Дитя войны

Я появился на свет в то страшное время, когда казалось сошедее с ума человечество стремилось уничтожить самое себя. Количество убитых исчислялось десятками миллионов, раненых – сотнями, а счет потерявших семью и кров уже шел на миллиарды. Это время называлось Второй Мировой Войной. И казалось невероятным чудом, что в это же время рождались дети. Но даже на фоне этого чуда факт моего рождения можно считать явлением необычным. Дело в том, что я родился в партизанском отряде...

Моя мама, в девичестве Котляр Ася Моисеевна, родилась в городе Гори в 1920 году. Но к товарищу Сталину, который родился там же сорока годами раньше, она никакого отношения не имела. Так получилось. Просто мой дед, Моисей Котляр, был железнодорожным инженером-строителем, и поэтому мотался по всей стране. А моя бабушка, в девичестве Ривка Розенфельд, была его верной спутницей. Ни Моисея, ни Ривку я ни разу в жизни не видел. Вместе с почти со всеми своими родными и близкими они были уничтожены в Житомире.

В 18 лет мама закончила медучилище и ее отправили на финскую войну, откуда она вернулась с двумя легкими ранениями и тремя медалями, одна из которых была «За отвагу». Медаль была очень почетная, и ее она получила за то, что вытащила с поля боя какого-то раненого большого командира. Она никогда мне об этой войне ничего не рассказывала, и только совсем недавно, буквально перед самой смертью, кое-что рассказала об ужасах той бойни.

Война с немцами застала ее во Львове. До последнего дня она помогала больным и раненым, и во-время уйти не успела. То-есть осталась на территории, оккупированой немцами. Еврейка на территории, занятой немцами! Ноль шансов выжить! Но мама выжила. Какие-то подпольщики изготовили ей новые документы, из которых следовало, что она осетинка Анна Михайловна Калоева, родившаяся в Гори, и отправили от греха подальше в деревню Разумиевка, что на Кировоградщине, заведующей фельдшерским пунктом. Это такая дыра! Несмотря на то, что до Киева всего сотня миль, цивилизация там и сейчас присутствует в самых минимальных количествах.

Рядом с деревней немцы организовали лагерь для военопленных. Если в лагере какая нибудь женщина обнаруживала своего раненого мужа, то ей его отдавали.  Конечно, если он не был коммунистом, офицером или евреем. Связи с подпольем мама не теряла. Однажды к маме пришел подпольщик и предложил таким вот образом забрать к себе раненого в ногу красноармейца. Так встретились мои мама и папа.

Мой папа, Ираклий Шалвович Шанидзе, родился в 1917 году в Тбилиси. И хотя он родился 25 октября, но к Октябрьской революции это никакого отношения не имело. Родился бы он или нет, пушка на крейсере «Аврора» все равно бы выстрелила, а революция состоялась. Но папа всегда очень гордился совпадением этих дат, словно из той пушки стрелял именно он, а не кто-то другой.  Только много позже я понял, что папа в действительности думал по этому поводу.

Вообще-то фамилия папы была вовсе не Шанидзе. Мой дед, а его отец, носил гордое имя Шалом Ицхакович Мордух-оглы, и был он персидским евреем, или, как говорят в Тбилиси, лахлухом. Я его никогда не видел. Когда дед Шалва получил извещение, что его единственный сын пропал без вести, у него в течение дня выпали все волосы на голове и теле, и еще через пару дней он умер, оставив мою любимую бабушку Нане вдовой. Бабушка была замечательной женщиной. Вышла она замуж рано, в 12 лет, а в 13 уже родила папу. Была она абсолютно неграмотной, но свободно говорила на четырех языках: грузинском, армянском, азербайджанском и лахлухском, и была страшно верующей. Единственная во всей семье. Не считая умершего деда Шалву. Тот тоже был страшно верующим и, как говорила бабушка, Тору знал назубок. И как отец при таких родителях остался необрезанным, до сих пор тайна, которую он унес собой. Но это спасло ему жизнь.

На фронт отца забрали в 1942 году с третьего курса ветеринарного института. Видно кто-то посчитал, что ветеринария и медицина это почти одно и тоже, отцу присвоили звание лейтенанта медицинской службы и назначили командиром медсанбата. В первом же бою его ранили и он попал в плен, но перед этим догадался снять с какого-то убитого красноармейца форму и взять его документы на имя Шанидзе Ираклия Шалвовича, грузина по национальности.  И так как он не был евреем, коммунистом или офицером, то немцы без проблем его отдали маме.  И стали они вместе фельдшерить, помогая местному населению, а иногда и партизанам.
 
Вскоре мама забеременела мною. Я сильно подозреваю, что это было сделано по совету подполья, в целях конспирации, а иначе немцы ни за что бы не поверили, что мои родители действительно муж и жена. Но даже эта хитрость им не помогла. Кто-то донес, что родители помогают партизанам, и им пришлось спасаться в партизанском отряде. 

