Время возвращения

«Так не может быть» – я проверял и перепроверял расчёты. Но они упрямо показывали, что нуль-мерное множество из простых чисел кардинально сказывалось на динамике всей системы.
– Кардинально, – Я пощупал языком это могучее слово. А произнеся, тут же окунулся с головой в вибрации его частот.
«Кардинально. Кардинал. Cardinalis. В переводе с латинского «сердце». Кардинальные числа характеризуют мощности бесконечностей, их сердечный пульс. Кантор сошёл с ума, заглянув в их пасть» – я посмотрел наверх, где висело фото с изображением рычащего льва с африканского сафари. Понял, что отвлёкся и усилием воли вернул себя из саванны к размышлению о странном поведении формул, описывающих динамику некоторого множества.
– Как может число, иначе говоря, точка, так влиять на целую структуру? Это даже не укол иголкой слона, это только прикосновение к нему краешком острия, – сказал я вслух от возбуждения и непонимания. Хотя внутри теплилось что-то, из чего должно произрасти открытие. По крайней мере, я на это надеялся. Я чувствовал, что внутреннее зрение должно сфокусироваться, и я увижу, что скрывает за собой точка. Надеялся, что, так же, как когда-то арабский учёный Ибн-аль-Хайсам увидел на внутренней стене библиотеки перевёрнутую улицу, проникшую вместе с лучом через дырку в уличной стене. Я надеялся, что за этой точкой развернётся новое пространство. Ибн-аль-Хайсам обнаружил первый проектор, первую камеру-обскуру и одновременно чудо. Находясь внутри, он увидел внешнее. Я тоже ожидал, что, смотря на числовую прямую, я увижу,что она скрывает внутри.
–Бесконечность так просто не сдаётся, – опять вслух сказал я и подумал:
«Каждый раз, когда я выскакиваю из сафари по бесконечностям, то вспоминаю Зинаиду. Бесконечность её глаз. Хотя это болезненно, но каждый раз в памяти я нахожу у неё новые и новые стороны, как будто раскрываю матрёшку. Есть ли они, эти обнаруженные черты? Или я их придумываю? Я пытался приручить Зину как число, думал, что буду её складывать и делить. А она вышла из-под контроля, и взорвалась, словно забытая на солнце бутылка «Пепси». Или это было медленно? Пузырилась через чуть приоткрытую пробку?». Сколько раз я крутил эти мысли? Хотя с нашего расставания прошло четыре года, но мысли, подобно динамической системе, которую я исследовал, каждый раз возвращались к стартовой черте.
«Где эта черта находится? В моей голове? Объём головы ограничен черепной коробкой. Хочешь не хочешь, а мысль, побродив, будет возвращаться к началу. Не знаю, конечно, какой объём у моих мыслей, но иногда они даже не помещаются в голову», – я представил, как мысли вытекают из ушей, не помещаясь в черепе, стекают по рукавам, окрашивая их в какой-то зеленоватый оттенок.
Я сменил позу, немного расправив затёкшие бёдра, и продолжил расчёты, отметив, между прочим, что отвлёкся на целых две с половиной минуты. Это была непозволительная роскошь.
Через час непрерывной работы, когда желудок начал поедать сам себя, я понял, что нужно идти ужинать, иначе этот жвачный орган может добраться до мозга, а это единственная полезная часть моего тела. Не сказать, что у меня всё сыплется из рук, но какого-то мастерства я не добился ни в одном деле, связанном с ручной работой. Исключением из этого являлась яичница, которую я готовил не просто мастерски, а шедеврально. Я не мог жить на одних бананах и молоке, как это, по слухам, делал Гротендик, величайший математик двадцатого столетия. Ноги тоже сложно было причислитьк тому, чем бы я мог похвастаться. В общем-то они только переносили мою голову из квартиры в университет, который находился в пяти кварталах от моего дома. И эту дорогу ноги изучили настолько хорошо, что могли идти  автономно от координирующего их центра, который одновременномог решать какую-нибудь топологическую задачу. Например, неделю назад мне пришла в голову мысль: а можно ли для произвольной замкнутой кривой подобрать такой квадрат, вершины которого будут располагаться на этой кривой? То, что можно вписать квадрат в окружность или эллипс, было очевидно. А вот с произвольной кривой пришлось попотеть почти неделю. Задача настолько захватила меня, что две ночи из последних шести сжались в три-четыре часа. Я заразил ею двух своих студентов-пятикурсников, Сашу и Машу, и мы могли в два часа ночи созвониться и обменяться идеями.
