Конец високосного года 27

Час поздний – пора бы и заканчивать работу, идти домой. Но во-первых, Марта ещё не вернулась, а аппаратную нельзя оставлять. А во-вторых, Хаус пошёл ублажать палатную сестру, и я не ухожу – жду его, стараясь вспомнить, куда дел картинку с козой. Надо бы порвать, пока Блавски не увидела.
Что-то мне в этой нарисованной козе покоя не даёт, как и в словах Блавски про генетический анализ мальчика Малера. Ну, да, у нас с его матерью была связь, и это ее как раз мотивировало - не останавливало. Неужели всё, и правда, затевалось только ради моей игрек-хромосомы? Нет, я не думаю. Да и она отрицает. Она ведь не играла, не манипулировала, даже никак не пыталась донести до меня, чтобы я узнал - она всерьёз готовилась к усыновлению, документы собрала. И кстати, отказавшись от мальчика Малера, не отказалась от этой затеи окончательно. Я мельком видел как-то, как она просматривает базу данных по отказникам в принстонских родильных отделениях. Чьи же гены могли вызвать такое отторжение? Почему она не сказала ясно, и скажет ли, если выпытывать? И – главное - скажет ли правду? Вот такой уж он, дом, который построил Грэг: скандалы, интриги, расследования, в простоте ни слова, без игры или манипуляции ни шага. Плохо? А вот ничего подобного! Захватывающе интересно.
 Но пока я размышлял, вернулась Марта.
- Я принесла тебе пончик. Шоколадный.
- Спасибо. Обожаю шоколадные пончики. Посмотри, чей седьмой экран - там пробежки экстрасистол.
Она сверяется с журналом.
- А, ничего, это не в первый раз. Он на тяжёлой схеме: меланома и пересадка почки практически одновременно. Кстати, знаешь: сюда заходил Бич – пытался вникнуть в суть программы, которую мы проводим, спрашивал, который монитор Харта. Я сказала ему, что сведения конфиденциальны, а он стал очень убедительно врать, что ты разрешил. Ты же не разрешал?
- Конечно, нет. Не верь ему – у него работа такая, убедительно врать. Кстати, у тебя ещё не брали интервью?
- Пока ещё нет, а вот у Роберта брали, - она вдруг смеётся. - Ты не представляешь, что он им наговорил!
Как раз представляю, и невольно усмехаюсь, догадываясь, как Чейз мог троллить своих интервьюеров. Около года назад репортёрам из местной газеты он на серьёзе рассказывал, что в «Двадцать девятом февраля» мы широко практикуем уринотерапию и логотерапию - проще говоря, заговоры на мочу, после чего больные её пьют и исцеляются, но для правильного эффекта и обеззараживания разводить её нужно на чистом спирте. Он это специально выделил , как важное, и с умным видом диктовал процент и технику разведения. На такого рода шутки Чейз мастак – у Хауса учился.
Не знаю я, как они с Мартой живут – сошлись, что сейчас называется, «по приколу» -  и почти сразу родилась Рики. А незадолго до этого умер Форман от рака мозга, и Чейза тогда здорово ушибло тем, что был рядом, знал о симптомах и не обратил внимания, не настоял, не диагностировал. Это в честь Формана у Рики такое необычное имя – Эрика, от мужского «Эрик». Чейз тогда малость раскис, а ещё юная и ещё влюблённая в него Марта Мастерс подставила плечо. И Чейз как честный человек… Хотя никакой любви у него не было – так, уважение, общность интересов, и даже, может быть, в какой-то степени месть женскому полу за неудачный брак с Кэмерон. Но регулярный секс и две дочери - это уже повод для сохранения домашнего очага. Говорю же: дом, который построил Грэг - тут у всех всё сложно.
- А твоя дочка великолепно рисует, - говорю, снова возвращаясь мыслями к козе. – В этом она уже превзошла тебя, а ей девяти нет.
- Мне кажется, она родилась с кистью в руке, - снова засмеялась Марта, и в её тоне явственно звучала гордость за дочь. А я взял – и плеснул на эту материнскую гордость холодной воды:
- Но это совершенно не детские картинки. Такая глубокая психология не может быть доступна ребёнку её возраста - ей кто-то подсказывает, что рисовать. Корвин?
 Я даже не думал, что она так вспыхнет. Словно у неё под кожей раздавили сразу несколько флакончиков с алой, пунцовой, тёмно-красной краской.