Я родился 10 августа 1943 в 3 часа ночи, наверное тоже в целях конспирации, чтобы немцы не засекли. Но партизаны волновались зря. Родился я тихо, без крика, чем сразу вызвал уважения командира и бойцов. Лето было жарким, условия были жутко антисанитарные. Всем досаждали мухи. Но не мне. Я весело отмахивался от них и тихо смеялся. Это были мои первые игрущки. Буквально сразу меня стали брать в разведку, для отвода глаз немцев и полицаев. Мама рассказывала, что я внимательно слушал, что говорил на инструктаже начальник разведки и вел себя соостветствующе. Где надо молчал, где надо - плакал, а где требовалось – смеялся. Папе с мамой не очень нравилось, что меня брали в разведку, но их, в общем-то, никто и не спрашивал.

Так продолжалось почти до Нового года. 1 января 1944 года наш партизанский отряд соединился с Красной Армией. Но радость партизан была недолгой. Они, как лица, жившие на оккупированной территории, сразу же попали под подозрение в сотрудничестве с немцами. Меня с мамой отправили в Казахстан, в город Талды-Курган, а отца – в фильтрационный лагерь. Если кто не знает, фильтрационный лагерь – это тот же концлагерь, но только для своих. И сидели в них партизаны вроде моего отца, пока их проверяли, не немецкие ли они шпионы. Отца прверяли почти 4 месяца ( в немецком плену он был 4 дня), после чего признали его не шпионом и годным к строевой службе. Но так как он все еще хромал, его на месяц для поправки здоровья отпустили домой в Тбилиси.

Наше пребывание на оккупированной территории долго давало о себе знать. Дело в том, что все, кто имел несчастье остаться под немцами, считались людьми неблагонадежными, как бы второго сорта. Во всех советских анкетах требовалось ответить не вопрос: «жили ли вы или ваши родственники на оккупированной территории?». Меня, например, по этой причине несколько раз не выпустили на научные конференции за границу.

Но была с этим связана и приятная неожиданность. Лет через 30 после окончания войны, когда я уже закончил университет и защитил кандидатскую диссертацию, у меня в Донецке гостила мама. Однажды я пришел домой и застал ее чуть ли не плачущей с какой-то бумажкой в руках. Это была повестка из военкомата. На ней было написано: «Такого-то числа Вам следует явиться в военкомат по такому-то адресу в такой-то кабинет. При себе иметь паспорт и военный билет. В случае неявки будете привлечены к уголовной ответственности!» Мама со страхом смотрела на меня. Наученная горьким опытом, она знала, что с военкоматом лучше не шутить. Я, как мог, успокоил ее и пообещал сходить. Но забыл. Или не хотел. Как и все советские люди, я испытывал инстиктивное отвращение ко всем таким организациям.

Прошло пару месяцев. И все повторилось. Я опять пообещал пойти, и опять забыл.  Прошло еще пару месяцев, и снова пришла повестка. Мама сказала, что она больше мне не верит, и поэтому пойдет со мной. Ей совсем не хочется носить мне в тюрьму передачи. Кстати, от нашего дома до военкомата было метров 300. Еле отговорил ее. Но она потребовала, чтобы я поклялся мамой. Я поклялся. Поэтому пришлось пойти. В указанном кабинете меня с радостью встретил румяный пузатый майор. Он мне рассказал, что к 20-летию Победы выпустили юбилейную медаль «20 лет Победы в Великой отечественной войне», и что они больше 10 лет разыскивают меня, чтобы мне ее вручить. Он торжественно встал, оддернул гимнастерку, достал из ящика стола маленькую коробочку, вытащил из нее блестящую золотом медаль, повесил ее мне на рубашку, пожал мою руку и поздравил с заслуженной наградой.

От неожиданности я потерял дар речи. Когда способность говорить вернулась, я предложил майору пойти обмыть такое радостное событие. С майором стало твориться что-то странное. Сначала он радостно вскочил, надел даже фуражку, но вдруг лицо его сморщилось, он весь как-то поник, снова сел в свое кресло и горестно посмотрел на меня.

- В чем дело? – удивился я.

- Меня вчера закодировали! Сказали – одна капля алкоголя - и сразу смерть! – Он с надеждой посмотрел на меня. – Вот вы, как ученый человек, скажите, может это неправда? Может один стаканчик все же можно?

Я посоветовал ему не рисковать. Дома мама долго не могла поверить, что меня вызывали, чтобы наградить медалью.

- Но там ведь было написано, что в случае неявки тебя посядят! – причитала она.

Пришлось сказать ей, что у военных так принято шутить. Солдатский, так сказать, юмор.

Больше всех медаль понравилась моему сыну. Мне долго пришлось ему рассказывать о своих подвигах во время войны. Мама только диву давалась, как я это все помню. Сын смотрел на меня с восхищением. Не рассказывать же ему, что эту медаль давали всем, кто служил в армии в мае 1965. Это было бы совсем неинтересно.

Сын повесил медаль на шею своей любимой игрушке – желтому медвежонку Мишке маленькому и мы еще долго с ним перед сном сочиняли боевые истории, за которые медвежонок был награжден.