Я прорвался сквозь сугробы скомканных черновиков, устлавших пространство вокруг кресла. Каждый такой шарик – это неудачная часть меня, неудачная часть пазла рождающейся теории. Я, как броуновская частица, часто тыркаюсь в разных направлениях мысли, возвращаюсь назад, снова тыркаюсь и так до бесконечности…
«Опять эти бесконечности... Это напоминает ёжика», – наконец, я забежал на кухню, как будто там меня ждала Филдсофская премия, раскрыл холодильник, и с удовольствием обнаружил недоеденное овощное рагу с котлетой. В моём холостяцком жилище такое сложное блюдо было исключительным случаем. И то это стало возможным только потому, что вчера заходила моя коллега Елена, которая решила, что меня срочно нужно подкормить, поскольку пиджак висел на мне, как остатки коконана на вышедшей из куколки бабочке. Она так и сказала мне:
– Сергей, вы стали настолько невесомы, что, боюсь, улетите в свои абстрактные небеса, где вместо облаков плавают функции или матрицы.
– Скорее, матрицы – они отвечают за тензор деформации неба, а поэтому и за способ парения, – улыбнулся я, и продолжил:
– Зато, Леночка, вы настолько пышны, что я не побоюсь взлететь повыше, поскольку падать на вас абсолютно безопасно, – Елена тут же покраснела, нисколько не обидевшись. Она знала, что мне нравится её бесконечная красота.
Микроволновку придумал гений, причём я уверен, что создавалась она для каких-нибудь военных целей, для проведения жутких экспериментов, например, над мышами. Моё рагу тоже не выдержало пытки, и часть котлеты, взорвавшись, разлетелась по всему отсеку.
– Мать твою, – я представил сложность процедуры уборки. В жизни я матерюсь крайне редко. Учительство обязывает. Но временами естество неандертальца выпячивается из-подмантии доктора математических наук, демонстрируя нашу родовую общность лучше всякого секвенирования генома.
– Наверно, уборка дождётся Леночку, – зачем-то вслух пожалел я Елену, захлопывая дверцу микроволновки, и уже наскоро забрасывал в рот остатки её пожертвований. Сложил посуду в раковину, клятвенно пообещав себе, что сегодня вечером помою её. Сделав из кухни пару шагов в сторону кабинета, и уже предчувствуя, что сегодня я расправлюсь с задачей, я услышал телефонный звонок, который всей своей безысходностью перегородил проход к столу. Послышалось:
– Алло, Серёга! – я разобрал голос Руслана, моего товарища с кафедры прикладной математики, кандидата физико-математических наук. Услышав, что я пытаюсь как-то поздороваться, он продолжил:
– Ты помнишь, что у тебя завтра прыжок с парашютом?
Я был огорошен. Сейчас я вспомнил, что мои коллеги из университета подарили мне две недели назад на сорокапятилетие сертификат на полёт с парашютом. Тому, кто ни разу в жизни с первого этажа не выпрыгивал. Но под коньячок они убедили меня, что я должен сделать в жизни что-то этакое. Они убедили меня, что я смогу свернуть с тропы дом-университет, но главное, что я вернусь потом на неё, и это буду уже не я. Они уверили меня, что этот сертификат является точкой бифуркации в эволюционной кривой моей жизни. И поскольку я тогда прилюдно согласился с ними, мне ничего не оставалось, как сейчас бодро ответить:
– Конечно!
– Я завтра с тобой поеду. Сниму твоё приземление. А то ведь никто не поверит. Заеду в девять ноль-ноль, чтобы тебе не болтаться в автобусе. До скорого!– И тут же отключился, видимо, опасаясь, что я начну шланговать. Я постоял ещё несколько минут в коридоре и решил, что подумаю об этом позже, а сейчас мне нельзя сбивать творческий накал, и нужно продолжить фокусировать внутреннее зрение. Страх здесь не помощник.
Я вновь пробился через черновики, сел на свой трон, с которого я пытаюсь управлять невидимыми подданными в виде чисел, функций, операторов, посмотрел на сочное закатное осеннее солнце в окне, на берёзы, у которых остались листья только на самых вершинках,и подумал:
«Листья каждую весну растекаются по кроне, а осенью опять стягиваются в точку до последнего листа. Может, завтра будет непогода, и полёты просто отменят?».
