Коридор времени

       Мистическая быль о бездоказательности очевидного


       Последняя точка в этой странной истории была поставлена в четверг, девятого сентября семьдесят шестого года. По совпадению или нет, в этот самый День закончилась эпоха Великого кормчего, товарища Мао.

       Другое совпадение в том, что сюжет её закрутился, день в день, шестью годами ранее, в среду, девятого сентября семидесятого. Отец мой служил тогда в артиллерийском полку, на советско-китайской границе, у самой южной её оконечности. И время было неспокойное, и обстановка сложная… 

       Жили мы в небольшом, упрятанном в сопки, военном городке. Четвёртый и двадцатый укрепрайоны ещё только-только начинали возводить. Никакой линии обороны перед нами не было и в помине. Из прикрытия, на тридцать километров госграницы, погранзастава, мы, да дыхание Великого и Тихого, в двух километрах за спиной. В общем, отступать было некуда. 

       За полтора года, истекших после боевых действий Пятой Армии в районе острова Даманский, полк уже четыре раза сменил «тягу». Неделями, а то и месяцами, он хороводил по тайге, вдоль границы, то карабкаясь на горные перевалы, то ныряя в речные броды.

       Вначале, старенькие, с тряпочным верхом, «вездеходы» АТЛ, заменили на новенькие, низкорослые, легко бронированные тягачи МТЛБ, того же Ленинградского завода. В сопровождении заводских бригад гоняли их по сопкам  нещадно, несколько месяцев кряду. Испытания показали, что гаубица позади тягача, вела себя как запутавшийся в стремени седок, лихо скачущий на заднице, позади необъезженного скакуна, по «колдобинам» и «выбоинам». Живописуя процесс, докладчики непроизвольно усиливали звукообраз первого слова буквой «ё». Второму перепадало «е», ибо дело доходило до того, что пару раз гаубицы теряли вовсе.

       Теряли и боеприпасы, которые, по скудости внутреннего пространства тягачей, набрасывали прямо на броню. Как-то, в километре от городка, мне даже пришлось заглушить свой мопед и взять под охрану одну такую потеряшку. Это был стокилограммовый ящик со снарядами. Я стащил его на обочину и растянулся поверх крышки, дожидаясь оказии. Оно может и сошло бы разгильдяям, но, как на зло, подкатил сам командир полка… А это уже не сулило ничего хорошего, хотя проблема транспортировки боеприпасов была и без того очевидной.
 
       Окончательно отказались от МТЛБ только после гибели офицера. На марше, ночью, его тягач налетел на впереди идущую сцепку. Комбат, высунулся из машины по пояс и, привалившись спиной на крышку командирского люка, следил за движением своего подразделения. Ствол 152 мм. гаубицы, скользнув вверх по броне, угодил ему прямо в грудь.  После этого случая конструкцию крышки люка сразу же изменили. В новых машинах она была уже не спинкой кресла, а щитом …

       Не дожидаясь новых технических решений, все проблемы с гусеничной тягой решено было устранить одним махом, – полк перевели на колёсный ход. Подогнали эшелоном сотню – ГАЗ 66. За месяц перековали трактористов в "шоферню", и не угадали опять. Лошадка, на резкопересечённой местности, оказалась слабовата и для гаубиц, и для боекомплекта.  Ни цугом, ни парой не запряжёшь…

       Тогда, почесав затылки, перевооружили полк на мощные Урал 375 Д, с дизельным двигателем. Всё хорошо, но покумекав малость, ради унификации топлива, на радость моему мопеду, поменяли и их, – на бензиновые.

       Не успел я вдоволь накататься на высокооктановой "горючке", как пошли разговоры о самоходках…

       Всё это время, пока полк, меняя "наряды", старался навести печаль на сопредельного созерцателя, тот философски наблюдал эту карусель с высокого бугра – господствующей высоты. Она имела "картёжное" название – «Шестёрка» и, возвышаясь над подёрнутым рябью сопок, морем тайги, была видна отовсюду. Росту в ней километр и, со стороны нашего городка, эта пограничная сопка напоминала мне, смотрящую на восток, кудрявую черепушку, с выстриженной от уха до уха противопожарной полосой.

