Могила Густава Эрикссона. Гл. 17. Нюи де Ноэль

ГЛАВА  17.  НЮИ  ДЕ  НОЭЛЬ.

        Была полночь. Я сидел у раскрытого окна своего раздолбанного номера и курил. И дольше века длился день. Сколько же всего произошло с тех пор, как четверть третьего в понедельник я сошёл с автобуса у железнодорожной станции. Этот странный городок пророс в меня корнями и присосался к душе, как паразит. Чем я здесь занимаюсь? Самое странное, что я выполняю свой заказ, причём как-то очень легко и с опережением графика.
        Ясно, что Галка (ой, то есть Галина Сергеевна) растила умного и тонкого мальчика, который заслуживал явно большего, чем должность кадрового командира отделения в нашей армии. Уж он, наверное, при его увлечении местной историей, пролопатил личность Густава Эрикссона вдоль и поперёк, всё изучил и, действительно, нашёл его могилу. Умничка. И горько мне, что живём мы в таком мире, где у таких мальчишечек нет никаких перспектив. Ну что его ждёт? Послужит он лет пять командиром отделения, получит прапорщика. При его мозгах начальство его, конечно, заметит, направит в военное училище лейтенанта получать. Потом помотается он лет восемнадцать по гарнизонам и выйдет в отставку майором. И всё равно, это будет гораздо лучше беспросветной борьбы за выживание в его родном городке. А ещё, не дай Бог, уйдёт из армии и вернётся в свой Кашин ментом работать. Тогда – конец человеку.
        Хочу я этого или не хочу, а надо будет завтра переговорить с девками, и с одной, и с другой, чтобы они выучили легенду, что я родной дядя Маринки. И не просто выучили, но и озвучили её как можно большему количеству своих знакомых. Тогда ко Львёнку ни одна синяя тварь не подойдёт на пушечный выстрел: можно конечно огорчить племянницу реального вора, но последствия могут быть фатальные. Иначе несчастной девочке придётся плохо. Вроде бы ничего прискорбного у Сафона не произошло, даже доляна прогнулась в обратную с 25 до 30 %. Но номер ему его шестнадцатый показали. Да и признаться в блуде – слишком сильный удар по авторитету. И хочет он или нет, а придётся ему теперь сливаться с Бурятом, - тема то общая. Да и дражайшего моего Роберта Ивановича завалить, - не пацана бежецкого прикопать в лесу.
        Короче, Львёнка моего Р-р-ры Мяу надо спасать. И вообще, надо доделывать завтра все дела и сматываться отсюда. Что-то я не припомню, чтобы за не полных два дня я столько всего наворотил. И если вовремя не свинтить, придётся оставаться, слишком густую кашу я заварил.
        Я вовсе не переживал за любезнейшего моего полковника Писаренко. И даже не думал о нём. В конце концов, если количество углей под котлом, в котором я буду вариться в аду, измерять количеством моих грехов, то лопатой больше, лопатой меньше – не имеет значения. А может быть, в данном случае мне что-то и скостят. Вот только не хочется совершить ничего, что потом сам себе не сможешь простить.

Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы
И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.
И тогда мне так ясно видны эти чёрные тонкие птицы,
Что летят из флакона на юг, из флакона «Нюи де Ноэль». *Александр Вертинский

……….

        Войдя в «Бургер», я сразу понял – сегодня Львёнок грустит. На всё кафе немыслимый в этой лесной глуши Хаулин Вульф вопил свою «Смокстейк Лайтнинг»:

Бейби, стоп йо трейн, лет ми газа райд, газа райд уиз йу.
Стоп йо трейн! Лет ми газа райд! Газа райд уиз йу! *Хаулин Вулф

        Львёнок вышел из кухни и сел рядом со мной. Был он сонный, тёплый и какой-то очень домашний.
        - Ну что ты надо мной издеваешься? Тебе кофе больше некуда попить сходить?
        - Детка, милая, не переживай, я завтра уеду. А сейчас скажи-ка мне, кто-нибудь тебя обо мне спрашивал?
        Глаза у Львёнка были испуганные:
        - Да, вроде, нет. А должны были?
        Я сделал как можно более серьёзное лицо:
        - Ты вчера, наверное, подумала, я перед тобой понтовался, когда рассказывал о себе.
        - Ну, почему же? Вон у тебя часики какие. Такие трудами праведными не заработаешь. Хотя Галка сказала, что ты учёный, историк из Москвы, ищешь тут могилу Густава Эрикссона.
        Похоже, я совсем заврался.
        - Послушай меня, детка. Могилу принца я действительно ищу. Но тебе вчера правду сказал. Я – вор, и есть у меня в вашем городке дела поважней. Кстати, об этом не обязательно знать Галине Сергеевне. Она чудесный человек, и я не хочу выглядеть в её глазах мразью.
        - Ага! В её глазах ты мразью выглядеть не хочешь, а на меня тебе плевать.
        - Девка, ты ополоумела, что ли? Я тебе в отцы гожусь.
        Львёнок сделал умильную мордочку:
        - Не-а! На отца не катишь. В лучшем случае на дядю.
        - Побудь ты серьёзной две минуты! – взорвался я. – Мне приходится с Сафоном разбираться. Что он за тварь, ты себе представляешь. А ему уже сорока на хвосте принесла, что мы с тобой общаемся. Я завтра уезжаю и не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности. По воровским законам близкие родственники вора – лица неприкосновенные. Поэтому ты, Маринка, будешь моей племянницей по отцовской линии. Отец ведь в Барнауле остался?
        - Ага, на кладбище.
        - Ты поняла меня, детка, тебе всё ясно?
        - Всё, дядя. Одно мне только не ясно, как зовут то тебя?
        - Дядя Юра меня зовут. Всем своим знакомым, встречным и поперечным, рассказывай, что приехал родной брат отца. Сто лет его не видела, с самого Барнаула. То ли сидел всё это время, то ли занят был. Говори, что человек при делах и явно в криминале. Ничего конкретного не болтай, но скажи – в Барнауле и в Новосибирске он в большом авторитете.
        - И Галке всё это сказать?
        - С Галиной Сергеевной я сам поговорю.
        И тут Львёнок Р-р-ры Мяу решил побезобразничать, уж больно он был хулиганистый.
        - Дядь Юр! А если я тебе родная племянница, - значит, я теперь могу у тебя и на коленках посидеть?
        - Пожалуй, не стоит, дочка. Задница у тебя здорова, боюсь, раздавишь.
        Львёнок состроил обиженную мордочку и пошёл на кухню делать мне кофе.