Взяв ручку, я начал рисовать граф отображений, который каждый раз демонстрировал, что стремится к первоначальному состоянию. Он как бы пропускал всё неважное по пути. Два кролика – четыре кролика – восемь кроликов, любовь, измены, холод, голод, всё остаётся за кадром стрелки, изображающей граф. Снова и снова я упирался в начало, как будто точка порождала линии, которые порождали поверхности, которые, в свою очередь, порождали многомерные объёмы, которые приходили в точку. Нарушалась аксиома фундирования. Меньший объём включался в больший, который, в свою очередь, в ещё больший, и так до бесконечности, которая слипалась в точку. Но тогда понятно, как в квантовой механике возможно запутанное состояние, когда две частицы, находящиеся на любом расстоянии друг от друга, ведут себя как единое целое, нарушая аксиому предельности световой скорости. Бесконечное расстояние содержится в точке, но в точке можно перемещаться с любой скоростью. В ультраметрическом пространстве расстояние между точками не равно гипотенузе, равной, согласно теореме Пифагора, корню из суммы квадратов катетов, а равно большему из этих самых катетов. Но его можно определить и как меньший катет. Моя мысль блуждала по кругу вместе с графом.
«С графом?» – Я представил, как моя мысль идёт по шикарному парку девятнадцатого века под ручку с графом, и нарисовал эту умилительную картинку сбоку от расчётов. Она получилось забавной, и я не стал отправлять лист в черновики. И когда я отодвигал его от себя, возникло ощущение дежавю. И в этот же момент меня осенило:
«Почему мы всегда думаем, что повтор – это возвращение в прежнюю пространственную координату, ведь точно также можно представить себе, например, двумерное время, и уже там замкнутые траектории?». Мне стало дурно от такой невозможно очевидной мысли.
«Может быть, мы все эти столетия крутились не в пространстве, а во времени? И если бы мы не крутились, то наша скорость была бы совсем иной? Ведь каждый такой цикл замедляет общее движение. Возможно, время, подобно швее, сшивает пространство, чтобы оно не распалось. Стежок вперёд, полстежка назад, снова стежок вперёд» – так учила мама в детстве пришивать заплаты. В комнате запахло даже не Филдсовской премией, появился устойчивый аромат Нобелевки. Почему-то вспомнился Григорий Перельман, отказавшийся от якобы несправедливо присуждённой премии института Клэя.
«Можно подумать, что математик, решивший задачу тысячелетия, не мог бы придумать, как распорядиться миллионом долларов? Куча одарённых детей с удовольствием бы получили путёвки в математические интернаты», – возникла мелкая, заносчивая, но очень устойчивая мысль. Я посмотрел на часы и обнаружил, что уже второй час ночи. Ужин, как полагается, съел враг и был, видимо, очень доволен и уже спал, поскольку егоне было слышно. Я решил тоже идти спать, завтра должен быть очень непростой день. Точнее говоря, день обычный, но совсем не из моей жизни, как если бы я взял у своего друга жену взаймы и прожил бы с ней один день. Мысль о двумерности времени приобретала зримые очертания…

***
– Сертификат не забыл? – вместо приветствия спросил меня Руслан, когда я утром залез в пассажирское кресло его старенькой Toyota Corolla. Я протянул ему бутерброд, намекая, чтобы он не задавал глупых вопросов.
– Серёга, ты посмотри на меня. Я уже перевалил за сто десять. Друг называется, – Руслан с жадностью погрузился зубами в колбасу.
Я всегда с удовольствием смотрел, как Руслан ест. Сразу было видно, насколько мощный сигнал подают вкусовые рецепторы в его головной мозг. И я понимал, что этот бутербродный сигнал блокирует все остальные.
– Я надеюсь, что, может, в качестве благодарности, ты забудешь меня где-нибудь невзначай, – угрюмо улыбнулся я.
– Не дрейфь! Завтра ещё запросишься. Только представь, ты сегодня на себе проведёшь эксперимент по проверке эквивалентности инертной и гравитационной массы. Эйнштейн бы обзавидовался. Будешь двигаться по геодезической, ощущая всем своим телом кривизну пространства. Кстати, ты обещал рассказать,над чем сейчас работаешь?
– Пытаюсь разобраться со временем возвращения Пуанкаре. Помнишь такого великого математика девятнадцатого века? Он вывел закон, что всё рано или поздно возвращается к истокам. Загвоздка была в этих «рано» и «поздно». Это примерно о том, что каждый вечер ты снова и снова засыпаешь в собственной постели. Надеюсь, это так? Как бы ни проходил твой день, твоё фазовое пространство ограничено центральным районом, и ты волей-неволей оказываешься в районе своей квартиры. Даже если по какой-то причине твой путь был тернист, – покосился я на пустую бутылку, валяющуюся у меня под ногами. И тут мой взгляд остановился на тапочках, надетых на мои ноги, и я начал безудержно смеяться. Парашютиста в тапочках, наверное, ещё не видели. Я демонстративно поднял ногу выше, положив её на торпеду, и Руслана тоже охватил хохот.