       Нам достался её лоб, а затылок и темечко были у порубежников. Устроив у внешнего края вершинного плато зрительские трибуны с вышкой, они, в ясную погоду, с комфортом, чуть не на сотню кэ-мэ в каждую сторону, могли наблюдать не только всё приграничье, но и закрытый порт Владивосток был у них, как муха на носу. В приличную оптику он просматривался на всю глубину бухты…

       Случился правда анекдотичный курьёз. Китайцы наблюдали за нами, мы за ними. Обычно этим делом занималась дивизионная разведка. И вот, как-то раз…

       В общем наш дозор оказался на восточном склоне Шестёрки как раз в тот момент, когда на китайской стороне началась небывалая движуха. Подкатили несколько машин с очень, по всему видно, высоким начальством. Оно поднялось на вышку и развернув, как скатерть, топографическую карту, прильнуло к приборам наблюдения. В этот момент лёгкий западный ветерок подхватил полотнище, сыграл в «а ну-ка отними» над нейтральной полосой и аккуратно положил склейку на нашей стороне. На китайской, готовы были начать третью мировую, но старлей, командир разведвзвода, оказавшийся в нужное время в нужном месте, уже мчался с добычей в штаб дивизии. Оттуда машиной, за полсотни вёрст, пулей к поезду и, минуя штаб армии, прямиком в округ…

       Однако, в Хабаровске, к представителю разведуправления, из поезда никто не вышел. Подняли на уши особый отдел, – военную контрразведку.  И та быстренько выяснила, что в дороге, гонец манёха расслабился и был снят с поезда патрулём на какой-то станции, кажется в Спасске. Планшет же, с картой, поехал дальше, и был перехвачен вертолётчиками где-то на перегоне, под Волочаевкой…

       С учётом такой географии, наши приграничные военные городки были упрятаны в сопки так, что с бугра видны не были. Поэтому противник имел о них весьма смутное представление, и вёл фоторазведку через окна, из глубины туалетных комнат северокорейских пассажирских поездов.  Фотографировали не только мой грозящий кулак, но и оснастку железнодорожных станций: разгрузочные площадки, пути, эстакады, склады ГСМ и, по возможности, конечно, сами места дислокации частей. В зимнее время, с железки, наш городок просматривался совсем немного, а летом его выдавал только восьмиметровый профиль Ленина. Белыми морскими ракушками он был выложен на склоне сопки, обращённом к морю, и разделял собой двухстрочную надпись: «Слава КПСС».
 
       Приграничная полоса, в то время, напоминала многосоткилометровый театральный помост. Днем вероятного противника развлекали непрерывным рёвом двигателей, идущих по кругу колонн, да тучами поднимаемой ими пыли. Ночью разыгрывали фантастическое световое шоу прожекторов и автомобильных фар, в середине которого звучал грозный апофеоз богу войны – ночные стрельбы.

       А в городке, тем временем, тишина, жёны, да дети… Освещение до двадцати трёх. Потом городок тонул во тьме, будто и не было его вовсе. Только керосиновые лампы играли тенями в редком окошке.

       Но днём…  Днём тихо не бывало.  Начинались "детские" забавы. На таком фоне, они носили весьма специфический характер. Малышня в песочницах вместо солдатиков играла патронами. А те, кто постарше, отряхнув руки от песка, брались мастерить из подручных материалов всякого рода пиротехнику. Главное, чтобы «баба ахала» погромче…

       У кого что, но найти можно было всё: тратил, детонаторы, шнур, взрывпакеты, шумовые и световые сигнальные ракеты, шашки имитационные, шашки дымовые, артиллерийский порох, – немеряно… В дефиците был только гарпунный, да охотничий, – на вес золота... Были даже сигнальные железнодорожные петарды и термитные свечи, то ли для резки, то ли для сварки рельсов, которые мы выменивали у пацанов с железнодорожной станции и песчаного карьера.

