Немчиновка 51

Утром Денис отвёз Катю в больницу. Матери могли находиться с детьми прямо в реанимации. За ночь, увы, никаких улучшений в состоянии Агаты не произошло, и приходилось радоваться уже тому, что не стало хуже. Не зная, чем себя занять, Денис сначала хотел пошататься по городу, но под ногами то и дело попадались опавшие листья, в воздухе уже звенел меланхолический осенний мотив и наводил дополнительную грусть. Кроме того, Дениса раздражали прохожие на улицах. Казалось, будто у них нет проблем, все они торопятся куда-то по исключительно радостным поводам, и лишь он один вынужден пить горькую чашу печали. Очень зло он желал им тоже влипнуть в какую-нибудь драматическую историю. Особенно противной выглядела толстая  «советская» тётка с непрокрашенными волосами – работница больничного киоска. Она отказалась продать Денису сильное успокоительное без рецепта. «Чтоб ты пришла домой, а у тебя там кто-нибудь повесился», – мысленно пожелал он, слегка ужасаясь своим идеям.


Дабы не накручивать себя против всего человечества, он вернулся в Немчиновку. Использовал для этого такси, чтобы не видеть по дороге лица людей, но и там не мог найти себе места. Он отправился бродить по посёлку и заглянул на 2ую Запрудную к Наталье. Она встретила Дениса одновременно и разочарованно (Денис не оправдал себя ни как котовладелец, ни как ухажёр), и с любопытством (чужая беда – это всегда любопытно).


– Я ненадолго, только одно хочу узнать. Наташа, вы видели ещё что-нибудь из старого, из… образов старой Немчиновки?
– Знаете, нет. И очень рада. Но… как хорошо, что вы зашли. Что с Агатой и как Катерина?


Денис коротко описал ситуацию. Наталья морщилась, представляя ужасные подробности Агатиного плавания внутри плотины и последующей реанимации, всплёскивала руками, закрывала ими рот, издавая невнятные сочувственные звуки.


– Ах, я только сейчас решила больше никогда не сдавать сына в летний детский сад. Мне это так тяжело далось. Но ведь мальчику действительно лучше со мной. А тут вот такое случилось… буду теперь бояться как бы с ним тут чего-нибудь не  стряслось.
– Вы не волнуйтесь, – Денис постарался придать голосу как можно больше уверенности, - с ним никогда такого не произойдёт. Агата – это совершенно особенный частный случай.
– А, главное, никто не может понять, как решётка с плотины оказалась сдвинутой. Это же просто беспредел. Ответственных нашли?
– Ищут.
– Вот с них и надо спросить. Таких вообще расстреливать мало.
– Угу… правда, в нашем детстве плотина вообще не ничем не прикрывалась.
Денис попрощался и пошёл домой по берегу пруда. Идти мимо заброшенного участка с качелями и дома Анатолия не только совершенно не хотелось, но было даже боязно.


И через два дня никаких изменений в состоянии Агаты снова не наблюдалось. Врачи уверяли, что делают всё возможное, что нужно ждать, прогнозов они дать не могут и так далее, и тому подобное. Они советовали Катерине иногда отдыхать дома, но она всегда отказывалась. Денис обеспокоено думал: «Насколько её хватит? Что если Агата останется в коме на месяцы или на годы?» Он слышал про такое. Наверняка и Катерина слышала, однако они никогда не обсуждали эту перспективу. Пока.


Однажды он заехал к себе на квартиру за кое-какими вещами и там, отвлёкшись на минуту от сборов, взял с полки роман Кинга «Воспламеняющая». Полистал и наткнулся на пассаж: «Пирокинез и телекинез предположительно связаны с некими недостаточно изученными железами внутренней секреции… в большинстве документально подтверждённых случаев фигурировали девочки…»

 
Денис вернул книгу на полку и включил телевизор. На экране заканчивался «Сталкер» Тарковского. Мартышка – бледная безумная дочь Сталкера – двигала взглядом стакан. Смотреть на это было тяжело: болезненное лицо Мартышки и намеренно блёклые краски фильма не вселяли надежды.  Денис с тоской выключил прибор и быстро покинул квартиру.

 
В один из дней он сидел за столом на втором этаже и смотрел в окно. Он вспоминал свой первый вечер в этом доме после почти двадцатилетнего отсутствия. Тогда стояла настоящая летняя ночь, хранящая в себе остатки дневного зноя, а сейчас ночь была прохладная полуосенняя. Денис не отводил взгляда от дороги, почти желая увидеть там Найду или ещё что-нибудь из прошлого, из того времени, когда они с Катькой и другими ребятам веселились часами напролёт и будущее ограничивалось для них захватывающими планами на следующий день. Но Агата лежала без сознания, а, значит, оживлять старую Немчиновку было некому.