……….

        К одиннадцати я подходил к музею. Галина Сергеевна уже ждала меня в скверике перед Входоиерусалимской церковью. Одета она сегодня была совершенно неофициально: обычные джинсы, чёрные свитерок и курточка. Интересно, она просто любит чёрный цвет, или это траур по мужу, вошедший в привычку? Если женщине слегка за сорок, внешность её зачастую зависит от того, насколько хорошо она выспалась. Сегодня она выглядела настоящей красавицей, и ей с трудом можно было дать тридцать пять. В этих ренуаровских глазах просто было утонуть. Да и вся она была под стать необыкновенно яркому и по-майски тёплому весеннему дню.
        В характеристиках на руководителей оперативных служб иногда пишут: «В критических ситуациях реагирует быстро и правильно». Ко мне это явно не относится, и я не нашёл ничего умней, как поклониться и поцеловать ей руку.
        - Ну, пойдёмте на Дмитровскую гору, - сказала Галина, взяв меня под руку. – Может быть, пока расскажете о своей научной работе, связанной с Густавом Эрикссоном?
        Как я уже не раз говорил тебе, любезный мой читатель, метла-то у меня  метёт – мама не горюй. А тут ситуация усугублялась тем, что я заговаривал зубы женщине, к которой дышал крайне неровно. И уж выдал я по полной. Оказывается, я писал научную работу, анализирующую начальный период и причины Смутного времени. Анализ был глубокий, а вывод однозначный – к катастрофе Смуты привела целая совокупность субъективных  и абсолютно случайных факторов. Я рассказывал Галине Сергеевне о годуновских реформах, за считанное десятилетие позволивших разорённой опричниной и надорвавшейся в Ливонской войне стране подняться на ноги и сделать гигантский шаг вперёд. О самом Борисе Годунове, мудром и гуманном правителе, опередившем своё время по крайней мере на сто пятьдесят лет. О кристаллизовавшемся в историческом континууме чуде, получившем название «годуновская архитектура» и венчающем древне-русскую архитектуру, как таковую. О планах Годунова по организации регулярной армии европейского типа и университета в Москве. О первой волне немецких переселенцев, перебравшихся в Московию по приглашению царя Бориса. О том, как он воспитал и подготовил к правлению своего сына Фёдора, какой замечательный это был мальчик, и какая мудрая, человечная и могущественная династия могла бы воцариться на Московском престоле. 
        Потом я рассказывал о цепи чудовищных случайностей, сопровождавших последние годы правления Бориса. Извержение вулкана Уайнапутина в Испанском Перу в 1600-м году привело к накоплению пепла в атмосфере Земли и вызвало малый ледниковый период. На Московии в 1601-м году вместо лета десять недель лили холодные осенние дожди, солнца не было совсем, а в первой декаде августа наступила зима и сковала льдом реки. Во время строительства Смоленской крепости уже 10-го августа кирпичи везли через Днепр на санях. Урожай погиб на корню. Год 1602-й выдался ещё более суровым. Зима так и не кончилась, снег с полей не сошёл и реки даже в разгар лета были покрыты льдом. Начался Великий Голод 1601 - 1603 годов. Из-за неурожаев помещики давали крестьянам вольную и выгоняли их, чтобы не кормить. Толпы холопов занимались разбоями на больших дорогах. Голодный люд устремился в Москву. Годунов щедро раздавал деньги и зерно из казны, но это не помогало. Хлеб дорожал, а деньги теряли цену. В одной только Москве за два года умерло от голода 127 тысяч человек. Начались болезни и эпидемия чумы. Повсеместно было людоедство. Голодающие поедали коровий навоз. А между тем, запасов хлеба в стране было больше, чем могли бы его съесть все жители в четыре года. У крупных вотчинников и в монастырях амбары были полны зерна, часть его уже погнила от многолетнего лежания, а они не хотели его продавать, дожидаясь настоящей цены, хотя цена на хлеб выросла уже в сто раз. Вот тогда и начались годуновские репрессии, направленные против обычных людоедов и людоедов, облечённых властью.
        А тут ещё в Речи Посполитой явился самозванец. Кем был он на самом деле, никогда однозначно установить не удастся. Ясно только, что не был он ни валашским монахом, ни незаконным сыном Стефана Батория, ни беглым монахом Чудова монастыря Гришкой Отрепьевым из знатного рода Нелидовых. Все эти версии совершенно не выдерживают критики. Скорее всего, был он действительно царевичем, сыном одного из Московских царей. Иначе совершенно невозможно объяснить позицию магнатов Вишневецких, изощрённых интриганов и политиков. А самозванец был именно их креатурой. Владения князей Адама и Константина по своей территории были обширней Французского королевства, их собственное войско было больше Посполитого Рушения, богатства их были несметными. Но были князья Вишневецкие жёсткими прагматиками и денег на ветер не бросали, предпочитая играть только наверняка. К тому же, будучи православными по вероисповеданию, были они как никто осведомлены обо всём, происходящем в Московии. И если уж они поверили в царское происхождение Лжедмитрия, - значит, доказательства были неоспоримы, а вовсе не сводились к глупой, придуманной Романовыми сказочке о том, что самозванец притворился умирающим и сообщил священнику на исповеди, что он царевич Дмитрий, чем и ввёл в блуду недалёкого и легковерного Константина Вишневецкого. А вот кем был Лжедмитрий Первый на самом деле – чудесным образом спасённым царевичем Дмитрием Иоанновичем, незаконнорожденным сыном Ивана Грозного или одним из четырёх сыновей царя Симеона Бекбулатовича – историки будут спорить до скончания времён: слишком мало дошло до нас документов и фактов, и слишком они противоречивы.   
        Рассказал я, конечно, Галине Сергеевне и о великолепной по красоте и замыслу шахматной партии царя Бориса, где принцу Густаву была уготовлена роль ферзя. А обделённый Шведским престолом бродяга не понял этого и уподобился тузу к одиннадцати.
        В общем, заливался я соловьём, как мог, пока не пришли мы к валуну в берёзовой роще у руин Дмитровского монастыря. Я прервал свой рассказ, крайне довольный произведённым на Галину Сергеевну впечатлением.
        - Теперь мне было бы очень любопытно послушать, как Илье удалось найти могилу нашего незадачливого героя.
        - Вы не поверите, с чего всё началось, - улыбнулась Галина. – Все мальчишки любят искать пиратские сокровища. А пираты Карибского моря в наш городишечко по Кашинке почему-то не заплывали. Но однажды сыну попалась книга Слиозберга. Вот тут-то всё и началось.