       Меняли, в основном, на излишки артиллерийского пороха. Его широко использовали в ракетостроении… Достаточно было закатать пороховой чурбачок в фольгу. С одной стороны образовавшуюся трубочку скручивали в обтекатель, с другой заминали вокруг спички. Когда её вынимали, получалось реактивное сопло. Затем ракету клали на направляющую, так, чтобы к соплу можно было поднести огонь. Когда оно разогревалось, загорался порох, и ракета стартовала в заданном направлении.

       Моя фишка была в том, что я клал под обтекатель немного дымного пороха, охотничьего или из взрывпакетов. Пролетев метров сорок, мои ракеты ещё и взрывались, образуя, со вспышкой, плотное облачко серого дыма. При этом курьёзных и потешных случаев было не счесть… Сказать правду – частенько по краю ходили. Но, слава богу, людей с мозгами юриста в нашей местности не водилось.

       Изощрялись, кто как мог. В дело шло все: спички, бензин, карбид, магний, фотопленка, прочая нитроцеллюлоза в форме мыльниц, футляров для зубных щёток, офицерских линеек и планшетов...  Пластмассу нарезали полосками и вставляли пучками в гильзы от автоматных патронов. Потом брали гильзу от винтовочного патрона и обрезали у неё скат и дульце. Полученный стаканчик, – корпус гильзы, на подобие ствола, крепили проволокой, на какую ни будь деревяшку, в форме пистолета. Пластмассу поджигали, накрывали стволиком и, пристукнув, чтобы автоматная гильза села поплотнее в винтовочную, направляли оружие на цель. Через секунду происходил выстрел и автоматная гильза, кувыркаясь, улетала метров на тридцать-сорок.

       Я усовершенствовал и эту конструкцию, поместив стволик в массогабаритную модель ПМ, которую отлил из аккумуляторного свинца, для тренировки рук к стрельбе. Гильза стала летать за отметку восемьдесят метров и с десяти шагов, сравнительно точным боем превращала в брызги бутылку из-под шампанского. Поскольку времени на выцеливание не было, я и насобачился стрелять от бедра и навскидку.

       В общем, наша карманная артиллерия шумела в городке ничуть не меньше, чем полковое стрельбище, в иные дни. Но и там мы никогда не отказывались от возможности расстрелять рожок, другой по измочаленным остаткам мишеней. Единственно, чего мы были лишены, так это удовольствия бросить боевую гранату.

       Сверх всех этих благ, общедоступных даже девчонкам, у меня был эксклюзивный доступ в школьный химкабинет. Так уж вышло, что уроки труда, физкультуру, математику, физику и химию, в нашей восьмилетке на тридцать персон, преподавали солдаты, одногодичники, – с высшим образованием. Обычно их было двое Формально они находились в подчинении моего отца, но жили тут же, в школе. Чего-чего, а спуску в учебе они мне не давали. Свирепствовали даже. Но, зато, я разжился ключами от химической лаборатории. В этом и состоял мой маленький гешефт.

       Не было такой баночки с химикатами, куда бы я не сунул свой нос.  Всяко случалось на моем экспериментальном поприще… Много было шума,  огня и дыма. Но, конечно же, приключился и случай из ряда вон – других куда злее, если, не считать куска натрия, со спичечный коробок, брошенного мной в ручей. Да… Было тогда светопреставление…

      Только в этот раз, вместо удовольствия, я получил несколько термических ожогов, следы которых разукрасили мою физиономию так, что, на некоторое время, пришлось отказаться от светской жизни. Однако, такая плата, за изобретение, переплюнуть которое не удалось бы даже киношному аптекарю из «Неуловимых», была сущей пустяковиной. Нет, я не мастерил бильярдных шаров и не претендовал на открытие химической реакции, – пострадал-то, как раз, из-за её незнания. Но пока мои ожоги затягивались я нашёл простой, безопасный и надёжный способ инициации заряда.