– Опять витал где-то с Пуанкаре? У тебя сорок третий? – пробились вопросы сквозь затихающий смех. Увидев моё немое согласие, он продолжил:
– Ну ладно, я думаю, оператор в тапочках не привлечёт особого внимания, а ты полетишь в моих кроссах. Так что там с Пуанкаре?
Я продолжил:
– Или, как ты знаешь, любой преступник возвращается на место преступления, замыкая круг вины. Если рассматривать более сложную, чем вы с преступником, сущность, например, какую-нибудь молекулу, то там не всё так просто. Время возвращения становится фрактальным. Для двух буквально рядом расположенных стартовых точек это время становится принципиально разным. Предположим, ты дважды выходишь из одной аудитории университета, но минимальная погрешность, например, твой кашель, приводит к тому, что до кровати добираешься не к вечеру, а через неделю, – снова ухмыльнулся я.
– Ага, конечно, у молекулы нет такой жены Нади. Фрактальность, не фрактальность, а к девяти ноль-ноль, и чтоб ни-ни, – дожёвывал бутерброд Руслан.
– Так вот, вчера у меня появилась идея двумерности времени. Мы привыкли видеть прямую времени как прямую, но вдоль неё, как мне кажется, есть множество мелких петель, которые заузливают обычное четырёхмерное пространство-время, усложняя его и делая пятимерным, – резкий, высокочастотный визг тормозов заставил меня проглотить последнее слово и сократить его до «пятимем», одновременно щёлкнув зубами – ремень безопасности удержал меня на месте, тогда как челюсть пошла дальше. Оказывается, Руслан полез за влажной салфеткой, и, отвлёкшись, чуть не сбил велосипедиста, вынырнувшего из-за грузовика на пешеходный переход. Испытав пятикратную перегрузку, Руслан всем своим мощным торсом врезался в маленький рульToyota с глубоким выдохом: «эох». Когда его голова в обратном движении ударилась о подголовник, сзади раздался угрожающий вой клаксона – водитель сзади явно не понимал причину резкого торможения. Руслан нажал на газ, провожая не очень добрым взглядом велосипедиста. Я тоже посмотрел ему вслед, и у меня опять возникло ощущение дежавю. Именно по этому пешеходному переходу мы шли с Зинаидой, когда выскочил какой-то безумный на вишнёвой «девятке», и юзом, левой фарой двигался на нас. Я успел оттолкнуть Зину в сторону, слава Богу, она как пушинка, а сам неловко заскочил на капот и перелетел через него. Отделался только лёгким испугом и синяком на правом бедре. А вот от водителя я так и не отделался – он непременно хотел отвести меня в больницу. Тогда я ему сказал, чтобы он отвёз нас домой.
– Может, домой? А? – несколько плаксиво спросил я Руслана. С каждыми ста метрами, которые преодолевала машина, приближался момент посадки в самолёт, после которого обратной дороги не будет. Отказаться от прыжка, будучи уже в самолёте, духу не хватит.
«Но это – не моя жизнь. Моя – за столом. Я не могу управлять вещами. Они растекаются в хаосе под моими руками» – я посмотрел на старые коричневые тапочки с уже протёртыми носами, со стоптанными задниками, повидавшими все углы моей старенькой квартиры.
«Ну какой я десантник. Я могу десантироваться в атмосфере цифр. Там они меня слушаются. Они собираются в батуты, и я мягко приземляюсь. Иногда они капризничают, но в конечном итоге я всегда справляюсь с ними. А в жизни я точно свалюсь на какое-нибудь дерево, и от меня останутся рожки да ножки», – время как будто начало дробиться. Мне вспомнилось, как в детстве я на спор залез на дерево, а обратно слезть мне было страшно. В результате я прождал несколько часов отца, который снял меня с дерева, уже мокрого, поскольку туалеты на дереве не предусмотрены.
Я смотрел на прохожих, прощаясь с ними. Вот здесь, за углом, театр юного зрителя, куда мы ходили с сыном, когда ему было десять, на спектакль «Волшебник изумрудного города». А последние два года он даже не разговаривает со мной. Юношеский максимализм. Он на стороне мамы. «Мне бы сейчас тоже найти смелости, как её искали трусливый лев и Элли», – я погрузился в мир сказки Волкова, но уже через секунду вернулся из сказочного мира к реальности и попрощался даже с алкашом, который еле стоял у ларька, мимо которого мы проезжали. Он медленно, адиабатически губил себя, привыкая к этому состоянию, как Распутин по чуть-чуть травил себя мышьяком. Но невозможно привыкнуть к падению с двух тысяч метров, поскольку оно длится около минуты.
– Может, хватит на сегодня экстрима, домой, а? –повторил я, умоляюще смотря на греческий профиль Руслана. Он повернулся ко мне. Грек испарился, но зато проявились татарские черты.
