Болгатовский большак

«Тогда Иисусъ возведенъ бысть духомъ въ пустыню искуситися от диавола».
Евангелие от Матфея 4: 1.

"Он не воин, не человек. Это шайтан".
Из разговора,  2015 год.

"Поздно нас отмаливать, отец. Мы не люди - черти".
"Жить...", художественный фильм, 2017 год.

- Господь среди нас.
- Есть и будет!
Православное приветствие.

________________________________________
___________________________


"Любовь к земле приходит по-разному. Иную надо долго разглядывать, пожить на ней и что-то пережить, иная покоряет пышностью природы, иная богатством, иная - людьми, а есть такая, которую видишь впервые и ничего о ней не знаешь, но которая берёт душу в полон сразу и навсегда, словно земля и душа кем-то, когда-то, без твоего ведома настроены на одну волну и только ждут встречи, чтобы слиться в едином порыве любви. (...) И что же такое очаровало меня в ней? (...) Я найду ответ в день своего юбилея, когда мне исполнится шестьдесят, по дороге в Псков (...) где-то под Опочкой увижу одинокую фигуру на жёлтой полевой тропинке, и эта обыкновенная тропинка резанёт по сердцу такой тоской и болью, от которой словно подстёгнутый вздрогнет мозг и озарит мысль: Это - твоё, только твоё, и нигде ты больше не приживёшься, и ничто тебя больше не напоит, кроме твоей неприбранной, непричёсанной родной земли."
   
Иван Афанасьевич Васильев "Только и всего".
Цитировано по книге Васильев И. А. Депутатский запрос: Повесть и повествование в очерках. - Л.: Лениздат, 1987. - С. 104 - 105.


Предваряя чтение...


Это произведение задумывалось автором как дань уважения старшему поколению – тем, кто пережил нечеловеческие испытания на оккупированной фашистами территории. Тем, кто ещё задолго до нашествия врага рода человеческого тяжело страдал за веру и верность. Тем, чьи хождения по мукам продолжились и в годы послевоенной разрухи. И в пору нового витка антирелигиозных гонений. А ещё – гонений за правду, за то, что ты просто хочешь честно жить, работать, любить…
Чтобы избежать досадных недоразумений, считаю необходимым чётко заявить: повесть  ни в коей мере не является документальной, хотя привязана к реальной географии и истории; это художественное произведение, созданное преимущественно творческим вымыслом.
               

Глава 1.В первый день войны

У всех он был свой, этот день...  Степан и Наталья спозаранку пошли в Теребени, в церковь. Сын Женюшка остался «на хозяйстве», хотя такового почти что и не было — только четыре овцы, десяток кур да еще кот.
День задался погожий. По каменке, ведущей к болгатовскому маслозаводу, громотала телега с молочными бидонами, лениво ступал копытами мерин, возница сидел поникнув головой, будто досыпал... Из черного раструба-динамика над избой-читальней «во весь гул» гремело московское радио. Так и прошли по деревне под маршевые ритмы задорных песен. Даже за поворотом, когда свернули на крулихинскую дорогу, вслед разборчиво доносились голоса певца и певицы. Рефрен последней песни был простой, сам собой запоминающийся: «Жить стало лучше, жить стало веселей!»

