Где прячется любовь. Воспоминания

               
     Поблёскивает в углу комнаты наряженная крымская сосна. Новый год.  Мне 5 или 6 лет и у меня ангина. Лежу в постели и разглядываю настенный коврик. Глажу ладонью гобеленовые фигурки оленей, обвожу пальцем контуры сосен и елей. Какой дремучий лес, что скрыто в тёмной его глубине? Там тревожно и страшно, там кто-то прячется. Становится жарко, поднимается температура... Потом я выздоравливаю, но образ таинственного величественного леса ещё долго не отпускает меня. Я знаю, там живут мои предки. А глубина и беспредельность леса – это глубь времён, в которые уходят они. Но я выбралась оттуда и попала в сегодняшний день.
   Я родилась в семье военного моряка в замечательном городе Ленинграде. Шли последние сталинские годы, и аборты были запрещены. Уже имея двоих детей, мама решила, что рожать больше не будет. Она особо договорилась с врачом, обслуживавшим офицерских жен. Всё приготовили к тайной операции, даже нагрели воду. Но врач не пришла по причине партийного собрания.  И папа сказал: "Пусть будет!"  Так коммунистическая партия и, конечно, Господь Бог повлияли на моё появление на свет.
   Отец учился в Военно-морской академии кораблестроения, семья жила на съёмных квартирах, и родители часто отвозили нас, детей, на попечение бабушки Пелагеи Кузьмовны, маминой мамы. Она жила с младшей дочерью Анфисой в городе Шенкурске Архангельской области. Это чудесный городок  на берегу Ваги - притока Северной Двины, окружённый бескрайними северными лесами. Мои родители были родом из этих мест, из глухой деревни Коскара (Наум-Болото)  по названию речки, бегущей под угором. Они даже являлись друг другу какими-то очень дальними родственниками. В деревне, вполне многолюдной  и  процветавшей до революционных преобразований, проживало несколько основных фамилий: Матвеевы, Аристовы, Елизаровы (мой отец), Арсеньевы, Поповы, Ждановы...  Отец с мамой учились вместе в первом классе начальной школы. Свою учительницу Анну Петровну отец всю жизнь вспоминал с уважением.
    Стоял в деревне большой красивый кирпичный храм Николая Угодника, построенный в конце XIX века. Деревня давно вымерла, на родные развалины наведываются кабаны да лоси с медведями, а храм стоит. Туда приезжают православные люди, реставрируют, поддерживают его в порядке, и раз в год в нём совершаются службы. Даже из окрестных сёл ребята-краеведы по зимнику добираются сюда. Летом все окружено болотами.  Когда-то, в давние времена, там утонул чиновник Наум, посланный обозначить неучтённые деревни. Так Коскара получила второе название Наум-Болото.
    
                Среди болот в глуши таёжной,
                Крестом, вцепившись в облака,
                Храм предков – вестник наш тревожный,
                Над лесом высится пока.

                И паствой сиротной, убогой
                Раскидан изб затихший хор,
                Глазницами потухших окон,
                Ещё глядит на голый двор.

                В морщинах срубы, что старухи,
                Покорные своей судьбе,
                Уже едва видны в разрухе,
                Как памятник самим себе.
               
                И на забытом пепелище
                У бывшей жизни на краю
                Непуганая птица свищет,
                Да звери дикие снуют.

                Здесь тоже пели и любили,
                Рождали добрых сыновей,
                Их голоса снега укрыли,
                Прах улетел за сто морей.

                Лишь в снах являются нередко
                По праву древнего родства
                Меня не видевшие предки,
                Тревожа дух мой неспроста:
 
                Не забывайте свои корни,
                Прислушиваясь к тишине,
                В ней скрыта тайна жизни дольней –
                Предтеча горней вышине.

