Тайна старого моря. Часть I. Университет. Глава 8

Глава 8
КЛУБ ПОЭТОВ

В поэтическом клубе, которым руководила моя подруга Маша Архипова, собирались не только поэты, но и прозаики, и даже переводчики – здесь они зачитывали и обсуждали свои произведения, а Маша брала на себя нелегкую роль литературного наставника. Будучи человеком талантливым, она тоже писала роман, который намеревалась продать в какое-нибудь столичное издательство, чтобы на вырученные деньги купить себе дачу в Подмосковье и спокойно там заниматься литературной деятельностью. Но, увы, роман так и не получалось закончить – Архипова постоянно находилась в поисках себя и на творчество просто не хватало времени: немного поучилась на филфаке, потом на искусствоведении, подала документы на журналистику, но тут же забрала их, твердо решив готовится к поступлению в литературный институт. «Все-таки литература! Именно так я вижу свое будущее», – подытожила метания Маша и зачем-то устроилась на работу в научную библиотеку университета. Когда моя подруга стала проводить в читальном зале по выходным заседания литературного клуба, я поняла, что это ей тоже нужно для писательской карьеры. Но, к сожалению, клуб поэтов просуществовал недолго – до руководства библиотеки дошли жалобы на неадекватное поведение литераторов – некоторые из них неоднократно являлись на заседания пьяными, слишком бурно спорили, и клуб был закрыт, а Маша получила строгий выговор.
– К черту клуб! – горячилась Архипова. – В Москву! Поеду в литературный институт поступать. Там роман допишу и, может, Добронравова забуду.
– А как же любовь? – спросила я Машу.
– Да кому она нужна вообще, кроме меня... – отмахнулась Архипова.
Студент-химик Бронислав Добронравов помимо научных опытов увлекался рок-поэзией и как-то забрел в Машино сообщество, захватив свои переводы Джима Моррисона. Особых впечатлений клуб у него не оставил, скорее даже разочаровал, но зато возник интерес к его хозяйке – миниатюрной брюнетке с копной длинных волос и черными, глубоко проникающими в душу глазами – точь-в-точь как у Катюши Масловой из Толстовского «Воскресения». Не замедлила вспыхнуть взаимная страсть – Маша тоже увлеклась Брониславом, разглядев в нем талантливого переводчика. «Переводит не хуже Пастернака. Приходи, послушаешь», – серьезно заявила она, в очередной раз восторженно описывая объект своей влюбленности. Но как зачастую бывает – когда сходится два гения, то каждый из них слышит только себя: влюбленные вскоре расстались, но не замедлили тут же воссоединиться. Страстные ссоры и примирения продолжались постоянно, и у меня сложилось впечатление, что сильные эмоции стимулировали творчество этой темпераментной пары.
– Ты видела его? – спрашивала меня Маша после очередного расставания с Брониславом. – Что-нибудь обо мне говорил?
– Тоскует, – отвечала я.
– Как же я все еще люблю его!.. – грустила Архипова.
Вслед за Добронравовым к поэтам присоединились Шурка, Макс и Эмир – клуб стал не только пристанищем творческой интеллигенции, но и просто тусовкой, без которой мы уже не представляли своей жизни.
В один из майских вечеров я напряженно ждала Шуркиного телефонного звонка – мы, как обычно, собирались в клуб. Но позвонил Миша Филин, и причем сразу в дверь.
На черной кожаной куртке Филина блестели крупные капли дождя. В руках Миша держал ветку осыпающейся черемухи. 
– Тебе! – торжественно протянул он цветы.
Лихорадочно вспоминая причину Мишиного визита, я взяла благоухающую ветку. А Филин, гордый и счастливый, достал из кармана аудиокассету. 
– Вот, – сказал он. – Том Уэйц – американец с русской душой! Весь вечер вчера с катушечного магнитофона переписывал!
Филин, торопливо расшнуровав кроссовки, в промокших носках направился в мою комнату. «Ну вот теперь точно не попаду в клуб. Как я могла забыть, что он ко мне собирался», – разочарованно размышляла я.
– На Машину тусовку собиралась, забыла тебе сказать. Хочешь, пойдем вместе? – неохотно предложила я, когда Миша уютно расположился на диване.
– Клуб поэтов?! – Миша на пару секунд задумался. – Ни разу там не был… Ну давай схожу ради любопытства. А Уэйц?
– Завтра послушаю. Ты оставь кассету-то! – обрадовалась я возможности вырваться из дома.
– Отлично! – тут же согласился Миша, морально готовясь к новому мероприятию. – Только мне в десять надо дома быть. Матушке обещал…
По дороге на автобус я продолжала думать о Шурке – почему же он все-таки не позвонил?.. А вдохновленный Филин без остановки болтал об Уэйце.
В икарусе, несмотря на выходной день, набилось много народу. Мы протиснулись в середину салона, укрываясь от атаки агрессивной кондукторши с татуировкой волчицы на плече. Похожая на разгоряченного грабителя, с криками «Ваш билет!» она расталкивала бедрами пассажиров, продираясь в нашу сторону. «Выворачивайте карманы, ублюдки!» – такие слова вполне могли бы завершить этот гармоничный образ.