       Мои шарики были, поменьше, величиной с драже – «орешек в шоколаде». И выглядели – не отличить. Но взрывались точно так же, как в любимом кино, – при ударе. На твёрдой поверхности они надёжно срабатывали после падения с высоты не менее семидесяти сантиметров. Сколько не испытывал я их всеми иными способами случайного воздействия, «конфеты», в обращении, показали себя абсолютно безопасными. Одну даже проглотил, случайно, после чего, через сутки, они были приняты мной на вооружение.

       И вот, когда моя наружность приобрела приемлемый, при слабом освещении, вид, а изделие пошло в серию, само собой пришло искушение вынести работу на суд знатоков подрывного дела.

       Как-то вечерком, когда утих визг и шум голосов на стадионе, а солнышко уже укатило за сопки, я направился к местам традиционных молодежных посиделок.  Вообще-то, мне нужно было договориться с пацанами на счет утренней рыбалки, но решив совместить полезное с приятным, я прихватил с собой и угощение, специально припасенное на сей случай. Это был прозрачный полукилограммовый пакет всамделешных конфет.

       Но, прежде чем   возникнуть из сумерек перед голоколенной публикой, теснившейся на скамейке под лампочкой, в окружении стайки парней, я изрядно оттопырил щеку парой зарядов, а увесистый пакет с конфетами, до поры, демонстративно держал за спиной.

       Расчеты мои вполне оправдались. В паузе, наступившей после взаимных приветствий, одна из девчонок, околачивая коленки от назойливой мошки стебельком душистой полыни, вкрадчиво спросила:

       –  Ви-и-ить, а ты что там жуёшь?

       –  Гони сорок, – поддержали её пацаны, и пакет, пойдя по кругу, вернулся ко мне, как я и рассчитывал, далеко не пустой. Пока пакет гулял, я достал из кармана третий заряд, и зажал его между пальцами так, чтобы не было видно.

       Оставалось только вновь привлечь к себе внимание.

       – А хотите анекдот? – предложил я и, получив живейшее одобрение, запустил пальцы в пакет. Неспеша вынув оттуда "конфету", до рта я её, естественно, не донёс, – проявил досадную "неловкость" и уронил…
 
       Яркая вспышка и дымок к фонарю. Бабахнуло так, что сверчки на ручье умолкли.

       Публика в ступоре.

       – Чо за фигня?! –  изображаю недоумённое возмущение и выкатываю за губу очередной заряд…

       Всё повторяется… Гляжу, – совсем моих зрителей заклинило. Вместо глаз стекляшки.

       – Не понял! – говорю растерянно, и, продолжая играть, отплёвываю последнюю «конфету», как вишнёвую косточку.

       Когда шарахнуло и в третий раз, а сизый дымок опять вспорхнул к фонарю, разгоняя по пути карусель ночных бабочек, публика, будто очнувшись, вместо аплодисментов, залпом выдохнула конфеты к моим ногам.

       И вот тогда, в наступившей гробовой тишине, прозвучал дрожащий голосок:

       – Ой! А я проглотила».

       Это была та самая голодненькая «попрошайка», которая невольно подыграла мне в начале представления. Я нагнулся к ней и, в благодарность, протянул весь пакет.  Но она лишь нервно мотнула головой.

       – Дай сорок! Дай сорок! Неблагодарные вы животные!.. Только харчи зря переводите, – разогнувшись, посетовал я наигранно, и, под всё ещё недоумённые взгляды, вынул из пакета очередную конфету. Вполне довольный собой, я небрежно швырнул  её в рот и добавил:

       – Всё! Сорок один, ем один!

       Выждав в полной тишине два такта паузы, я, пришаркивая ножкой, сценично раскланялся. Но зал молчал.

       – Нуу?.. – поинтересовался я и, требуя законных аплодисментов, витиевато закрутил  ладонью по восходящей.

       Никакой реакции...

       Пришлось даже пояснять, существенно меняя тональность:
 
       - Всё! Весь анекдот!..


