Сторож. глава парфюмер

Я пишу свои тексты, словно иду, а потом ложусь на плаху, под топор палача. Просто вижу так.
Это очень непросто, пересиливать себя каждый раз, день ото дня, запуская «ворд», и писать.
Что-то писать. Неважно, что именно. Для кого-то…
Людям нравиться боль, своя и чужая, несмотря на то, что им больно, ведь от этого они страдают, а иначе они бы стали жить совсем по-другому
*
Парфюмер.
В конце мая, когда наступил тот субботний день, не очень молодой мужчина без имени, в возрасте эдак приблизительно под сорок лет, брёл по немноголюдной улице. Он пребывал в одежде серых тонов, да в неряшливом виде, который ему придавали свисающие отросшие волосы из-под заезженной бейсболки на глаза.
Его тонкие губы иногда  заметно шевелились, будто он вел внутренний диалог, напевал хитовую песню, или что-то беззвучно рассказывал незримому собеседнику.
Походка кричала о бесцельности хождения, когда он загребал кроссовками по асфальту, и также задумчиво тащился дальше, в неизвестном направлении, никого не замечая вокруг себя.
Благо он бродил в районе «старого города», где были лишь жилые дома не выше дух этажей вместе со зданиями, немногочисленным автомобильном движением, таким же количеством попадающихся ему навстречу людей.
Нет, хотя зачем, он наткнулся кое на кого, потом почти наступил ногой, но вовремя спохватился, будто ему подсказала интуиция: тут чего-то не так.
Вот, к примеру, это что-то, оказалось котом; вальяжно, почти развалясь и по-хозяйски, сидевшим на  середине тротуара, возле крылечка придомового магазина.
Поведение кота осуществлялось совершенно наглым образом, по отношению к остальным прохожим, не уступая никому дорогу, даже старикам.
Кот, это был точно кот, ничуть не испугался его, и его занесенной ноги над ним.
Он убрал ногу, взглянул на здорового кота: его окрас был весь черным, только мордочка чуть белая.
А кот, уже давно не отрываясь, неотступно смотрел яркими зелеными глазищами, будто что-то знал про него нечто постыдное, чего нужно скрывать от всех людей.
— Привет кот. Как ты?
В ответ кот открыл пасть и лениво зевнул.
— Кот, пойдешь со мной? — спросил он его.
Кот помотал башкой, задрал толстый хвост, непонятно что проурчал басом, и потерся об ногу.
Он потрепал его по усатой лобастой голове, на лохматой холке был надет домашний кожаный ошейник.
— До свидания, кот.
Кот ощерил зубы в зловещей ухмылке, помахал ему лапой с когтями.
Нет, так и было: кот улыбнулся и помахал лапой. На прощание.
Ничего странного, очередной знак судьбы, хотя и без этого необычного кота, он предчувствовал, что именно сегодня что-то должно случиться важное, почти открытие для него, или когда должно произойти решающее поворотное событие всей жизни.
Его необычно длинная шея, прикрепленная к худосочному туловищу, иногда изгибалась и поворачивалась, словно гибкий шланг от аппарата глотания «кишки», следуя за объектом внимания, а носовые крылья время от времени нервно подергивались, как у поисковой собаки, когда она берёт след.
Узкое скуластое лицо с выдающейся челюстью, она придавала ему вид современного питекантропа, на котором светились угрюмые глаза в потемневших глазницах, неопределенного серого цвета.
Но внезапно они вспыхивали и загорались каким-то блеском, приближающимся  к фанатизму, когда его внимание всецело поглощало что-то ясное именно для него, задерживаясь на прохожих, двери в здании, или поднимая с земли какой-то бытовой мусор: смятую банку пива, обрывок женских трусиков, осколок бутылочного стекла, детский сандалик, мужской дырявый носок, порванный пакет.
Хотя они тут же тускнели, если терялись некоторые смысловые оттенки,  блёкли на чём-то неинтересным для него, отчего выражение лица становилось похожим на пуговичные глаза мёртвой селедки, когда она выпученным остекленевшим взором, в котором запечатлелось последнее, что она видела из той жизни, а затем стыло и безразлично взирает на  остаток своего существования.
Потом ему встретилась девушка.
Просто она шла, а он увидел ее метров через десять.
Она напрямик пересекла параллельную улицу, поэтому оказалась впереди. Девушка была в джинсовой мини-юбке, стройная, с длинными волосами, как ему нравилось. Округлые, мягкие ягодицы перекатывались под юбочкой, ничего не скрывая от пристальных взоров.
— Неплохая задница. Кстати, да, — оценил он ее про себя.
— Можно даже сказать, очень хорошенькая…
Но тут почему-то донесся от неё мысленный отклик:
— Мужланы: ах эти ножки, ах эта задница…
— Да, это моя задница, точнее, моя любимая попочка.
— Вот вырасти сначала свою жопу, а потом приставай к честным девушкам. Ты хоть знаешь, сколько мне стоило — сделать такую попочку? А лазерная эпиляция, а коленочки, а педикюр?
— Нет? Ну и гуляй себе лесом, нищеброд!