Утро радужно сияло из поднявшихся трав обильной росой. Настроение у мужа с женой было праздничное, ведь не чаяли, а встретились: Степан сбежал там, в городе, с важного общественного мероприятия, на котором должен был участвовать в качестве музыканта - играть в оркестре на балалайке. А вот... не выдержало сердце и рванул к своей Наташе да к сыночку за 27 вёрст - пешем, по большаку... И к ночи уже был дома. На радость маленькой своей семейке.
И вот, оставив сынка "на хозяйстве", оба весело шли в Теребени. А Женюшка-то очень просился с ними, чуть-ли не плакал...
- Стёпа, а тебе, думаешь, ничего за это не будет? - спросила Наташа. - Начальство ослушников не любит. Припишут, что уклоняешься...
- От общественно-политических мероприятий. Да, могут.
- Лучше б ты остался вчера, не искушал бы...
- Ты права, как всегда, жёнушка, - Степан приобнял "законницу" свою. - Но тогда мы с тобой не встретились бы вчера. И не шли бы сегодня вместе. Мне так вдруг захотелось вас видеть! Думаю: а ну его, концерт этот!
- Но начальство заметит, что ты не явился. И кто-нибудь непременно на тебя докажет, - говорила Наташа. - А мероприятие важное? Или так себе?
- Серьёзное, - сказал Степан. - За Опочкой, на Варыгинском поле разбили летние лагеря - для учений. Там техники военной нагнано столько!.. Будто накануне войны. Два танковых полка, мотострелковый... А ещё и артиллерийский полк, и дивизионные спецбатальоны... Поля не видать - всё заставлено танками, машинами, орудиями. Такого на моём веку я даже и не припомню.
- А ты мног знаешь, - посмеялась Наташа. - И мне, единоличнице, выбалтываешь.
- Да, у нас там, в городе повсюду расклеены плакаты: "Болтун - находка для шпиона".
- Ну вот... А ты такой доверчивый... Всякой смазливой бабёнке, небось, важные сведения о Красной армии выдаёшь, - продолжала шутить Наташа.
- Нет, Наташа, ни с кем я ТАМ не болтаю. ТАМ я - кромешный молчун. Это я с тобой тут раззвонился. А ты меня поправила...
- Ну и какое ты важное мероприятие ТАМ сорвал? - посмеялась жена (весело ей было - оттого, что любимый был рядом).
- Ничего я не сорвал...
- А начальство твоё тебе скажет завтра так, как я говорю. Вот попомни мои слова.
- На этом поле - Варыгинском - трактора рычат день и ночь. Там такая стройка ведётся! Танки лязгают, огневые позиции оборудуют... А в Опочке, как грибы после дождя, растут дома - для командиров и их семей. Целый городок у реки выстроен. И так скоро - диву даёшься! И клуб построили...
- И в этом самом клубе...
- В клубе вечером 21-го июня состоялось торжественное открытие летних армейских лагерей.
- Серьёзное культ-массовое мероприятие, - продолжала своё Наташа. - А мой муж, несознательный элемент, не принял в нём должного участия. С каким лицом ты завтра будешь стоять навытяжку перед замполитом? Какое у тебя оправдание, Стёпа?
- Был болен, весь, до мозга костей!
- Что же за хворь с тобой приключилась, родной, а? - Наташа смеялась.
- Болезнь мою, Наташенька, ты знаешь! На букву "Л" она...
- Ах, на "Л"... - протянула жёнушка и слегка зарделась. - Ну надо же... А я думала, у тебя буква "Н" самая тебе милая. Вот так начальнику своему и объяснишь, да?
- Так и объясню. Он ведь человек. И мужик.
- Не поймёт тебя начальник твой, Стёпа. Уж поверь мне.
- Ну тогда "секир башка" мне.
- А без тебя и нам, - перестав смеяться, грустно сказала Наташа.
- На это торжество приехал аж сам... Наташа, ты не поверишь!
- Неужто Клим Ворошилов?!
Наташа так округлила глаза, что Степан остановил её, схватил "в охапку" и поцеловал жену в эти её зелёные загадочные глаза, так и неразгаданные навсегда - самые любимые на всём белом свете...
- На открытие приехал сам командир корпуса генерал-майор Лелюшенко*! И с ним - ансамбль песни и пляски РККА.
- Да ну! - изобразила экстаз на лице жена. - И ты сбежал с такого мероприятия?! Подвёл генерала! Будет тебе, Стёпа!
Она бросилась по большаку, на который вынырнула тропиночка, бегом, муж - как юноша - следом.
- Ну всё! Щас догоню! Ох догоню, Наташ!
И понеслась себе древняя игра "в догонялки" - как в золотые годы "первой молодости" их. Шалили 38-летние муж и жена, пользуясь тем, что в столь ранний час нет свидетелей их озорству. А ведь смешно было со стороны наблюдать: ну точно дети малые... Что творит с человеком эта неземная стихия, эта самая  - "на буквау "Л" "...
Привычно отшагали около пяти верст, что отделяют Гору Попову от Теребеней. По дороге встречали земляков, которые ехали на подводах, шли «пешем» на полевые работы. Люди смотрели с некоторым пренебрежением, а иные и с откровенной ненавистью. Ведь они, колхозные трудяги, дело делают, вкалывают с утра пораньше, а эти Николины — дурью страдают. По мнению земляков  Степан сам сдурел и бабу свою с толку сбил. От Бога не отреклись, как все; в колхоз не вступили, остались единоличниками. И, хотя Степан уже четыре года как работает в городе на железнодорожной станции, и должность у него там не последняя, однако же клеймо единоличника так и прилипло к нему и к женке его Наташке. В глаза-то, конечно, никто ничего не скажет — ни слова, ни полслова... А больше всего хлопот  Николиным  «з-за» веры ихней. Ну чего там упираться, коли власть к безбожию призвала? Один разве устоишь «проти» государственной машины? Хоть кого «сомне»! Так, что только мокрое место от тебя и останется. «Зачим» лезть на рожон, выпячивать свое я? Мол, мы умнее «всих протчих»... А на деле? Что вышло-то? Хозяйство потеряли, потому как уполномоченный из райкома взъелся, взялся единоличникам мстить за их несознательную позицию. Иные отщепенцы, почуяв, что жареным запахло (глядишь, активисты явятся да трубу на избе своротят) пошли на попятную, запросились в колхоз. А эти Николины — так и ни в какую, уперлись на своем, и ни с места. Теперь уж точно Ни- кол-ины: ни кола, ни двора, считай что... Чем только живы? Бог что ли кусок хлеба им «подась»? Степка и посажен был — на годок — за отказ принимать неподъемный план (сколько зерна сдать единоличнику, сколько шерсти... А «чию» «аны» шерсть «будуть» сдавать?). Пока Степан в Исправтруддоме пропадал, жена ребенка «няньчила» одна-одинешенька, платы пуховые настропалилась вязать. Ходила в Опочку пешком «кажную» неделю, а это 27 верст с гаком. В городе и сбывала свои изделия торгашу знакомому. Степан после «отсидки» — чтобы только в колхоз не вступать, в Опочку подался, на станцию, сперва простым стрелочником на путях; прижился там — в счетоводы «ажныть» вышел. С главбухом за руку «здоровкается»!  Конечно, мужик грамотный, талантом не обделен. Даже и в районке отмечали «стрелочника Николина» - хвалили «за добросовестную работу». Получается, что власти советской полезный человек Степан Николин. Но это «тама», в городе. «Тама» он «можа и взабыль» работник авторитетный, а «тута», на «родины свайой» Степан  был и «есь» — отщепенец... Да и «член двадцатки» Теребенской — по праздникам в  «церкови» на «крылосе» поет.
Впрочем, простые люди относились к защитникам веры с сочувствием. Ведь большинство народа в душе не порвали с верой, да и колхозов не одобряли (молча ).
 Вот встретились в Крулихинском бору соседи Нюша с Мишкой. Они катили на дрожках. Подле лошади бежал резвый жеребенок — не бежал,  летел, словно и земли копытцами не касаясь. Нюша широко улыбнулась Николиным, тем самым будто сказала: «Молодцы-люди!»  Нюше свойственен был свой собственный «погляд» на все, что «в мире деется»; «правду-матку в глаза резала» даже знатным «партейцам».   «Я не из тех, кто обижается да «сопит в две дырки». Скажу,  «прямо в глазыньки», что думаю. За то и побаиваются некоторые», - «говаривала» «бедовая» Нюшка... Мишка, ее муж, жил за ней, как за каменной стеной. Правда, жене «слова поперек не говаривал».