        Я от души рассмеялся:
        - Это того сумасшедшего шведа, которому повсюду мерещатся сокровища? Бедный мальчишка! Прочитав эту книгу действительно можно свихнуться. До сих пор огромное количество взрослых людей копаются в подземельях Копорья, рискуя быть засыпанными, и ищут карету с королевским золотом, спрятанную шведами, когда крепость брали войска Шереметева. А напомните-ка мне, какие сокровища Слиозберг решил засунуть в могилу Густава Эрикссона?
        - Шесть пудов золота и драгоценных камней, принадлежавших отцу Густава, Эрику XIV.
        Минуты две мы, не останавливаясь, ржали, как маленькие счастливые дурачки.
        - Вы представляете, Галь, как бедный Густав повсюду таскал с собой по Европе эти шесть пудов?
        - Представляю! – я первый раз видел её по-настоящему весёлой. – И вот Илюша начал искать. Для начала он выяснил, где было расположено кладбище Дмитровской слободы, примыкавшей к монастырю. Это почти там же, где северо-восточная оконечность ограды Кашинского санатория, то есть в полутора километрах отсюда. Надо обладать очень живой фантазией, чтобы вообразить себе похоронную процессию во время февральских морозов, которая вместо того, чтобы похоронить иноверца в неосвящённой земле за стенами монастыря, несёт его полтора километра по снежной целине. К тому же существуют четыре достоверных свидетельства современников о том, что он был похоронен именно здесь в этой берёзовой роще. Вы не напомните мне, чьи это воспоминания?
        Я был несколько удивлён:
        -  Я помню только три свидетельства: хронику Конрада Буссова,  записки пастора Мартина Бера и письма посланника шведского короля Карла IX Петра Перссона де Ерлезунд. А какой же четвёртый источник?
        - Вы забыли о Якобе Делагарди. В 1609 году он возглавлял пятитысячный шведский корпус, направленный Карлом IX на помощь Василию Шуйскому в его борьбе против Тушинского вора. В начале лета его шведы выбили из нашего Острога войска Лжедмитрия Второго, и он посетил могилу принца у Дмитровского монастыря, о чём писал своему королю.
        - Как интересно! А я даже не знал, что Делагарди был в Кашине со своим корпусом. Итак, Илюша пришёл к окончательному выводу, что могила принца находится в этой роще. И как же он её искал?
        - Вы не представляете, Юр, что здесь было до 15-го года. Всё заросло кустарником, настоящие джунгли, засыпанные мусором.
        Я посмотрел вокруг. Сейчас это место представляло собой небольшой ухоженный парк, живописно окаймлявший руины соборов.
        - Сначала они с приятелями вырубали и выкорчёвывали кусты, косили траву и убирали мусор. Потом искали впадины, которые могли бы быть признаками древнего захоронения. И неожиданно именно на этом месте наткнулись на валун. Только тогда он выглядел совсем по-другому.
        Вот мы, кажется, и подходим к разгадке.
        - А что значит «по-другому», Галь?
        - Он здорово врос в землю за четыре века и торчал всего сантиметров на тридцать. Ребята его откопали. Хотели копать и дальше, но я запретила. Пришлось объяснить Илюшке, что Слиозберг – сумасшедший выдумщик.
        - А как Вы считаете, есть основания полагать, что именно этот валун и лежал на могиле Густава, или здесь просто больше нет никаких других признаков захоронений?
        - Конрад Буссов, Мартин Бер и Пётр Перссон говорят о местонахождении могилы, но никак её не описывают. А вот в письме Якоба Делагарди Карлу IX фигурирует именно этот камень. Поэтому никаких сомнений – это то самое место, где принц-бродяга обрёл вечный покой.
        Чёрт возьми! Какая же она умница! Чистая победа и всё подтверждено фактами и источниками. Кто усомнится в свидетельстве славного шведского полководца, современника событий? Заказ выполнен, я даже могу план не рисовать.
        - Галина Сергеевна! Вы не представляете, насколько Вы мне помогли, и как я Вам благодарен! 
        Мы стояли у могильного камня и смотрели на такое непутёвое и в то же время такое умное и страдальческое лицо принца Густава. Где-то высоко в небе раздалось то ли рыдание, то ли протяжное курлыканье. Я задрал голову. Метрах в двухстах над нами проплывал клин. Журавли возвращались на Родину. 
        Моя спутница пристально посмотрела мне в глаза и спросила:
        - Юр, а зачем Вам всё-таки понадобился этот прекрасно разыгранный спектакль с поисками могилы Эрикссона?
        Я, признаться, не был готов к такому развитию событий.
        - Что Вы имеете в виду, Галь?
        - Мы с Маринкой сегодня полночи о Вас проговорили. Вы совсем не похожи на учёного, а вот на авторитета – очень даже. Пока Лёшка сидел, я на многое насмотрелась. Знаю, что возглавляющие преступность люди сильно отличаются от обычных урок. И знаю, что такие люди, как Вы, и на зонах сидят совсем не так, как остальные заключённые. Например, могут позволить себе много читать. Вашими познаниями в истории Смутного времени я восхищаюсь - Вы можете дать сто очков вперёд профессионалу.
        Она испытующе и как-то враждебно смотрела на меня.
        - Впрочем, увлечение историей не делает Вас менее страшным персонажем. Но знаете, я Вас совершенно не боюсь.
        - И правильно. Вы и не должны меня бояться.
        - Ах так?! В таком случае, я Вас предупреждаю: не смейте приближаться к моей сестре! – она посмотрела на меня умоляюще. – Ну, будьте Вы хоть раз в жизни человеком. Неужели Вы при Вашем-то жизненном опыте не поняли, она же блаженная, не от мира сего. Такой хрустальный человечек, открытый и прозрачный. Вам доставит удовольствие его разбить и сломать? 
        У неё начиналась истерика. Она была похожа на загнанного в угол большой страшной собакой котёнка. Я схватил её за плечи и встряхнул.
        - Галь, да всё не так! Всё совсем не так!
        - Что не так?
        Я отлично понимал, нельзя выставлять напоказ, что я чувствую. И правду говорить тоже нельзя. Только совладать с собой не мог, уж больно мне не хотелось выглядеть в её глазах упырём и мразью.
        - Послушай, нам надо очень серьёзно поговорить, - сказал я, не выпуская её из своих рук.
        - Мы перешли на «ты»? Ну что ж, давай поговорим. Здесь недалеко, на Ильинской горе, есть одно место, которое я очень люблю. Пойдём туда?
        Мы поднялись на Ильинскую гору и дошли до Преображенской церкви. За ней начинался старинный яблоневый сад, тянувшийся до самого обрыва. Там стояла скамейка, с которой почти с высоты птичьего полёта открывался вид на излучину Кашинки и центр города.