- Н-нет, - с запинкой ответила она, чуть помедлив, как человек, собирающийся соврать, но врать не любящий и не умеющий. -  Кир ей сюжетов не подсказывает…
- Но не сама же она придумала того домового. И скворца. И козу. Серьёзно, Марта: она не могла, - продолжаю я настаивать, намеренный всё-таки получить от неё подтверждение, но в это мгновение возвращается Хаус. При нём продолжать не стоит, и я, сдав пост явно обрадовавшейся прерванному разговору Марте, иду вместе с ним в зону «C», в жилую зону «Двадцать девятого», в нашу квартиру.
Наконец-то - что-то я совсем вымотался, денеь просто бесконечный.
- Уломал, - весело отчитывается он мне, имея в виду медсестру из Бостона. -  Угадай, что пообещал ей за отказ от эскалации конфликта?
На мгновение задумываюсь: что он мог ей предложить? Босс, директор больницы – молодой, не особо решительной медсестре? Секс? Ему под шестьдесят. Круг его интересов - дамы посолиднее и возрастом, и интеллектом. На такие жертвы он не способен. Деньги? Взятку? Вот уж нет! Не в его духе, это Тауб мог бы.
- Обещал,- медленно начинаю я, стараясь по его реакции понять, правильно ли догадался,- поставить её палатной к телевизионщикам?
- Бинго!
И тут же спрашивает, что я сделал с Мастерс - для него она так и не сделалась Чейз - такого, что придало ей этот восхитительный колер настойки на калифорнийских томатах? И была ли Блавски такой же красной когда я её... «ну ты понимаешь?»
- Мало мне Чейза с его дурацкими корсиканскими страстями, - говорю. - Ты ещё тут будешь. Или это ты его и подначиваешь? Между нами ничего такого нет. не было и не предвидится. А сейчас я только говорил ей, что... - и ничтоже сумняшеся излагаю ему суть.
Действует мой рассказ на Хауса странно - он, всегда идущий чуть впереди и справа, резко останавливается - так, что я буквально налетаю на него:
- Уилсон, ты - идиот!
- Почему? - искренне недоумеваю я.
- Понятия не имею. Может, твоя мама, будучи беременной, недополучала йода, или акушерка уронила тебя головой вниз. Я же просил тебя об этом даже не заговаривать.
- Ты просил не трогать Корвина. Я его и не трогал.
- Ну, конечно! Ты умнее придумал,- фыркает Хаус.- Какое тебе вообще дело до суфлёра этих картинок? Да, глубокому идиоту понятно, что девчонка не сама их рисует, а с подачи – и что? Картинки – не отравленные иглы и не закладки тротила.
- Всё дело в козе, - говорю. – До сих пор было забавно, смешно. Но вот это не было милой шуткой. Это были именно отравленные иглы и твой троитл. Это было зло, это было с желанием уязвить, как можно больнее. Если прежде – просто на грани фола, а для Корвина и вовсе милая шутка, то это – за гранью, и я не хочу, чтобы полетели кровавые ошмётки. Если это Корвин, то я хочу понять, что…
- Это не Корвин, - перебивает он.
- Ну, не знаю… Будь Эрика старше, будь она сегодня рядом, когда мы…я бы даже подумал, что она... что я... – вот теперь я застываю на месте, и Хаус, обернувшись, насмешливо и выжидательно смотрит на меня.
- Ну? Догадался, наконец, казанова?
- Это не Корвин,- снова с замедлением говорю я, и чувствуя, что, как и Марта недавно, краснею, хотя щекам холодно, а не жарко. - Это она. Она сама. Это Марта подсказала Эрике...
- Ничего подобного, ничего она не подсказывала, - говорит Хаос, и теперь в его голосе звучит досада. – Она слишком хорошая мать, чтобы впутывать в это своего ребёнка. Ты забыл крысу из той истории с твоим родственником? Ведь реально три-дэ было. Эрика рисовала Корвина, Тауба, может, и меня с леденцом Но к козе она отношения не имеет. Это Марта. И скворец, скорее всего, тоже Марта. И отсюда, сам понимаешь, следует неутешительный вывод: если Мисс бескомпромисс так завелась от звуков вашей любовной страсти, то ты мне можешь сколько угодно трындеть о том что вы " просто друзья " То есть, с твоей стороны, я даже допускаю, что всё, может, и просто, а вот с её, похоже, всё довольно сложно.
 Несколько мгновений мы молчим, Подходим к эскалатору, вздымаемся вверх, и только наверху, на лестничной площадке я удручённо и риторически вопрошаю:
- И что же мне теперь делать ?
