Меж поваленных сосен

     Деревня исчезала. Постепенно растворялась с каждым утренним туманом, зарастала крапивой и репейником, подгнивала с каждым проливным дождём, принимала на свои плечи груды выпавшего снега, а по весне поднималась, но с новыми потерями. Всё больше хат становились сиротами по причине переселений, ветхости и, наконец, смерти хозяев. Деревня исчезала, как явление, как самобытность, как традиция, как отдушина и сердце страны. Небо оставалось тем же, земля не перестала быть благодатной, но деревня, подобно пням, либо врастала в эту землю, всё более сливаясь с бурьяном, либо рассыпалась в труху и становилась перегноем всё на той же родимой земле.
     В одной из таких деревень жил Михеич. Отроду ему было под восемьдесят лет, но, несмотря на преклонный возраст, он был достаточно крепок. Его седая голова, загорелое лицо и жилистые руки каждодневно склонялись над какой-нибудь работой. То ступенька на крыльце провалилась, то крыша в сенцах потекла, то жук колорадский на картошку насел, то белена участок заполонила, то забор покосился, то вороны позарились на клубнику, а слизни на капусту, то коса затупилась, то одежёнка прохудилась, то в шторках рыболовных трофеи дырок понаделали... да мало ли чего может произойти в хозяйстве, которое требует ухода и заботы. Жил Михеич один. Скотину не держал, кур да гусей не водил, а из всех живых душ в его жилище обитал лишь старый рыжий кот, при чём даже непонятно было кто из них старше, кот или Михеич. Всю жизнь прожил старик в этой самой деревне. Много чего видел, много кого помнил и много кого потерял. Родители его, уж почитай лет сорок как, померли, один из братьев в пруду утонул, пьяный на тракторе с плотины улетел, второго брата, переехавшего в город, паралич разбил и убрался он через полгода, а самый старший из братьев, Савелий, девятнадцатилетним пропал без вести на той великой священной войне, будь она не ладна. Михеич был женат, правда тысячу лет уж как развёлся, что называется характерами не сошлись. Но после этого семейный хомут на шею надевать отказывался. Были у него, конечно, истории и с Нинкой, и с Танькой, и с Варькой, но речь сейчас не о них. Был Михеич одинок, но это уж скорее от личного выбора, чем от превратностей судьбы. В городе жили у него дочь, двое внуков, зять, бывшая жена, о существовании которой Михеич даже, кажется, забыл. Внуки приезжали в деревню, дочь пару лет назад звала его перебраться в город, да разве бросишь тот клочок земли, клочок неба, поля и леса, которые, как живые, встречают тебя каждое утро, которые являлись свидетелями твоей, где-то праведной, где-то разухабистой жизни. Как оторвать себя от места, где ты родился, где жили твои предки, где нарекли тебя таким-то именем, где видел ты радости и невзгоды, минуты счастья и месяцы лихолетий, рассветы и закаты, в конце концов. Да и проще одному, со временем привыкаешь, ко всему привыкаешь со временем.
     Деревня, в которой жил Михеич, насчитывала домов тридцать. Две трети хат были в ущербном состоянии и кроме пробегавших полевых мышей и с дюжины паучков по своим углам, никого и не созерцали. В оставшихся, уцелевших и подлатанных домах, ещё теплилась жизнь, копошились люди, строились планы, звучал смех, лай собак, кудахтанье кур и звуки музыки из радиоприёмников. Со всеми этими людьми Михеич общался, а в одиночку в таком захолустье можно и на луну взвыть. С кем-то выпивал, с кем-то травил байки, с кем-то вспоминал прошлую жизнь и односельчан, уже покинувших этот мир, с кем-то ходил в лес за грибами, а то и на зайцев — отец Михеича был заядлым охотником и с измальства пристрастил к охоте и сына.