Вышли из лесу — с возвышенности открылся простор; там, на взгоре, раскинулась деревня Крулихино (бывшее Королихино); за ней, над кудрявыми головами дальних деревьев, встают силуэты двух церковных куполов и звонницы... А вот три православных креста, что прежде благословляли округу... уже сняты. И церковь без крестов стоит словно сама не своя, униженная и оскорблённая.
- Стоит, родимая, - сказал Степан.
- Пусть с Богом стоит, - сказала Наталья, - она никому не мешает.
- Если бы так, Натальюшка... Все, что до Бога касаемо, раздражает безбожников. Говорил же твой братец Иван Яковлевич, когда гостил у нас, что в Старике на кладбище кресту каменному активисты «руки» «отсадили»... До чего ж дошли челбесы! Это ж надо додуматься! Древнему кресту... Он  веками стоял!...
- А ступени церковные каменные с сожженной старицкой церкви в Гору Попову привезен, - сказала Наталья.
- Да ну! - изумился Степан. - В нашу деревню?
- Новожилы, что большой дом с краю поставили, под фундамент эти плиты «вворотили».
- Ой, боюсь, не будет добра дому сему на таком фундаменте...
- А им все равно. Смеются, мол чего добру пропадать, не мы, так кто другой «приберя»...
- Я-то таким приобретениям не завидую.
- А соседи хвалят новоселов: «Ну, хваты! Все в дом волокут».
Прошли через Крулихино. В деревне, хоть и воскресенье - «суета сует». «Нешто» у бывшего барского особняка, "дворца" - красного, цвета крови, большого кирпичного здания, что метрах в  ста от большака, в глубине тенистого парка. Бранятся, не стесняясь в выражениях, кладовщик с звеньевым из-за пропавших вил и грабель... Работяги гогочут — как будто тяпнувшие уже слегка... На обочине дороги долговязый злой мужик «охаживает» кнутом худую лошадь, «лупцует» ее по впалым бокам. Другой пьяный дурак удерживает за вожжи, лошаденка хрипло ржет, ошалело выкатывает глаза, норовит извернуться, укусить обидчика.
Пришли в Теребени. Свернули в аллею к величественному, вдруг открывшемуся в прорехе кущи деревянному храму. Церковь словно спряталась за деревьями от назойливых глаз членов СВБ (Союза воинствующих безбожников), дабы не раздражать оных.
 Воскресенская церковь, поставленная в далеком 1757 году, выглядит не новой, но ветхости в ней  не заметно. Рубленый «в лапу» восьмерик скрыт дощатой облицовкой, придавшей  дому Божьему строгий, даже современный вид. Это уж никак не изба, а здание церковное. Вокруг храма —  ухоженное, опоясанное каменной оградой кладбище. Над могилами кресты, кресты... Ни один не поруган богоборцами. Есть и каменные, древние  —  стоят величаво, иные «вросши» в землю.
 Богоненавистникам в Теребенях пока что не развязаны руки. И в этом большая заслуга, как ни странно, самой секретарши местной ячейки СВБ. Глава ячейки комсомолка Тамара Агурьянова в глубине души страстно желает сохранить в селе красивую старинную церковь с таким диковинным иконостасом, с множеством древних икон...
Иконостас центрального предела церкви выполнен в стиле деревянного барокко. Это редчайшее явление. Редчайшее ещё и потому, что контурно повторяет фасад Петропавловского собора в Санкт-Петербурге... А внутреннее убранство храма? Оно практически не изменилось с золотой екатерининской поры... А эти фигуры ангелов с грубоватыми, совсем земными лицами... А это удивительное витражное окно в алтарной части, вызывающее сочетанием цветов праздник в душе... Как можно всё это отдать на поругание и уничтожение?!
Знает местная активистка Агурьянова великую тайну, из-за которой эта церковь не может быть закрыта и разорена, как другие, даже и более значительные, церкви края. Не она одна , а и все жители села Теребени, даже и те из них, кто волею обстоятельств вынужден записаться в безбожники, гордятся своим старинным храмом. Ведь эта церковь неразрывно связана с историей России. В этом скромном деревянном храме фельдмаршал Кутузов усердно молился перед отправкой на войну с Наполеоном... Сюда, в место, где упокоились его отец и мать, приехал он из столицы за благословением Высших Сил на предстоящее великое сражение...
Знает Тамара Агурьянова о том, что церковь - это величественный саркофаг над погребёнными в церковном подполье родителями выдающегося русского полководца Михаила Илларионовича Кутузова...
 Пока никому из райкомовских да и местных "партейцев" невдомёк, что главная безбожница села тайно сотрудничает с церковной "двадцаткой".  Не то не сносить ей головы... Научившись у большевиков-ленинцев строжайшей конспирации, ловко сумела скрыть Тамара свою дружбу с председателем "двадцатки" Аней Степановой. Во всех отчётах своих и на людях товарищ Агурьянова настойчиво гнёт линию партии...
 Степан с Натальей одни из первых расписались на подписном листе типового договора, какой власти на местах предлагают  пастве. В договоре том, который отправляют в губернскую высь — в губотдел юстиции, общинники  обязуются не допускать политических собраний враждебного советской власти направления,  проповедей и речей против власти и т. д. В то же время обязуются допускать беспрепятственно советских уполномоченных в храм для проверки и осмотра имущества... Всего 13 пунктов в договоре. 13... Минимальное число подписей под договором, для того, чтобы принят властью был документ, - двадцать. Если подписей меньше того, ну , скажем — 19, то такую бумагу у общинников не примут. А коли нет договора с властью, это значит, что храм Божий в скором времени попадет под «утилизацию». То бишь будет «утилизирован» под общественную нужду — под склад, мастерские, скотный двор, а то и под общественный нужник. Однако в Теребенях этот номер не прошел. Не позволила местная «двадцатка» заезжим богоненавистникам бесчинствовать, как в других местах.
Как, например, в большом селе Матюшкино, где Божий дом закрыли, сбили кресты и устроили в храме колхозный клуб. Теперь там поют и пляшут, не смотря на то, что церковь стоит у входа на кладбище. Было бы «тое ж» и в Теребенях, если бы не восстали здесь двадцать смелых самоотверженных мужчин и женщин, которые вопреки нападкам, насмешкам, пренебрежению земляков, легко расставшихся с верой, и лютой ненависти часто наведывающихся из райцентра богоборцев, вышли на защиту своего храма. Не отдали на поругание... 
В селе Камено церковь Знамения пресвятой Богородицы «утилизировали» под  конюшню... Долго добивались своего чертовски настырные «свобовцы» (в основном активистская молодежь нездешняя, поналетевшая  черт знает откуда). Не случайно главный их удар пришелся на эту овеянную легендами, отмеченную в древней псковской летописи красивую кирпичную церковь, живописно белеющую у самого озера.
Она слыла на всю Псковщину, была настоящей духовной здравницей, куда по праздникам, особенно в день Знамения Каменского, 29 сентября, стекались массы паломников «со всего света» — из Пскова, Великих Лук, Питера, из Москвы ехали, шли  (последнее, считалось, небесным силам доходчивее), обходили вокруг озера священным кольцевым путем, протискивались в переполненную церковь, чтобы попросить о здоровье или о чем-либо другом перед чудодейственной иконой Божьей Матери. И помогала!  Иначе не валили бы толпами...
И вот — конюшня. Это однозначная победа тех самых сил, в существование коих обыденный ум человеческий так охотно отказывается верить... В пятнадцатом веке, когда «литва шла» на Русь, храм на Камено-озере был осквернен тем же — захватчики ввели в него лошадей. «Тых» врагов «проперли» через месяц. Нынешние, похоже, задержатся куда дольше...
Где-то, в одном селе, вынесли из разоренной церкви большую иконную доску с образом Божьей матери и «присобачили» «заместдвярини» в колхозном хлеву.  Приехавший из города «партийный чин» сильно хохотал, хлопал преда по плечу, обещал отметить за нетривиальный подход в деле атеистического воспитания... Живым примером, мол, доказал, что вера —  выдумка эксплуататоров, дабы дурить народ. Ведь вот председатель жив-здоров. Бог разве б  попустил такое? «Нетути» никакой «кары небесной».
