Песенка для мамы. О, Музыка!

Фото из личного архива
(«Una furtiva lagrima» - https://www.youtube.com/watch?v=t936rzOt3Zc) *

            Месяц оставался до самого «вкусного» дня в году – моего дня рождения, уже седьмого по счёту. Застал врасплох май, и как-то сразу после апрельского половодья всё вокруг неожиданно быстро стало распускаться, зеленеть и цвести. Но вместо того, чтобы пропадать в сказочно красивом весеннем лесу (вот он, манящий, начинается прямо за дощатым забором военного городка!), приходилось изо дня в день заниматься совсем даже не лесными прогулками.
            И какими же редкостно хлопотными эти майские занятия оказались!  Не один раз я пожалел, что согласился учиться музыке «по-настоящему» – с этого началась для меня ежедневная маета в виде подготовки к сдаче вступительного экзамена в музыкальную школу.
            В авиационном полку, где служил отец, свято соблюдали неписанные традиции воспитания детей офицеров. Ещё до начала учёбы в школе, кроме обязательного умения читать, писать, петь и танцевать, родители ревностно старались развивать заложенные в их чадах природные таланты.
            Тех, кто проявлял в чём-нибудь способности выше средних, ждала нелёгкая участь - женсовет полка тут же определял избранников в кружки-секции, всячески опекал и контролировал их. И с этого момента для коллективных игр и, тем более, бесцельного времяпрепровождения гарнизонной детворы они были потеряны.
            Кроме двух девочек, проявивших способности в музыке, оказался и я замечен женсоветом. И началось.
   
            Сказать по правде, слушать музыку я всегда любил гораздо больше, чем самому её исполнять. А слушать, получается, я начал ещё до своего рождения. Как матушка рассказывала, она, когда тяготилась мной, и сама часто напевала, наигрывая на семиструнной гитаре, чтобы не утратить певческие навыки (была солисткой в гарнизонной художественной самодеятельности), и часто заводила патефон, благо в доме всегда было изобилие грампластинок, и подпевала многочисленным музыкальным передачам из большой чёрной тарелки радиоточки.
            Что же касается моего собственного пения, то я не только петь, а даже говорить начал благодаря музыке (и маме, разумеется). Не такая уж редкость для послевоенных детишек – врождённые отклонения в развитии, — вот и я появился на свет хилым и слабым и долгое время почти не издавал никаких звуков.
            «Лежал полешком, и молчал, как мышка. Даже плакал беззвучно». - Мама очень переживала по этому поводу и, чтобы меня расшевелить-разговорить, время от времени напевала мне отдельные звуки-ноты. И очень обрадовалась, когда вначале стал я реагировать на них, а затем и повторять вслед за ней.
            Матушка обратила внимание, что я всё копирую, повторяя даже её интонацию, и стала её менять. Дошла очередь до длительности звучания, частоты звуков – и, по большому счёту, петь я начал раньше, чем разговаривать.
            Два года прошли в терпеливой и непрерывной игре-учёбе. После звуков пошли в ход слоги, затем слова – так я постепенно научился говорить, хоть и намного позже своих сверстников.
            Нет ничего лучше, проще и интереснее, чем одновременно с нотами разучивать и буквы алфавита на слух! И когда мне на трёхлетие подарили детские кубики с алфавитом, я обрадовался буквам, как старым знакомцам. Часами переставлял кубики, водил пальцем по буквам, произнося каждую из них по отдельности, а затем и их сочетания, поначалу даже не вдаваясь в смысл произносимого. И какой же восторг стало вызывало у меня соответствие пропетого-проговоренного какому-нибудь предмету, на который указывала мама! С тех самых пор у меня появилось твёрдое убеждение, что слово это музыка, в первую очередь.
            За счёт таких простых и интересных занятий к четырём годам я уже вовсю запоминал и рассказывал наизусть стихи и напевал самые разные песни (от детских до оперных арий в дуэте с мамой). И даже участвовал в концертах, которые в каждый праздничный день устраивали мамки на общей кухне гарнизонного ДОСа для прослушивания декламации стихов и пения своих чад. А в свой четвёртый день рождения смог прочитать название подаренной мне первой в жизни книжки – «Муха-цокотуха» Корнея Чуковского.
            Каким-то особенным выдался пятый год жизни. Мало того, что впервые всей семьёй поехали в отпуск, и недельная поездка в поезде с Дальнего Востока на Украину, где жили бабушка с дедушкой, запомнилась, как увлекательное приключение. Папа разделил свой отпуск на две части - пробыл с нами в мае две недели, а потом уехал, чтобы на две недели приехать за нами в конце августа. И как раз во время его отсутствия я опасно для жизни отравился, после чего сразу всё поменялось.
            Ничуть не изменившись внешне («Во всём организме заметны только глаза и уши», - как отзывалась обо мне соседка), совсем по-другому стал воспринимать окружающее - видеть, слышать, понимать то, что раньше было скрытым для меня и оставалось таким для большинства окружающих. По крайней мере, мама и другие родственники сильно пугались, когда я делился с ними своими видениями, включая предсказание грядущих событий, и безуспешно пытались бороться с этим с помощью лекарств и веры в бога (тайком от отца меня окрестили).
            Совсем по-другому стал слушать музыку. Если раньше слышимые звуки воспринимались за таковую, то после отравления и встречи с Белым дедушкой при клинической смерти они превратились во внешнее обрамление каких-то непонятных, но очень мощных сил, которые и были настоящей музыкой.
            После того, как сестра пошла в школу, мама вышла на работу, и её участие в моём ускорившемся постижении музыки существенно уменьшилось. Благодаря чтению книг прибавилось самостоятельности в освоении новых слов и окружающего пространства. Правда, на то время, пока сестра была в школе, пространство ограничивалось стенами квартиры, где я сидел взаперти, дожидаясь прихода сестры из школы. Но в чтении и музыке я не был ограничен.