Девушка, впереди его, гордо встряхнула красивыми  волосами, отглаженными в дорогой парикмахерской, свернула за угол дома, покачивая крутыми бедрами.
Там находился элитный спа-салон, разумеется, с охраной.
Ну нет, так нет, хотя еще светло, стоит день, время только обеда.
Мысленный диалог с гордой девушкой  он тоже принял как знак судьбы.
Еще встретились по дороге два пенсионера,
Он был худой, высокий, в помятой клетчатой рубашке, с палкой, на которую он опирался при ходьбе.
Низенькая бабушка держалась за руку того старика.
Старик ворчал, бабушка плакала, пряча горькие слёзы в платок.
Потом ему встретилась странная пара, шедшая под руку ему навстречу.
Издалека ему подумалось, что это идут два подростка в аляповатых одеждах: один вроде трезвый, другой парень сильной пьяный, или под наркотой.
Вон его как качает из стороны в сторону, выписывая немыслимые пируэты, а приятель еле-еле удерживает его в нормальном положении.
Но, приблизившись к ним, он понял, что всё оказалось не так;
Трезвый парень стал женщиной, лет сорока или больше того, некрасивой, от этого кажущейся изрядно помятой.
С лицом, отмеченным глубокими морщинами, будто она больна неизлечимо алкоголизмом, с короткой прической темно-рыжих волос отрезанных по плечи, в бесформенной одежде, под которой находилась худощавая фигура.
Другой же подросток, которого он принял за пьяного, превратился в молодую девушку. Хотя он с трудом опознал в ней именно девушку, даже вблизи. Выдавали пол, только небольшие грудки, прятавшиеся под какой-то застиранной футболкой с нарисованным длинноухим зайцем бледно рыжеватого цвета на белом фоне.
Её овалу лица без косметики, придавался вид  мальчишеского выражения, почти безжизненное, без намека на тени эмоций, или проявления чего-нибудь такого, присущего обычным девушкам.
Заваливающаяся головка, словно происходил фантастический танец в абсурдном театре уродцев, склонялась как-то вбок и назад, по ходу движения, как трепещется неокрепший цветок под напором ветра, отчего казалось, будто тонкая детская шейка не в силах удержать её на одном месте.
Побелевшее бессмысленное лицо с короткой прической, какая была у изгрызенной злой судьбой хмурой матери, которая вела ее за руку, только волосы девушки были черные, и взлохмаченные по сторонам, будто ее не причесывали с неделю.
— Видимо у неё ДЦП, плюсом ещё слабоумие, — подумал он, замедлив шаг, рассматривая внимательней ту девушку.
Тут он заметил, что она посмотрела на него тоже.
Но ее взор, лишённый смысла, отчего казался обращённым в поразительную вечность, почему-то проник через него, насквозь, словно его тело, одежда, и он сам, обрели в этот момент свойство делаться прозрачней стекла.
Затем проходя мимо них, несчастной матери и её больной дочери, он зажмурился, быстро вдохнул их запахи, присущие только им.
Он пошел дальше, но обернулся, посмотреть, как они удаляются.
Неожиданно полил дождь, хотя до этого солнце лишь зашло за темные тучи, ничего не предвещало непогоду.
Рядом стоял дом с балконами, он встал под один из них.
Балкон получился как навес и спасение от дождя.
Ему спешить было некуда, поэтому он принялся наблюдать за опустевшей улицей, это тоже стало его второй привычкой.
Через некоторое время промытое небо прояснилось настолько, что уже не заливало улицы мутноватыми ручейками.
Тут он увидел их: двух каких-то собак и незнакомца с ними, показавшихся из поворота тротуара к боковым домам.
Сноровистые, четвероногие собаки в ошейниках, чёрная с коротким хвостом с большой пастью и седая собака поменьше, аккуратно обегали пятна луж на тротуаре, одновременно деловито обнюхивая интересные, на их взгляд, местечки.
Собак он ненавидел; во первых из-за непереносимой вони, во вторых, считая их своими конкурентами, ну а в третьих просто не любил из неприязни сложившейся с детства.
Поэтому не разбирался в породах собак, полагая их всех на одно лицо, точнее на одну оскаленную морду.
Чуть поодаль от них, под сплошными каплями дождя, немного повизгивая на неумелых поворотах, ехала инвалидная коляска с электроприводом.
Она вслед за собаками-поводырями для незрячих, тоже объезжала грязные лужи, в которых наверняка находились глубокие рытвины. Грозившие тем, что если не перевернётся хрупкая ненадёжная коляска с ездоком, то можно застрять всерьёз и надолго, где без посторонней помощи от других людей, уже никак не выкарабкаться.
Изредка, отбежавшие вперёд собаки недоумённо оглядывались на своего странного хозяина; обездвиженного, — но он же ведь как-то передвигался.
Вроде спрашивали собачьими взглядами, почему ты отстаешь от нас, коротколапый двуногий наш друг и повелитель?
Потом отворачивались, держа носы по ветру, неспешно трусили дальше, наглядно указывая дорогу куда-то туда.