Излуки разлук. Так случалось, ты бредишь дорогой.
Под боком трактир, а под Богом – февраль и апрель.
Но оттепель душит, тошнит и изводит капель.
Ты ищешь виновника, ты в предвкушении итога. *Андрей Полонский

        Мы уселись на эту скамейку. И я рассказал ей о себе. Да, собственно, всю свою жизнь рассказал, без лжи и без прикрас, ничего не скрывая и не утаивая. А заодно рассказал о том, каким ветром меня занесло в Кашин, и что я тут натворил всего за двое суток. Мне казалось, я говорил целую вечность, хотя на самом деле прошло чуть больше часа. Она слушала меня, как маленькие дети слушают сказки. И верила мне. Не потому, что я не врал, а потому что хотела верить. Всё-таки я самовлюблённый болван – так увлёкся своей сагой, что не сразу заметил, что у неё по щекам текут слёзы.
        - Что ты плачешь?
        - Не обращай внимания. Я вообще плакса. Сегодня – от счастья, потому что ты хороший, правильный, сильный и добрый человек. И мне очень хорошо с тобой. А завтра буду плакать, потому что ты уедешь, и всё станет снова серым и безысходным.
        - Вся наша жизнь серая и безысходная, и радости в ней мало.
        - Ты прав. Только, если говорить обо мне, меня Господь совсем обделил. Сначала мужа забрал. Потом я не заметила, как сын вырос и улетел. А теперь вот тебя не дал.
        Что за человек был её муж? Потерять такое сокровище, пропить его и обменять на кичу?
        - Ты знаешь, Галка, рано или поздно Бог меня накажет за всё, что я сделал и что сказал, но иногда мне кажется, что наш Господь – садист. 
        - Не надо так говорить, Юр! Не потому, что накажет. Просто, если так думать, то и надежды нет никакой и утешения. Вот у меня, например, есть моя маленькая дурёха любимая. Как ты её назвал? Львёнок Р-р-ры Мяу? А ведь, правда, похожа.
        Её волосы касались моего лица, и были они пушистые, как соболиный мех.
        - Знаешь, Юр, надо зайти сейчас к Маринке. И ты уж подыграй мне там немного, прошу тебя.
        - Конечно. Слушай, а Маринке двадцать девять?
        - Да, этим летом тридцать будет.
        - Она всегда была такой искренней и непосредственной?
        - Я не знаю, что мне с ней делать. Живёт в каком-то своём придуманном мире. Все чувства выражает через свои песенки, они у неё что в кафе играют без перерыва, что дома.
        - Скажи, а у неё кроме тебя совсем никого нет?
        - Ты имеешь в виду мужчину? Есть у неё Мишка…
        - Это хозяин кафе?
        - Ну да. А как ты узнал? Он здесь не часто появляется, живёт в Калязине.
        - Да просто догадался, я же сыщик всё-таки.
        - Мишка неплохой парень и даже добрый. Но он на Маринке никогда не женится. В своё время женился на деньгах. Его тесть – директор Калязинского завода ЖБИ, человек состоятельный. Мишка всем  ему обязан.
        - Послушай, Галка, я ничего не могу понять. Твоя сестрёнка – это счастье для любого нормального человека. У вас тут что, нормальных людей вообще нет?
        - А я думала, ты за три дня понял, как мы тут живём. О каких нормальных людях ты говоришь? Знаешь, почему тут живут, за очень редкими исключениями, одни мелочные, злобные и убогие?
        - Почему?
        - Да потому что если ты не будешь мелочным, злобным и убогим, ты здесь не выживешь!
        Я призадумался. По большому счёту она права. Критерии выживания в этих условиях жёсткие. А если ты хочешь демонстрировать свои человеческие качества и прекраснодушие, - делай это где-нибудь в другом месте. Здесь этого не поймут. Жизнь и выживание – слишком разные вещи. При выживании работает естественный отбор, причём отрицательный.
        - Печально это всё, Галка. Ладно, пойдём, навестим твоего Львёнка.
        Мы спустились с Ильинской горы, прошли Курортную набережную, перешли реку по пешеходному мостику, на котором я встретил иволгу, и очень быстро оказались в «Бургере». Народа не было никого, и Львёнок сидел один, почему-то в полной тишине. Когда мы вошли, он подошёл к нам и продекламировал:

