные люди сообщали автору о его национальности для выражения какого-то восторга или восхищения.
Изредка происхождение автора приносило ему осторожные и нежданные комплименты. Некоторые девушки, например, хвалили эрекцию автора и говорили, что «У вас, у евреев, с этим все хорошо, а вот наши ребята страдают».
Помнится, переживания девушек за неуверенную эрекцию представителей титульного этноса, находили тогда живой отклик в ранимой душе вашего автора.
Надо сказать, что на фоне проявления всех этих искренних чувств, массовый отъезд евреев по разным географическим направлениям, не наполнил радостью и теплотой души простых россиян. У автора даже порой складывалось впечатление, что они за нас, евреев, тревожились, как мы там устроимся, на чужбине, в мире жестокости и бесправия, царства зеленого божка, территории инфляции, войны, чистогана, голода, девальвации, безработицы и пауперизма.
К тому же, это, ясный пень, попахивало изменой. Вот так вот взять и уехать. Предать всё, буквально всё, – сосиски «школьные», гумовское мороженое, родную проходную, своего следователя. Как такое понять?
Впрочем, как говаривала любимая тетя автора, это все лирика.
Ваш автор во время своих путешествий, которые он обычно предпринимал не столько для удовольствия, сколько для приобретения необходимых писателю впечатлений, всегда посещал старинные еврейские места.
Будь то голубая Синагога в Марракеше, причудливо спрятавшаяся среди переплетения узких улиц и дворов таким образом, что не дав мальчишке несколько дирхамов, ее ввек не найти, или старые еврейские кладбища в Кракове и Праге, где могильные камни, уложенные слоями, составляют порой целые стены, старинная, чудом сохранившаяся Синагога в Толедо, дорога к которой напоминает прогулку по косякам каменных рыб, подымающихся на нерест, квартал Каннареджо в Венеции, с закрывавшимися на ночь мостами, как Васильевский остров в Питере, когда христианская стража пропускала только еврейских врачей: убеждения, убеждениями, а жить очень даже хотелось.
Как-то, уже весьма давно, пару десятилетий назад, на Лазурном берегу, очень теплым летним вечером, автор разговорился с человеком в преклонных летах.
Тот представился Жаном, был необычайно породист, с густой шевелюрой волос, корпулентной фигурой, черными молодыми глазами, несмотря на годы, - очень запоминающаяся внешность.
Жан пенсионерствовал в Сен-Поль-де-Ванс. Вечерами в городке было скучновато, и он обычно потягивал «Перно» на какой-нибудь открытой веранде, болтая с туристами, приехавшими взглянуть чудесную коллекцию картин Синьяка, Боннара и Модильяни в «Золотой голубке», - великие художники любили эту гостиницу, а в оплату постоя и еды, оставляли там свои работы.
Автор заехал тогда в Сен-Поль-де-Ванс посетить могилу Марка Шагала, а заодно посмотреть маленький музейчик с несколькими его картинами.
Жан оказался очень и очень непростым человеком, работал на самых разных должностях, и в пике карьеры какое-то время был министром финансов Франции.
Француз приятно удивился, что автор не только знал, но и любил прозу уже подзабытого Стефана Льежара. Книжка «Лазурный берег» как раз лежала у Жана на столике.
Услышав про Марка Шагала, Жан обрадовался, выразил абсолютный, какой-то очень французский восторг мировым гением, очень смешно выговаривая «Витебск». У него получалось что-то вроде «Фьитъэбсх».
Разговор от романтической шагаловской черты оседлости как-то сам по себе перешел на еврейскую тематику.
- Вы - еврей? - строго спросил бывший министр финансов.
- Да, - ответил автор.
- А в каком смысле? Являетесь ли вы практикующим иудеем? – Жан посмотрел вопросительно. — Вот я, например, овдовел. Если ваша супруга, дай ей Б-г, до 120, уйдет из жизни, вы женитесь на ее сестре? Вы соблюдаете субботу, носите чулки, держите кашрут, посещаете Синагогу три раза в день, живете пешком от нее, молитесь перед приемом пищи, ночуете на улице в Суккот, проводите дни в чтении Торы?
Что вы вообще делаете, как еврей? Где ваши границы? Что для вас, конкретно для вас, еврейство? – Француз сделал небольшую паузу на глоток «Перно». - Запись в метрической книге, могильные камни, Бабий Яр, погромы (он опять очень смешно произнес это слово, хотя совершенно перестал улыбаться), Дахау, Треблинка, русский антисемитизм с Достоевским, Гоголем, Розановым, Лосевым?
Жан дозаказал свой любимый напиток, разлил по бокалам, и стал аккуратно смешивать с водой, ожидая получения теплого, характерного для "Перно" оттенка.