Поначалу Михеич довольно лихо бил с плеча зайцев и глухарей, а как стал старше, какое-то сентиментальное озеро разлилось по его душе. Вон он заяц, или тетерев, или рябчик, прыгает, токует, мельтешит, а нажми курок, превратится в комочек из перьев или меха, а ведь у него, у этого несмышлёного зайца, тоже ведь есть душа, и семья, и какие-то соображения по поводу этой жизни. Попасть в рябчика ведь несложно, нажать на курок ещё проще, а дальше-то что? Вот лежит он перед тобой пёстренький и бездыханный, а пять минут назад билось в нём сердце. И вроде бы ты добытчик, умелец, охотник, а с другой стороны душегуб, который не за что не про что ухлопал махонького и доволен. И с каждым годом эдакое сентиментальное озеро всё более разливалось по душе Михеича и уж, казалось, начало выходить из берегов, начало распространяться и на рыбную ловлю, и даже на сруб дерева. Вот поймал ты плотвичку или линька, рыбка губами своими пошлёпала, воздух поглотала, потрепыхалась на траве малёхо и привет. А дерево, ведь известно же, что возраст деревьев по кольцам считают. Это срубить или срезать особого ума не надо, а вырасти? Ты поди выстои сначала на ветру или в морозы, затем в грозу или духоту несусветную, что каждое лето так и норовит всполыхнуть тебя огоньком и стереть с лица земли, оставив лишь горстку пепла над твоими корнями. А ведь многие деревья, поди, были ровесниками Михеича, а то и старше, видели его родителей, братьев, его детство. Пережили войну, засухи, браконьеров, а ты взял топорик или пилу, пошёл в лесочек и лишил дерево жизни. После такого даже и не знаешь, как жить-то, как смотреть в глаза молодым побегам, как бросать в печь истерзанное тобою же дерево. Стыдно и больно. Но бросать приходится, чтобы не околеть в январские морозы, и карасиков удить приходится, и изредка рябчика срезать, но всё это лишь для пропитания и жизни, а не для забавы, не хулиганства ради и тем более, не для денежной наживы.
     В то июльское утро собрался Михеич за грибами. Надел сапоги, свитерок лёгонький, рюкзачок с водой и хлебушком за плечи, в руки взял ведро с ножичком на дне и пошёл в лес. Деревня от леса располагалась в обозримой близости, а три брошенных дома на отшибе, казалось, и вовсе упирались своим бурьяном в край леса и тем самым постепенно переходили в него. Пройдя около километра вглубь леса, и найдя десятка полтора подосиновиков и моховичков, Михеич услыхал звук, похожий на жужжание стрекозы. Он мгновенно определил, что звук принадлежит бензопиле. Ему стало любопытно, кто же здесь хозяйничает в лесу, и Михеич отправился на звук. Шёл он уже не столько в глубину, сколько паралельно того участка леса, где он услыхал данное жужжание. Звук становился всё отчётливее. Вскоре послышались голоса и просвет между деревьями стал более отчётлив. Михеич вышел на поляну, которая ещё недавно была густым лесом, а сейчас на ней, как люки на асфальте, белели пеньки, и тут же были свалены высокие стройные красавцы, что ещё вчера именовались живыми деревьями, а сегодня сложили головы под зубьями пилы.
— Эй, мужики, чего безобразничаете? — крикнул Михеич лесорубам.
— Дед, отойди, зашибёт! — отозвался один из лесорубов и в то же мгновение на землю, как подкошенная, с треском и некоторым подсвистом рухнула сосна.
— Ребята, я вам говорю, чего вы тут устроили? — повторил вопрос Михеич.
— Дед, отстань, без тебя запыхались! — вытерая пот со лба, крикнул высокий чернявый парень и широко улыбнулся.
— Сынок, зачем вы это! Ну, смотри сколько уж загубили. Бросайте, не дело это...
— Да надоел ты старый! Чего примотался, леший!? — сплюнув, вмешался в разговор второй из лесорубов, рыжий и обросший, как кот Михеича. — Нам велено, мы валим. Да и ты вали отсюда. Ещё вопросы есть?
— Есть. Ты вежливость свою топором зарубил, али мамка тебя таким глуподырым родила?
— Слышь дед, не доводи до греха! — воткнув топор в пенёк, сказал рыжий и сделал несколько шагов к Михеичу. — Иди отсюда нахер, пока идётся!
— А бумага у тебя есть, что можешь лес ты губить? Или, думаешь, всё дозволено?
— Папаша, правда, иди с миром! — влез в разговор третий мужичок, коренастый и прожжёный. По его волевому взгляду и широким ладоням можно было угадать, что ни одно дерево в своей жизни он загубил, а, может, и не только дерево.
— Я ещё раз говорю, где бумага на вырубку?
— Да вот, в кармане! — ответил рыжий и направился к старику.
Михеич сосчитал, что лесорубов было шесть человек. Он хорошо ориентировался в лесу и по тому месту, где велась вырубка, определил, что за деревьями, с левого края, должна была располагаться дорога, обычная лесная дорога. Видимо, на ней должна быть машина или несколько машин, на которых лесорубы собираются вывезти стволы из леса, а, может, и ещё люди. Но отсюда, с этой поляны, дорога была не видна и Михеич мог о машинах только догадываться.
— Дед, что ты хочешь? — спросил рыжий, вплотную подойдя к Михеичу.
— Уважения, сынок. И бумагу покажи.
— Бумага вот! — сказал рыжий и толкнул Михеича в грудь. Михеич каблуком сапога зацепился за пенёк и кубарем перелетел через него, грибы из ведра рассыпались по земле. — Вот моя бумага! — повторил рыжий и пнул старика в живот.