Ездок следовал, конечно, за ними, то отставая, то двигаясь вместе с ними, дружной неразлучной троицей.
Слабая рука молодого парня лежала на подлокотнике коляски, где крепился джойстик управления.
Другая рука безвольно опущена вниз, к парализованному телу.
Голова, прикрытая промокшей кепкой, плотно прижатая к плечу, не поднималась наверх, даже от резких толчков на неровностях асфальта.
А в коляске громко играла музыка, причиной был портативный плеер, находившийся в ней.
Музыка оказалась грустной и знакомой, он узнал ее: песни Джо Дассена, про дождь, ещё про что-то, наверно про любовь.
Подул свежий влажный ветер, какой бывает после ненастий, освежающий природу и душу.
Бодрый ветерок с привкусом влаги доставил новый запах от человека, сидевшего в инвалидной коляске, поэтому ему невольно пришлось втянуть этот воздушный состав.
Он недовольно поморщился; дух от него был тяжелый, гнилостный, перепутанный с лекарствами и морфием, разил уже будущей смертью.
— Похоже, этому, недолго осталось, — подумал он равнодушно, сплюнул горькую слюну, выделившуюся от смердящей вони, немного постоял на месте, провожая его и собак взглядом, собираясь с мыслями, затем направился дальше.
Дождь уже перестал.
Почему-то в том районе, почти все проходившие люди мимо него, кроме той девушки гордячки, оказывались поломанными, искалеченными, искореженными старостью, измученными жизнью, либо какими-нибудь инвалидами, передвигающееся с помощью палочек, тростей, или же, под руку.
Его тянуло к таким человеческим отбросам, со стороны общества.
Хотя эти изуродованные тела не вызывали у него никаких чувств эмпатии, переживания, сочувствия.
От них, ему требовалось нечто иное.
Он принюхивался к ним, рассматривал, обращал внимание, — ведь от таких мучающихся людей шли необычные запахи, с привкусом чего-то знакомо-влекущего. Нет, не цветов, лосьонов, или духов. Вовсе нет.
Хотя о чем это он?…
Его помыслы поглощали запахи.
Они были всем, для него. Нет, не так.
Понимаете, —  вообще всем, о чём можно себе представить;
запах роз, запах первой любви, даже запах сломанной целки у одной девочки, — он всё помнил, прятал, и таил в душе.
Запах асфальта, бетона, драки, кулаков, хотя они тоже бывают разные, выдранных волос, выбитых зубов, сломанных челюстей, он всё воспринимал как свое, родное.
То есть как само собой причитающее, вроде как идущее в нагрузку с самого детства, к его умениям и способностям.
Он не Суинни Тодд, нет, он...
Запахи, он похищал и становился их единственным обладателем.
Когда он шел, просто шел, ни чем не думая, то неосознанно срывал листочки с цветов, листья с кустарников акаций,  можжевельников, или с кленов.
Автоматически нагибался, обрывал  пахучие верхушки цветов с бутонами, лепестками или соцветиями, с уличных клумб и придомовых цветников.
Запахи, они очень разные.
Вот взять розу, сначала она пахнет так, а потом по-другому.
Он любил цветы и обволакивающие запахи от них.
Поэтому несколько лет назад, он устроился на работу в один круглосуточный цветочный салон, где продавали букеты.
Смены по ночам были редкими, денег платили мало, но ему на жизнь хватало.
Еще ему нравился специфический запах.
Это был запах боли, который выделяют все люди, но больше всего и насыщеннее, он исходил от больных, страдающих, инвалидов, калек, потерявших близких или себя, одним словом несчастных в жизни.
Хотя он предпочитал и обожал запах боли, плавно плывущий от молодых женщин, или от девушек, когда они испытывают саму боль: физическую, или моральную.
Нет, не такой запах, как в порно салонах, с услугами садо-мазо.
Там всё происходит не по-настоящему.
Один раз, это было давно, еще в юности, он побывал в одном салоне, заплатил накопленные за полгода деньги, сказал доставить удовольствие, а получился один пшик. Даже член не встал.
Что неудивительно, одна показуха, да подряд одни приторные духи. Твою медь, да где же они все этим прыскаются?
Но ничего, всё впереди, — поэтому едва дождавшись вечера, он вышел на охоту, направляясь к городскому парку с густыми кустарниками и деревьями, уже покрытыми молодыми весенними листочками…
Профайлеры, составляя портрет серийного убийцы, условно подразделяют их на «потрошителей», или на «душителей».
Определения понятны из самих слов, но ещё есть психологическая особенность: потрошители, кайфуют от вида самой крови, а душители наоборот её избегают.
Он же, так сказать, был универсалом в своем роде деятельности.
При удушении, жертва источала запах смерти, он его чувствовал и улавливал, тщательно запоминая при этом.
А кровь, при работе с острым ножом, запах крови, смешиваясь с запахом боли, образовывал парфюмерную композицию, который выдавал такой ошеломительный эффект, сравнимый с действием вдыхаемого наркотика через носовую полость. Поэтому он сам себя, звучно называл Парфюмером.
Маньяк, садист, насильник, психопат убийца, «потрошитель», — как-то не то, не звучит на слуху.