Между нами всё порвато,
И тропинка затоптата,
Не играй в мои игрушки
И не писай в мой горшок.
Ты ушёл к моей подружке,
Ты мне больше не дружок! *Детский стишок

        Это было обращено ко мне. Старшей сестре перепало ещё больше:
        - А ты, мам Галя, вообще змеюка подколодная.
        Галка по-матерински любила этого большого ребёнка, хотя смотреть со стороны на это было уморительно: Львёнок был гораздо выше, а Галка была похожа на четырнадцатилетнюю девочку-подростка.
        - Ну что ты, моя хорошая, не злись! Пойдём-ка, выйдем на улицу, - сказала старшая сестра заговорщически, - мне тебе надо кое-что объяснить без лишних ушек.
        Мы вышли втроём на крыльцо. Галка начала говорить Львёнку, как маленькой, показывая на меня:
        - Никакой он не вор и не бандит. Он очень хороший человек, только жизнь у него слишком сложная…
        - Ага! Всё-таки он мент, - продемонстрировал Львёнок свои недюжинные аналитические способности.
        - Мент, только бывший, и это к его делам в Кашине не имеет отношения. А дела у него тут, лапка моя, непростые. И я рада, что смогла ему немного помочь. Одно из его дел действительно касалось Сафона. С этим он тоже разобрался. Так уж случилось, что для нашей безопасности придётся нам озвучить легенду, что он твой родной дядя из Барнаула…
        - Это я уже знаю, - перебил Галку Львёнок. – А дядя Юра у нас останется?
        - Дурочка ты моя! Ну как он у нас останется? Сегодня он всё доделает и завтра вернётся в Москву, у него там жена и сынишка.
        - Как вернётся в Москву, Галка? Он же тебя любит, это видно.
        Ох уж эта непосредственность! Львёнок легко выдавал на гора то, что приличнее было бы скрывать. Галина Сергеевна совсем смутилась и потерялась. Она не знала, что сказать. Мы смотрели друг на друга и молчали. Бывают ситуации, когда моя врождённая трусость вылезает на поверхность во всей красе. А Львёнок всё не унимался:
        - Дядь Юр, не уезжай от Галки! Она, знаешь, у меня какая хорошая? Самая лучшая в мире! Красивая, умная и добрая. Останься!
        Я не нашёл ничего лучше, чем ответить ей полной белибердой, очень пристойной и очень лживой:
        - Маринка, ты совсем ещё ребёнок. Жизнь – сложная штука, гораздо сложней песен Дайр Стрейтс.
        - Ладно, мне пора на работу, нужно ещё кое-что сделать в музее, - сказала Галина, чтобы разрядить обстановку. - Юр, проводишь меня?
        - Ребята, ну подождите! – попросил Львёнок. – Давайте я вас кофе напою и послушаем одну песню.
        И Львёнок вернулся в кафе. Галка шепнула мне на ухо:
        - Надо остаться и послушать. Она неспроста про песню сказала, это она так выражает свои мысли.   
        Мы возвратились и сели за столик. Львёнок принёс кофе и сел вместе с нами. Из колонок понеслись печальные и возвышенные звуки саксофона. Играла «Йо лэйтст трик».
 