– Ваш билет! – рявкнула работница общественного транспорта, навалившись на Мишу своей необъятной грудью.
– Вы сначала научитесь вежливости, а потом идите с людьми работать! – нерешительно возмутился Филин.
– Безбилетники, на выход! – женщина побагровела до плеч, а волчица с татуировки стала более зловещей.
– Да мы давно уже купили! Вот, я на компостер передал! – обиделся Миша.
– Мужчина, показывайте, что у вас там! – потребовала контролер.
Миша дрожащими руками достал из кармана наши скомканные билеты, а я с трудом сдерживалась от смеха. Но смеяться в тисках переполненного автобуса было сложно, да и недовольная кондукторша могла врезать ненароком – кулачищи у нее тоже были немаленькие.
Когда мы выбежали на своей остановке, я наконец дала волю эмоциям, и мы громко смеялись всю дорогу до университета.
В читальном зале, где обычно собирался наш клуб, еще никого не было, кроме поэта Матвея Курилова – творческие люди любили опаздывать. Даже Маша появлялась всегда в последний момент.
Курилов что-то увлеченно царапал шариковой ручкой в своей неизменной затертой амбарной книге. Матвея мы считали уже старым поэтом – ему к тому времени перевалило за сорок, выглядел он весьма запущенно – пыльный лапсердак в клеточку, снятый, по всей видимости, еще с дедовского плеча, трехдневная небритость и сальные, в творческом беспорядке взбитые вперемешку с перхотью волосы. Курилов обычно замирал в дальнем углу и не подавал никаких признаков жизни, лишь его пальцы, цепко ухватив авторучку, рефлекторно выводили ей то ли внезапно созревшие поэтические строки, то ли Машину лекцию. Иногда Курилов выходил из летаргии, а собравшиеся вздрагивали от его неожиданно пронзительного голоса – Матвей набрасывался на какого-нибудь автора и начинал ему перечить. И останавливал поэта Курилова время от времени прозаик Кириллов. «Кириллов здесь?» – тревожно оглядывалась обычно Маша, едва заметив Курилова.
Мы с Филиным приземлились у окна и стали ждать.
– Уже семь! – Миша начал, как всегда, нетерпеливо ерзать, действуя на нервы. – Они что, всегда так опаздывают, эти поэты? Я маме обещал дома в десять быть.
– Сейчас подтянутся. Уж до десяти тут всех точно разгонят, – я покосилась на отворившуюся дверь, в которую уверенно просунулся блестящий бюст моей однокурсницы Ирины Грушинской.
Вслед за бюстом появилась его счастливая обладательница и устремилась к нам. Великолепная грудь Ирины, тяжело колыхаясь под усыпанной стразами полупрозрачной материей, была предметом зависти женской части курса и поводом для тоски и вожделения немногочисленной мужской.  Юношей на филфаке было всего четверо, и за неимением выбора Ирина даже не сосредотачивала на них внимания, а нашла себе спутника жизни за стенами университета. Выйдя замуж за нового русского – бывшего торговца бытовой техникой на городской барахолке, а ныне председателя совета директоров, Ирина начала осваивать двенадцатикомнатное гнездышко, расположившееся в здании эпохи конструктивизма в историческом центре города. Чем занимался муж, она точно не знала, но денег и недвижимости у того хватало. Устав от бесконечного шоппинга, поездок за границу и постоянного одиночества – господин Грушинский очень много работал и часто покидал жену, Ирина занялась написанием эротической прозы под псевдонимом Ирэн Лоран. 
– Салют! – подсела к нам Грушинская, и густой аромат французского парфюма защекотал ноздри, а Курилов вздрогнул и тревожно уставился в нашу сторону.
Миша скользнул недоверчиво-любопытным взглядом по вызывающим прелестям Ирэн и смущенно отвернулся к окну.
– Всю ночь писала роман! – театрально выдохнула Грушинская и стала вытаскивать из сумки исписанные размашистым почерком тетрадные листы. – Как же я не выспалась. Почему здесь нельзя курить?!
Ирина, найдя зажигалку, устало направилась к выходу.
– А где все? – угрюмо произнесла наконец появившаяся Маша Архипова, недоуменно оглядывая пустой зал.
– Ты до сих пор не можешь смириться с тем, что все всегда опаздывают? – обратилась я к подруге.
– Я со многим не могу смириться в этом мире. Ладно, будем начинать, – Архипова опасливо посмотрела на Курилова.
Пока Маша искала блокнот, вошли Добронравов и Брагин, а за ними прошмыгнул прозаик Кириллов, затаившись напротив своего оппонента – Курилова.
– Ну наконец-то – почти все в сборе! – громко произнесла Архипова.
– Подождите! – в читальный зал ввалился сияющий от счастья Шурка, ухватив под руку Ирэн. – А вот теперь все!
– Тема сегодняшнего заседания – написание романа, – хмуро проводив взглядом Ирэн, начала Маша. – Только тише можно?! Не выводите меня из себя, опоздавшие!