А в другом селе храмовые иконы перенесли в сарай, пригвоздили к стене и устроили тир, ружья пристреливать... Палили в святые образа. Много было «понаехавши» девок в синей форме с белыми воротничками, в шортиках. С ними и юноши в штормовках — интеллигентные с виду. Но колючие, ершистые. Свобовцы. Продвинутая молодежь. Из города... Вертлявые, с лицами какими-то больно гладкими — «как не наши»... Говорят-то на чистом  русском... Но на больно уж чистом, дистиллированном.  Местные, из Опочки, только шофера, что возят свобовцев по деревням в дни  православных праздников ( чтобы концерты богохульные ставить, верующих в церквях освистывать и осмеивать).
Вот эти-то молодые твари и расправляются с церквушками и часовенками православными, стоящими порой просто в поле у дороги без всякой охраны, без замка... Запалить такую беззащитную домовину и дружно с гиканьем и свистом сгинуть в ночи, как стая исчадий ада — это их, юных свобовцев,  уровень. К величественным  храмам, стоящим в городе или в большом селении подбираются матерые зверюги, хотя юные свобовцы тут тоже всегда крутятся, науськивают простоватых подростков на всяческие пакости верующим. Приплачивают за дела. Сами же, сотворив нечто поганое, смеются и строят рожицы по зауголью. 
На вымощенной булыжником дорожке за распахнутыми тесовыми воротами собралась уже почти вся община. Люди пришли раньше намеченного часа, чтобы пообщаться между собой. Это ведь «в радость» -  и какую! - встретить в смеркающемся мире своих по духу. Нет среди собравшихся настоятеля. С тех пор, как батюшку увезли «в неизвестном направлении», ни весточки от него. «Оттуда», как с того света, письма не приходят...
Батюшка… Его все еще ждали у этих ворот. Ждали, верили, что однажды чудесным образом вдруг явится он в обычной скромной манере своей с тем самым деревянным чемоданчиком в руке, с каким был уведен в 1937 году – нежданно-негаданно, когда после удачного хождения по грибам насолили с женой и дочкой кадушку белых, а остальные – рыжики, моховики, подосиновики – разбирали: какие куда… И тут явился участковый в сопровождении сельсоветских, приказал батюшке быстро собраться для поездки в райцентр. Кобыла, запряженная в телегу, стояла у ограды, мотала головой – слепни заедали… Батюшка побелел, как лист бумаги, и через пять минут вышел из избы с небольшим чемоданчиком. Только его и видели. Из камеры предварительного заключения в Опочке погодя он прислал записку семье – с кем-то из паствы – что де жена и дочь могут приехать к нему на свидание, пропустят… Семейка его к тому времени уже была выселена из дому, ютились в жалкой церковной сторожке. Дом «попа» занял колхозный активист. Все вещи конфисковали, свезли в сельсовет.
В город попадья с дочкой ушли чуть засветло, пешем; их ждали к вечеру с вестями, молились о них… Но не вернулись они ни завтра, ни после… По рассказам, матушка плюнула в лицо начальнику КПЗ, когда тот посмеялся ей: «Знаю, ты поешь в церкви… Спой и мне. Я сильно люблю эту… «Цыпленок жареный»… И спляши – как девки на Веселой пляшут в кабаке. Это будет тебе пропуском к муженьку твоему, попу»…
 Лица общинников светлы. Не скрыть, как ни скрывай, доброту души — просвечивает тихий свет в чертах и во всем облике человеческом.
Все они разных возрастов, по разному одеты и так сильно разнятся внешне... Старейший из защитников церкви - бывший дьякон Алексей Иванович Бардовский - седой, как лунь, дедушка девяноста четырёх лет... Его привёл под руку сын Иван, который мог бы сейчас мирно преподавать закон божий в одном из городков соседней Латвии, да вот пожалел престарелых родителей, вернулся на безбожную родину и стал здесь... лишенцем, ненужным и даже вредным элементом... Получается, сам принёс себя в жертву Иван.
Псаломщик Бенедиктов пришёл с двумя сыновьями и женой - вот ещё четверо верных защитников храма. Бывший псаломщик... Алексею Симеоновичу семьдесят три года уж. Но держится гоголем - как ни как, в прошлом - полицейский урядник! А какой великий певчий! В своё время и пел и пение преподавал. Голос могучий, красивый, мужественный у Бенедиктова, так что до сей поры нет замены ему на клиросе.
Патриарх села Теребени, самый уважаемый в округе человек - Михаил Павлович Дубровский. И он здесь. Именно вокруг этого семидесяти четырёхлетнего коренастого человека и собрались все общинники. И не потому лишь, что он - бывший настоятель теребенского храма. Будь среди собравшихся шпион, он бы без труда вычислил  в бывшем священнослужителе идейного вдохновителя этого сообщества. Какое же, однако, светлое благородное лицо у этого прошедшего сложный и длинный жизненный путь и всякое повидавшего мужа!..
Удивительное дело! Всех будто притягивает к отцу Михаилу. Так и льнут к нему люди. А он... даже в эти тяжёлые времена - посмотрите-ка! - ничуть не унылый. Лучики морщин разбежались к вискам от его слегка прищуренных в искристой улыбке глаз, и ко всякому-то он приветлив, и всякому скажет нужное слово, то, до чего сам ты ни в жизнь не додумался бы. Слова старого священника, умудрённого путём, пройденным с Богом, - ох, и не просты же... Время пройдёт, и проявится, что его слова-то были самые верные, самые необходимые тебе.
Сказанное о Дубровском можно, пожалуй, отнести ко всякому "двадцаточнику". В их сплочённой семье нет случайных лиц - все проверены бедами и горем. Случайные люди давно уж отсеялись.
Радостно Степану и Наталье в тесном кругу близких и родных по духу единоверцев, окрыляет душу и тело общение с соратниками. Всё здесь интересно, каждое слово значимо, будто ангелами продиктовано с небес...
Вот делится Иван (прозванный в селе "Латышом") воспоминаниями своими о том, как стало непросто жить русским в соседней стране, которая с прошлого года опять уже наша, союзная республика...
- Как только пришли туда немцы в восемнадцатом году, так латышей будто подменили. Начались притеснения православных...
- Уехал, сынок, и правильно поступил, - поддержал старый псаломщик. - Кто ж будет родную земельку отстаивать? Верных Богу почитай не осталось. Одне разбежались, других упрятали, а кто и в новые мученики вышел. Что Латвия! - отрезанный ломоть. Нам бы свои края не проворонить... Вот ведь за что бьёмся? За последнюю в уезде церковь боремся. Она оставалась одна-единственная на всю округу. Её бы отстоять, чтобы людям хоть какой-то свет брезжил среди полного мрака!
- Да-а, чтобы могли люди окрестить ребёночка... Пусть и не близкий путь... - высказался священник Дубровский. - Главное, чтобы было куда поехать людям.
- В Опочке тоже идёт битва за сохранение последней - кладбищенской церкви. Не на жизнь, а на смерть борьба, - сказал крепкий осанистый Николай Филиппов, бывший до смуты церковным старостой. Был он в старые добрые времена не только рачительным и честнейшим распорядителем церковного хозяйства, но и председателем волостного суда Королихинской волости... Выглядит сей достойный муж куда моложавее своих семидесяти семи: хранят Силы Небесные, не забывают своих.
Среди собравшихся белеют льняными волосами ещё два старика - Андрей Фёдоров и Иван Антонов - в прошлом также церковные старосты. Много сил положили они в молодые годы на то, чтобы церковь в Теребенях процветала, а не перебивалась "с кулька в рогожку", как иные божьи дома в крае. И в том, что стоит она ныне, как новая, на зависть врагам, есть немалая заслуга и этих двоих почтенного вида старцев.
- Тут, братки, что на войне: коли встали на пути врага, стоять надо до конца, до последнего издыханья, - сказал Иван Антонов, и выцветшие глаза его сверкнули, распрямился старик, клюка стала как будто лишней под рукой.