– Худшее позади. Это был добрый знак. А вообще, мы уже опаздываем, – жёстко ответил он. Последняя фраза меня приободрила, и появилась надежда.

***
Выглядевший свежим, зелёный Ан-2 выкатился на взлётную полосу. Самолёт очень напоминал гигантскую стрекозу, присевшую передохнуть на болоте. Он весь излучал жизнерадостность. Мы с Русланом опоздали на полчаса, и меня инструктировали отдельно. Я очень надеялся, что по причине опоздания нас развернут обратно, но, видимо, и инструктор понял это и решил пойти навстречу моей судьбе, нарушив регламент. Он объяснил, что у меня эксклюзивный сертификат не просто на первый прыжок, а прыжок со свободным падением. Нас должны были выбросить на высоте порядка двух километров, а со сложенным парашютом мы должны пролететь примерно пятьсот метров.
«Вот гады», – подумал я про свою кафедру. – «Знают, что у меня духу не хватит развернуться и на виду у всех сойти с дистанции».
Через тридцать минут я был на взлётной площадке, где и увидел тех, с кем должен разделить последние минуты…
«О чём это я? Какие последние минуты?», – передо мной стояла очередь из семи человек, пришедших, видимо, уже давно, экипированных и готовых к самому безумному шагу в своей жизни. Я не понимал, зачем всё это им надо.
«Что им не сидится дома?» – задавался я вопросом. Здесь были и мужчины, и женщины, и явно царило некоторое возбуждение. Кто-то отпускал пошлые шуточки в адрес лётчиков и остальных членов группы. Разношёрстность группы даже позабавила меня. Здесь были и низкий, лысый толстячок, и высокий субъект, достаточно худой, чтобы быть угрюмым, который постоянно шмыгал носом. И молодая, искрящаяся девушка, которая тоже, как и я, получила сертификат в подарок на день рождения. Только одна женщина впереди, стоявшая ко мне спиной,не участвовала в общем театре. Её рыжие локоны, вырывающиеся, как фейерверк, из-под шлема, напомнили мне волосы моей бывшей, но были значительно длиннее. В отличие от неё, Зинаида, предпочитающая динамичность, носила короткую стрижку. Сейчас я решил об этом не думать – меня больше волновало собственное внутреннее состояние. Я надеялся что-то подобное рассмотреть в этих пока чужих мне людях. Но они, видимо, пытались разогнать свою тревогу отвлечёнными разговорами и юмором. Здоровяк рассказывал анекдоты про лётчиков.
«Посмотрю я на вас через несколько минут».
Ещё несколько минут я буду находиться в суперпозиции двух состояний: прыгнувшего и что-то затем испытавшего, и испугавшегося, но точно вернувшегося домой. Эти два человека сейчас таскали друг друга за волосы, что-то доказывая один другому.
«А точно ли? А вдруг на обратном пути меня собьет машина? Может, как раз прыгнуть будет безопаснее? – мысль усложнялась и дробилась. Известный физик Эверетт, который придумал многомировую концепцию, рассуждал, что в этот момент я должен разделиться на двух Сергеев. И один, трус, например, должен погибнуть в автокатастрофе, а другой, счастливый после прыжка, обновившись, придумает новую гениальную математическую теорию. Я решил пойти навстречу своему страху. Пусть второй возвращается, а именно я буду тем, кто полетел. Ещё секунду назад я был уверен, что вот сейчас я уж точно развернусь и поеду домой под улюлюканье этого горе-оператора, который в этот момент стоит в сторонке и улыбается. Смешной, в старых, потрёпанных сланцах, готовый снять момент, когда за нами закроется люк самолёта.
Люк действительно закрылся, и в ту же секунду моя траектория пошла по пути обновлённого Сергея. Внутри все вели себя тихо. Я смотрел себе под ноги и понимал, что этот пол самолёта сейчас исчезнет, и останется только небо, на которое никак не опереться. Тогда я должен почувствовать, как выравняются гравитационная и инертная массы, образовав состояние невесомости. Мечтал ли Эйнштейн о таком?
«Интересно, ведь получается, что в воздухе, хоть закрутись ногами и руками, не сдвинешься с места. Там не от чего оттолкнуться. Бедные звёзды, они точно летят навстречу судьбе, и у них нет вариантов для разветвления миров Эверетта. Нет вопроса: врежусь в другую звезду или не врежусь? А может, всё-таки есть. Может, они отталкиваются от соседних звезд, работая виртуальными локтями, чтобы славировать собственную траекторию. Такой глобальный принцип неопределённости Гейзенберга. Времени, правда, у меня на оценку ощущений будет немного. Сказали досчитать до десяти и открывать парашют. Я дёрну, и он откроется. Он точно откроется. Меня уверяли, что парашют укладывают специально обученные люди-ригеры, юридически отвечающие за укладку», – я чувствовал себя так, будто выпил грамм двести коньяку и был на будоражащем меня подъёме.