       И вот, как-то, шесть лет уже прошло, в летний отпуск, перед вторым курсом, обнаружив в своем хламовнике небольшую патронную коробочку с десятком таких зарядов, я, поколебавшись, не удержался и прихватил её с собой в училище. От чего же не похвалиться, такой работой? Тем более, что рубцы от ожогов на пальцах были еще видны и требовали морального удовлетворения. 

       Похвастался. И подал не менее эффектно. Ребята оценили… Гештальт закрылся… Но оставался ещё один шарик. Я уже и не знал, как от него избавиться. Повзрослел что ли? Вот тут-то и подвернулся, его величество, – случай.

       В этот день, после обеда, мы с Андрюхой были назначены «заправщиками». Всех строем увели на самоподготовку. А мы остались в казарме. Нужно было выровнять кровати по ниточке, потом полоски на одеялках, подушечки, тумбочки… Дело привычное, справились.

       Не спеша выходим из расположения курса на площадку третьего этажа. Машинально бросаю взгляд в лестничный проем. Внизу кафель, с десяток метров  свободного полета, ни души и тишина ... Что тут просчитывать? По-любому сойдёт за хлопок двери… Самый подходящий случай закрыть «дело» и передать в архив.

       Свешиваем носы через перила, и я разжимаю пальцы. Две секунды – бах-бабах! А на третьей, не успело облачко подняться к нам, внизу распахивается дверь и на площадку первого этажа входит, крутого «ндраву», курсовой офицер, по прозвищу Филин. Но мы носы вовремя задвинули. Пока Филин внизу головой вертел, да принюхивался, я назад, к двери,  хлопнул посильнее, – будто только вышли. Спускаемся. Поравнялись с курсовым на площадке второго этажа, бодро отдаем Филину честь, и шмыг ему за спину… Да не тут-то было.

       – Стоять! – бросает он в пол-оборота.

       – Что тут сейчас бабахнуло?

       Ну, мы, в два голоса:

       – Слышать слышали, а знать не можем! Видать дверь, от сквозняка, громко хлопнула …

       – Какая еще дверь?! Я же дымок видел и запах какой-то… Ну ладно. Вы на самоподготовку? Идите.

       – Есть!

       Крутанулись мы на каблуках и двинули стопы в сторону предкоридорного тамбура. А Филин, бодренько так, шагая через две ступеньки, стал возноситься в расположение курса. Всё ещё оставаясь в поле нашего зрения, он преодолел полтора пролёта из трёх. Шелест его подмёток, характерный хлопок входной двери, и голос дневального мы слышали уже в тамбуре. А идти по нему шагов десять, не больше…

       Нужно отметить, что по фундаменту старинное здание нашей «alma mater» было, да поди и остается, самым длинным в Киеве – четыреста двадцать метров.  Забег вокруг – ровно один километр.  Намотали мы этих километров, за пять лет, – до Москвы и обратно.

       В начале девятнадцатого века здание входило в состав укреплений Печерской крепости. Оно имело мощные подвальные сооружения и, по слухам, через систему подземных ходов сообщалась с лаврской и другими цитаделями. Искали мы эти ходы, но натыкались только на заваренные стальные двери. При Аракчееве здесь были устроены казармы военных кантонистов, – что-то вроде обязательной гимназии, в основном для первенцев нижних чинов. В шестидесятых годах позапрошлого века, в этих стенах было открыто Константиновское юнкерское пехотное училище. В те времена на первых двух, крепостных этажах, с толщиною стен метра под два, и двухспальными подоконниками, был надстроен третий, казарменный этаж, а над центральным входом еще и четвертый.   Наши учебные классы были расположены на втором, крепостном этаже. Внутри ни стен, ни потолков, только гулкие своды.
 
