Красномордый

«Андрей? Нет, не он, - высокий тощий мужчина пятидесяти лет, который остановился в десяти метрах от меня, где на скамейку поставил рюкзак и начал открывать его, был очень похожим на приятеля моего младшего брата. – Если это он, то от него осталась половина. Нет, не может быть. К тому же Пашка говорил, что тот в армии, и вроде как, когда приезжал в отпуск, был у него. Хотя, что его рассказы. Он мог и соврать. Нередко он врал из выгоды, рассчитывая на подачку, но больше, как артист от большой любви к искусству: соврет и верит в ложь. Нет, не он».

На голове темные волосы с пробором посередине, запавшие желтые щеки, длинный острый нос, тонкие бесцветные губы. У Андрея лицо – кровь с молоком. Я еще мог согласиться на то, что это он, если б в глазах не выражение обреченного на смерть.

Но вот он повернул голову в мою сторону и узнал меня.

Я кивнул ему.

Теперь, кроме того, что все же это был он, когда он подошел ко мне, и это, что еще осталось в нем – резкость в движениях, решительность, что нравилось мне, я узнал его.

Он протянул мне руку: как, мол, дела. «А твои как? Брат говорил, что ты в армии».- «Я в армию не пошел. Они, из военкомата, приходили, но куда мне: у меня тут все вырезано», - он показал туда, где у него было левое легкое.

Это весь разговор. А о чем еще с ним говорить? Я его толком не знал. Еще раньше, много лет назад, он жил на нашей улице с «девушкой». Есть мужчины, которые даже в сорок лет все еще встречаются с ними. Они, эти девушки, уже давно не это самое, речь даже не идет о невинности и так далее, и точно не считают себя такими, страдая и любя, как могут устраивают свою жизнь, и, если повезет, к пятидесяти годам выйдут замуж за старика.

Все происходило в начале июня на базаре, который весь был в клубнике.

Он уже не жил с девушками, а жил со старшей сестрой, у которой был ребенок, в квартире их родителей возле телевышки, это рядом со мной, когда я выхожу из дома, то вижу  ее, в кирпичной пятиэтажке, она там одна. Сестра его кормила и лечила.

-Ты где ходишь? – спросил я Пыркова. Он  мой приятель еще с института.

-Кто это? – ушел он ответа.

-Пашкин друг. Андрей. За красное лицо его прозвали Красномордым. Теперь оно у него желтое. И вообще ему недолго осталось. У него туберкулез, уже вырезали левое легкое. Другой из их компании, это от него они заразились (Я тебе говорил, что Пашка лежал в тубдиспансере? Так вот, лежал.) после такой же операции через полгода умер.  Он должен был умереть сразу, но не умер, а долго лежал, говорили, что весь высох, превратившись в мумию. И когда казалось, что вот-вот умрет, и его перевезли из дома сожительницы к матери, понятно для чего, он еще полежал и, вроде как оклемался, начал ходить, немного и будет бегать.

Тут я вспомнил случай с ним на базаре. Он вошел в него, разрезая торговые ряды, как теперь красные, в клубнике, как ножом арбуз на две половины. Взгляд – сталь. Решительно и бесповоротно, что тоже, что решительно, но в том смысле, что не свернет с дороги, как будто это рельсы. За ним проследовали его приятели жидким хвостом удаляющегося поезда. Хвост этот из старых товарных вагонов.

-Ты зря ему подал руку, - брезгливо кривясь, вставил Пырков.

-А что, мне надо было спрятать руку?

Известно, что он очень брезгливый, хотя иногда наблюдая за ним, где-нибудь за столом, мне хотелось вырвать, таким неряшливым он мне казался, и очень мнительный. Это два главных его недостатка. Но с ним можно было поговорить о литературе и это перечеркивало все плохое в нем  (собственно, на этом я никогда не акцентировал своего внимания).

-Этот, кто их заразил - Сергей, или еще его звали Кэшей. Он жил с женщиной старше его на десять лет, которая красилась, как копеечная проститутка (это, если говорить о ней, еще приличное слово) не просто так, допустим, не от скуки, а из большой любви. Почему любовь как в романах, как в романсах: я рыдать не стану, я тебя умчу - у людей, которые как бы на грани? Ее звали Раей. Да, собственно, и сейчас зовут.

То, что Кэша шел через весь базар – эпизод, правда, очень яркий, который дает представление о том, какой он, дает ему короткую характеристику, но было много другого, такого, что слов нет. Хорошо, что он мне не родственник. Но даже на расстоянии, как с чужим человеком, с ним тяжело. Хотя поговорить с ним, посмеяться можно.

-С Андреем, - продолжал я, - был случай. Его сестра мне рассказывала: пришла, мол, домой, а на моей кровати молодая женщина, я тут язык проглотила, а та, дальше больше – заявила, что беременна от Андрея и будет жить с нами. Я видел эту женщину. Лицо смазливое и фигура ничего, одета, как все теперь одеваются, то есть это может быть порядочная девушка и непорядочная. Но Ольга, так звали сестру Андрея, считала, что непорядочная. Она, кажется, еще и пила.

Мы вышли из базара. Я спросил Пыркова: «Теперь куда?» Тот немного помялся и сказал: «Я к матери. Проведешь меня?»  У меня было много времени – я согласился. Если свернуть направо и затем пройти вперед, мимо «Колхозной» гостиницы, перейти дорогу, по той стороне, где на углу красная пятиэтажка, потом сталинка за железным забором, то выйдешь к бывшему первомайскому парку, где в его глубине за старыми кленами виднеются потускневшие от времени золотые луковки православной церкви.

Там, в парке, я и продолжил свой рассказ: «Она не соврала, действительно была на пятом месяце беременности. Ну, тут все закрутилось, завертелось: нашли ее маму, порядочную женщину. Та, девушка Андрея, спрашивает его: ты не против аборта. Он разволновался, слезы выступили на глазах, но сказал твердым голосом, что нет, не против. Представляешь ребенку пять месяцев. Уже человек. Так кто сволочь: сестра (она настояла), Андрей или эта, или все вместе, в том числе, и порядочная женщина?»  «М-м-м», - произнес Пырков. «Хотя, такое время. Всем наплевать», - сказал я, и мы еще долго шли, не разговаривая.