Вопрос был сложным, я не торопился с ответом, попросив собеседника, в свою очередь, рассказать о своем происхождении.
- Я – француз, - начал Жан. - Я родился и вырос во Франции, все известные мне поколения нашей семьи жили здесь. Но одна из ветвей восходит к кельтам, другая к гасконцам. Есть и другие направления, в семейном архиве хранится много интересных документов. Имеются, разумеется, и крещенные евреи, здесь у каждого первого, кто не из черной Африки, в роду есть евреи.
С этой точки зрения, я - кто? Еврей? Англичанин? Баск? Аквитанец?
Мы замолчали, на веранде появилась шумная компания немецких туристов, сдвинула сразу три столика, сделала большой заказ.
Поднялся чудесный ночной ветерок, когда еще сильнее начинает пахнуть поздним летом, - травой, цветами, морем, ненадолго остывающей землей. 
Я начал отвечать. - Еврейство для меня, – есть некая дихотомия. С одной стороны, формально, это религиозная практика, упирающаяся в систему ценностей. Во главе этой системы ценностей, вне религиозного контекста, – смирение и развитие.
С другой стороны, — это этническая принадлежность. Можно, конечно, считать, что эта сторона сильно размыта разбросанностью, преследованиями, массовыми изнасилованиями еврейских девушек, вынужденными и добровольными смешиваниями с другими этносами, но эта сторона тоже есть.
Помимо этой дихотомии, имеется еще много слоев. Реакция на преследование, выживание во враждебном окружении, сопротивление идее.
- Ок, - Жан кивнул. - Так какой вы, лично вы, молодой человек, видите выход? Побег в национальное государство? Возвращение в гетто на месте происшествия, с веревочкой по телеграфным столбам? Как остановить размывание вашей идентичности, коль она вам так дорога? Уход в Книгу, заметьте, мы не обсуждаем.
Молодому автору стало интересно. Жан был поверхностен в своих взглядах и воззрениях, но не манипулировал мыслями, а разрыв между идеей и реальностью нельзя было залить ссылками на Бертинуро или Маймонида.
Автор спросил разрешение ответить в виде рассказа. Получив его, я начал.
 
Мой дедушка родился в Киеве, еще до революции 17-го года. Большинство магазинов, кафе, ресторанов, мастерских, парикмахерских принадлежало евреям. Один из многочисленных дедушкиных приятелей был модным в то время киевским фотографом. Звали его Яков Блинкин.
Фотография уже не была в новинку, но заниматься ею все подряд еще не могли. Оборудование покупали в Германии, или Англии, реактивы готовили сами, магний для вспышки доставали на черном рынке, пластинки и картон привозили из Польши, пока не закрыли границу.
У Якова снимался буквально весь Киев, - железнодорожные служащие, курсистки, градоначальник с дочерями и супругой, выпускники гимназий. Воры присылали на светопись своих марух, полицейские любили фотографироваться на получение звания, или награды, молодые люди делали себе «кабинетные» фотографии и ставили их на рояль. Твердую картонку с теснением «Яков Блинкин» знал не только весь Киев, приезжали из других городов и сел. После революции, особенно в НЭП, для мастера ничего не изменилось. Фотографировались милиционеры, чекисты, коммунальные служащие, сотрудники наркомпроса.
У Яши была тайная идея. Цель его жизни. Как сказали бы сейчас, сформулированная жизненная задача.
Он решил, что должен сфотографировать вечность.
И поймать ее в улыбке юной еврейской девушки. Будущее народа. Никакого «визажа», а уж тем более фотошопа, в те времена, понятно, не было. Мокрый процесс, длинные выдержки из-за плохой чувствительности пластинок, примитивное оборудование. Дороговизна всего и отсутствие времени еще сильнее осложняли путь к мечте. 
Яша снимал много, очень много. Слава Б-гу, в Киеве еврейских девушек хватало.
Улыбка не давалась. Идея в том, что она не могла принадлежать какой-то конкретной девушке. Он пытался сфотографировать будущее, в которое должен был заглянуть его «Тессар».
Хотелось улыбки легкой, воздушной, юной, открытой.
Яша бесконечно экспериментировал, искал девушку, эмоцию, позу, загадку. Он не снимал обнаженных девушек, как это делали уже тогда многие фотографы, это было для него невозможно, но открыл, что улыбка меняется, если модель раздета. Он возвращался к предыдущим девушкам, искал новых, он научился разговаривать с моделями, объяснять им задачу, правильно настраивать их на съемку. Перед сеансом он даже давал им выпить стакан теплого молока с ложечкой сахара.
Мастер пытался сфотографировать то будущее, что мужчина может, и должен разглядеть в завораживающей улыбке, где есть его дети и дети его детей. Той улыбке, в которую влюбляются без памяти, и без которой не могут больше жить ни минуты.