Соратники, связанные единым Духом... Какое счастье видеть близких людей живыми и более-менее здоровыми! И не «посаженными», пока. Не наговорятся, собравшись... Лица сияют. У некоторых  женщин перлами заблестели в глазах слезы...
Не загудит, даже и не подзвякнет на звоннице колокол, созывавший верующих к началу службы — сдан вместе со всеми церковными ценностями. Уполномоченные прошлись по храму так, что после них только «голые стены» остались. Был у них удобный предлог — страшный голод в Поволжье. Батюшка тогда собирал деньги среди молящихся в храме и по домам ходил, просил подать кто сколько может. Собрали тысячи! А куда все делось? Как «в минкин мох» кануло. И отношение властей к верующим после тех пожертвований лучше не стало, даже больше озлились безбожные, получив собранные мирянами деньги для Поволжья.
Если бы так чисты были помыслы этих уполномоченных, якобы радеющих за  голодающих детей, тогда зачем  было по-разбойничьи врываться в храмы, злобно ломать иконы — кои об колено, а кои — ногами, чтобы ценные оклады иконные и ризы выломать... Сами же «доски», очистив от окладов, швыряли на пол... Все, в чем присутствовало серебро, золото срывали с остервенением. И в глазах горел огонь не человеческий, нет... Верующие стояли молча, отворачивали лица, чтобы не видеть разгула нечисти... Получил-ли от таких «Помгол» что? «Рога и копыта» разве...
Челбесами тайно «окрестили» таких злыдней в народе. Говорили, что челбес это человек-бес. Не то человек, не то бес, при теле вполне человеческом — гибрид, словом...
 О чем тихо разговаривали общинники утром  погожего летнего дня на тесном прицерковном дворе? Говорили о том, что тревожило, наболело... Сознавали эти люди из «двадцатки» свое полное бессилие перед хлынувшим в мир наваждением. Сознавали, что плодов своего стояния в вере не узреют ни сами они, ни дети их ... И все же не покорились, держались последним не утопленным островком веры.
А ведь могли бы — и запросто — жить, как все, трудиться в колхозе, а там можно порой и с прохладцей, где-то и «шаляй-валяй», чужое есть чужое, а придя с общественных работ, горбатились бы на своей нивке, в маленьком, но своем, милом сердцу хозяйстве, тайком молились бы  на домовую иконку, прибранную на чердак и завешанную тряпьем, чтобы не узрели хищные окуляры пришельцев. Почти все так и жили — прячась.
Могли эти двадцать человек копошиться под поветями своих домишек и  закрыть глаза на все происходящее в стране и в мире. Могли? Когда-то, раньше... Но теперь каждому из них уже поздно было отступать, и некуда, некуда было бежать. В краю родном стали они изгоями за древнюю веру свою. Были всячески охаяны и освистаны «будто с неба свалившимися» пришельцами. И жили под постоянным прицелом ярых богоборцев, лютейших ненавистников  России и всего русского.
«То, что ты русский, ты забудь, забудь!» - с пеной у рта распекал одного колхозника нескладный лысый  очкарь, заведующий избой-читальней.  (Наталья проходила по улице мимо, слышала ненароком).  «Русский — это плохо, очень плохо, товарищ! Русские — такие, как ты, построили «тюрьму народов»! А мы развалили. Теперь привыкайте, ваньки-маньки, жить без вашего имперского гонора... И эту вашу Рассею, колосс на глиняных ногах, что б больше не вспоминать!»  Наталья тенью прошмыгнула мимо. «Какой страшный этот избач! И «откуль»  слетел  бес на наши головы?»