— Э, Лёха, хорош! — зашумели лесорубы.
— Это же дед, оставь его! — сказал чернявый.
— А уважение моё велико! — продолжал рыжий. — Поэтому иди к своей старухе и не лезь не в свои дела, фуфлыга! Ты понял?
— Понял. — сказал, вставая, Михеич. Поднял ведро и направился прочь.
— Папаша! — окликнул старика прожжёный. — Не серчай, ладно? Но и нас ты не видел! Ступай.
Михеич ничего не ответил, просто ещё раз посмотрел на спиленные сосны и направился к деревне.
Солнце стояло уже высоко. На глаза Михеичу попадались волнушки и чернушки, подосиновики и белые, но грибов он не собирал. Он стремительно шёл к деревне, видя перед собой лишь те сваленные сосны и наглую морду того рыжего парня. Сердце ходило в груди, как крышка кипящего чайника. Губы, непроизвольно, как-то поджались, морщины на лбу расправились, а глаза вспыхнули, как у его кота на соседскую собаку. Довольно скоро он вошёл в деревню, миновал пятачок заброшенных домов. У одного из плетней его окликнула полноватая женщина с платком на голове:
— Здорово, сосед! Грибы есть?
— Нет. — твёрдо ответил Михеич. — Сухо.
— Да, вроде, был дождь-то! А?
— Сухо, говорю, Анисья, сухо.
Войдя домой, Михеич, не разуваясь, прошёл в комнату, сбросил рюкзак и напился воды. Прохладная вода двумя струйками скользнула мимо губ и побежала по небритому подбородку прямиком на свитер. Затем он ладонью несколько раз зачерпнул воды из ведра и умылся. На душе было неспокойно.
— Сопляки, — сквозь зубы процедил Михеич, вытер ладонь о штанину и открыл один из ящиков комода, стоявшего в углу. Из ящика он достал небольшую коробку, в которой были ружейные патроны. Рассовал патроны по карманам, снял со стены двустволку и вышел из избы.
     Михеич, как деятельный агроном или как на свидание к девчине, широко и уверенно шагал по лесу. Вот уже в ушах появился звук электрической стрекозы, вот к нему добавились глухие голоса топоров, вот между деревьями стало больше света и старик увидел знакомую опушку. Вдруг он остановился. Топоры продолжали молотить. Михеич снял с плеча ружьё, достал из кармана два патрона, буквально в два движения зарядил ружьё и замер. Весь свой путь по лесу до дома и обратно он горел, как зажжёная спичка. Возмущение, обида и гнев скребли ему сердце. Ему было безумно жаль загубленные деревья, которых, пока он ходил за ружьём, стало ещё больше. А ведь они, эти самые деревья, — друзья, свидетели жизни! И ведь не на дрова же рубят, паскуды, для наживы, мать их ети.
Эдак одни такие туристы с пилами облюбуют лес, другие, третьи, и леса не останется! А им что, им плевать, набил карман с пузом и доволен! Нелюди. Все и всегда только для себя, себе в карман, да на стол, а на ближнего, на землю, на страну, в конце концов, плевать с высокой колокольни. И ладно бы сверху, со стороны чиновников это пресекалось бы, ан ведь нет! Пруды пачками сдаются в аренды, после чего варварски спускаются и вся рыба, и запущенная, и жившая в них отродясь, подчистую выгребается, оставляя меж берегов только воду, вновь слитую в канаву. Земли продаются и верхний плодородный слой гектарами вывозится за пределы страны, то китайцами, то ещё кем, да хоть инопланетянами, суть не в этом, а в том, что богатства страны дербанятся в разные стороны, как наследство умершего предка нерадивыми потомками. Леса вырубаются и штабелями уходят то скандинавам, то тем же китайцам... Продыху нет. Болит сердце за землю. Может, Михеич оттого и не поехал в город, чтобы вот в такую секунду, в критичную секунду для родного леса, родной деревни, быть рядом.
    Вдруг мысли Михеича перебил треск очередного упавшего дерева. Старик сжал ружьё и вышел на поляну.
— Всё, отработались, ребятки! Топоры положили и шагайте к дороге!
— Э, дед, ты чего, сбрендил?! — отозвался чернявый.
— Топоры, говорю, положили и вперёд!
— Куда вперёд, дед? — спросил худощавый парень в синей рубахе, опустивший на землю бензопилу.
— В райцентр. К участковому. К начальникам. Разберёмся после, к кому.
— А ты, я смотрю, упёртый! — крикнул рыжий, сжав в руке топор и приближаясь к Михеичу. — Тебе же русским языком сказали, лошадь, заткнись и иди к бабе своей!
— Ещё шаг и стреляю! — спокойно сказал старик.