Вот Парфюмер, это уже, можно сказать, классика.
Ведь он, с подросткового возраста не любил своего имени, данное ему родителями после рождения, считая его слишком обыденным, очень тривиальным и неподходящим, для такого редкого индивидуума как он сам.
Поэтому при встречах и знакомствах, не любил представляться по имени, придумывая себе какое-то прозвище, новое имя, или просто говорил о себе, что он без имени, или Безымянный.
Кроме того эффекта с запахом, он испытывал долгий продолжительный оргазм, даже не вступая в половой контакт с жертвой: сперма извергалась наружу, самопроизвольно…
… Тут он поднял голову, втянул носом запах, идущий от течки самки, молодой менструальной крови.
Нет, она, пока эта самка была вдалеке, в метрах семидесяти, или более того. Самочка, она шла впереди его.
Он подкрался ближе, втянул носом воздух.
Да, это она. Тот вариант, который он сегодня ищет.
Молодая, шатенка, с хорошей жопкой, и с течкой.
Ещё на ней не оказалось белой одежды.
Это тоже стало решающим фактором выбора.
Запах крови от ее задницы в синих джинсах, он почувствовал сразу, также будущие стоны, свой предстоящий оргазм.
— Тампоны, прокладки, — брехня! — размышлял он сам с собой о всяких второстепенных мелочах.
— Это так, фикция, одно дерьмо, которым все люди подтираются.
Дерьмо! Запах боли, вот что ясно и привлекательно.
— Да будет всем известно, человек в приступе ярости источает один запах, в любви другой. Эндорфины называются.
Так вот, они вызывают химическую реакцию, на кожном потоотделении человека.
Особенно на подмышковых и лобковых железах
Ну, которого потом, люблю. По-своему.
А сначала наслаждаюсь запахом. Запахом жизни, и боли.
— Нет, я не педофил. Пробовал, пару раз. Не прокатило. Они всё плачут и плачут. Никакой боли, никакого явного запаха…»
Он так не хотел. Тогда детей пришлось просто придушить, и бросить ни с чем.
Ещё недавно ему снилось, будто кто-то стучит в его дверь.
Как бы невзначай, точно проверяя, если тут кто на месте, или живой. Он его слышал, такой разборчивый стук:
— Тук-тук, тук-тук.
Стук повторялся долго, не один раз, как бывает в кошмарах.
Он понял, что находится во сне, и проснулся.
Было жарко, но он ощутил себя в холодном поту.
Пот был липким и неприятный, пах страхом.
Он поморщился от гнетущих воспоминаний.
Ничего, ничего, сегодня пришло моё время.
Ведь ещё днем прогуливаясь по городу, возле рынка, он встретил одну бабку, она вывернулась из-за угла, словно вырастая из-под земли.
— Здорово милок!
— Здорово бабуль. Как ваше ничего? — пожилых людей он уважал. Тем более, что ранее они были знакомы.
Почти знакомы: она встречалась ему каждый раз на пути, когда он днем бродил по рынку. При этом просила денег на хлеб, на пирожок, «на молочко», или «на покушать», что-то рассказывала, или делала что-то еще.
Деньги он ей давал, не отказывая никогда, кладя несколько монет в пустой картонный стаканчик, хотя у самого иногда бывало туго с деньгами.
Стакан оказывался коричневого окраса, был предназначен для «кофе на вынос», от него отходил далекий запашок того крепкого дорогого кофе, еще до того как он был выпит, стаканчик выкинут в специальную урну, а затем подобран той ненормальной старухой.
Когда они повстречались в первый раз, то «Оно» тоже произошло в первый раз, и конечно, удачно. 
Такие нежданные встречи  стали для него хорошими знаками судьбы.
Тогда, эта бабка, выскочила прямо из-под идущих зевак, покупателей и просто прохожих, неожиданно подскочила к нему, поднеся стаканчик из-под кофе, в котором бренчала мелочь:
— Милок, милок, а подай денежку!
Он оторвался от мыслей и оглядел бабку, одетую столь же смешно и нелепо, как и он.
Она тоже смотрела на него, на его лицо, на его руки, на его глаза, — ее взгляд был направлен на всё одновременно.
А цвет глаз столь же непонятен: то они становились ярко синие, то глубоко черные.
Как и форма: вот они раскосые, или вот узкие, а сейчас круглые и большие.
Ещё в них, в бабкиных глазках сначала появилось сплошное сумасшествие, которое проскальзывает в глазах  обычных сумасшедших.
Поэтому он подумал, что она да, именно из такой породы.
Но через минуту его мнение изменилось.
В ее морщинистых глазках, плясало безумие, но вот оно исчезает, светиться ум, мудрость, проницательность, и бог весть что ещё, вроде провидения, что ли: когда бабка стала говорить нечто странное и умное. Но тут же прерывалась, чтобы отпустить какую-нибудь похабную шуточку, или скабрезный случай.
Ее головка седыми волосами обвязанная куцым платочком запрокидывается к верху, и вот она заливается звонким задорным смехом, над отпущенной шуткой, при этом в ее глазах начинает светиться молодость.