Скромно одетый председатель общины — «сухенький» светлый человек неопределенного возраста с тонкими чертами, с искорками в глазах  — Яков Зябловский  сказал, как обычно негромко, но разговоры тотчас же смолкли: «Друзья мои, братия и сестры! Среди нас есть начинающее дарование. По скромности своей ( это похвально) он не желал бы открывать того, что кропает порой вирши, почитая их  недостойными публичности... Однако я, ознакомясь с некоторыми творениями юного стихотворца, счел возможным предать один стих огласке, поскольку он, хотя местами и имеет шероховатости, все же несомненно стих духовный. Хотите ли послушать, дорогие мои?» Один из двух отроков среди двадцатки» при этом густо покраснел, выдав себя. Община доброжелательно зашелестела. Яков, встав под «ангелом» (у статуи ангела с крестом, вознесшегося над склепом), задушевно негромко прочел (не по бумажке — на память):
В этом мире все не вечно,
Убегает день за днем.
Будем каяться сердечно,
И все легко перенесем.
Вас простит Господь Спаситель,
Вы проснетесь, как от сна,
Вас проводит небожитель,
Где блаженная страна.
Содрогнется вся природа,
Как услышит Божий глас.
Дрогнет сердце у народа
В этот грозный судный час.

Аплодисментов не было. Потому как «в ладоши кляскать» - не по-христиански. Можно сказать, «публика одобрительно загудела», приняв вирши и застенчивого слагателя их. Яков, погодя, повторил чуть нараспев: «Дрогнет сердце у народа В этот грозный судный час»... А час этот,  родные мои, сдается мне, не за горами. Потому как предал народ веру свою святую, не дал должного отпора натиску врага рода человеческого. Потому как разрушены храмы, и нет больше небесного покровительства земле нашей, залитой кровушкой православной. Поэтому столь же неизбежно, как неизбежны законы физики, совершится попустительство Божие, настанет судный день для всего народа нашего, для всех нас, братия и сестры»... В голосе Якова звучала нескрываемая скорбь. Хотя и не вязалось это чувство с живым светлым и не дружащим с унынием обликом этого человека, единодушно выбранного общинниками за его деловые качества, неукоснительную честность и принципиальность. Чего-то не договорил он и, махнув досадливо рукой, пригласил всех последовать за ним в храм.
Внутри церкви царил синий сумрак. Через зарешеченные окна сеялся мирской свет, таял в синей тьме. Пономарь затеплил от спички лампаду, возжег свечу, и от ее огонька все, кто был, «прикурили» по свечке. Вместе со словами тихой молитвы храм осветился живым колеблющимся светом. Будто из самой тьмы веков выступили на стенах старинные иконы с темными ликами, большинство которых были написаны изографами в резковатой огрубленной манере и как-то не слишком соответствовали представлению о доброте. Лики святых женщин были также неприглядны и не притягивали к себе. Из красок преобладали оттенки коричневого и темно-зеленого цветов, забивающие отдельные всплески приглушенного (как пятна побуревшей крови) красного. Желтый встречался только на нимбах, и был не свеж... Рамок и украшений не было.
За отсутствием дьякона певчий, помахивая дымящимся кадилом, обошел все помещение, заглянул в каждый угол.  «Миром Господу помолимся!» - сурово, гласом нездешним «трубным» призвал старший певчий. «Господи, помилуй!»... - трогательно запел хор женских и мужских голосов. Торжественно неспешно прочел молитву Господню пономарь. Прочел так, что мурашки у многих пробежали по телу. «Яко Твое есть царствие и сила и слава Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков!» Хор возвышенных женских и низких мужских голосов волной подхватил древние слова Божественной мудрости и вознес их к самому своду...  Согласно часослову пропели псалмы. По минее выбрали молитву сего дня, и была она вдохновенно прочитана...
Дружно помолясь, прослушав чтение евангелия, вышли верующие из овеянного ладонным дымом храма. С лицами просветленными пошли разными дорогами и тропинками в беснующийся мир, пряча от встречных радость свою и душевный покой, приобретенные в доме Божьем. Расходились не группами, а по одному или семейно, чтобы не злить лишний раз безбожников, которые вглядывались испытующе...
В Крулихине Степан с Натальей встретили доброго знакомого Савву, Савелия Андреевича, шедшего от дальнего соседа, которому он «клал» печку. Натруженные руки земляка были плохо отмыты от глины. Шел он домой, чтобы взглянуть, как там его женщины управляются с хозяйством. Умный сметливый и несколько лукавый крулихинец без труда «смикитил», зачем посещали Теребени супруги Николины, но не осуждал их. Сказал перед тем, как свернуть стежкой к своему крепкому, хоть и далеко не кулацкому, дому: «Молитесь, родные, молитесь! Кто-то должен перед Богом просить за Россию. Иначе пропадем мы все пропадом!» Был верующим человеком Савелий, им и остался, хотя и не показывал этого при новой власти - «зачем собак дразнить? А Бог... Он ведь не в постройке — деревянной или каменной — а в душе, в душе должен быть»...
- Видать по лицу — спереживался Савва, - сказала погодя Наталья.
- Как тут не переживать. Дочку с зятем, как кулаков, отправили к черту на кулички. И вот уж сколько лет ни слуху, ни духу...
- А какие ж они кулаки — Никита Петрович и все его семейство... Трудовые люди, настоящие крестьяне. Без дела никогда не сидели. Своим трудом чуть приподнялись — и готово: в кулаки записаны! Не хотел Савва дочку замуж отдавать! Как сердцем чуял! Если б не вышла Нина за Гришку тогда, то, «можа», и обошлось бы — сидела б дома девка при родителях.
- Ой, Натальюшка, там же такая любовь была! Оба «совсим» молодые — и он и она — наперекор батькам под венец рвались, не «вговорить» было...
- Что ж, судьбу не предугадаешь, - вздохнула Наталья. - Кому, что на роду написано... Глянь-ка, Степушка, кто-й то нам навстречу бежит? Да никак это... Женюшка наш?