— Лёха, брось, вдруг заряжено! — сказал прожжёный.
— В мозгу у него заряжено! Сейчас обухом разряжу! — хмыкнул рыжий и стал подходить ещё ближе.
Михеич не хотел стрелять. Он надеялся, что вид ружья испугает лесорубов. Теперь надо было что-то решать. Рыжий, да и тот в синей рубахе, подходили всё ближе. Чернявый застыл. Ещё двое держали в руках топоры и смотрели на то, как сокращается расстояние между Михеичем и Лёхой. Прожжёный пригнулся и сделал несколько шагов в сторону. Михеич вскинул ружьё и смотрел уже на рыжего, скользя взглядом по стволу ружья. Вдруг слева, под ногой прожжёного, хрустнула ветка. Михеич машинально перевёл взгляд и ружьё в ту сторону. В ту же секунду рыжий замахнулся и метнул топор в Михеича. Топор полетел неуклюже, но своей тыльной стороной ударился в плечо старика. Михеич повалился на землю, но удержал палец от нажатия на курок. С трёх сторон к старику побежали лесорубы. Лёжа на боку, Михеич, с юности прицельно бивший зайца, нажал на курок. Рыжий схватился за бедро и хрипло заверещал. Второй выстрел и прожжёный, держась за ногу, упал на срубленное дерево. В ружье патронов больше не было. Парень в синей рубахе легко бы мог настигнуть Михеича, прежде чем тот снова зарядит ружьё, но он стоял как вкопанный. Михеич, продолжая лежать, достал ещё два патрона и зарядил ружьё. Рыжий продолжал стонать. Прожжёный, смачно, матернувшись, крикнул тем двоим, опешившим от увиденного, чтобы помогли ему.
— Убирайтесь отсюда! — громким шёпотом произнёс старик.
Чернявый и парень в синей рубахе подошли к рыжему, тот кричал, как молодой поросёнок, чувствующий опасность.
— Быстро, в машину. — скомандовал прожжёный. Все шестеро засуетились и начали покидать поляну.
— Дед, мы тебя найдём, гнида! — сквозь боль процедил рыжий.
Михеич ничего не ответил, лишь ещё раз выстрелил, на сей раз в воздух.
     Придя домой, старик рухнул на кровать: плечо болело, ноги гудели, в грудило тарахтело, как мотор у трактора.
Первый раз в жизни Михеич стрелял в человека, в людей, если, конечно, это были люди. Перед глазами мелькали картинки: его отец, его первая охота, глаза жены, радостная дочь, галдящие внуки, вскинутое ружьё, гримасса боли рыжего, брошенные на землю топоры, опилки спиленных деревьев... Усталость, возбуждение и боль вырвали Михеича из действительности и он мгновенно, неожиданно даже для себя самого, крепко заснул.
     На следующее утро в деревне появился участковый. Приехал на УАЗике. Михеич завидел его машину от колодца и тут же понял, что участковый явился по его душу. Видимо, те ухари накатали заявление. Сидеть Михеичу в этой жизни ещё не приходилось. Участковый подошёл к забору.
— Анисья, ты дома?! Я зайду. — крикнул участковый и пошёл по тропинке в сторону соседского дома.
Странно. При чём тут Анисья. Неужели это такой заход, для отвода глаз? Но зачем?
Минут через пять Анисья вместе в участковым вышли из дома.
— Я поняла, но не знаю где он. Где-то в городе работает.
— Не финти, Анисья, прописан-то он здесь!
— Лось вон в лесу прописан, а пойди, сыщи его!
— Хватить хохмить. Свяжись и передай ему. Послезавтра я заеду.
— Хорошо, Иван Сергеевич, хорошо. — сказала Анисья, затворяя калитку.
— О, Михеич, здорово! — крикнул участковый, садясь в машину.
— И Вам не хворать! — отозвался старик, дивясь на отъезжающую машину, и осторожно спросил:  Анисья, а чего он приезжал-то?
— Да Пашка мой, наплодил мне внуков, а с бабами не живёт. И алименты, чудила, не платит.
    На душе у Михеича полегчало. Авось, пронесёт. Те, видать, в органы-то не пойдут, придётся им доложить чем они занимались. А уж если в деревню сунутся, я их встречу, наглецов... Старик зашёл в дом. Какая-то тоска и беспокойство терзали его после вчерашнего происшествия, и, даже после отъезда участкового, эти чувства не улеглись. Живёшь, вот, живёшь, а ради чего живёшь? Ради ближнего, земли, вот, деревьев тех, спасённых, да ради внуков. Внуки. Растут теперь, наматывают на себя денёчки, как стволы годовые кольца. Надо бы проведать их в городе, да гостинчиков отвести. Надо, непременно надо.

                21 июня 2023 года