     Как же отец любил свою Коскару! Он со слезами вспоминал и Мишку-Спирича, и Абокатиху, и других деревенских персонажей, когда, выпив стопочку, повествовал нам, детям, о своём детстве. Потом доставал запылённую балалайку и начинал на ней наяривать, потряхивая русыми кудрями, и зажав папироску в улыбающемся рту.
    Частицей того любимого родного мира была бойкая Маруся Жданова, уже тогда обратившая на себя внимание застенчивого Саши.  Жизнь вела каждого своим путём, но он всегда знал, где его Маруся и что с ней. Мама однажды сказала, что он приехал поступать в военно-морское училище в Ленинград из-за того, что она там училась в текстильном институте.
    Отец впервые появился у мамы в общежитии в военно-морской курсантской форме. Она не подала виду, как восхитил её друг детства. Представив подругам земляка, как своего двоюродного брата, мама убегала гулять, а он оставался ждать её, играя с девчатами в шашки. Смутно припоминаю, как отец упрекал мать, за то, что она мучала его, и рисовал семь стрел – семь поклонников, нацеленных на неё. Дома в Феодосии хранится старый фотоальбом с довоенными фотографиями. На одной из них юная мама приклонила голову к мужественному военному с кубиками в петлицах. Я удивлялась, что отец мирился с этой фотографией. Но, кажется, это был мамин дядя. Дядя Стёпа помогал ей. Он погиб на войне.  Погиб и тот парнишка, который прибежал к ней попрощаться перед отправкой на фронт, и она отвечала сухо, даже не чмокнув его на прощанье. Я не запомнила имени. Сколько ребят унесла эта война. Вечная им слава и память. Она вспомнила этот эпизод, спустя 77 лет, и очень укоряла себя в чёрствости. В характере мамы сочетались гордость и упрямство с глубокой жалостью и добротой. В её чувстве к отцу примешивалась большая доля жалости. Все его обижали. Припоминаю их рассказ, как они гуляли по городу, увлечённые друг другом, и отец не заметил старшего офицера и не отдал ему честь. Тот остановил курсанта, строго ему выговорил и велел по возвращении в училище доложить о своей провинности. Мама убеждала этого не делать, но отец, вернувшись, всё честно доложил. И его наказали – лишили увольнений на полмесяца. Полмесяца носили друзья записки от одного к другому. Общежития находились почти напротив – через Неву.
   Но все балы и концерты в роскошном Зале Революции военно-морского училища (бывший Морской кадетский корпус) – принадлежали им! Я только помню наверняка имена Козловского и Шульженко, а сколько выступало других знаменитостей.
   Всю свою жизнь, неспешно, как под лупой, во всех деталях, просмотрела мама, пребывая три последних её года в лежачем состоянии. Только недавно, сидя у одра старенькой мамы, узнала, что я родилась на свет при "почётном карауле" военных врачей в Военно-медицинской академии. Вот она и припомнила, как оказалась почему-то с обритой головой и стеснялась этого. Врачи отнеслись к ней очень благожелательно,  и она успокоилась. Я спросила, как она узнала, что они военные, ведь они же были в белых халатах? «А под халатом видно погоны», - отвечала мама.
   Я давно заметила, что мужчины вообще очень трепетно относятся к беременным. Помню, как мне самой на поздних сроках пришлось улаживать какие-то дела с документами. Препятствие создавала одна чиновница, причём почему-то очень настойчиво и даже зло. Ситуацию помог разрядить её коллега, мужчина, который радостно посмотрел на меня и сказал:
 -Давай мужика!                - А у меня и будет мальчик, УЗИ показало.                И этот импульс доброты до сих пор не забыт и согревает меня.
   …Ленинград. Начало 1950-х. На старой фотографии набережная Невы, у гранитного сфинкса стоит мама со мною на руках, а рядом старшие брат Миша и сестра Ольга. Наш дом - через дорогу.  «Так добывали квартиру», - подписано на обороте. И действительно (этот эпизод не раз рассказывался), мама, собрав нас троих, явилась прямо к начальнику Военно-морской академии, где учился отец. Попали в перемену, морские офицеры, недавние фронтовики, высыпали в коридор.  « Наверное,  кто-то наш провинился, жаловаться пришла», - улавливала мама их настроение. Приняли её в большом кабинете с длинным столом зелёного сукна. Старших детей угостили конфетами. Начальник приготовился выслушивать пикантную семейную историю, но узнав, что дело касается жилья, он, что называется, «вытянулся в лице». Однако, вопрос тут же и решился: в виде исключения нам выделили комнату в коммунальной квартире преподавательского дома академии на Петровской набережной. Забегая вперед, скажу, что через полвека на нём появятся две мемориальных  доски: здесь жили писатель Федор Абрамов и актёр Кирилл Лавров.
   Я хорошо помню нашу жизнь в этом необыкновенном большом доме. Мы  втроём бегали играть в соседний скверик, окружавший домик Петра I – первое строение Санкт-Петербурга, в котором хранится подлинный петровский ботик. Мы, дети, просто играли, не ведая исторической значительности окружения, а оно незримо воздействовало на наши души. Помню, как старший братик пытался перелезть через чугунное ограждение бюста Петра. Рядом росли большие дубы, и мы собирали жёлуди. Дальняя часть нашего огромного дома выходила прямо к стоявшему на приколе крейсеру «Аврора». Помню, что на крыше дома, над высокой узкой аркой, стояли скульптуры, а я думала, что они живые и боялась, что люди упадут. Напротив, через Неву, виднелись Летний сад и Зимний дворец. Я созерцала этот мир, ещё не зная и не понимая его, но он уже был мой, а в подсознании формировался образ красоты и гармонии.
   В доме имелся лифт, и мы на нём просто катались. Квартира наша находилась на втором этаже, кажется №56, окна комнаты выходили во двор. Часть двора занимала большая угольная куча, на этой угольной пыли старшие мальчишки писали мне палкой букву «А» и ещё какие-то буквы – мои первые «университеты».