            В очередной раз и очень круто моя детская жизнь поменялась, когда началась подготовка к вступительному экзамену в музыкальную школу.
            И началась она с визита к старой-престарой бабке – матери жены командира полка и непререкаемого авторитета во всём, что касалось музыки. До войны она была знаменитой скрипачкой Ленинградской филармонии, во время блокады Ленинграда попала под бомбёжку, и в результате ранения лицо и левая рука у неё оказались непоправимо искалечены.  По этой причине она всегда носила шляпы и даже зимнюю шапку с вуалью, никогда не снимала чёрную перчатку с левой руки и говорила хриплым и словно каркающим голосом.
              - Не рано ли ему давать нотную грамоту? Сможет ли он понять в таком возрасте? – с тревогой и сомнением спросила мама после моего прослушивания ею.
               Старуха, хмыкнув, ответила как-то непонятно:
              - Милочка, даже в таком возрасте он способен понимать в музыке гораздо больше нас с тобой вместе взятых. У мальчика очень сильно развито стремление к абсолюту. Он далеко пойдёт… Если ему удастся совладать с этим.
            Для занятий со мной ею были указаны две преподавательницы – соседка по площадке занималась со мной нотной грамотой, а пением – жена завклубом. И под её неусыпным контролем спуску они мне не давали. Признаться, по этой причине занятия сразу мне не понравились. Одно дело с мамой в виде игры и в охотку разучивать и петь новые песни, и совсем другое – делать, что тебе велят чужие тётки, ещё и под этим самым неусыпным контролем.
            Куда как с гораздо большим удовольствием и так же, как мама раньше, я разучивал новые песни, слушая грампластинки, подпевал слышимому по радио, часто из оперного репертуара. Так увлёкся, что повторял всё, что только ни слышал – голоса птиц и животных, любые слышимые звуки. И доставляла мне эта игра большое удовольствие.
            А кроме этого, у меня появилось тайное увлечение, и тоже по примеру мамы. В самом дальнем закутке кладовки находились тяжеленные коробки с трофейными грампластинками, выпущенными в Германии и Италии. Несколько раз я замечал, как мама втихаря доставала пластинки из этих коробок (некоторые были с фашистской свастикой на этикетках) и слушала их на минимальной громкости.
            Так же и я однажды добрался до военных трофеев. На первой наугад взятой пластинке услышал, как приятный мужской голос поёт красивую песню на иностранном языке, в которой дважды повторяется одно только понятное мне слово «мама», и решил во что бы то ни было разучить её. Редкие дни, когда оставался дома один, не слушал я эту песню, подпевая ей с каждым разом всё более уверенно и безошибочно. В конечном итоге, выучил её наизусть, решив исполнить маме в подарок на день рождения осенью.