И, не смотря на то, что вопрос риторический, Хаус услышал и даже отвечает:
- Не знаю. Зато я знаю, чего тебе не надо делать…
Но тут я даже не переспрашиваю. Потому что ответ этот – тоже риторический.

Приготовление ужина, как всегда, на мне, и обычно ужин – наша главная трапеза дня, но сегодня я Хауса разочаровываю - слишком устал для серьёзных кулинарных изысков, так что обращаюсь к замороженным полуфабрикатам.
- Лазанья подойдёт?
- Это та, из супермаркета, что отзывает грязной тряпкой?
- Чесноком. И салатик сделаю, - это уже извиняющимся тоном, за замороженную лазанью, действительно, малость отзывающую тряпкой. Хотя соус это поправит.
- Валяй, - обречённо вздыхает он и, плюхнувшись на диван, щёлкает пультом.
Новостные каналы все, как один, показывают, как в разных уголках страны готовятся к Рождеству. "Учитывая сложившуюся эпидемическую обстановку, -вещает привычной скороговоркой жизнерадостно скалящийся диктор, - в привычный порядок празднования будут внесены некоторые изменения, направленные на уменьшение тесноты контактов, что, надеюсь, не нарушит сложившихся  традиций – во всяком случае, не настолько чтобы испортить всем нам праздничное настроение. Наш специальный корреспондент проводит опрос на улицах города.
- Как вы думаете, - останавливает двух девушек в одинаковых куртках из искусственного меха так же жизнерадостно скалящийся "специальный корреспондент", - не пострадает ли праздничное рождественское настроение в связи с вводимыми ограничениями?
 Девушки переглядываются и перехихикиваются, а Хаус откровенно и с подвывом зевает и переключает на другой канал. Он не любит Рождества, как и вообще не любит праздники. Думаю, в большей степени из-за того, что они нарушают привычный ему ритм. Все-таки есть в нём что-то, наводящее на мысль о синдроме Аспергера. Для него, как для "человека дождя": раз рыбных палочек должно быть восемь, значит, четыре уже не устроит - будь они хоть вчетверо длиннее каждая.
Переключение каналов особо не помогает – на одном рассказывают историю Санты с привлечением библейских текстов, не третьем идёт какой-то комедийный сериал под закадровый хохот, на четвёртом жизнерадостная парочка пытается впарить публике «по специальной цене» настоящие серебряные подвески. Наконец, он останавливается на диснеевских мультяшках, которые хотя бы приплясывают под приличный джаз.
- Ну, что, - спрашиваю, когда лазанья съедена, а пиво выпито - Спать?
Я - жаворонок, хоть и не ярко выраженный, для меня полночь - уже реально полночи, а шесть утра - утро. Для Хауса полночь - ещё вечер, а вот шесть - как раз ещё самая настоящая ночь, даже если за окном вовсю светит солнце и оглушительно расчирикались птицы.
- Иди - иди, ложись, - отмахивается и - вот уж завтра снег пойдёт - делает телевизор потише.
Моя спальня - бамбуковая роща для " самой храбрый панды". Подарок Хауса к возвращению из психиатрии, где я лежал с последствиями амфетаминовой зависимости и дефицитарной симптоматикой клинической депрессии.
Светлая мебель, бамбуковые стволы на обоях, порхающие на них же 3D - рисованные бабочки, Широкая кровать с бамбуковым же матрасом и верблюжьим одеялом. Бухнуться бы сейчас на неё, закрыть глаза и… но вдруг замечаю торчащий из-под кровати угол картонной коробки с нарисованным крылатым членом, о которой за делами совсем забыл. Вот чёрт! Я же душеприказчик покойного Белла. Он говорил, что в коробке что-то принадлежащее Блис, матери Хауса. Надо соответствовать и хотя бы взглянуть, что там, и, действительно ли, нужно вот так вот сразу отдать всё это Хаусу?
При свете настольной лампы потрошу коробку у себя на коленях: какие-то старые пожелтевшие письма, фотографии... Семейный архив? И вдруг бросается в глаза с серого официального бланка знакомый и нерадостный медицинский термин: "азооспермия", и, ещё не вникнув, тут же взглядом выхватываю: " Джон Хаус, забор материала от шестнадцатого мая 1958 года"
 Чего-чего?
Ещё раз, не веря себе, просматриваю бумагу. Но всё точно. Официальное заключение. Печати, росчерки – всё, как полагается. Значит, примерно за год до рождения Грэга Хауса, а стало быть, за два-три месяца до его зачатия, его отец, сделав анализ спермы, убедился,  что бесплоден. Та-ак...
Шапка бланка: "Центр репродуктивных исследований, Кембридж. Великобритания. Группа Эдвардса."