В тот момент он принюхался, улавливая даже запах молодости, исходящей от ее тощей сухопарой фигурки, облаченную в кофту, надетой  поверх какого-то ромбического  балахона.
До этого, он проверял и помнил, от нее стоял запах обычной старости, ничего больше. Так пахнут абсолютно все пожилые женщины.
В тот первый раз, супротив своей воли, он дал ей денег, спросил как погода, как здоровье, посмеялся пошлому анекдоту, почему-то запомнил, что она изрекла напоследок на прощание, мол; «вечером выходи гулять, всё будет…»
Он и вышел вечером прогуляться, так, на всякий случай, и всё произошло как надо, ни больше, ни меньше.
Удовольствие он получил шикарное, просто море удовольствий.
Теперь это стало для него обязательным ритуалом: рынок, неожиданная встреча, бабка, и каждый раз новая парфюмерная композиция, становящаяся в его коллекции запахов очередным шедевром.
— Ничего, ничего, милок, — затараторила бабка. —  Яичек у меня-то нет, я же не дедушка, вот болеть нечему…
Она хитро подмигнула ему, как всегда засмеялась ехидным смешком.
Он тоже улыбнулся, доставая из кармана спортивных штанов приготовленную специально для нее, мелочь в несколько медяков.
Она тут же поднесла  неизменный стаканчик из-под кофе:
— Кидай сюда милок, кидай.
Он выпустил монеты в неизменный стакан, они утробно там зазвенели, будто это был сакральный стон приносимой жертвы на жреческом алтаре.
Он не спрашивал ее имени, да и зачем, и она его тоже не спрашивала, просто называя его почему-то «милком».
— Ты доброе дело делаешь, милок. Всё зачтется тебе, всё.
— Угумм. Так как, что там сегодня вечером, будет?
— Вечерком гришь…, — бабка задумалась, устремила неестественно живые глазки в сторонку.
— Вечером всё отлично будет. Сегодня тоже пойдешь?
— А как же.
— Да-да, ходи, да оглядывайся. Всё будет как надо, тип-топ.
— Спасибо бабуль. Ну я пошел.
— Стой-постой. Опасайся ворон, галок, а особенно сторожа.
— Сторожа?
— Сторожа, он там будет, в садике.
— Ладно, спасибо. Ну я пошел? — снова повторил он, но бабка только махнула сухонькой ручкой и будто испарилась в воздухе, шмыгнув за ближайший угол магазинчика.
Он, петляя по улицам, направился к себе домой, ожидать вечера, недоумевая, что может связывать: его, какого-то сторожа из садика, и предстоящую ночную охоту.
— Вороны, галки, — черт с ними, они везде летают, но это??...
Странно, очень странно, — повторил он про себя.
Находясь дома, он не находил себе место, перечитывая толстую тетрадь в твердом переплете, с записями о ранее полученных запахах от каждой особи.
Ведь каждый эпизод, с самой первой жертвы, был тщательно записан, какие при этом были испытаны ощущения, а парфюмерная композиция разобрана по деталям: в каких пропорциях, в каких долях.
На что похоже: на запах лаванды, или присутствовал жасмин, а тут можжевельник.
Фу, здесь неудача, — одна прелая солома, но тогда особь сильно обсикалась. Хотя это произошло от его неопытности.
Ещё, он знал, по криминальной статистики, разумеется, секретной для всего общества, является то, что на территории России, каждый день, и в одно время действуют двести серийных убийц.
Поэтому он не считал себя каким-то уникальным, вполне обычным человеком, которому почему-то требовалось убивать людей.
По сравнению с другими серийными убийцами, он не превзошел их по количеству, на его счету выходило всего каких-то жалких два десятка, не считая тех двух девочек.
Да и то, для небольшого города с населением чуть более ста тысяч человек, это уже было перебором.
Он знал, что его ищут и очень давно.
В цветочный салон, где он работал, по ночам заезжал полицейский патруль со знакомым сержантиком патрульно-постовой службы.
Ну как знакомый? Так, вроде бы ни о чём.
Он делал ему букет цветов, для очередной любовницы, на хату которой ментяра заваливался во время ночного дежурства для быстрого перепихона.
Конечно, букет для него делался  бесплатно, а тот старший сержант, во время этого дела болтал о том, о сём, сливая капельки оперативной информации: что в городе введен какой-то план, фланируют по парку и везде, подсадные девушки полицейские, на усиление приехала из столицы группа оперативных ищеек и так далее и так далее.
Конечно, он уходил на дно на долгие месяцы, прекращая свои деяния. Особенно в зимний период, весной или осенью, когда очень холодно.
Он простужался, обоняние толком не работало, какой ему был смысл?
А вот когда теплело, он просыпался, точнее, пробуждалось ненасытное чутье, снова гнало его на охоту.
В это время он чувствовал себя неукротимым хищником.
Он просмотрел вырезки из газет о себе самом, полистал в интернете криминальные сайты, — время шло медленно, словно стояло на месте.
Он вышел из дома заранее, перед вечером, в светлое время суток.