Ай донт ноу хау ит хаппенд. Ит ол тук плейс со куик.
Бат ол ай кэн ду ис хендит ту йу энд йо лэйтст трик. *Марк Нопфлер

        Когда Марк Нопфлер допел свою песню, такую же печальную, как и вся наша жизнь, Львёнок посмотрел на меня и спросил как-то совсем по-детски:
        - Дядь Юр, а я тебя ещё увижу?
        Мне пришлось убирать из голоса сдавленные ноты, хотя это не слишком удалось:
        - Конечно, моя маленькая. Завтра утром я зайду попрощаться.
        Я поцеловал Львёнка в макушку, и мы с Галиной вышли из кафе.
        - Как же тебе, должно быть, с ней тяжело.
        - Нет, - ответила Галка, - это без неё мне бы было тяжело.
        - Скажи, а тебе действительно сегодня нужно что-то делать в твоём музее?
        - Да, я, в отличие от тебя, не врушка.
        Мы довольно быстро дошли до Входоиерусалимской церкви. Галка обхватила мою шею руками и прижалась ко мне:
        - Я понимаю, что всё неправильно делаю, но давай проведём этот вечер вдвоём.
        - Давай, конечно. Посидим где-нибудь?
        - А своди меня в «Уютный двор». Там хорошо и спокойно, народа много никогда не бывает. Только дорого там, конечно.
        - Ну, об этом не переживай. Во сколько за тобой зайти?
        - Четверть седьмого.
        Я зарылся лицом в её волосы, и мне не хотелось её отпускать.
 
………..

        Мы сидели с Галкой в полутёмном «Уютном дворе» и пили мартини. Впереди у нас была целая жизнь. Целых четыре часа. Мы болтали без умолку о всяких пустяках. Или это сейчас мне кажется пустяками, а тогда казалось чем-то необыкновенно важным и значимым. У людей после сорока вырабатывается защитная реакция – принимать жизнь такой, как она есть. И хорошо, что так. Истерика взрослого человека невыносима, достаточно вспомнить чеховского дядю Ваню.

Посох в правой руке.
Поступь наша легка.
Поздно нам о грехе –
Мы не дети греха.
Был вокзал и разъезд,
Путь в сиянии звёзд,
Мир развёрстый окрест
На две тысячи вёрст.
Что ж, прощай, не жалей.
Что ж, прости, не желай.
Мы не ищем ролей,
Мы встречаем реальность
На долгом пути,
Где восток в рюкзаке,
Запад в левой горсти,
Посох в правой руке. *Андрей Полонский

        Мне казалось, что мы шепчем, но, видимо, говорили мы очень громко, потому что где-то высоко наверху заворочался и проснулся сценарист моей хромой судьбы. Проснулся и решил превратить высокую чеховскую драму в трагифарс. Такие уж у него замашки итальянского кинорежиссёра.
        В ресторан дружно входили основные составы бежецкой и кашинской команд во главе с рефери, Жорой Сорокиным. Похоже, решили отметить окончание товарищеского матча и выпить за братский мир и дружбу. Ярко загорелся свет, официанты забегали, составляя столы и оснащая их всем необходимым. Откуда ни возьмись, появился тапёр со своим синтезатором, микрофоном и колонками. Мы с Галкой сидели в дальнем углу у окна, выходящего на обрыв. Вся эта суета нас особо не затрагивала, но атмосфера резко переменилась. Я уже предвкушал забубённый набор тюремной лирики, который и зазвучал минут через двадцать.
        - Ну что же ты у меня такой затейник, - прошептал я сквозь зубы, обращаясь к сценаристу-концептуалисту.
        И тут к нам за столик подсел Ташкент.
        - Здорово, брат! Хорошо, что ты здесь. Познакомь меня.
        Делать мне ничего не оставалось:
        - Знакомься, Галь, - Георгий Николаевич Сорокин, хороший человек и мой старинный приятель.
        Галке стало забавно:
        - А хороший человек – это профессия?
        - Хороший человек – это важнее, чем профессия. О! – Жорка как всегда многозначительно задрал указательный палец. Потом обратился ко мне:
        - А эта прекрасная дама, я так понимаю, тоже твоя племянница?
        Я не смог удержаться и засмеялся:
        - Слышь, Сорока, ты не поверишь, но тоже. Это старшая сестра моей Маринки. Сводная сестра.
        - Везёт же, брат, тебе с племянницами! Ладно, мои родные, мы постараемся вам не мешать, - и Георгий Николаевич пошёл стараться нам не мешать.
        Не прошло и трёх минут, как к нашему столу подвалил Сафон. Я сразу насторожился от его упыриной учтивости. Он проблеял своим мерзким тенорком:
        - Здравствуйте, уважаемый! И Вы здравствуйте, Галина Сергеевна! Ну что же Вы никогда не говорили, что у Вас такая родня. Вы у городской администрации больше денег на музей не просите. Если что, обращайтесь напрямую ко мне, всё сделаем.
        Трусишкой Галку никак не назовёшь, но будь я на её месте, я, пожалуй, испугался бы. А тут ещё, не успел отойти Сафон, подошёл к нам мужик лет пятидесяти пяти, с резко выраженными монголоидными чертами. Было понятно, что это Бурят. По нему было видно, что «они все отсидели подолгу и помногу». Вообще, был он похож на последнего из динозавров. Он обратился ко мне просто и без сафоновского лебезения:
        - Здравствуй, уважаемый! Перетереть бы накоротке. Может, выйдем покурить?
        Я шепнул Галке:
        - Ты не бойся ничего. Сейчас пять минут, и я вернусь.
        Мы вышли с Бурятом во внутренний дворик ресторана.
        - Как мне тебя, уважаемый, отблагодарить за то, что ты для нас сделал? Мне Пушок всё рассказал.
        Я крепко затянулся и посмотрел на него оценивающе:
        - А ты и вправду отблагодарить хочешь или просто номер отрабатываешь?
        - За меня кого хочешь спроси. Я тварью никогда не был.
        - Понял тебя. Тогда есть у меня к тебе дело, не шибко обременительное, но важное сильно.
        - Всё сделаю, - ответил Бурят спокойно.
        - Женщину рассмотрел, с которой я сидел?
        - Рассмотрел. Красивая.
        - А кафе тут в Кашине «Бургер» знаешь?
        - Знаю.
        - Так вот, я завтра уезжаю. В «Бургере» работает моя родная племянница, Марина её зовут. А это со мной её сводная сестра, Галина, тоже родной мне человек. Присмотри за ними. Только не навязчиво. Так, чтобы ни одна тварь к ним не подошла. Сафону, падле, у меня веры нет.
        - Езжай спокойно. Как за своими буду смотреть, и беспокоить их не буду. Ты на меня рассчитывай. После того, что ты для нас сделал, с них волосок не упадёт. Рассудил ты всё по закону по нашему, но эта тварь зубами скрежещет и будет скрежетать. Ещё что-то могу для тебя сделать?
        - А мне больше ничего не нужно.
        Мы вернулись в зал. Там уже вовсю шёл фестиваль тюремной лирики. Стало шумно и неуютно. Жора исполнял роль свадебного генерала и надувал щёки, возвышаясь во главе стола. Бригады, похоже, действительно братались, даже Бурят с Сафоном о чём-то тёрли вполне миролюбиво. Тапёр надрывался, а меня от его репертуара начинало подташнивать. Минут через пятнадцать музыкант объявил по микрофону:
        - Эта песня исполняется по просьбе нашего уважаемого гостя из Москвы, Жоры Ташкентского, для другого нашего уважаемого гостя, Юры Преображенского, и его очаровательной спутницы.