– Я дёрну, и он откроется. Я дёрну, и он откроется, – очень тихо бубнил я себе последние две минуты полёта.
***
Рыжеволосая опять оказалась ко мне спиной и выпрыгнула пятой. Я так и не успел, забыл, или не смог рассмотреть в самолёте её лицо – мы сидели вдоль одного борта. Наверное, меня отвлекли страсти представления полёта звёзд в абсолютно пустом космосе. За ней вышел угрюмый худырик, который сидел между нами. Я замыкал очередь. Перед люком я на секунду остановился, понимая, что уже сделал свой выбор, когда сел на самолёт, ещё раз прислушался к себе и выпрыгнул.
– Ух, ты, ядрёна мать, – сказал я негромко в первую секунду, как будто боялся, что кто-то меня услышит. Крик кого-то из прыгнувших первыми до сих пор звучал в воздухе, обгоняя самолёт. По обтекающему меня воздуху я чувствовал, что ускоряюсь. Ощущение было клёвое, ничего не стесняло, чувство свободы и непривычности поглотило меня. Земля была ещё далеко и выглядела в виде контурной карты, не создавая какой-то угрозы – вспомнился третий класс. Для того чтобы убедиться, что я быстро лечу, я посмотрел наверх и обнаружил быстро удаляющуюся точку самолёта, развернул лицо к земле и почувствовал умиротворение и отсутствие времени. Я отсчитывал цифры, но не понимал, быстро или медленно это делаю.
«А звёзды так живут вечно, они всё время куда-то падают», – и теперь я уже начал завидовать им. И понял, что время – это преодоление, в невесомости нет времени. Ты просто движешься по пути наименьшего действия. Хотя, наверно, в космосе тоже есть межзвёздный газ, который, как обдувающий меня сейчас воздух, не даёт забыть о происходящем. Наверно, подобные ощущения может испытывать пассажир кабриолета, вставший во время езды со скоростью сто километров в час.
«Нет, скорее не стоящий, а лежащий на капоте автомобиля, ногами вперёд», – в отличие от такого экзотичного самоубийцы, я принял вполне комфортную в небе позу брошенного на пол мешка с картошкой, или, точнее, зрителя, сидящего и релаксирующего на модном пуфике, который принимает форму тела.
Я отвернулся от солнца, и оказался лицом ко всей группе, которая находилась к западу от меня, поскольку самолёт летел на восток, и была несколько ниже. Я надеялся увидеть на их лицах соучастие и восторг от этого безумия. И вдруг девушка с рыжими волосами тоже развернулась ко мне, и я узнал Зинаиду. Я снова, как когда-то, провалился в её глаза, насквозь, сразу оказавшись на земле, где-то в мягкой постели. Причём в реальности рассмотреть глаза было невозможно, но моя математическая фантазия представила их с точностью до сотого знака после запятой. Расстояние в небе оценить сложно, но между нами простёрлись около ста метров. И даже на этом расстоянии я почувствовал в её глазах не восторг, а жуткую тревогу. Одновременно с этим я досчитал до десяти, и нужно было выпускать парашют. И в это мгновение меня пронзило – Зинаида дёргала и дёргала попеременно, то за кольцо основного, то за кольцо запасного парашютов, но они оба не раскрывались. Моя правая рука легла на собственное кольцо, готовая рефлекторно потянуть за него, но я осознал, что тогда мы больше не увидимся:
«Вот так неожиданно, спустя четыре года, наши траектории сблизились, и сейчас они разойдутся уже навсегда?!!».
«Мы теперь чужие люди. Но ведь я человек, и я могу делать выбор. Я не звезда какая-нибудь. Я попытаюсь что-то сделать. Я видел, как это делают в фильмах, когда, пикируя, парашютист преодолевает горизонтальное расстояние и сближается со вторым. Это безумие! Какие у меня шансы? Я же не Бэтмен. Но каковы шансы, что оба парашюта Зины заклинило? Один на секстиллиард. Как такое возможно? У меня шансов добраться до Зины гораздо больше» – пролетали мысли с не меньшей, чем моя, скоростью.