   Кажется, в два года я впервые увидела праздничный салют на другом берегу Невы. Я сидела на гранитном парапете, меня надёжно держали, но всё равно я боялась чёрной реки. Наверное, я частенько болела,  раз запомнила детскую поликлинику и большого плюшевого слона перед кабинетом врача. Когда я его видела, то начинала громко декламировать: «Головой качает слон, он слонихе шлет поклон».  Однажды я затолкала в нос (или в ухо) мелкую деталь от мозаики, и мы с папой ходили в эту поликлинику, а на обратном пути он купил мне шоколадку.
   Отец любил нас, и вечерами, возвращаясь домой из академии, охотно с нами занимался. Особенно часто мы играли в шахматы. Мама готовила ужин, а мы четверо, разбившись по парам, играли. Я решительно ставила папе мат, а он улыбался. Сестра Ольга ходила во Дворец пионеров в шахматную секцию, которую вёл Михаил Ботвинник – 1-й советский чемпион мира по шахматам.
    Мама рассказывала, как трудно было ей бегать по разным магазинам, стоять в очередях за продуктами. А однажды, уставшая, она шла с сумками домой, и какая-то девчушка ей сбоку пищит: « А ваша Оля - отличница».  Мама даже не сразу поняла, о чём речь. Ольга самостоятельно делала дома уроки, никто её не контролировал. Она успела отучиться в ленинградской  женской гимназии два первых класса. Брат Миша ходил в детский сад, расположенный в нашем же доме.
    Родители часто выходили в театр или в гости. У мамы было несколько красивых шёлковых платьев, а одно из панбархата, которые ей шила старая портниха, обшивавшая до революции знать. Лоскуты от платьев я до сих пор храню. Помню оливковое шерстяное лёгкое пальто и к нему шикарную шляпу. Всё индивидуального пошива. Я вижу маму на старых фотографиях в Летнем саду рядом со скульптурами. Она сама обучалась вышивать гладью и наш буфет долго украшали её необыкновенные салфетки.
    Когда родители уходили, нами руководила Ольга. Но видимо плохо руководила, т.к. я помню, что мы мукой обсыпали всю комнату и общий коридор. Мы росли весьма резвыми детьми. Помню, как Миша высматривал из окна поливальную машину и с победным кличем нёсся вниз. По просторной пустынной набережной важно ехала «поливалка»,  и дети с радостью бежали под её струи. Я, младшая, лишь наблюдала. По старым фотографиям вижу себя довольно растрёпанную, с волосами до плеч, в пионерском галстуке (подражание старшим) и с куклой в руках. В квартире соседи меня любили и пускали в свои комнаты в гости. Особенно часто я играла у тети Доры, она подарила мне красивую брошь в виде бабочки со сверкающими камнями.
    Отрывочно вспоминаются разные эпизоды. Помню зоопарк, там меня катали на пони. Ну, это я совсем маленькая была. Помню, как в цирке, я смеялась над клоунами. Клоун подошёл к униформисту и приложил к его носу платок, чтобы тот высморкался. Как же это было смешно и весело! Помню большую рыжую собаку из нашего подъезда, и я её не боялась, а звала: «Лок, Лок!»  Помню на улице какую-то незнакомую тётеньку, она шла мне навстречу, улыбаясь и раскинув руки для объятий.  Любовь и доброта питают детскую душу и остаются в памяти на всю жизнь. 
    Мирная и счастливая жизнь, и ничто уже не напоминало о блокаде. Как сквозь камень пробивается трава, так и в этом бессмертном городе на камнях, где ещё недавно люди падали замертво, сражённые голодом и холодом, зародилась новая молодая жизнь.
   А ведь моя  мама должна была умереть в то страшное время. Тогда студентка-дипломница ленинградского текстильного института Жданова Мария, вместе с другими рыла окопы, дежурила на крышах, гасила зажигательные бомбы, а потом выживание голодных людей среди каменных заиндевелых стен. Поодиночке бы не спаслись, девчонки в общежитии сжимались в кучки и жгли учебники. Мама написала свои воспоминания о блокаде. Они хранятся у нас, а один экземпляр я отнесла в музей блокады на Английской набережной. К 70-летию Победы я послала эти воспоминания на Народное радио в Москве, и меня пригласили прочитать их в прямом эфире...
   С первых дней войны отец воевал на Северном флоте. Только однажды он как-то сумел переслать маме посылку с продуктами, уж не знаю в какой период блокады. К концу блокадники были, как живые трупы. Мама вспоминала, как их вывозили по Дороге жизни, проходившей по льду Ладожского озера. Путь был смертельно опасен, и водитель на берегу, к маминому удивлению, перекрестился. Кормили в пути в специальных пунктах, но всё равно многие умирали. В Вологде пришлось стоять в очереди за билетом, замешкалась, а ей говорят: «Бабушка, пошевеливайтесь».  А этой «бабушке» было двадцать два года.  Выжила и приехала к своей маме в Шенкурск Архангельской области.
   Вернувшись домой после пережитой блокады, мама постепенно окрепла (хотя ещё долго втайне доедала картофельные очистки). А её подружка-блокадница, Галя Третьякова, умерла. Их семья держала корову, и, наверное, Галю слишком резко и сытно выводили из истощения.
   А война всё продолжалась. Мама начала работать. Её организаторские способности заметили и пригласили в Архангельск на партийную работу.
Жила у знакомых на квартире. Однажды вечером мама мыла голову над тазом, ей поливали из ковшика, вдруг распахнулась дверь, и из холодных сеней в клубах пара появился отец. Он обнял её всю в мыле, вместе с тазиком. Она только помнила, как, мокрая, уткнулась в его чёрную шинель.
   Встречи были нечасты и недолги. Он снова уходил на войну. Два ордена Красной Звезды и многочисленные медали заслужил отец в войне с фашистами.
   Мои родители, как и большинство из их поколения, прошли сквозь самое пекло Великой Отечественной войны. Мы, послевоенные дети, воспитывались на их рассказах и воспоминаниях, на фильмах о войне*.
   Через много лет я напишу стихотворение «Быль», которое мой сын часто будет читать со сцены, выступая в День Победы, перед сверстниками-студентами, перед ветеранами. Я увидела по волнению людей, как нужна и дорога нам всем память о прошлом.
               