Яша был такой киевский Гойя новой эпохи, ему казалось, что он может все сделать без кисточки и мольберта.
Он показывал свои фотографии жене и очень узкому кругу приятелей. Дедушка сам видел несколько снимков и говорил, что лучшие из работ просто завораживали. Смотреть на них можно было часами.
А еще мастер фотографировал стариков. Тех, для кого все уже «было».
Он пытался в морщинах, сединах и глазах найти прошлое, тысячи лет страданий и свершений, жертв и отваги, мудрости и компромиссов.
Еврейских стариков в Киеве тоже хватало.
Когда началась та, большая война, Яша с семьей не эвакуировался. Он уже был в летах, неважно себя чувствовал, но главное – не мог представить себе жизнь без мастерской, всей своей техники, ванночек, фиксажей, проявителей, отбеливателей, таинственных чужому взгляду приспособлений, огромного гардероба на все случаи жизни, декораций и костюмерной.
А главное, – своего архива, накопленного за десятилетия смысла его жизни.
Он остался в Киеве, на своей улице, в своем доме. Мастер говорил, что немцам он, конечно, не рад, но фотографироваться им тоже где-то нужно. К тому же, Яша неплохо говорил по-немецки. А еще он считал, что ничего такого страшного в немцах нет. Он их видел в Первую Мировую войну, к евреям ничего особо немцы тогда не имели, прекрасно ладили, и солдаты угощали детей шоколадом, смеясь и дергая их за пейсы.
Так думали не только Яша, так думали в те летние июльские дни 41-го года многие. Думали, что хуже, чем при Сталине, евреям не будет. Расстрелянных по какому-то бредовому обвинению двух Яшиных родных братьев, для таких мыслей было достаточно.
Дедушка не знал точно судьбу Яши Блинкина. Известно лишь, что его убили в самые первые дни оккупации.
Мы не знаем, нашел ли мастер образ Махи, как Гойя, и Вечного Жида, как Доре.
Не знаем, выполнил ли великий фотограф свое жизненное задание.
Но точно знаем другое. Если он и нашел будущее и прошлое моего народа, то увидел это только Предвечный.
А еще знаем, что Яшин архив стал для немцев золотой находкой в поиске самых красивых еврейских девушек и их семей. И еврейских стариков тоже. Потому что Мастер очень аккуратно вел записи своих работ, с адресами, фамилиями, именами родителей, других детей и даже родственников.
Мой рассказ подошел к концу. Было уже совсем поздно, несмотря на теплую летнюю ночь, на веранде стало прохладнее, она почти опустела. Мы долго молчали, продолжая потягивать «Перно». Официант принес неуместную тарелочку теплых орешков, но к ней никто не притронулся.
Жан первым прервал молчание. - Я думаю, вы ответили на мой вопрос. - Он еще немного помолчал и продолжил. - Я лишь хотел бы у вас уточнить, правильность моего понимания, - тон Жана стал совсем другим, в нем сквозили уважение и растерянность.
- Да, разумеется, кивнул автор.
- Вы рассказали о дихотомии еврейства, но указали, что мое понимание дихотомии находится в другой плоскости. Не мы принимаем решения, я беру на себя слишком много, рассуждая о ваших планах, поскольку вычеркиваю обе ипостаси – прошлое и будущее, упрощая все до свободного выбора личности.
- Да, все верно, - согласился ваш любимый автор.
- А какой был конец в истории с Яковом, ведь это не конец, это не может быть конец, - дрогнувшим голосом спросил пожилой француз.
- Автор засмеялся, - да, да, вы правы, это не конец. Я лукавлю, что мы не знаем. Знаем. - Яша все-таки сфотографировал вечность. И Предвечный это видел.
По ночам в Сен-Поль-де-Ванс совсем тихо. Здесь много дневных туристов, но ночной жизни совсем нет, — это не Канны и не Сен-Тропе. Даже цикады затихли, чтобы не мешать наслаждаться временем темноты, отдыха и размышлений. Мы допили "Перно" – лучший напиток «на сон грядущий», и начали прощаться.
Жан положил в карман пиджака книжку Стефана Льежара, тепло поблагодарил автора, и пригласил погостить на его вилле, наговорив множество комплиментов. Автор учтиво отказался, планов в то лето было множество, ждали горы незаконченных дел и обязательств.
Распрощавшись, я брел тогда вдоль крепостной стены и размышлял о том, что утаил от пожилого француза, - об улыбке самого Якова Блинкина. Ведь для того, чтобы девушки улыбались, он должен был улыбаться им. И мне тогда почудилось, что я вижу эту улыбку. Пришло чувство, что Предвечного как раз интересовала именно она.
Ночь во Французской Ривьере подходила к концу.

18.06.2023