Вгляделись — и верно: по большаку «вихорил» мелкий худенький, что воробушек серенький, Женюшка.
- Женя, Жень!Тихим-ли ты? - с замирающим сердцем прокричала Наталья. - Да не беги ж ты...
Женя подбежал, запыхавшийся, бледненький, обнял родителей.
- Пап, мам, война!
- Что ты говоришь, сынок! - не поверила сразу Наталья. - Да неуж-то?
- С кем, сынок?
- С немцем!
- Ай-я-яй! Худо дело... - сказал Степан.
- Что ж теперь будет? - закручинилась Наталья, разом побелев.
- В Болгатове на митинг собирают, - сказал Женя.
- А ты как узнал-то?
- Все уж кричат. По радио объявили... в полдень.
- Степушка, как же мы теперь? - заплакала Наталья.
- Да, родные мои, пришла беда, - сказал Степан. - Беда настоящая.
 
В Болгатове возле правления  —  толпа, подводы, черная «эмка» (из города). На улицу вынесены столы, покрытые кумачом, поставлена трибуна с гербом, за столами сидят председатель сельсовета Тарынин, парторг, избач и райкомовские: какой-то незнакомец с «протокольным» лицом, в очках, крупная чернявая женщина, внимательный остроглазый милиционер... Активисты завлекают народ: «На митинг, всем на митинг, товарищи! Подтягивайся живей!»
Тракториста Ивана Иванова, кричавшего, мол, мы железным кулаком опрокинем врага, сменил бригадир полеводов Тимофей Игнатьев, он в ту же дуду дудел:
- Обломаем рога фашистам. Моя бригада вся запишется в добровольцы!
- Тимох, у тебя ж в бригаде «анны» бабы... - крикнул женский голос. - Да еще Мотя глупый.
- Кто, кто глупый! - закричал Мотя. - Погоди, Нюха, прилятить немец на ераплане, кинябонбу в твой огород! А ерапланы в немца жалезныи, не то что наши дирявянныи, и бонбыаграманныи...
Мотька-дурак влез некстати, «спортил» торжественность мероприятия. В толпе запосмеивались. Вскочила из-за стола тучная женщина, закричала визгливым голосом (большие очки ее сверкали гневно):
-Кто сказал про фашистский самолет? Выди! Паникер! Вот так сеется паника! Таких в военное время положено расстреливать! А ну выходи, поганец!
- Так он того... инвалид, - железным голосом сказал кузнец Егор Черный.
- И что с того? Инвалидам все позволено?
- Так он ведь... Инвалид по головушке.
А Мотька между тем вышел, показался, затряс над своей круглой большой головой (с всегда детским выражением на лице) деревянным ружьем, которое ему выстрогал местный шутник Курочкин.
- Эй, ты! Записы меня на войнуху! -  обратился к жгучей брюнетке Мотя.
- Он — дурак, - тихо сказал райкомовской даме председатель Тарынин.
- Так, товарищи, - начал, вставая, уполномоченный; говорил он негромко и как бы вскользь, непроницаемый за очками. - Повода паниковать нет. Враг будет разбит на его территории. Наступление немецких войск уже сегодня остановлено по всей линии фронта успешными действиями Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Что требуется от вас, на местах? Сплотиться — еще больше — вокруг родной коммунистической партии, трудиться — каждый на своем рабочем месте... Таков приказ вам, уважаемые труженики села: трудиться, трудиться и еще раз трудиться, работать, не покладая рук. Чтоб полны были к осени колхозные закрома! А фашистскую сволочь удушат без вас...
Дальше райкомовец пошел «чесать» скороговоркой, обращаясь уже к своим и сев:
- Так, так, так... Нам еще в Духново, Крулихино...
- Паны, а паны, можно словцо? - спросил в толпе женский голос.
- Как ты называешь «партейных» людей, дура! - вскипел Тарынин.
- Ну пожалуйста! Только коротко, - предупредила тучная дама. Очкарик уже копался в необъятном портфеле. Народ готов был разойтись по домам.
- Что там у тебя опять, Нюш?  -  недовольно спросил Тарынин.
Нюша из Горы Поповой, соседка Николиных, смело вышла к трибуне (будто надумала покрасоваться в новом красном в горошек сарафане, показать свои стройные ноги и прочие женские прелести); смело зырнули на приезжих ее «глазынькибесстыжие». Сказала раздельно, внятно и сильно:
- Вы и перед «финской» народу головы морочили. «Две недели, и кончится»... А вышло-то по-моему. Помните, как я тогда сказала? «Будет долгая, и кровушки прольется немерено».
- Ты что, ты что! - зашипел, подаваясь вперед, с округлившимися глазами Тарынин. Гневным взглядом он готов был прожечь насквозь дуру Нюшку. - Ты как перед высокостоящими работниками!..
- Продолжай, женщина, - вальяжно позволил уполномоченный. - У нас свободное общество.
- Теперь я так скажу — народу... Вот что, люди добрые, готовьтесь к долгой страшной войне. Запасайтесь, чем можно. Война эта продлится не год и не два...
Все разом загалдели. В общей сумятице раздалось и:
- Нюшеньк, Нюшеньк, скажи, дойде-ль немец до нас?
Воцарилась вдруг тишина «гробовая». Шелест березы на росстынях стало «слыхать».
- Знаю верно, как «Отче наш», немец «вскорости» тут будет. Как на крыльях прилетит.
- А Болгатово, оказывается, богато дураками. Я и не знал, - сказал улыбаясь очкастый уполномоченный, слегка похожий на Лаврентия Павловича (так показалось колхозным мужикам; портреты членов политбюро они выносили из сельсоветского чулана по праздникам, потому знали «наглядно»).
- Митинг окончен! Всем разойтись! - приказал серьезный милиционер.
- Идите, работайте! - прикрикнула червоная дама.
Все стали расходиться. Только пред Тарынин отчитывал Нюшку, сильно жестикулируя руками.  «Бедовая» молодуха стояла перед ним, картинно выставившись, будто рисуясь, а он-то «лаял» с пеной у рта, демонстрируя служебное рвение. Потому как «высокие гости» еще не уехали, не втиснуться им было в тесную «эмку».