                Быль
Шёл на войну зимой военный эшелон,
Послать ей весточку сумел с дороги он,
Она таёжный полустанок тот нашла,
Она ждала, она пришла,
                пришла.

Составы тёмные с орудием идут,
В теплушках воины и где-то милый тут,
А снег колючий бьет, да редкие огни,
Но верят в чудо и в любовь
                они.

Стоянка краткая, дежурного свисток,
Конвойный будто не заметил, свой браток.
И руки сильные взнесли её в вагон,
Там моряки идут на смерть
                и он…

Все офицеры отвернулись покурить,
Вдвоём, глаза в глаза, той встречи не забыть,
Она успела лишь перчатку передать:
«Храни её, соединим
                опять».

Испили чашу расставания до дна,
Жестоко била, но щадила их война,
Она в блокаде, он на северных морях
Боролись, побеждая смерть
                и страх.

Любовь, хранимая, сама их сберегла,
Щитом небесным она стать для них смогла,
Перчатку милую у сердца он согрел,
Вернул и на руку надел,
                надел!







*В конце этого повествования прикладываю воспоминания моих родителей о войне: мама пишет о блокаде, а папа написал небольшую статью в газету «На страже Заполярья» об одном своём боевом походе.

   После войны судьба вернула моих родителей в Ленинград. К тому времени у них уже было двое детей, родившихся в Архангельске.  А меня выбрал Ленинград. Его волнующий образ остался со мной навсегда, хотя меня и увезли оттуда в четырёхлетнем возрасте, когда после окончания академии отца отправили служить в Крым.  Большая иллюстрированная книга «Ленинград», которую мы привезли с собой в Феодосию была пересмотрена  в детстве множество раз. Я уже осознавала красоту и необыкновенность моего родного города и гордилась им. И, конечно, эта глубинная любовь и стала причиной того, что я выбрала профессию архитектора. Тяга к прекрасному подкреплялась привезенными из Ленинграда двумя внушительными альбомами  живописи – «Русский музей» и «Третьяковская галерея». Я с детства выучила наизусть все картины и всех художников из этих альбомов.
    В нашей семье приветствовался интерес к знаниям. Учёба считалась главным делом, и учились мы хорошо!  Отец любил ходить на родительские собрания в школу, потому что нас всегда хвалили. В те годы издавалась Большая Советская Энциклопедия, отец подписался на неё и у нас дома стали появляться большие тёмно-синие тома.         
    В Феодосии мы поселились на улице Розы Люксембург, в доме № 20. Наш дом вместе с соседними составлял небольшой военный городок.  В основном, там жили семьи военнослужащих из Владивостока. Из Ленинграда приехала наша семья, и ранее семья генерала Соболева. Среди соседей по двору многие были бывшие фронтовики с интересными боевыми судьбами, но большинство тыловики. По вечерам они собирались во дворе за общим столом играть в домино, как раз напротив наших окон. Я часто засыпала под стук костяшек и восклицания: «Иван Иванович!» «Николай Иванович!» Отец с ними не играл. Его страстью был проферанс. «Сыграть в пульку» представляло собой некий ритуал. Четыре человека – генерал, мой отец, врач Удалова и кто-то четвёртый - собирались у генерала Соболева на квартире и играли всю ночь. Галя Рассохацкая – последний абориген нашего двора того поколения 60-х ближе знала семью Соболевых, она дружила с генеральской дочкой Таней. Их квартиры были напротив. Галя часто у них бывала и теперь вспоминает: «Не квартира, а музей». Генерал Соболев Константин Николаевич во время войны командовал моторизованными войсками Южного фронта. После войны он оказался в опале. В глуши, в Феодосии, фактически скрывался, чтобы не быть «на виду». Ещё с юности он был дружен с Жуковым, Баграмяном, они вместе учились в академии. В 30-е годы вместе с Жуковым воевал в Монголии.
   Однажды (мы прикинули – это  был 1966-й  год), генерал Соболев попросил соседей в определённый час не выходить во двор. А Галя увидела в окошко, как идут по нашему двору два невысоких неброско одетых человека. Она их сразу узнала. Это были маршалы Жуков и Баграмян. Они поднялись по наружной лестнице на второй этаж в квартиру генерала. Что уж они обсуждали – нам неведомо. Это были тревожные времена для бывшего военного командования.
   Из наших окон эта лестница, как на ладони, но мой отец уж точно ничего не видел и не ведал. С соседями отец особо не общался, был чужаком, «белой вороной». У него на кителе, кроме военных наград, выделялись два белых острых ромбика о высшем образовании. Для него большое значение имели земляки. И такой в Феодосии обнаружился – бывший фронтовик, земляк Глазачев Клавдий Васильевич. На всю жизнь наши семьи соединила добрая дружба.
   С северянами нас всегда связывали невидимые крепкие нити. Почти каждое лето у нас гостил кто-нибудь из архангельской области. А потом шли посылки с клюквой, солёными и сушёными грибами, солёной треской. Северян я и сейчас считаю особенными людьми: они отличаются добротой и бесхитростностью.
    Отца всегда тянуло на родину. И однажды летом, в свой отпуск, он собрал всю семью, и мы поехали из Крыма туда, на Коскару. Я, наконец, увидела воочию тот дремучий лес с гобелена. Но он был живой – со своим особым волнующим запахом, он колол еловыми ветками и кусал мошкарой и оводами. В деревне меня называли девушкой и обращались на «вы», хотя мне было семь лет. Там быстро темнело, но свечей не зажигали. Помню, как в темени, я со старшей сестрой ходила  на «вечорку» в клуб, который стоял наполовину без крыши.
    Огромные, как корабли, деревянные избы, в одной из которых мы жили, имели целый лабиринт комнат и, конечно, большую русскую печь. Встроенный в избу сеновал, кажется, назывался «поветье», и мы там прыгали в душистое сено с «кочули».  Соседняя, ближняя к лесу, изба-корабль виднелась через широкий зелёный луг, дурманный от разнотравья.  Улицей к этой избе, где тоже жили Елизаровы, была еле заметная тропинка меж ромашек, клевера и васильков. У заброшенной баньки густо росла дикая малина. Над деревней высилась каменная церковь, рядом – школа, пониже, в ивняке, ласковая, рыжая от болот речка Коскара, в которой мы с сестрой купались голышом. Запомнилась обратная дорога из деревни. Лошадь везла нас с братом на телеге по болотистой лесной дороге, то проваливаясь в хлябь, то выезжая ровно, по твёрдой земле или по накату брёвен. Правил лошадью какой-то местный мужичок. В дороге он нас с братом научил озорной хулиганской песенке про «одного американца». В следующей деревне мы соединились с первой телегой, где ехали родители с сестрой.
    Будто приснилось всё это. Но как же хочется, порой, вернуться в тот сон.
   