Его сущность пела в священном трепете, тело было напряжено и звенело как струна, а чутье дразнило, кружило, и неуклонно вёло вперед, предвкушая новые ощущения.
Как обычно, он не спеша прошелся возле парка, затем зашел на территорию, посидел на скамейках, наблюдая за парочками и одиночками женского пола. Постоял, полюбовался на фонтан, прошелся по парковым аллеям, почитал объявления и разные лозунги.
Он избегал новых маршрутов.
Конечно, это повторение, но там был изучен каждый потайной уголок, каждое укромное местечко.
Было еще светло на аллеях, когда он приметил ту самку.
Он решил проследовать за ней: она шла, стремительно удаляясь от окрестностей парка, иногда доставала из сумочки телефон, быстро говорила в него, затем нервно кидала его обратно в сумочку, вытирая платочком глаза от потёкшей туши.
Она шла впереди, он чуть поотстав, не так чтобы было слишком заметно, но нет так, чтобы потерять ее совсем из виду, поэтому упустить подходящий момент для «эфирного знакомства», он так это называл.
Помимо всего этого,  у него была цель, высшая цель.
Почти неприкасаемая для обычного человечка.
Он чувствовал, или предвидел, как та бабка с рынка, что есть следующий уровень, на который требуется перейти, чтобы познать истинный Запах. Запах Бога, того самого божественного амбре, который создаёт саму жизнь.
Для него это представлялось примерно так:
Человек, в виде крупного мужчины  в возрасте, почему-то с тупым выражением и  лицом его отца, обладает невиданной энергией.
Животной звериной жизненной энергией, какая бывает у свиней, которых забивают на свиноферме.
В детстве он видел эту свиноферму: с отцом, по пути в пригородную дачу, они всегда проходили по одной дороге, мимо высокого кирпичного забора.
Из-за того забора постоянно долетали жуткие крики.
Там жили добрые хрюшки, он знал про это, ведь он про них сказку читал про «волка и трех поросят», но они, как и люди,  не хотели умирать.
Поэтому все поросята, сначала жалобно хрюкали в предчувствие беды, а через минуту выбранная жертва так пронзительно кричала от боли. В этот момент все остальные свиньи тоже оглушительно вопили на свинячьем языке, выражая протест против смерти, переживая от горя и жалости к собрату по несчастью, а потом раздавался ужасный хрип убитого поросенка, и всё.
Остальные свиньи ненадолго замолкали передохнуть, или словно давая по убитому собрату поминальную минуту молчания, поэтому наступала гробовая тишина.
Он начинал плакать, а отец, что с него взять, начинал веселиться, подсмеиваться, подтрунивать над ним, над бедной хрюшкой: мол, выйдет сегодня из неё хороший наваристый суп с мясными ребрышками, или вкусный гуляш с картошкой.
Через некоторое время, всё повторялось заново: из-за забора вновь неслись ужасные крики.
Но они отдалялись, так как они с отцом уходили прочь, от этого забора, от этой свинофермы, откуда звуки страданий постепенно угасали.
Он, будучи мальчиком, ненавидел ходить в тот пригородный сад.
Именно по этой причине, издаваемых страшных звуках.
Но отец, почти каждый день летом, силком брал его за руку и тащил, водил его, водил и водил, мимо высокого кирпичного забора, оштукатуренного и покрашенного в белый жертвенный цвет.
А ужасные крики от несчастных хрюшек несли за собой всепоглощающие запахи, запах смерти и невыразимых мучений. 
Чуть впоследствии, в школьном возрасте, как оказалось, он научился, то есть само собой у него открылся дар, чувствовать запахи, как они есть на самом деле.
Он не был уверен, что это чудесный дар, который должен приносит людям счастье, только знал, что это нечто запретное и пока блаженное действо, будто пока недоступного секса с девочками, и вроде непоколебимой влекущей к себе маниакальной способности, когда нельзя ее отменить.
Ведь маньяк, происходит от слова «мания».
Но не важно, это случилось давно, а он не любил вспоминать, то детство.
Кстати, белый цвет, с того времени, он тоже возненавидел, как и белые цветы, в том числе девушек блондинок, и  одетых во что-то белое.
Так вот: человек, с глуповатым лицом отца, обладал дюжей энергией, она была похожа на его сотню парфюмерных шедевров, нет, на тысячу, или даже на миллион, в общем, немыслимое число.
Задачей ставилось заполучение этой дикой невиданной силы.
Но как? Главным условием было, то что, обладатель энергии, должен сам, добровольно, отдать ему эту субстанцию.
Как те хрюшки, со свинофермы, когда они тупо вертят мордами, и потом тупо идут на забой под нож страшного мясника.
Но насилие, вроде «эфирного знакомства» нельзя применять.
Тогда как? Тоже стоял вопрос.
Он точно не знал, но как будто это надо проделывать под воздействием гипноза, внушения, или чего-то такого, вроде отдавание могучих мысленных приказов выбранной жертве.
Результат не заставит себя ждать; он станет, он станет, самым, самым…
Его мысли сбились, в ушах слышались стоны: то ли тех хрюшек из детства, то ли будущие стоны и хрипы избранной девушки.