Припоминаю, что уже раньше слышал об этом Эдвардсе. Работы по искусственному осеменению, банк донорской спермы, проект технологии ЭКО. Один из самых первых центров исследований по этому вопросу, передовые технологии пятидесятых, самые-самые истоки репродуктивной коррекции. Не каждому по карману исследование в таком месте. Впрочем, офицеру ВДС США…
Что тут еще за бумаги? Ну-ка! Серых бланков с клеймом центра репродукции еще несколько - я просматриваю их один за другим: "Участие в добровольной исследовательской программе", "Договор об оказании репродуктивной помощи", "Согласие супруга", "Согласие супруги", "Анкета прегравидарной подготовки" "Памятка семейной паре, решившей воспользоваться услугами искусственного оплодотворения". И, наконец, выписка из протокола: "В соответствии с требованиями порядка проведения процедуры, в тринадцать часов сорок минут произведено трансвагинальное введение донорского семени за номером "тридцать девять тридцать два", врач…, ассистент…- от второго сентября одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года"...
Выскальзывает из рук и падает на одеяло черно-белая казённого типа – в фас, профиль и полный рост - фотография молодого мужчины: тёмные кудлатые волосы, светлые глаза, чуть кривоватая улыбка... Знакомые глаза, знакомая улыбка – улыбка Хауса, его взгляд. Номер на фотографии: три тысячи девятьсот тридцать два.
Так вот почему анализ ДНК отца Хауса показал такую низкую вероятность родства с сыном. Дело не в супружеской измене - Джон знал, что сын не от него. Он подписал согласие на осеменение Блис спермой вот этого светлоглазого типа из банка спермы Эдвардса – донора за номером тридцать девять тридцать два. Надпись через снимок наискосок: «Ознакомлен. Не возражаю»
И прежде, чем успеваю сообразить, что ещё держу в руках, выхватываю взглядом несколько строк, написанных тем же твёрдым мужским почерком: « И ты напрасно пишешь, что тебе неловко перед кем бы то ни было - это ложное чувство. Несколько лишних грэй, полученных мной на службе стране, не должны стать препятствием ни твоему материнскому счастью, ни моему отцовскому долгу. И ты напрасно тревожишься о том, что наследственность неизвестна и может быть не самая удачная. Уверен, что любовь и строгость пресекут любые дурные начинания, какие бы он ни унаследовал».
Спохватившись, что вообще-то читаю чужие письма, поспешно отвожу глаза. Но чувствую себя так, как будто проглотил кусок негашёной извести, и он пузырится сейчас во мне и разъедает изнутри мой желудок.
Письмо написано, понятно, гораздо позже, чем был сделан анализ. Написано, когда уже всё решено, и Блис или на приличном сроке беременности, или даже родила, потому что пол ребёнка уже известен точно. И Джон не с ней рядом, а, как всегда, в командировке, в отъезде. Получает ещё несколько «лишних грэй» на службе стране. Вот чёрт!
Я в бессилии сжимаю кулаки и мне, сказать по правде, очень хочется разорвать эти бумажки, а лучше сжечь. Но этого сделать никак нельзя. Хаус должен знать. Я должен рассказать ему, должен отдать эти документы, должен поступить с ним так, как он всю жизнь поступает со всеми: взять эти серые листочки голой правды, скомкать и забить ему в глотку, а потом смотреть, как он будет давиться всеми годами жизни с отцом и матерью – детством, взрослением, подростковым своим нигилизмом, всеми взаимными обвинениями, недомолвками, обидами – давиться, как непрожёванными кусками жилистого мяса. До рвоты.
Ну, почему Блис не рассказала ему этого тогда, когда ещё можно было что-то изменить? Вот чёрт!
Это что, это я так хотел спать полчаса назад? Сижу на кровати, нервно тру руками лицо и чувствую, что если и смогу заснуть со всем этим знанием, то лет эдак через сто. Одно хорошо, что Белл догадался отдать это мне, а не ему. Мог ведь ещё на похоронах Блис сунуть ему эту коробку. Запоздало обливаюсь холодным потом: а что, если бы он всё-таки не совладал со своим любопытством, и сам первый сунул туда нос, пока она вот так, свободно, лежала в спальне? Пытаюсь поставить себя на его место в этом случае. Ну, уж нет! Этой коробочке требуется хороший буфер, и пока я его не придумаю, пусть лучше полежит подальше от рук и глаз моего друга.
Складываю все документы и засовываю коробку обратно под кровать. Завтра я её унесу отсюда и запру понадёжнее.