    Переезд семьи из северной столицы в тёплый южный провинциальный город у Чёрного моря повернул нашу жизнь в совершенно новое русло. Отец сам выбрал это распределение. На выбор повлияло и то, что у меня часто болели ножки, и профессор сказал, что надо менять климат. Профессор оказался прав. Не только ножки перестали болеть, но и все мы укрепили здоровье. Много бегали, плавали, просто пропадали на улице. Когда мы были дошкольниками, нам разрешалось гулять во дворе или на аллейке – так мы называли тенистый бульвар, которым являлась наша улица. Он протянулся вдоль древнего генуэзского рва и собирает в себя все воды, стекающие после дождей с окружающих склонов горного хребта Тепе-Оба.  После ливней овраг превращался в клокочущую бурную реку. А в обычные сухие дни на его дне просто скопище камней. Мы, малышня, с интересом обследовали овраг, пробираясь по низким тёмным туннелям, и находили много неожиданного. Например, часто попадались гильзы от патронов, пули. Следы минувшей войны. И не только Великой Отечественной.
   Как-то подростки раздобыли со дна моря старые винтовки времён Гражданской войны. Они были огромные, тяжёлые и обточенные волнами и камнями. Несколько винтовок хранилось  в сарае у Вовки Березникова, этот сарай был штабом в играх старших ребят. Во дворе у меня был закадычный дружок ровесник Сашка Чухриенко. Старшие ребята нас не брали в свои компании и мы с Сашкой слонялись сами по себе. Сашка придумывал разные игры: «А так можешь?» - и он цеплялся за пожарную лестницу, как за гимнастический турник, и карабкался куда-то. Были и другие затеи. Однажды Сашка предложил вытащить из сарая-штаба эти старые винтовки.
   - Давай?
   - Давай! – соглашалась я и помогала влезть ему в высокое маленькое окошко сарая. Изнутри он мне передавал несколько винтовок. Вытащили, ну а дальше что?
   - Давай их куда-нибудь спрячем?
   - Давай, а куда?
   - Давай под батарею в подъезде.
   Под батарею – так под батарею. Спрятали. И забыли обо всём, переключились на другие игры. Но вскоре Сашке так влетело от родителей, что он потом всю жизнь вспоминал. А меня допрашивал старший брат: «Кто украл винтовки из штаба?»  Я не признавалась. Мы же с Сашкой друзья. Мы с ним с 1-го класса учились вместе у незабываемой Ольги Никифоровны. Сидели за одной партой. Но в 3-м классе их семья неожиданно переехала в Одессу по месту новой службы Сашкиного отца.
     О, крымское детство! Это прекрасная жемчужина в нити моей жизни! Чего стоит хотя бы коктебельский дух, которым мы наполнялись каждое лето, проводя его в пионерском лагере в Коктебельской долине на берегу моря. Эти бескрайние море и небо, эти горы, этот полынный воздух, эта звенящая знойная степь. И такой простор… Душа уносилась до звёзд и возвращалась наполненной невыразимым волнением, которое переполняло и не могло не вылиться в творчество. Красота природы будила фантазию. В контурах распростёртого древнего вулкана Кара-Даг ясно читался профиль Волошина - поэта и художника Серебряного века, чей дом стоял в Коктебеле, и менее очевидный, но несомненный профиль Пушкина. И каждый год мы, как паломники, стремились на Кара-Даг к языческим жертвенникам его живописных бухт и скал. Нам несомненно повезло в детстве. Позже, в душных городах мы осознали, где и когда мы пережили главное счастье нашей жизни.
   Пионерские лагеря создавались по типу взрослых, воинских. Всех детей воспитывали, как будущих солдат, готовых к труду и обороне. Нас распределяли по отрядам с флажконосцем во главе. Мы маршировали с главной отрядной песней: «Путь далёк у нас с тобою,/ Веселей солдат гляди!/ Вьется, вьется знамя полковое,/ Командиры впереди./ Солдаты в путь…»  Лагерь охранялся моряками, т.к. был в основном для детей военных моряков. Старшие ребята дежурили на постах – у главного входа, у бочки с питьевой водой. Знали, что надо быть бдительными.  В гости часто приходили пограничники с собакой и рассказывали о диверсантах.
   Было много интересного: игры, костры, походы и вечерние танцы под баян. В лагере я рано научилась плавать. Жили в палатках по пять человек. Только малышня жила в большом каменном доме Юнге.  Я всегда жила в палатке со своими подругами-одноклассницами:  Наташей Ставровой  и сёстрами-близнецами Леной и Томой Глазачевыми, и только раз с Ларисой Калайдовой. На всю жизнь протянулась наша дружба. Сколько всего было потом нами пережито.
   
