Три Александра

    О мужчинах филологах, случается, говорят не очень уважительно. И фигуры у них не внушительные, и глаза не дерзкие, и характер не нордический, вообще – осторожны, мягкотелы (во всех смыслах), велеречивы… 
   Почти готова согласиться, но… не соглашусь. Есть вполне мужественные филологи. Есть просто титаны – опять-таки во всех смыслах.
 
   Возьмем моего любимого Александра Михайловича Панченко.

   На экране телевизора появлялся большой человек, с таким русским интеллигентным и в то же время простонародным лицом, садился и начинал разговор о литературе – от древней до современной, останавливался, чтобы поточнее выразить мысль… Ну просто сосед зашел на чай, сел на тесной для него кухне и свободно, ни на кого не оглядываясь и ничего не боясь, неторопливо повёл разговор. Он курил, понимал, видимо, что это здесь не комильфо, поэтому руку с сигаретой (папиросой?) держал как бы за кадром, на отлёте и, приостанавливаясь, заныривал вбок, чтобы курнуть, а затем возвращался в кадр.
   В то время наукой в Пушкинском доме заведовал мой университетский друг, кабинет которого был рядом с кабинетом Дмитрия Сергеевича Лихачёва. О последнем друг говорил «небожитель». Кабинет Панченко был на том же этаже, но его так аттестовать было немыслимо, хотя масштаб личности - человека и учёного – был не меньше. Для меня они были равновелики, хотя в несколько разных измерениях.

    Однажды, когда во дворце Белосельских-Белозерских шла незабываемая дискуссия между «новоисториками» (среди которых были и Фоменко, и Каспаров) и серьёзными учеными археологами, палеографами, лингвистами и философами, я неожиданно увидела в коридоре Дмитрия Сергеевича и, конечно, поклонилась. А он остановился и пожал мне руку, здороваясь! Впечатление душевного тепла и безукоризненной учтивости уже очень пожилого большого человека навсегда осталось у меня. Руку я, как шутили, долго после того не мыла.
   
   А Александра Михайловича я иногда видела в Герценовском. Те, кто учился у него, отзывались о нём как об очень скромном и отзывчивом и одновременно «обожаемом, боготворимом и богоравном» преподавателе, чьи лекции всегда были «громокипящими». Что за потрясающая оценка! Жаль, что не я смогла дать такое определение.

   О Панченко рассказывали, что василеостровские бабки, встретив осанистого старорежимного профессора  в длинном пальто и с бородой, принимали его за попа и подходили под благословение. А тот давал его. Наверное, чтобы не огорчать старушек.

   Но это были титаны. Их знали все. А тот самый мой университетский друг, чем-то похожий внешне на Лихачёва – а ещё более на Чернышевского, Добролюбова и Писарева вместе взятых – отличался абсолютной непубличностью. Страстью Александра была работа над письменным словом (в частности, переводы французских научных текстов и художественной литературы), а читать лекции и даже выступать он не любил. Хотя я все студенческие годы заворожённо внимала его рассуждениям, поражаясь широте и глубине знаний и оригинальности мышления. Его французский был изящен и стилистически безупречен, а почерк можно было смело принять за образец каллиграфии 18-ого века.

   И третий безусловный тип настоящего филолога – тоже Александр – поражал не только скрупулёзностью, дотошностью, обязательностью и ответственностью во всех делах и отношениях - он был по-настоящему образован, в том числе музыкально, и очень хорошо воспитан. В его поведении был тот автоматизм, который отличает человека с хорошим воспитанием от такого, который знает правила поведения и следует им… но иногда забывает, а главное – не действует автоматически, независимо от настроения, самочувствия и того, кто перед ним.

    Когда на кафедру входило лицо женского пола, Александр всегда вставал. Наш коллега доктор наук вставал, если женщина была ему симпатична или выше по должности. Студент-стажёр не вставал никогда.
   И все они были филологи, однако.