Один за другим, как-то стесняясь, наверх прошмыгнули раскрывающиеся парашюты, оставив нас с Зинаидой наедине между небом и землёй. Я начал принимать разные позы, создавая руками и ногами поперечное движение воздуха, чтобы начать двигаться кней. В голове возникали формулы подъёмной силы крыла, угла атаки, лобового сопротивления, уравнение Бернулли. Первые пять секунд ничего не получалось, и я даже отдалился от неё. Со стороны я, наверное, напоминал клоуна. У меня началась паника.
«У меня ничего не получится. Я просто учитель математики. Нужно дёргать за кольцо», – я прислушался к себе, и только сейчас обратил внимание, что дышу, как запыхавшаяся собачонка.
«Медленно выдыхаем, контролируем дыхание, разворачиваем руки, поворачиваем ладони, вытягиваем ступни, у меня получается», – я медленно, но с нарастающей скоростью двинулся в сторону Зинаиды, преодолевая разделяющее нас расстояние. Теперь я правильно сообразил, как нужно расположить руки и ноги, я набирал горизонтальную скорость, направленную к Зинаиде, но я по-прежнему был выше неё.
Страх ушёл моментально. Я как будто высвободился из его тенёт. Сознание прочистилось. Это я, который боится мыши, сейчас, находясь у Бога под мышкой, на высоте полутора километров над землёй, которая становилась хорошо различимой и уже угрожающей, не испытывал страха. У меня была цель, возможно, главная в моей жизни. Я должен был сжать пространство-время и успеть схватить Зину, чтобы она оказалась в этой реальности, в которой я обновлённый с гениальной математической теорией за пазухой. Я понимал, что без неё этого не произойдёт. Я должен выполнить такое преобразование пространства-времени, чтобы сохранить метрику, которая в данном случае является жизнью.
«Я всегда был в её глазах недотёпой, тормозом, летающим в своих облаках. А ей хотелось реального Серёгу. Ну вот теперь реальнее некуда. Теперь я летаю в её облаках» – я, который практически не вставал со своего кресла, сейчас напоминал ястреба, пикирующего на свою жертву. С той лишь разницей, что жертва сама падала, а не сидела где-то на дереве.
Я попытался крикнуть Зинаиде, чтобы она раскрыла руки, когда уже был метрах в тридцати от неё – так я надеялся ускорить сближение, но только набрал набегающим потоком полные лёгкие и издал какой-то инопланетный рёв. Картина со стороны, наверно, была забавная – я, летящий со скоростью порядка ста пятидесяти километров в час, приближался к своей цели со скоростью не больше нескольких метров в секунду, со скоростью бегуна на утренней пробежке. Но мы неминуемо сближались. В глазах Зинаиды ужас понемногу сменился участием в помощи по сближению.
Тогда я попробовал показать ей знаками, чтобы она попыталась затормозиться. Она глупо замахала руками, видимо, изображая пловца в бассейне, но потом поняла, что проще поднять руки и опустить их, насколько хватает сил, преодолевая поток набегающего воздуха. Это существенно замедлило её падение. Одновременно я понял, что, когда окажусь над ней, мы быстро сблизимся, поскольку воздух над падающим объектом всегда разряжён, и объект притягивает к себе то, что находится сверху. Так и произошло, Зинаида, наконец, достала до моих ног, схватила за брюки и рывком подтянула меня к себе. Мы обнялись. Наши фазовые траектории сошлись, причём непросто одна зашла в окрестность другой, они совпали абсолютно. На математическом языке это означает, что согласно Пуанкаре у нас с Зиной рациональное отношение частот. Наверное, это какие-то мистические или духовные частоты. Мы как бы находимся с ней в резонансе. Ведь такого не может быть, потому что так просто не бывает. А возможно, я преодолел петлю времени напрямую. Я услышал вой скорой помощи, посмотрел вниз и вспомнил, что не сделал главного – не раскрыл парашют. Но в этот момент я сообразил, что, если дёрну за кольцо, то не удержу Зинаиду, и она просто выскользнет из рук от рывка купола, и я буду наблюдать её падение сверху. У меня моментально проступила испарина, когда я представил это.
– Зина, нам нужно как-то сцепиться. Держи меня, – крикнул я, перекрикивая обдувающий нас воздух. Как смог, я оглядел себя и потянулся, чтобы раскрыть нижний, четвёртый карабин рюкзака и зацепить его за ремни Зинаиды. В этот момент я увидел землю. Она всей своей массой наваливалась на нас. У меня оставались одна-две секунды в запасе. Наверно, такое же ощущение испытывает сидящий на рельсах жук, видящий приближение поезда. Я уже различал отдельные кусты, видел вдалеке едущую по просёлочной дороге машину скорой помощи, хотя не различал уже догадывающегося о происходящей трагедии водителя. Он был скрыт крышей автомобиля. Видимо, на полигоне уже всполошились и отправили дежурную машину.