            В день вступительного экзамена с самого утра выдалась безоблачная и жаркая погода. Добираться от военного гарнизона до посёлка, в котором находилась музыкальная школа, было всего ничего. Но за полчаса, пока, сидя на коленях у мам, тряслись в тентованном командирском ГАЗике по ухабистой просёлочной дороге, пропылились и взмокли так, что и следа не осталось от праздничного вида у конкурсантов. Меня, к тому же, укачало до тошноты, двор перед одноэтажным зданием музыкальной школы был сплошь заполнен поступающими детьми и сопровождающими их родителями, и это столпотворение вызвало у меня ужас до паники – в итоге, вместо экзамена я оказался в медпункте школы.
            Дополнительного страха нагнала фельдшер, которая обнаружила у меня повышенную температуру и заявила о возможности дифтерии или других каких-нибудь заразных заболеваний. Позвонив по телефону в районную больницу, она вызвала бригаду врачей для уточнения диагноза и заявила о необходимости моей изоляции.
            Вступительный экзамен, подготовка к которому длилась месяц, чуть было не завершился, даже не начавшись. Мама в ответ на слова фельдшера сказала, что она сама медик, и медицинскую помощь мне могут оказать и в полковой амбулатории, и уже собралась везти меня обратно.
            Но какой-то незнакомый высокий и худощавый дядя жестом остановил маму, взял меня за руку и участливо предложил:
      - А давай-ка мы с тобой пойдём в другую комнату и там подождём, пока приедут врачи. А то здесь очень людно и шумно.

            Уж что-что, а тишина и одиночество всегда были для меня первейшим лекарством после пребывания в людской толчее, и я моментально почувствовал облегчение, едва мы с ним оказались в пустой комнате. Дядя устроился на круглом вращающемся стуле перед пианино и предложил мне:
      - Не хочешь ли поиграть со мной в игру? Я буду хлопать в ладоши, а ты старайся повторить.
            Очень удивительным оказалось, что эта игра, как и все последовавшие за ней, один в один напоминали то, чем приходилось чуть ли не ежедневно заниматься при подготовке к вступительному экзамену. Настолько всё было знакомо, что и сам я успокоился, и слёзы мои высохли.
            - А ты можешь спеть какую-нибудь песенку? – участливо спросил мой утешитель.
            Совсем оправившись от первоначального своего страха, я молча кивнул ему головой.
      - Какую песенку ты можешь спеть?
      - Песенку для мамы.
      - Хорошо. Ты начинай петь, а я тебе подыграю. - Он выжидательно посмотрел на меня.
            Я же, как меня учили весь предыдущий месяц, вышел на середину комнаты и громко объявил:
      - Песня для мамы.
            После чего сложил вместе ладошки перед собой и запел:
      - Уна фуртива лагрима,
        Регья ки сои спунто…
            У дяди глаза округлились, и некоторое время он в каком-то ступоре неотрывно смотрел на меня. После чего, словно очнувшись, повернулся к инструменту и стал подбирать мелодию в тон моему дисканту.
            К середине первого куплета дядя уже как следует подстроился к моему исполнению и сам играл с видимым удовольствием. И даже вздрогнул он от неожиданности, когда я в завершение куплета пропел громким и звонким голосом:
      - Мама! Си, мааамааа, ло ведо, ло вееедооо.
            Ни в какое сравнение не шло, как играл дядя на пианино и соседка, которая пыталась учить меня нотной грамоте. И я даже сам заслушался, воспринимая словно со стороны, как ладно переплетались мой голос и звуки пианино при исполнении второго куплета.
            За приоткрытой дверью с самого начала мелькали какие-то тени, а тут она тихонько отворилась, и в зал один за другим стали заходить люди, взрослые и дети. В другое время скопление незнакомых людей обязательно выбило бы меня из колеи, вызвав панический страх и ужас. Но было не до того - увлечённый пением, к завершению второго куплета я уже внутренне вовсю собирался-готовился к заключительному, самому сложному и почему-то очень важному для меня третьему куплету, выпевая:
      - И палпити, и палпити сентир,
        Конфондере й мьей кой сой соспииир.
            После сегодняшних переживаний и всех передряг месячной подготовки к экзамену как-то само собой удавалось петь тоньше обычного, и я с радостным волнением и превеликим удовольствием подбирался к исполнению заключительной строчки песни, когда трелями на разные лады выпевал-вытягивал:
      - Ди пью нон кьедо, нон кьеедо…
            Под конец моих трелей аккомпаниатор прекратил игру, убрал руки с клавиш и с открытым ртом и во все глаза смотрел на меня, когда стал я выводить заключительную строчку песни:
      - Ди пью нон кьедо, нон кьедо.
        Си па морир, си па морир …
            Такое внимание к моей персоне меня и сгубило – вдохновлённый им, я, выпевая заключительное и самое главное слово всей песни, вместо следования голосу с пластинки, множество раз слышанному мной, полез в такие «верха», в какие раньше никогда не забирался.
      - …дамооор. - Пытаясь на остатках воздуха в лёгких вытянуть самую высокую завершающую ноту песни, дал такого знатного «петуха», что даже в горле он острой болью отозвался.