Ты к запретке подойдёшь,
Помахаешь мне рукой,
Улыбнёшься, как всегда,
И крикнешь: «Здравствуй!»
Здравствуй, добрая моя,
Здравствуй, милая моя,
Не надо печали, и так всё ясно.
Прошлый раз смотрел в окно
Дождь шёл сильный, проливной,
Мы смотрели друг на друга и молчали.
По твоим щекам текли
Капли летнего дождя,
А может слёзы, слёзы печали. * Михаил Круг

        При всей моей ненависти к блатному шансону, Круга я люблю. У героев его песен есть душа. А уж уголовники они, или нет, - другой вопрос. И Жорка человек тонкий, хорошую песню заказал, под ситуацию, всё понимает. Кто знает, кем бы он мог стать, подельничек мой, сложись жизнь иначе. Но ни история, ни жизнь человеческая совершенно не признают сослагательного наклонения.
        Когда песня закончилась, я церемонно встал. Жора тоже встал. Я кивнул головой, приложив руку к сердцу, и поднял рюмку. Мы выпили.
        Галка сидела рядом со мной и напоминала маленького пушистого котёнка, окружённого стаей бродячих собак. Её испуг и агрессия выплеснулись на меня.
        - Ты всё-таки вор в законе. Какая же я дура. Понимала, что тебе верить нельзя, ни одному слову. Ты же врешь, как дышишь!
        - Милая моя, добрая, ну что ты говоришь такое! Ну, сама подумай, зачем мне было врать тебе там, на Ильинской горе? Смысл какой? Хочешь, я докажу, что говорил тебе правду?
        - Хочу. Очень хочу.
        - Я сейчас сделаю кое-что, что ни один реальный вор себе не позволил бы, чтобы не подорвать свой авторитет.
        Я встал и подошёл к тапёру. Отдал ему пятихатку и пошептался с ним минуту. Он переключил синтезатор в режим обычного пианино и вышел покурить. Играть на музыкальных инструментах – как людей убивать: даже если ты совсем забыл, как это делается, всё равно умеешь.
        Жора Сорокин увидел мой подход к инструменту и незаметно покрутил пальцем у виска. Но я начал петь. Пел я очень не громко, эту песню громко петь и нельзя. Голос у меня гораздо ниже, чем у Вертинского, зато я умею передавать все его интонации. А аккомпанемент у него всегда очень простой, фактически, декламация стихов под аккорды.
        Уже после первого куплета из глаз у Галки потекли слёзы. Она ни черта не понимала в воровских традициях, зато прекрасно понимала, что эта песня для неё и только для неё. И ей наплевать было, вор я или не вор. Она видела только мужчину, который её любит и который привык отвечать за свои поступки и их последствия.
        Жора же Сорокин ни черта не понимал в поэзии серебряного века и понятия не имел, кто такой Вертинский. Но ему песня понравилась, и он пару раз злобно шикнул на бежецкую и кашинскую молодёжь, которая бурно браталась и мешала слушать.

Обо мне не печальтесь, мой друг. Я озябшая старая птица.
Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать.
Вынимая билетики счастья, я гляжу в несчастливые лица
И под гнусные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.
Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,
И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны…
Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:
Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадёжно больны.
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
Не сердитесь за грустный конец и за слёз моих тягостный хмель.
Это всё Ваши злые духи. Это чёрные мысли, как птицы,
Что летят из флакона на юг, из флакона «Нюи де Ноэль». *Александр Вертинский