Наконец я зацепил карабин, попросил Зинаиду обхватить меня выше за шею, сам прижал её одной рукой за талию, а ногами оплёл её ноги. Так плотно мы, наверно, не были никогда. Мы стали как сплав двух металлов, как единое целое, по крайней мере, мне так показалось. Я дёрнул за кольцо. Такого страха я ещё не испытывал, даже когда за мной закрылся люк самолёта, даже когда Зинаида уходила от меня четыре года назад. Сейчас был скорее не страх, а ужас от возможной потери. Я почувствовал сильный рывок в плечах, Зинаида резко пошла вниз, точнее говоря, это я резко пошёл вверх. Зинаида завизжала. Я сжимал со всей силы ноги, но она проскальзывала между ними, и когда уже мои колени оказались у неё под мышками, сработал карабин, и движение притормозилось. Зинаида посмотрела на меня полными безумного страха глазами и перестала кричать. Я посмотрел наверх – купол закрыл собой полнеба, и я был счастлив его увидеть. Потом посмотрел вниз. Земля была как на ладони. Оставалось, наверно, метров пятьсот или даже меньше. Наше движение существенно стало медленнее, но всё ещё было быстрым для безопасного приземления. Я из всех сил подтянул Зинаиду к себе и вновь позволил себе испугаться. Нас учили на инструктаже, что необходимо сгруппироваться, согнуть колени и обязательно приземляться на обе ноги.
«Но сейчас я не могу смотреть вперёд из-за Зины. Что мне делать? На спину она не переместится, она может там просто не удержаться»
– Зин, как такое могло случиться? Это же просто невозможно, чтобы оба парашюта не раскрылись? – крикнул я, не удержав эмоции.
– Я поняла! Мой бывший здесь ригер. Неделю назад я сказала, что ухожу. Он подарил сертификат со словами: «я отпускаю тебя». Вот и отпустил, – откричавшись, Зинаида опять разрыдалась, уткнувшись мне в грудь.
– Какое счастье, что я оказался рядом. Я люблю тебя, – прошептал я и прокричал уже громче, понимая, что первое она не расслышала:
– Доверься мне. Развернись лицом вперёд. Я буду держать тебя за талию, А ты держись за стропы. Я попробую первым коснуться земли, а потом, как нас учили, нужно сразу падать на бок. Попробуем кувыркнуться вместе, – говорил я ей куда-то в рыжие локоны, в её высокий лоб, и видел сверху уже поднятые и глядящие на меня широкие карие глаза и вздымающуюся грудь.
– Ты держишь меня? А то я пошла, – Зинаида пыталась расслабить ситуацию.
– Да. Давай, – Зинаида отпустила мою шею, и я начал поворачивать её вокруг оси, одновременно она придерживалась за стропы. Я сейчас сам себе позавидовал, что выбрал когда-то такую лёгкую девушку, поскольку нервная усталость сковала всё тело, и будь Зинаида тяжелее, я бы давно её выронил. Конечно, ещё был страховочный карабин, но если бы она повисла на нём, то травмы были бы нам обеспечены. И тут я сообразил, как можно ещё затормозить движение – нужно открыть мой запасной парашют, который был у меня на животе и оказался между нами. Я сдвинул Зинаиду вправо, приняв весь её вес на правую руку, и дёрнул за второе кольцо – купол взлетел в небо, и наша скорость рывком упала ещё.
Земля неминуемо приближалась, как закат, как чашка утреннего кофе, как старость после прыткой жизни. Уже можно было разглядеть лица санитаров, вышедших из машины с носилками. Водитель скорой помощи, видимо, был неплохим специалистом по баллистике, рассчитав место нашего падения. Когда до земли оставалось метров пятьдесят, я услышал откуда-то с неба:
– Я тоже тебя люблю. Это была моя бабская глупость. Я захотела чего-то энергичнее. И… И… И сын тоже ждёт тебя, – начала заикаться от волнения Зинаида, затем отняла одну руку от строп и обняла меня за шею. Мы исчерпали с ней весь фазовый объём нашей жизни, и траектории слились в единую звезду, летящую теперь в невесомости.
– Держись, – крикнул я ей в ухо, поцеловав его. – Поджимай ноги. Жаль мне теперь твоего ригера, – ещё громче добавил я и почувствовал всю тяжесть Земли на своих пятках. Но мы удачно самортизировали, и я уже в падении перекинул Зинаиду себе набок и чуть вверх и лёг на спину. Мы перекувыркнулись, потом парашют потащил нас по ветру, но его уже схватили ангелы в медицинской одежде. Руслан бежал к нам босиком, держа тапочки в руках, похоже, забыв про съёмку.