Самка шла пешком, заметно прихрамывая, то ли от усталости, то ли от природной хромоты, двигаясь по всёй видимости, в другой район города.
— Ничего, ничего, — повторил он про себя, — прогуляюсь немного, есть ещё время…
Запах ее крови, — он будоражил мозг, сбивал дыхание, въедался в глаза, пьянил обоняние, отключая все меры предосторожности и странный совет бабки.
Да плевать!!... Сторож, — да иди ты к черту!
Сегодня, всё равно Она будет у меня, да пускай  там находиться сто сторожей из садиков! 
Он ее не упустит. Нет, ни за что…
Ведь так предсказано самой бабкой.
А значит это судьба. Просто надо немного остерегаться какого-то там непонятного сторожа, и всего-то делов.
Они шли друг за другом по пешеходной дорожке, проложенной вдоль автомобильной трассы, связывающей все городские районы.
Постепенно смеркалось, солнце уходило  к закату за горизонты многоэтажек, и построенных зданий.
Иногда, он, набрав скорость шага, сильно приближался к девушке.
Поэтому ему время от времени, приходилось замедляться, для этого требовалась сойти с асфальтовой дорожки, затем  нагнутся к земле, чтобы сорвать соцветие ромашки с луга, где растет обычная трава.
Или задумчиво постоять возле кустарника, обрывая листочки, поднося их к ноздрям, не отводя взгляда от выбранной самки.
Тут включилось освещение трассы.
Загорелись светильники на согнутых высоких столбах, освещая, сначала неярким светом, основную дорогу в несколько полос, заодно прилегающую прогулочную дорожку, на которой то и дело проходили праздные люди.
Вдруг его внимание отвлеклось от преследуемой особи: причиной стал посторонний запах и что-то еще, идущее навстречу ему.
Запах вонял невыносимой псиной, он и исходил от необычно большущей собаки, которая рыскала по обеим сторонам дорожки, то старательно вынюхивая места на земле, то иногда поднимая одну лапу к верху.
Но всегда прибегая назад обратно, к своему безмолвному хозяину.
Он, и хозяин, неизбежно сближались друг с другом, как и та собака.
Когда между ними оставалась метров пять, громадная собака, может овчарка или кто-то еще из больших пород, — псина бросилась к нему, уставясь, через глаза прямо ему в душу, скаля клыки, одновременно злобно рыча, свесив наружу длинный пыхчащий язык.
— Ты охренел?! Убери пса!
— Завалю ведь сучью тварь!!
Заорал он в ужасе, сжимая в потной ладони приготовленный нож, с выщёлкиваемым длинным лезвием, острым как бритва.
Сегодня ведь только правил на точильном бруске.
Хозяин мановением руки отогнал пса в сторону, теперь стоял на месте, будто замерев и ожидая его.
Он приблизился к нему вплотную, внимательно рассматривая его внешность, да и вообще, ведь можно ещё понюхать запах.
Мужчина получился выше его в росте, широкоплечий, со смуглым лицом, отдающим четкой желтизной, поэтому от этого он становился почему-то похожим на мексиканца.
Вдобавок к этому, на его лице находились  солнцезащитные очки, несмотря на вечернюю темноту.
Не хватало для полного сходства только шляпы сомбреро, и небольшой чуть отросшей, но очень густой щетины на щеках и на квадратном подбородке.
В крупных блестящих линзах очков незнакомца, сдвоено отражался он сам, его лицо с капельками пота, черная бейсболка, скрывающая верхнюю часть головы и немного силуэт напряженной фигуры.
Он опустил голову и принюхался.
Запах от незнакомца присутствовал, но какой-то неестественный.
Он был подобен на нечто пугающее  своей простейшей бездушностью, как у заводской машины, или на робота, только похожего на человека.
— Идешь к сторожу? — флегматично спросил его хозяин пса с испанским акцентом.
— Да ты кто такой, мать твою??!
— Зевс — место! —  приказал незнакомец, затем выговорил:
— Я Тахо. А тебе нравиться чувствовать боль, самому? — с каким-то безразличием спросил мужчина.
— Какая нахрен боль??! Иди к дьяволу, Тахо! Лучше следи за псиной, гребаный мексикашка!
Он со злостью выкрикнул, попытался оттолкнуть мужчину с дороги, но не получилось; незнакомец оказался необычно тяжелым, будто весил добрые две сотни килограммов.
Поэтому он обежал его, бросился за ускользаемый жертвой, которая тем временем благополучно отдалялась от него.
Теперь, на бегу, он думал, как же здорово он налажал: ведь кровь самки делалась не от обычной течки,  а отчего-то другого.
Как он мог такое спутать, черт возьми??!
Но он догадался, хотя раньше с этим не сталкивался.
Запах кровавых выделений происходил, скорее всего, от недавно перенесенного аборта.
Боль… , а значит она заранее испытала боль; физическую, и, что не мало важно, душевную боль.
Он потерял ее из вида.
Он бежал, потом останавливался, припадал к  асфальту, принюхивался к тяжелым запахам и вони, исходившей от уличных урн и контейнеров для мусора.