    Пару раз мы ездили в другой лагерь – «Лесная поляна», расположенный
 в лесной части Крыма. Этот пионерский лагерь очень отличался от приморского. Мы лазали в зарослях южного леса, открывая для себя много интересного. Например, крымская река – это еле заметный ручеёк в середине широкого каменистого русла, но взглянули бы на него после ливней!  В густом орешнике грызли вкусные орехи, ели дикую грушу, а в кустарнике, обдираясь до крови о колючки, добывали тёрн и ежевику. Этот лагерь находился вдалеке от моря. Мы ходили в долгий изнурительный поход по лесу и по жарким дорогам в приморский Судак. Мы брели по солнцу, нас мучала жажда, а старшие мальчишки еще подставляли нам подножки. На обратном пути, на привале, они принесли для всего отряда виноград, набрав поспелее, на окружающих колхозных виноградниках.
   Зато по ближним лесам и полянам гулялось легко и весело. Мне так хотелось со всеми строить шалаш, но наша воспитательница оказалась заядлой шахматисткой, и всю прогулку мне пришлось просидеть с ней в тени куста за шахматами.
   Как-то раз отец, посмотрев на мои рисунки балерин и принцесс, отвел меня за руку в «художку» – детскую художественнаую школу при картинной галерее Айвазовского. Преподаватель, Владимир Александрович Макашов, полистал мои альбомчики, немного задержавшись на рисунке ветки с яблоками, и посадил рисовать натюрморт. Поставили старый медный татарский кувшин и яркую тыкву. По окончании работы рисунки обсуждались. «Ну, а фон лучше всех получился у новенькой». Я уж очень тщательно заштриховала цветными карандашами драпировку фона. Я полюбила рисование. А брат ходил  в спортивную школу, где успешно занимался лёгкой атлетикой. Он хорошо бегал на длинные дистанции, являлся чемпионом среди школьников в беге на 800 метров и в кроссе на 1000 метров, а ещё имел областные достижения в спортивной ходьбе. Некоторое время и я ходила в спортшколу, научилась играть в баскетбол. Со всеми занимался один незабываемый тренер Виктор Порфирьевич.
    Летом мы пропадали на море, оно на всю жизнь стало для меня «домом родным». Плаванье для крымчан – естественная часть жизни.
    В нашем небольшом городе было три главных места для развития детских способностей – художественная, спортивная и музыкальная школы.  Из наших одноклассников вышло много врачей, спортсменов и военных. Выдающимися спортсменками стали Таня Петрова и Тома Глазачева.  В 1970-е годы Таня стала чемпионкой Европы по гребле, а Тома – чемпионкой СССР по прыжкам в воду.  Томкина сестра-близнец Леночка Глазачева стала замечательным фотохудожником и фотожурналистом. Подружка Лариса до сих пор работает музыкальным педагогом. Лариске повезло: ей купили большое черное блестящее чудо – пианино, и я ей слегка завидовала.  Но наша семья не могла этого позволить, жили мы весьма скромно. 
   Старшая сестра Ольга рано уехала из семьи – после семилетки её отправили учиться в геолого-разведывательный техникум в Пермь, где жили друзья родителей Мухины. Ей было всего четырнадцать лет. Знакомые удивлялись, а я маленькая гордилась ею. Хотя скучала по ней. С ней жилось так интересно, она всегда затевала что-то новое, необычное, и я ей подражала. Стенгазету в классе я самостоятельно стала выпускать из подражания Ольге. Фотографировать и печатать фотографии научилась тоже от неё. Дневник стала вести в десять лет, как и старшая сестра.
   В нашей семье назревал кризис, у Ольги уже возникали конфликты с отцом, и её, как старшую, отправили пораньше и подальше от дома. Я так понимаю сейчас, спустя многие годы. Для самой Ольги  Пермь стала настоящим родным домом, а техникумовская подружка Нина Некрасова – лучшей подругой и в жизни, и после её жизни. Они вдвоем поехали после техникума в Туркмению в геологическую экспедицию. Долго работали в Туркмении, потом вернулись по родным домам. Ольга заочно закончила московский институт нефти и газа им. Губкина. Она прожила сложную жизнь, но это отдельная тема, которую готова долго и взволнованно обсуждать Нина Некрасова (Бублий). Ольга умерла от рака в сорок пять лет. Кто-то назвал причиной «чернобыльскую пулю». Однажды она со своим другом попала под проливной дождь на горе в Феодосии, промокли оба до нитки. Говорили, что туча была радиоактивная, из Чернобыля. Через некоторое время они умерли, вроде ещё молодые и здоровые, друг за другом, с промежутком в месяца два. Мама верила в «чернобыльскую» версию, а я сомневаюсь.
   А пока все живы…  Я учусь в школе, твёрдо зная, что моё дело – учёба. Меня не касались проблемы взрослых, я больше пребывала в романтических мечтах и фантазиях, подпитываемых чтением книг. Мама со мной никогда не беседовала, не поучала, только подгоняла – надо то, надо это. Со склонностями общественницы, руководителя, она реализовывала себя больше на работе, среди людей, чем в семье. А папа… Я поначалу не придавала этому значения, у всех подруг отцы были бывшими фронтовиками и выпивали. Но мой переусердствовал. Кончилось тем, что его уволили со службы. Повезло: учитывая то, что у него трое детей, его демобилизовали по сокращению штатов флота, с сохранением пенсии военного.
    Поначалу отец нечасто пил. Он был интеллектуалом, много читал, собранная им энциклопедия до сих пор, как память о нем, потрёпанная, но внушительная, является частью нашего скромного феодосийского интерьера. Над столиком с энциклопедией возвышается китайский чёрно-лаковый с перламутром шкафчик, который отец приобрел в Дайрине и переправил контейнером с Дальнего Востока. Война  для него окончилась там, на Востоке, с разгромом Квантунской армии. Но и после войны с Японией служба ещё продолжалась на Тихоокеанском флоте. Были командировки в Китай и на Аляску. Насыщенную боевую жизнь прожил отец. Многое осталось в сердце и душе. Демобилизовавшись, отец стал работать экскурсоводом во вновь созданном феодосийском экскурсионном бюро.
   Я с отцом много раз ездила на экскурсии по Крыму, любовалась его красотами и памятниками. Особенно поразил меня Воронцовский дворец в Алупке. Каскад мраморных пробуждающихся львов, зимний сад во дворце и мраморная скульптура маленькой лукавой девочки над фонтаном. Запомнился Ханский дворец в Бахчисарае, комнаты гарема, кровать Екатерины II. Однажды во время экскурсии я увидела в окошке две шаровые молнии, которые, как апельсины, проплыли под моросящим дождём. В Ялте мы устраивались на ночёвку в частном секторе. За два экскурсионных дня туристы много общались, сплачивались, успевали подружиться и всю обратную дорогу пели песни. Расставаясь, обменивались адресами, экскурсоводу дарили какой-нибудь памятный сувенир. Потом моим родителям ещё долго шли поздравительные открытки из разных городов страны.
    Мама тоже начала работать в экскурсбюро и папа помогал ей осваивать новые маршруты. Её любимой экскурсией стал Севастополь. Подъезжая к городу, она так пламенно рассказывала о его героической обороне, показывая на месте, где прорывались фашистские танки и те точки, где совершали  подвиги наши моряки, и каждый герой назывался по имени, что экскурсанты не скрывали слёз, и готовы были тут же из автобуса бросаться в бой за Севастополь. А в самом городе в большой Панораме художника Рубо была представлена первая оборона Севастополя в Крымскую войну. От всего увиденного захватывало дух, и брала гордость за мужество русских защитников Севастополя в двух его оборонах. Такое не забывается и просветляет сознание каждого человека, вживую прикоснувшегося к своей истории.