            И разревелся от всей души. Как гром с неба воспринял раздавшиеся аплодисменты.
      - Ах, ты ж птенчик мой певучий!  - Какой-то незнакомый толстый дядька бесцеремонно раздвинул собравшихся, сгрёб меня в охапку и, сопя как паровоз, стал покачивать у себя на руках, словно баюкая.

      - В сентябре приходите на занятия, - вытирая покрасневшие глаза скомканным носовым платком, напутствовал нас с мамой мой аккомпаниатор.
      - А как же вступительный экзамен? – удивлённо спросила мама.
      - Он его только что успешно сдал, - ответил будущий мой учитель по классу фортепиано с такой счастливой улыбкой на лице, будто он сам только что сдал этот экзамен.
               С тесных, душных и пахучих объятий директора поселковой музыкальной школы и приглашения на занятия с начала учебного года началась для меня «учёба музыке по-настоящему».
               С тех пор стало для меня постижение Музыки бесконечной дорогой. Когда ясной, прямой и ровной. Когда еле видимой, скрывающейся и прерывистой, извилистой и сплошь в колдобинах.
Но никогда не исчезающей из моей жизни.

            Содержание исполненной мной тогда "Песенки для мамы" я узнал три-четыре года спустя.

*«Una furtiva lagrima», Романс Неморино — ария из оперы Гаэтано Доницетти «Любовный напиток», Акт II, Сцена 2

Una furtiva lagrima
(Текст на итальянском языке)

Una furtiva lagrima
Negli occhi suoi spunto:
Quelle festose giovani
Invidiar sembro.
Che piu cercando io vo?
Che piu cercando io vo?

M'ama! Si, m'ama, lo vedo, lo vedo.

Un solo instante i palpiti
Del suo bel cor sentir!
I miei sospir, confondere
Per poco a' suoi sospir!
I palpiti, i palpiti sentir,
Confondere i miei coi suoi sospir
Cielo, si puo morir!
Di piu non chiedo, non chiedo.
Ah! Cielo, si puo, si puo morir,
Di piu non chiedo, non chiedo.
Si puo morir, si puo morir d'amor.


Одна слезинка украдкой
(Текст на русском языке)

Одна слезинка украдкой,
блеснула в её сладких глазах:
Так что все юноши,
Кажется, завидуют сейчас...
Чего еще я хочу?
Чего еще я хочу?
Я любим! Да, она любит меня, я вижу, вижу.
Слышу лишь частые биения
Ее прекрасного сердечка, слышу
И мое спутанное дыхание,
чтоб слышать, слышать биения!
Биения, биения слышать,
Смешать с моим дыханием
О небо, можно умирать!

Ничего больше я и не прошу, не прошу.
О! Небо, можно, можно умирать,
Ничего больше я и не прошу, не прошу.
Теперь можно умирать, можно умирать от любви.