Эта неистребимая вонь сбивала его со следа
Но охотничий азарт не позволял ему отступиться от выбранной цели.
— Да где она могла спрятаться? Или куда пойти?
Задавал он себе логические вопросы.
— Она хромает, устала, обессилела, к тому же ранена…
Думай, думай…
Он открыл карту навигатора на телефоне, в поиске набрал, —  где детские садики.
Навигатор показал, что впереди на лежащем районе, находятся три детских садика, расположенных последовательно по местности. 
Значит, ему туда.
Теперь он потушил телефон, спрятал его в карман штанов, быстрым шагом направился в выбранном направлении.
Он рыскал в кромешной тьме среди домов, оглядываясь на каждый подозрительный звук и шорох, доносившийся из подворотен  магазинов или подъездов.
Разум полностью отключился, его вели вперёд только охотничьи инстинкты, а сам он превратился в опасного хищника, бродящего среди бетонных джунглей.
Пройдя через туннельный проход одной многоэтажки, он увидел ее, точнее сначала почуял.
Она сидела на скамейке возле подъезда дома, кому-то звонила по телефону.
Он приблизился, и затаился между смутных кустарников, сжимая в руке приготовленный нож.
Их разделало только пространство, равное двум метрам.
Решал один бросок в прыжке, и всё.
Но она поднялась и быстро, почти бегом, припадая на правую ногу, двинулась в путь, из последних сил, к найденному месту.
Это был высокий черный забор, из железных арматур с остриями наверху, вокруг какого-то двухэтажного здания с покатой крышей, в форме несколько пересекающихся и слитых в одно целое, крестиков, если на это смотреть с высоты.
Она подбежала к закрытой  калитке того забора, торопясь и отчаянно стуча по ней своим кулачком.
Он подбирался всё ближе и ближе, скрываясь среди листьев кустарника, рассаженного вокруг прилегающий «хрущёвки», и забора.
Снова их разделало только несколько метров.
Он уже предвкушал неизбежную победу в схватке, когда появился кто-то, вышедшей из здания, теперь шедший к калитке в заборе, подсвечиваясь ярким фонариком.
Лязгнуло железом, неизвестный открыл замок калитки, впуская на безопасную территорию, где горел яркий свет прожекторов от уличного освещения, обессиленную девушку.
Снова лязгнуло железом, неизвестный закрыл калитку, обвел лучом фонаря вокруг себя, теперь вел девушку  к зданию.
Он вовремя спрятался, когда луч фонаря, скользнул по тому месту, где он был за секунду до этого.
— Твою мать! Этот неизвестный, твою мать, выходит тот самый сторож, а это здание, значит детский сад! Твою мама…, — он выругался. Внутри себя.
Следовательно всё идёт, как бабка нашептала.
Тихо, тихо, надо успокоиться. Ничего страшного.
Он попадет в здание и там всё это случиться.
Надо только обдумать план действий.
И он снова затаился в разросшихся кустах.
Не прошло и пяти минут, как перед забором и входной калиткой появился кто-то ещё, да не один, словно они являлись неразлучными партнерами.
Это был громадный пес, с широкоплечим великаном, в черных очках.
От них шли уже знакомые запахи и вонь, которые нельзя перепутать: ни этого мексикашку, ни эту чертову псину.
Он тут же узнал их, ахнул от неожиданности и нахлынувших вопросов;
— Тахо и его псина??!
— Что они делают?!
— Да что твориться здесь?
Но пока он себе задавал вопросы, скрытно наблюдая за происходящим, Тахо, просунул ручище через прутья калитки, без напряжения, играючи, словно это была бумажка от фантика, разорвал дужку навесного замка.
Затем снял замок с петель, отшвырнул его в сторону.
Отворил калитку, и Тахо, вместе с псом, направился к зданию, там, где находилось крыльцо, главный вход, и железные двери.
— Твою мать!... только и успел прошептать про себя он, наблюдая за ними, и детским садиком.
Но тут появилось что-то еще.
Он не мог понять, что именно.
Пока не смог поймать волны знакомого запаха.
Это оказался призрачный столб, на территории детского садика, невесомый и невидимый, для всех, верхушка которого скрывалась в небе.
Испускаемые  от него пучки запахов боли ударили его по чрезвычайно чуткому обонянию.
Мозг сократился до размеров булавки, снова вспомнилась свиноферма, когда хрюшки из детства снова идут на убой.
Судорожно зажав нос ладонью, часто дыша через открытый рот, он прошел через калитку, шагая к фасаду здания.
Но в этот момент погас свет, вообще весь.
Выключилось уличное освещение прожекторов садика, погасла лампочка на крыльце, свет в окнах тоже исчез.
Иллюзорное сияние исходило только от призрачного столба.
— Да что здесь, черт возьми, происходит?! — снова он себе вопрос.
Раздался удар грома, сильными струями полил майский дождь.
Заливая водой, показавшеюся  сейчас несправедливость от жизненных неурядиц.
Хотя тоже интересно, куда уличные мухи прячутся во время дождя?