   Мама стала хорошим экскурсоводом и очень любила свою работу, и в этом она находила спасение от выпивок отца. Отец не работал, возлежал на своей кровати в дальней маленькой комнате, сбоку стоял телевизор «Рекорд», с которым он иногда разговаривал, рядом на табуретке лежали папиросы «Беломорканал» и журналы «Огонёк» с кроссвордами. На разгадывание сложных слов и пригодилась вся мощь БСЭ.
   Трагедия нашей семьи подкрадывалась с каждой новой бутылкой. Что такое алкоголизм, распущенность или болезнь? Всё-таки это болезнь. Мы все пытались бороться с ней и отец сам тоже. Случались длительные периоды, когда он «завязывал» и работал то экскурсоводом, то бухгалтером на военном заводе. У нас в городе трудился знаменитый в Союзе врач-нарколог Довженко Александр Романович. К нему приезжали лечиться со всей страны, и он многим помогал. Отец тоже у него кодировался. На какой-то срок это действовало, но потом он срывался и всё повторялось.
   У всякой болезни есть причины, а у отца они были слишком глубокие. Он прошёл через эту ужасную войну, служил на Северном флоте на тральщике ТЩ-59. А тральщик – это морской минёр. Выжили единицы. Я припоминаю из его рассказов, что их часть, базировавшаяся в Североморске или в Мурманске, имела много тральщиков, а уцелели только два: ТШ-47 и ТЩ-59. Хорошо описан один его боевой поход в приложенной ниже статье. Нам, детям, он часто рассказывал и о войне, и о своём тяжелом детстве сироты и беспризорника.
   Отец, Елизаров Александр Михайлович, родился спустя год после революции, и она прошлась по его судьбе раскаленным утюгом. В годы Гражданской войны его отец был красным партизаном - руководителем партизанского движения Шенкурского уезда Архангельской области. Партизаны сражались с американскими интервентами и белогвардейцами. Он погиб по вине предателя, зарублен шашками. Пройдут годы, и мой отец соберёт воспоминания оставшихся в живых партизан и напишет о тех событиях. В родной деревне Коскаре отец установит памятник своему отцу – нашему деду Елизарову Михаилу Александровичу и его соратникам.
   Когда наш дед погиб, отцу был всего один год. Мать оставила его на попечение старой бабушки и снова вышла замуж. На вопрос о своей маме - нашей бабушке, отец всегда отвечал, что мамы у него нет.
   Сашу все жалели. В праздники ставили на парад в первые ряды с партизанами. Едва подрос – сбежал от бабушки в Москву. Стал беспризорником, ночевал по подвалам. Все проявления простой человеческой доброты очень ценил и помнил всю жизнь. Рассказывал, как ютился в подъезде, а одна семья приняла его на ночь и обогрела в своей квартире. Беспризорников вылавливали и отправляли в детский приемник, что располагался в бывшем Даниловом монастыре, а оттуда распределяли по детским домам. Отец не случайно попал в 1-й Интернациональный пионерский дом на Красной Пресне. Он являлся сыном героя Гражданской войны. В пионердоме жили и учились дети-сироты болгарских и испанских коммунистов. Папа нам об этом рассказывал. Помню имя Лили Карастояновой из Болгарии. Она родилась в тюрьме, её родители-коммунисты погибли. В Лилю был влюблён Володя Переяславец. Он потом стал художником и работал в студии военных художников им. Грекова. Отец встречался с Переяславцем в Москве, когда приезжал навестить меня студентку. Над их пионердомом шефствовал Малый театр, и к ребятам приезжали известные актеры: Ильинский, Бабочкин, Жаров и другие. Жизнь наладилась. После пионердома отец учился в финансовом техникуме в Вологде. Приезжал на родину. А перед войной отец закончил Военно-морское училище им. Фрунзе в Ленинграде. Спустя четверть века мой брат, закончив с серебряной медалью школу, пойдёт по стопам отца и окончит это же училище, а затем будет преподавать там и в Военно-морской академии, где когда-то учился отец.
    Но вернёмся в Феодосию. В другой маленькой комнате под моей кроватью мама устроила себе убежище на случай отцовских запоев. Пьяным он всегда с ней ссорился, а иногда даже поднимал на неё руку. Подросший брат однажды бросился защищать маму, и отец больше её не трогал. Разыскивая маму, он заглядывал в мою комнату, где я сидела за уроками. Он успокаивался, гладил меня по головке: «Ну, добро, добро, любушка…»  и уходил. А мама в это время или пряталась под моей кроватью, или сидела в подвале под нашей комнатой и мы с ней переговаривались. Иногда мы уходили к знакомым и пережидали там запои отца. Я ночевала у них и делала уроки. Помню экскурсовода Елену Константиновну. Она жила со старушкой матерью в районе города у Белого Бассейна. Во время войны её угоняли на работу в Германию, и это считалось тёмным пятном в её биографии. Много Елена Константиновна выстрадала, а когда она умерла, мама пояснила: внуки довели. Я жалела её, и удивилась про себя, как же могут внуки довести, ведь они же в радость. Ещё мы прятались много раз у добрейшей Марии Ивановны, инвалида, жившей по соседству, через двор. Седая, спокойная, мудрая. Она рассказывала, что до войны жила в одном дворе с писателем Александром Грином на Галерейной улице. Часто видела его высокую чёрную фигуру. Он был хмур и неразговорчив. Моё воображение начинало волноваться. Как же! Моей душе оказались так созвучны его роман «Бегущая по волнам», романтическая  феерия «Алые паруса», и я верила в своего «принца на алых парусах», который увезёт меня от всех тягот сегодняшней жизни.
    Главная тягота – отец. Я уже стыдилась его, и не могла пригласить к себе в гости подруг или одноклассниц из «приличных семей». Конечно, я его не понимала и не могла помочь ему,- только осуждение и противостояние. Лишь повзрослев, мы с братом стали понимать причины, усугубившие боль его души, заглушаемую водкой. Из Ленинграда наша семья приехала «на взлёте» успехов отца и в службе, и в семье. Он явился капитаном 3-го ранга, бывшим фронтовиком с двумя высшими образованиями, имел семью и трое детей. Для консервативного окружения отец оказался «выскочкой», среда не приняла его (судя, хотя бы,  по отношению военных соседей из нашего двора), а он, в одиночку, не смог противостоять среде. По натуре он был интроверт, человек, обращённый в себя. А мама наоборот – экстраверт. Она легко адаптировалась в новом окружении. Уж не знаю, могла ли она что-то сделать, чтобы удержать отца от выпивок. Активистка, общественница, образцовый экскурсовод.  Её портрет висел на городской Доске почёта, а отец писал жалобу в парторганизацию, чтобы её портрет сняли. Может он ревновал её, завидовал её успехам в обществе, которое не принимало его. Он оказался и в противостоянии со своей семьёй. Все - родные, все любили, но не очень понимали друг друга, и все страдали – каждый на свой лад.
    А пока я учусь в 9-м классе, и в душе военная морячка. Брат - уже курсант военно-морского училища, прислал домой фотографию своего курса. Я восхищаюсь каждым. Разве есть кто на свете мужественнее и прекраснее военных моряков?
    Вдруг в мою жизнь ворвалось неведомое. Это случилось как взрыв. Влюбилась слёту, насмерть, в одно дыхание, с первого взгляда, с первого мгновения. Но, как оказалось, безответно, мучительно, бессмысленно. Я даже не поняла, что случилось.  Мне пятнадцать лет, любовь - это что-то в книгах и в кино, а тут в жизни. Стук в дверь, я распахиваю её, а передо мной что- то светящееся, сияющее улыбкой, в блеске юности и обаяния, прямо Архангел небесный. И почему-то запомнился модный мохеровый шарф. Вовсе не во всепобеждающей военно-морской форме, традиционно пробивающей девичьи сердца. Товарищ брата по училищу. Вот она, моя погибель на десять молодых лет!
   А с мамой его мы дружили всю жизнь. С ней-то и был наш «роман», а не с её королевичем. Семьи наши жили в одном городе, мамы были знакомы между собой, и обе втайне мечтали нас поженить. Мечтательницы, вселяя напрасные надежды, они не знали, как рвали и терзали мою душу. 