– Да, конечно! Маша, расскажи, как же все-таки написать роман. Всю ночь сегодня на это потратила! – заинтересовалась Грушинская. – У меня такая фраза в сто двадцать второй главе: Алекс, главный герой, подходит ко мне… и берет мою левую грудь себе в руку, как в чашу. На ваш взгляд – это удачное сравнение?
– Я совсем не об этом хотела сегодня говорить! – начала кипятиться Маша. – Это какой-то вздор!..
– Почему же?! – возмутился Шурка, встав на защиту Грушинской. – Что было дальше, Ирэн?
– Чаша – это явно неплохая метафора, – иронично усмехнулся Добронравов, оторвавшись от переводов. – Вполне даже в духе Серебряного века.
– Да как вы смеете приплетать сюда поэтов Серебряного века?! – обрушился на Бронислава Курилов – Они испили до дна чашу страданий! Кровь и хаос революции! Вы читали Пастернака, молодой человек?
– Да погодите вы – чаша, революция, Пастернак, – Архипова приняла на себя тяжелую роль арбитра. – Вы дадите мне обозначить концепцию?!
– А что вы, скажите на милость, имеете против Пастернака?.. – Курилов нервно провел ладонью по гуттаперчивым сальным прядям.
– Хороший переводчик, – ответила Маша. – Да и проза у него неплохая. Кстати, кто-нибудь дочитал до конца «Живаго»?
– Это настолько слабая вещь, что даже не имеет права называться прозой! – самодовольно хмыкнул прозаик Кириллов.
– Что вы сказали, молодой человек?! – Курилов приблизился к Кириллову.
– Худший роман еврея о евреях, как говорил Бен-Гурион, а что? – парировал Кириллов.
– Да что вы знаете о Пастернаке?! – разбушевавшегося Курилова было уже не остановить.
– В то время как Мандельштам и Гумилев были репрессированы, он отсиживался в Переделкино и занимался денежными переводами, – продолжал Кириллов.
– Он отказался от Нобелевской премии! Это впервые в истории человечества! – наступал Курилов.
– Правильно сделал, что отказался. Это же не великий Шолохов! – прозаик бесстрашно взирал на приблизившиеся на опасное расстояние обсыпанные перхотью лацканы Куриловского пиджака.
– Переводы Пастернака блистательны! – переключил на себя внимание Добронравов. – Надо было за них давать премию, а не за «Живаго». Вполне согласен с вашим оппонентом.
– Да, как правило, талантливые поэты гораздо слабее в прозе, – поддержал друга Макс Брагин.
– Но не все! Пушкин, например – у него проза тоже интересная! Я «Капитанскую дочку» до конца дочитал еще в школе, – горячо подключился Шурка.
– Нашел с кем сравнить, – хмыкнула Архипова. – Пушкин – наше все!
– Но тем не менее вы не смеете оскорблять Пастернака! – хлопнул кулаком по столу раскрасневшийся Курилов.
– Вообще-то я не о том хотела сегодня поговорить! Вы, как всегда, Курилов, лезете со своими концепциями! – в который раз пыталась направить занятие в нужное русло Маша.
– Вы... вы... все! Все ответите мне за это! – Курилов схватил амбарную книгу и со всего разбегу вынес дверь читального зала, покинув заседание.
– Вот теперь точно мы здесь были в последний раз! Он, кажется, дверь сломал, – сокрушенно резюмировала Архипова.
– Ох, лучше бы ты, Бронислав, молчал со своим Серебряным веком, – томно вздохнула Ирина Грушинская и добавила: – Может, все-таки мой роман обсудим?
– Еще одно бестолковое занятие и поломка библиотечного имущества, – продолжала горевать Маша. – Он ведь сейчас вернется, этот Курилов, как в прошлый раз, с коньяком. Не пускать его больше, что ли?!
– Доверьте его мне! Я его быстро выведу, – услужливо улыбаясь, предложил Кириллов.
-Ты уже вывел его. Из себя, - с укором заметила Маша.
– Может, коньяк отберем сначала? – предложил Шурка.
– Архипова, пора уже строже быть с участниками. Конечно, не пускать его больше, – вставила наконец я.
– Да куда я этот дурдом дену? Попробуй не пусти таких,– окончательно помрачнела Архипова.
– Ладно, Мэри, что-нибудь придумаем, – успокоила ее Ирэн. – Давайте я лучше вам в оставшееся время почитаю сто двадцать вторую главу своего эротического романа.
– Давайте! – живо поддержал ее Добронравов.
– Вот сразу бы так! – довольно заулыбался Шурка. – А то Курилов давно уже ушел из большого секса, вот и кидается на людей.
– Неужели таков наш ничтожный удел быть рабами своих вожделеющих тел?.. – продекламировала Омара Хайяма Маша, исподлобья взглянув на автора эротической прозы. – Ладно, валяй, Грушинская, у нас полчаса осталось.
– За полчаса не успеть! – возмутилась Ирэн.
– Успеем, я за полчаса много чего успеваю! – многозначительно подмигнул писательнице Шурка.
Продолжение следует