       Коридор, в который нам с Андрюхой предстояло свернуть, пройдя сквозь тамбур, был длинною в полных две сотни метров и архитектурно решён в том же фортификационном стиле. На другом конце он упирался в такой же тамбур, подсвеченный с торца единственным окошком. Чтобы преодолеть такое расстояние бегом, мировому рекордсмену того времени понадобилось бы не менее двадцати секунд. Нам, чтобы добраться до своего, двести двадцать седьмого, класса предстояло топать, из конца в конец, минуты две с половиной.  И вот, когда мы уже свернули из тамбура в тёмную трубу коридора, почти сразу, – не прошли и десятка шагов, как на другом его конце, в ореоле тамбурного света возникла фигура. Лица против света не разглядеть, но, судя по силуэту и походке, – это был Филин!!!

       Андрюха-то очкарик заслуженный, – золотая медаль позади и красный диплом впереди. Моё же зрение оставалось идеальным. Поэтому скорой реакции от товарища я не ждал. Но, упреждая неотвратимое столкновение с приближающейся реальностью, впрочем, уже не доверяя и своим глазам, ткнул его локтем в бок, поинтересовавшись, как бы чисто риторически:

       – «Слышь, Андрюх, а это, часом, не Филин топает?».

       – Ты что, головой стукнулся? Пугаешь ты меня Витюха! – хмыкнул Андрей, даже не пытаясь настроить резкость. А вот мне сомнений взять было негде. Я уже получил "ушиб" мозга реальностью… Но у Андрюхи когнитивный аппарат пока работал исправно. Один на двоих. Поэтому убеждать товарища я не спешил и тупо ждал, когда курсовой подойдёт на фокусное расстояние его окуляров.

       Наконец, слегка, осадив меня плечом, Андрюша заметно убавил бодрости.

       – Опа… – неуверенно пробормотал он – Филин!!! Рехнуться… Как это он?!

       Ближе к середине коридора, с деревянными лицами, мы опять отдали честь курсовому, отдубасив по уставу пять строевых. А тот, с серьезным лицом, на ходу погрозил нам пальцем и, обдав встречным ветерком, пошелестел туфлями по паркету мимо, опять в сторону расположения курса.

       Бре-е-ед!!! Ну, бред же!!! – лихорадило Андрюшку.

       У обоих? – поинтересовался я, рассеянно глядя в конец коридора, откуда явился к нам осиянный «нежданчик». – Нет, так не бывает…

       Сознание не позволяло нам игнорировать этот, в самом прямом смысле, очевидный факт. Но логика никак не могла с ним смириться, ибо, никакими путями – этого быть не могло. Будь он даже с крыльями, не мог наш Филин за это время перепорхнуть на тот конец коридора.  Для этого ему пришлось бы спуститься с третьего этажа на улицу Московскую, преодолеть по тротуару путь в сто с лишним метров вдоль здания и трамвайных путей, затем вновь войти на территорию училища через входною калитку, пройти ещё сто метров по плацу, подняться тремя долгими пролетами на второй этаж и пройти сквозь тамбур … Всё это за десять секунд?.. И явно ведь, не для того только, чтобы нас удивить? Должна была в этом быть и какая-то практическая надобность…

       В конце концов, та же логика не оставила нам второго варианта. Это не мог быть дубликат Филина. Филин был настоящий. Оставалось одно – это мы с Андрюхой, как минимум минуты на три, а похоже и куда больше, зависли где-то в пространстве времени пустого коридора. И по расчётам Филина, мы давно должны были сидеть в классе. Потому он и погрозил пальцем, что, дав кругаля, застал нас практически на том же месте, где мы и расстались.

       Пока кумекали, да прикидывали, что говорить если спросят – где шлялись? – дошли до конца коридора. Там у входа в класс, нас встретил Пётр. Нет, не апостол Камень – Кифа. Хотя... Мы уже ни в чём не были уверены. Но выглядел Пётр, как почтальон курса, матерый человечище по прозвищу Глыба. Он, как раз, нёс в курсантские массы пачку писем и охапку свежих, пахнущих типографской краской газет.

       – Слышь, мужики! – сказал Пётр. – Пишут – Мао помер …

       – «Даа... – подумал я в ту секунду, – вот теперь, громко хлопнув обложкой, дело действительно можно сдавать в архив. Кончилась эпоха ...»