                Травинкой к стопам прикоснусь,
                Ветрами волосы разглажу,
                Лучом рассветным улыбнусь -
                Не догадаешься ты даже.

                Кипящим морем восстаю,
                Волною лик твой поцелую…
                И у пучины на краю
                Вдруг вспомнишь ту, почти родную.

    Всё и всех поглотила пучина времени. Память осталась.
    Тем временем приближался мой последний школьный год. Пролетело пионерское детство. Мы с подругами поехали на летние каникулы в наш приморский лагерь уже как наёмные работницы. Кто уборщица, кто
посудомойка, а я стала кухонным рабочим. Помню, как намывала  большие котлы.
    В свободное время мы много гуляли по окрестностям Коктебеля. 
    Один раз мы ходили в Тихую бухту. Туда можно идти по материковой безопасной дороге, а можно и вдоль моря по тропинке, извилисто описывающей все изгибы крутых холмов и глубоких впадин. Впервые я ходила по этому маршруту  в 8 лет, меня взяли в поход со старшим отрядом.  О, каких я натерпелась страхов, но прошла.  После такого, что мне горы!
   В другой раз мы с Таней Козловой пошли к мысу Хамелеон мимо холма с могилой Волошина. Тогда на мысу стояла заброшенная пограничная вышка. Мы, как были в босоножках, полезли по «козьей тропе» вдоль гребня мыса над осыпью-пропастью. Уже на подходе к финальной площадке Таня забуксовала: ни вперед, ни назад, а я добралась до цели! То, что предстало передо мной, было фантастично. Я будто птица взлетела над морем. Необъятное небо, бескрайное сверкающее разноцветное море, вдали горы в дымке и свистящий тёплый ветер. И я, как неотъемлемая частичка этого блистающего мира.
   Волшебные ночи у моря! Однажды в поздний час я вдруг услышала хоровое пение с берега моря и пошла на него. На берегу горел костёр, вокруг пели люди на латышском языке. Я тоже встала в круг, качаясь в общем ритме. Это приехал народный хор из Латвии, они чествовали какого-то космического конструктора.
   Ещё мы ежедневно ходили на ночные купания. Дорога к морю проходила через территорию московского трудового лагеря. У них играл магнитофон, и я впервые услышала песни Высоцкого. В молчании сидела большая толпа, слушала песни под аккомпанемент морских волн, созерцая алмазную россыпь звезд над головой.  Иногда черноту ночи рассекали яркие росчерки пограничных прожекторов, прощупывая побережье и выхватывая из мрака каменный профиль Волошина, «судьбой и ветрами» запечатленный в Кара-Даге.
   Закончилась смена, увезли пионеров, а мы ещё остались на несколько дней по хозяйству. Подруга Тамара собирала остатки круп и макарон и относила их на берег голодным студентам. Потом мы ели мидии, жареные на костре, с рисом. Завершалось последнее лето детства.
   Выпускной десятый класс пролетел в учебе не слишком прилежной, т.к. было много других интересных дел.  «Художку» я давно закончила, но предстоял архитектурный институт, основным экзаменом, для поступления в который, являлся рисунок, и я посещала художественную студию.
   В старших классах я увлечённо участвовала в шахматных турнирах между школьниками города,  а в десятом классе выступала на второй доске за город. Мы ездили играть в Симферополь и в Ялту. Три мальчика и две девочки. Помню сырую мартовскую набережную Ялты. В кафе я заказала лангет, впервые узнав это блюдо. Играли в старинном шахматном клубе, на стенах висели портреты великих чемпионов.
   Зимой в море не поплаваешь и активным видом спорта оказался баскетбол. Мы участвовали в соревнованиях школьников. Позднее, в институте, мне очень пригодились эти спортивные навыки.
   В школе я шла на серебряную медаль, но подвели две четверки по русскому языку и геометрии.
   В ночь выпускного, когда одноклассники собирались на катер кататься по морю до рассвета, я, оставаясь в белом выпускном платье, села в поезд Феодосия-Москва и уехала в другую жизнь. Я так мечтала вырваться из дома. Через много лет мне мама сказала, что случайно услышала на вокзале разговор пожилой пары обо мне: «Какая симпатичная девушка», и я жалела, что не узнала об этом раньше, мне так не хватало уверенности в себе. И вообще иметь заниженную самооценку - это хорошо или плохо?  Всю  жизнь передо мной вставали важные вопросы, и не с кем было посоветоваться; некому, более мудрому, подсказать, направить. Не хватало духовного наставника. Но прежде надо просто верить в Бога, иметь понятия о духовном мире. Я и не подозревала о таких глубинах. И откуда же они могли открыться при господстве атеистической идеологии?  Ни в школе, ни дома этому не учили. Поздновато пришла ко мне вера – сожалею я сегодня. Но у Бога для каждого свой час.
   Вспомнился эпизод. Я уже студентка, дома на каникулах. Мы с Леной Глазачевой в Коктебеле в гостях у её знакомой - детской поэтессы Ирины Махониной. В разговоре коснулись религиозной темы и я что-то тупое материалистическое высказала. Ирина Махонина переглянулась с другими гостями (кстати, молодые художники, расписывавшие храм) и мягко, со вздохом произнесла: «Не пришла ещё».
   Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, и я в возрасте около сорока лет стала постепенно приходить к вере в Бога. Сколько до этого я своевольно принимала неправильных решений, сколько напрасно потратила сил. Суета сует. Лишь с вершины прожитых лет можно увидеть свои ошибки, но изменить уже ничего нельзя.
   Мои родители прожили свою жизнь верными однолюбами.  Я не слышала от мамы ни слова упрёка или обвинения в адрес папы за все сорок лет ее жизни после его смерти. «Это все водка виновата. Алкоголизм – это болезнь», - ещё раньше говорила она. При жизни родители не смогли одолеть препятствия, губившие жизнь, но так и не разбившие их любовь. А любовь так и осталась с ними и соединила их в вечности.
   Но перед этим, по промыслу Божьему, мама провела последние три года в тихом страдании от лежачего положения. К ней пришли смирение и душевное очищение. С ней рядом было светло и благостно. Последняя её песня стоит в ушах, как живая: «Называют меня некрасивою- / Так зачем же он ходит за мной,/ И в осеннюю пору дождливую/  Провожает с работы домой…»  Ни жалоб, ни упрёков, ни осуждений. Когда я приезжала, она очень радовалась мне, трогала мою руку, замечала в каком я красивом платье, охотно со мной молилась. В старости мама пришла к вере, и хоть всегда стояла за советскую власть и за социальную справедливость, считала, что нельзя было притеснять церковь. Напротив её кровати на книжной полке я поставила иконки, а левее висел портрет отца, удачно нарисованный мною сангиной ещё в студенческие зимние каникулы. Мама иногда обращалась к папе на портрете: «Вот видишь, какой стала твоя Марик?»  Портрет хвалила моя подруга ещё с художественной школы Оля Терновая, ставшая потом очень дорогим человеком для нашей семьи, помогая нам в самые тяжкие периоды. 
    Мне довелось стать свидетелем пронзительного откровения  в последние мамочкины дни, когда она из моих рук уходила к своему мужу, и как она призывала его по имени: «Саша, Саша!»  Ей оставались часы, и он уже стоял и ждал её. Она оставалась в ясном разуме до конца, и на мой вопрос отвечала: «Да, я вижу его...»  Её душа уже находилась в пограничном состоянии, и она видела фигуры из иного мира. И рассказывала мне, что видит. Не смею описывать, но там предстоял праздник.  Ей оставалось только причаститься, казалось, этого там все ждали. И чудо состоялось. Я ранее просила о причастии на дому, но время шло и не оставалось уже надежды, и, вдруг, Батюшка сам позвонил мне в утро именно того дня. Накануне начались боли, но с причастием она успокоилась и тихо ушла. Ушла по-христиански. Ей было девяносто восемь лет.
   Я скольжу над нерасшифрованными тайнами – его уход, её уход ровно через сорок лет после него (а следующий день, за сороковым днём после её ухода приходился на день рождения отца). Сорок – это вообще сакральное число, таинственный цифровой код. За сорок лет перегорают все страсти и обиды, и остается главное, что объединяет людей. Каждый занимает своё место, назначенное свыше: ты – жена, ты – дочь, ты – брат. Но где же это родственное братство? Где-то затерялась любовь между родственниками - сына к матери, брата к сестре, дочери к отцу… Или она слишком глубинная и непоказная? На поверхности её почти не видно.  А, может быть, это генетически северное? Приоритет «умственного» над «чувственным». И только любовь отца и матери выявилась вдруг выпукло и явственно, когда уходил последний. Она есть! Слышите, циники, есть любовь.
    Господь дарит её каждому своему созданию, но не каждый умеет сберечь в своей душе это сокровище. Бьют её, бьют предательством, ложью. Меняют любовь на золото. Что с ней только ни делают… А без любви душа высыхает и умирает. Душа жива любовью. А где душа живая, там тепло, там жизнь.
   
  Я написала и о самом давнем, что уже покрылось полувековой патиной времени, и о совсем близком, объясняющем многое из прошлого.  А более позднее еще не отстоялось, ему надо пока «вызреть», чтобы  раскрыться яснее.

                Старый дом.
         
          Мой старый дом, ты нынче как чужой,
От сквозняков вжимаюсь вглубь дивана,
Но стук дождя дарует мне нирвану,
Вдруг возвращая детский мой покой.

О, как хотелось на минут пяток
Вон из удушья беспокойных буден
Под  летнего дождя шаманский бубен
В страну, где скрылся детства островок.

          Тут мне легко и сладко, как в раю,
Но дождь устал и просветлело небо,
И, скинув забытья полог, как небыль,
Я ясно жизнь увидела свою.

О, детства романтичные года,
          Мы познавали мир по песням нежным,
В них бригантина с компасом – надеждой
Стремилась в голубые города.

          Неведеньем счастливым облачась,
И я пустилась вслед за бригантиной,
          Окрасив паруса её кармином,
И у руля там Грей! Не принц, но князь.

Сколь долог и трагичен путь мечты –
Речь не о том. Но, возвращаясь к дому,
Зализывались раны по-родному,
Души, уставшей на своём пути,

Там занавеску трепет лёгкий ветер,
И чай со вкусом крымского бальзама,
И в центе абажур, и память мамы,
А за окном кричат коты, как дети.             
               
                Январь 2018г.               

                Шафикова (Елизарова) И.А.