        Когда отзвучал последний аккорд, Жора встал с серьёзнейшим лицом, похожий на Леонида Ильича в лучшие годы, и так же серьёзно захлопал. Ну, хочешь – не хочешь, а пришлось всем кашинским и бежецким бандосам тоже встать и изображать восторженную публику в театре «Ла Скала». Ташкент подошёл ко мне, и мы облобызались, как Брежнев с Хонеккером.
        - Брат, увидимся ещё когда?
        - На всё воля Божья, Жор, но век помнить буду.
        Я вернулся к Галке за столик. Она действительно плакса, и песня её очень растрогала:
        - Бедный мой, хороший! Не говори ничего. Мне всё равно, кто ты. Просто я тебя люблю. Давай уйдём отсюда!
        - Да, пойдём.
        Мы вышли на улицу. Я обнял Галку за плечо и прижал её к себе.
        - Ну, что ты, моя маленькая? Испугалась всех этих бандитов? Не бойся, они тоже люди.
        Галка повернулась ко мне и заглянула мне в глаза:
        - Пойдём к тебе в гостиницу, да?
        - Нет, моя хорошая, не пойдём.
        - Почему?
        - Если мы пойдём ко мне в гостиницу, я уже не смогу завтра уехать.
        Галка долго смотрела на меня.
        - Господи! Какая же я дура. Прости. К тебе в гостиницу мы не пойдём.
        - Почему?
        - Если мы пойдём к тебе в гостиницу, я уже не смогу тебя завтра отпустить.
        Наверное, мы могли стоять и смотреть друг на друга бесконечно долго. Наконец, Галка прервала молчание:
        - Проводишь меня до дома?
        - Да, пойдём.
        Я чувствовал себя, как приговорённый к смерти, которого ведут на казнь. Ещё долго. Ещё с этой улицы свернуть на другую, а с неё на ту, что ведёт к центральной площади города. Но вот уже все повороты пройдены, и ты вышел на центральную площадь, а на ней – плаха с топорами.
        Мы шли медленно и долго стояли на мосту, но очень быстро очутились у маленького домика, обшитого зелёным сайдингом. Галка положила мне руки на плечи. Я обнял её и прижал к себе.
        - Я всё-таки кое-что попрошу тебя на прощанье, - сказала она горестно.
        - Что?
        - Поцелуй меня.
        Мы целовались, как школьники, долго и ненасытно. Первой пришла в себя Галка и отстранила меня.
        - Что с тобой? Ты, такой сильный, и плачешь?
        - Да. Со мной это тоже иногда случается.
        - Теперь иди. Ну, иди же! Это невыносимо!
        - Прощай.
        Она ничего мне не ответила. Я повернулся и быстро зашагал в сторону моста. Мне очень хотелось обернуться, но я вспомнил про хозяина, который очень жалел свою собаку и, поэтому, отрезал ей хвост по кусочкам.

……….

Обрывается связь. И собака уже умерла.
Так душевно – душевная боль. Даже стыдно невольно.
Вереницей покатят дела.
Пыль в глазах, или просто зола
Пронеслась, отоснилась, ушла,
Отожгла… И довольно. *Андрей Полонский

        В ту ночь меня спас только мой алкоголизм. Вернувшись в гостиницу, я понял, что в номере я не усижу. В рюкзаке лежала бутылка моего испытанного друга, «Старого Кенигсберга». Я схватил её и вышел в тёплую апрельскую ночь. На Пушкинской набережной я нашёл скамейку аккурат напротив Воскресенского собора и древней крепости. Была уже половина первого, свет в домишках не горел, вокруг не было ни души. Зато над головой у меня искрилось безоблачное звёздное небо. И кто знает, может быть где-то там приключения, которые у нас называются жизнью, повторяются под тем же небом, но с другой судьбой. Может быть, всё, что здесь тяжело, там – легко. Всё, что здесь мрачно, там - светло и радостно.
        У меня подкатил комок к горлу, я открыл бутылку и стал тупо пить коньяк маленькими глотками. Глоток – сигарета. Сигарета – взгляд на часы за 45 тысяч евро. Потом звёзды. Потом снова глоток. Снова сигарета… И ни одной мысли. Пошли, мысли, прочь!
        Так я досидел до четырёх часов, основательно набрался, выбросил пустую бутылку в урну и поплёлся по зигзагу в гостиницу. В номере я, не раздеваясь, рухнул на кровать и проспал до восьми.
        Автобус мой уходил половину десятого. Я быстро собрался и пошёл прощаться с бедным моим Львёнком.
        Слава Богу, никого в кафе не было. Львёнок был невыспанный и заплаканный. Какой там к чёрту кофе! Маринка налила мне полный стакан рома:
        - Вот, за счёт заведения.
        Она смотрела на меня и пыталась понять. Только понять всё это по-детски устроенным сознанием сложно. Ребёнку, чистому и неиспорченному, наш взрослый мир – задача непосильная. И она спросила меня:
        - Дядь Юр, вот ты скажи мне, глупой, это ты такой жестокий или это жизнь так жестоко устроена?
        То ли от того, что я уже допил ром, то ли это был уже перебор, но я заистерил. Когда у меня истерика, я смеюсь. И смех у меня, как у фельдфебеля Рольфа Штайнера, когда он увидел, что гауптман Штрански не умеет перезаряжать пистолет-пулемёт.
        - Детка, милая ты моя, ну что ты знаешь о жестокости?
        Я перестал смеяться и встал. Львёнок тоже встал и подошёл ко мне. Я обнял её и стал гладить по голове, как маленькую.
        - Дай тебе Бог, моё солнышко, чтобы ты до конца не поняла, насколько жестокая штука жизнь.
        Львёнок плакал. Она и плакала, как маленькая.
        - Дядь Юр, ну не уезжай! Мы же с Галкой тебя так любим!
        Я поцеловал её в мокрые щёки и ещё раз погладил по голове. Сказать мне было нечего, и я просто ушёл.
        На улице я закурил и маршевым шагом направился к железнодорожной станции. Чувствовал я себя законченным подонком и очень хотел, чтобы автобус на каком-нибудь повороте перевернулся.