Николины — все трое — шли прямой, как стрела, дорогой от Болгатова до Пузакина. Высокими кустами обрамлена была эта песчаная дорога. Единственный километр тянулся бесконечно долго. И сказал глава маленького семейства с печалью в голосе:
- Вот, дорогие мои, а мне надо быть завтра на работе. Придется выйти сегодня загодя. А вы запритесь и не пускайте никого незнакомого.
- И ты нас покинешь в такой трудный час? - кручинилась Наташа.
- А кончится война к первому сентября? - спрашивал Женюшка. - Не заберут ли нашего учителя Ивана Семеновича?
Догнал их бегущий с шумом, изображая из себя самолет, «дуралей» Мотя. Был он, как всегда, неугомонен. Весело азартно бормотал себе под нос:
- Скоро немец прилятить.  Попрошу, чтоб разбонбилба Мишку Усьтянинка!
- За что ты, Мотя, взъелся на соседа своего? - спросила невесело Наталья.
- А то не знаес! - засмеялся Мотя. - Гад йон, и все!
- Исчерпывающее объяснение, - сказал Степан.
- Мишка Устянинок Мотю дразнит завсегда, - разъяснил Женюшка. - Обзывает.
- Ну лети, родной, лети себе, - словесно подтолкнула «дуралейчика» Наташа.
И Мотя, набирая скорость, унесся вперед.
- Я думаю, Нюшка правду сказала, - вздохнула Наташа.
- Да, она всегда, как в воду глядит. Если начнется бомбежка, бегите сразу, не раздумывая в бункер, - посоветовал Степан.
- Если успеем добежать, - отозвалась жена. - Сколько бомба до земли летит?
- Секунд двадцать, - ответил муж.
- Как думаешь, Степа, успеем мы с Женюшкой за двадцать секунд выбежать из дому и спрятаться в твоем бункере?
- Ой, Наташа, не добавляй слез...
- В такой горький час ты нас покидаешь!
- Наташеньк, мне же непременно надо быть на службе! Война войной, а службу пока никто не отменял... Где же еще денег нам взять? Разочку негде, Наташа! Ну потерпите, родные вы мои... Что-нибудь придумаем...

В пятом часу дня вышел Степан в путь, пошел за 27 километров, в Опочку. В первый раз с таким тяжелым чувством, в почти отчаянном настроении. И его, как обычно, провожали — такую даль! - до самого Горячева, чуть ли не до Крымов — родные, любимые, его маленькая семейка — Наташа да Женюшка. И плакала, плакала, рыдала у всех троих душа. Хотя внешне и не показывали, бодрились.
А вот когда расстались, когда он отошел уже вдаль, тогда и хлынули слезы по щекам  у всех троих. Шел Степан большаком, не сдерживая больше слез ( и хотел бы удержать, да не мог), и семейка его уходила в слезах, долго оглядывались...
Было Степану Николаевичу на тот момент от роду 38 лет, жене его Наталье Яковлевне — 39, а Женюшке было 12. Не могли они в тот первый день начавшейся страшной войны знать, что все предшествующие беды их загубленной катаклизмами «великих перемен» жизни  — это всего лишь горестная прелюдия к настоящей беде, к разверзшейся перед всем народом адской бездне. Не могли они знать разумом того, что им предстоит, но сердце, сердце каждого из них предчувствовало чудовищную трагедию, в которую вовлекалась, затягивалась великая страна, весь ее многострадальный народ. 

Глава 2.Болгатовский большак.

 Деревня Болгатово примостилась к росстыням. На широком (по-русски, не жалеючи  земли) перекрестке сошлись вместо и расходятся три дороги — Опочецкая, Новоржевская и Кудеверьская. Опочецкая уводит вслед заходящему солнцу, Новоржевская — встречь северным злым ветрам, а Кудевеверьская — на полуденную сторону, хотя всего через версту, в деревне Пузакино, завернет на восход, на зорьку утреннюю светлую. Здесь, на перекрестке сосредоточилась и вся жизнь этого прежде немалого села. Здесь сгрудились два магазина, аптека, сельсовет, клуб, медпункт. Здесь собираются местные жители, чтобы постоять, поговорить... и выпить, а после того бывают и грубые мужицкие выяснения отношений, драки. Здесь, на перекрестке часто подолгу скучают привязанные лошади, тем временем, как хозяева их шляются где-то по деревенским переулкам в поиске какой-нибудь пустяковины или заняты пустопорожней болтовней ссебе подобным типом. В Болгатове больше, чем в других деревнях в летний день пыли — сразу от трех дорог. И по этой же причине меньше скуки, ведь здесь постоянно едут, идут, приносят разные вести.
Желтый болгатовский большак стар, как сам этот мир. По нему тысячу лет ходит и ездит несколько странное это племя — славяне русские — такой нерациональный, хотя и сообразительный, сметливый, способный народ... Истоптан болгатовский большак босыми и обутыми (то в лапти, то в сапоги) ногами моих предков — мужчин и женщин, и малых чад. Не осталось от всех ушедших поколений ни следа, и только этот желтый песчаный большак нашептывает ногам, когда идешь по нему, невнятные слова непосильной простому смертному мудрости, будто пращуры наши хотят подсказать нечто великое, чего нельзя забывать ни на миг, никогда. Не потому ли так вписался в картину перекрестка трех дорог поставленный после войны памятник советскому солдату — в шинели и каске, с автоматом в руке... Шелестят над солдатом тополь и береза, будто поют ему вечную славу. И тут же, над братским захоронением, на памятной плите — список бойцов, погибших за освобождение края от черной нечеловеческой нечисти. А чуть в стороне, поодаль — на трех длинных памятных щитах — ряды фамилий и имен других воинов, кто ушел из здешних деревень на войну и больше не вернулся на родину. Вместо них вернулся в родные края мир с его радостью и созидательным трудом, вернулись жизнь, любовь и... беспечность, та самая, которая сродни забывчивости и беспамятству...
На одном из этих черных цвета скорби щитов под золоченым названием деревни «Попова Гора» нахожу: "Николаев Степан Николаевич 1903 — 1945 г.". Мой дедушка. Он прожил всего 43. Мне не довелось его знать. Могила его в далеком чужом краю. Но душа его, я думаю, здесь, на родине нашей и... во мне.
И не забыл его напрочь,совсем, этот желтый болгатовский большак, по которому Степану столько пришлось ходить и ездить. Как остался навсегда в родном краю образом незримым, ощутимым лишь только любовью одной, свет чистой души Наташи, Натальи, Натальюшки, верной жены Степана Николаевича. И с ними вместе светлый лик Жени, Женюшки, Евгения Степановича, сына их, моего отца...
Помоги же припомнить, болгатовский большак, как все было...
Лишь те мертвы, кто предан — в том числе и забвению. А те, кого помнят и любят — те живы, потому что живут они в нас!

Далее - роман "Нерушимая связь"...
На снимке 2015 года - автор в воротах Воскресенской церкви, село Теребени. Той самой церкви, которую в 20-е, 30-е и последующие суровые для верующих людей годы отстаивала героическая  "двадцатка", мои любимые предки...
В этой связи см. также очерк "Красили сию церковь", рубрику "Смерть любит сюрпризы".