Зато вместо видений из прошлого на улице возник отец Серафим из настоящего. Он, не торопясь направлялся в сторону пруда с большим портфелем. Напротив Катиного дома он остановился и стал задумчиво вглядываться в окна, поглаживая бородку. Денис слетел вниз по лестнице, едва не наступив на Джокера, примостившегося на половике у подножия ступеней; выскочил во двор и отпер ворота. Отец Серафим улыбнулся.


– Здравствуйте! Я тут недалеко причащал на дому больную, шёл мимо и меня вдруг посетила мысль: не зайти ли к вам? Или помешаю?
– Зайти, конечно, зайти, – искренне обрадовался Денис.
Он провёл отца Серафима на веранду и поставил чайник.
– Я слышал о беде, очень вам сочувствую, – сказал отец Серафим, к счастью, без добавления «на всё воля Божия».


Денис в очередной раз рассказал о произошедшем, но теперь без раздражения, так как знал: он беседует с человеком, которому действительно не всё равно. Отец Серафим интересовался всеми медицинскими деталями, заверяя, что молится за Агату каждый день. Из его уст это звучало как всегда искренне. Потом он спросил:
– А что с видениями?
– Прекратились.
– Ну вот, видите, наши с вами усилия, не пропали даром, – отец Серафим удовлетворённо улыбнулся.
Денис знал, что они исчезли не благодаря манипуляциям отца Серафима, но смолчал.
– Второй этаж жилой? – поинтересовался тот.
– Давайте попьём чай там. Оттуда вид на улицу.


Вместе они отнесли чайник и чашки на второй этаж. Денис накрыл стол. Усевшись, отец Серафим с любопытством огляделся:
– Нравятся мне старые дачи. Запах досок, кружевные салфетки, абажуры, скрипучие кровати на пружинах. Уютно.
В знак согласия Денис кивнул. Отец Серафим пил чай медленно, старорежимно наливая его в блюдечко и отхлёбывая мелкими глотками. Такая манера также принадлежала миру старых дач. На стене по-прежнему висела репродукция «Тройки», и отец Серафим остановил на ней взгляд.


– Слышали когда-нибудь историю этого полотна? – спросил он задумчиво.


Денис помотал головой. Бесконечно далёкий от живописи ничего такого он, конечно, не слышал. Да и не особо хотел слышать это сейчас, когда все его мысли занимали Катерина и Агата. Он посмотрел на отца Серафима вопросительно-вежливо.


– Перов долго искал натурщика для центрального мальчика, – начал отец Серафим, вставая и подходя к картине поближе, – и спустя какое-то время нашёл его просто на улице. Ребёнок куда-то шёл с матерью. Звали его Вася.  Перов потратил много сил, уговаривая мать разрешить его написать. Женщина была крестьянкой и верила, будто если человека нарисовать, он умрёт. Вася оставался у неё единственным ребёнком, все прочие погибли от болезней. Не знаю, куда делся отец. То ли тоже скончался, то ли его не было по другой причине – священник многозначительно вперился в Дениса – в общем, картину Перов написал. А потом мать Васи пришла на выставку, долго плакала и сказала, что Вася заболел и умер. Она хотела выкупить картину, но та уже была продана, так что Перов по доброте душевной написал для неё другой портрет. 


Отец Серафим тихонько прикоснулся пальцами к лицу мальчика Васи.   
– Очень поучительно, а, главное, ясно: молитва матери тоже не работает. Впрочем, я так и думал, – сказал Денис немного злорадно.
– Ну, тут полной ясности нет, как и со многими вопросами нашего бытия. Но вообще-то я о другом, – заметил отец Серафим.
– О чём?
– Жизнь детей может неожиданно оказаться очень короткой, и мы ни в коем случае не должны допустить, чтобы в отведённое им время они чувствовали себя также, как эта троица. Просто не имеем права.


Денис внимательно вгляделся в репродукцию. Разумеется, он прекрасно её знал, но теперь физически почувствовал мороз и ветер, вьюгу и усталость, скользкость дороги и тяжесть бочки. Грязно-серый туман, окутывающий дорогу и угрюмые стены монастыря, усиливал печаль.
–   Да вы правы, вы очень правы, так не должно быть.