Автор, которому никто не платит и маленький Бусь

      Сегодня большой день, этот день Андрей Евгеньевич Ратицкий ждал много лет. Его, наконец, напечатали! Смысл этого события хорошо был известен только ему: долгая, упорная, тяжёлая борьба закончилась для него победой, именно тогда, когда он уже был готов признать, что вряд ли у него что-то получится в дальнейшем. Он страдал и сомневался, сомневался и страдал и уже устал жить с нелегким грузом за плечами. И вдруг, о, чудо, его сборник детских сказок, над которым он усердно работал всю прошедшую зиму, приняли и не только приняли, но и скоро опубликовали! И где опубликовали, где он и подумать не смел. А между тем, труд в эту книгу был вложен огромный: каждое слово на своем месте, каждая рифма идеально совпадала, содержание не было скучным, назидательным, устаревшим, напротив, это была замечательная детская книга, настоящая и первая искусная его работа. Он сидел за письменным столом и уронив голову на руки, думал о том, сколько же дней и ночей ему пришлось идти к этой его заветной цели! Он только что пережил приступ невероятной радости и она все ещё волновалась в его груди. Он пребывал в эйфории, какую не испытывал много лет и это душевное состояние запоздалое, бурное и вместе с тем все же совершенно неожиданное, прямо таки свалило его с ног. Он не знал как дальше жить, дышать и мыслить. Он ещё не осознал произошедшую с ним  перемену. И только спустя
 несколько дней он понял, что теперь по настоящему свободен и волен писать о чем угодно. Теперь впереди только работа, только мысль, только успех. Глаз его вновь видел то, что другие верно не видели и не замечали. А он видел. Видел плывущие за горизонт облака и тяжёлые капли дождя на листьях, и малейшее движение крон в лунную ночь. И при всем при этом, имея какую-то особенную невинность душевную, ему безусловно было далеко до тех, кем он восхищался и все же он теперь обязан был писать, не молчать, не безмолвствовать. Он, по собственному желанию, день ото дня, понукая себя сумел нарушить эту тишину и обязан был продолжать ее нарушать. А откровенно признаться, сил на это ушло порядочно. Но вместе с тем, все в мире встало на свое место, все приобрело смысл и стало так хорошо, как после вымоленного у бога дождя.
    Вся беда Ратицкого была в том, что он с молодых ногтей страстно любил книги, читал много и умело. Из всех качеств, какие совершенно необходимы всякому литератору, он, к сожалению своему, имел в совершенстве всего лишь одно: он обладал прекрасной, почти феноменальной памятью. Но на этом все и заканчивалось. Берясь за писательское ремесло, он и понятия не имел, что переход от посредственного автора-подмастерья в большие мастера будет для него таким долгим и трудным. Он прошел все тупики писательской мысли, все пустые фантазии и полеты  бренной мысли, прежде, чем встал на ноги и понял, что взялся, собственно, не за свое дело. Его толкнуло на это самолюбие. Неспособность написать ничего путного, самоценного, долговечного, он относил к самому отвратительному недостатку. Он считал это почти пороком и эта, по его мнению ущербность, не давала ему покоя до тех пор, покуда он, приложив огромные усилия, не выковал из себя крепкого, хорошо обученного, знающего свое дело мастера. Сколько ему это стояло труда и сказать невозможно.
      Но сегодня, к удивлению своему, лишь только распрощавшись с тягостным своим положением, в какое он попал, попал впрочем по своей собственной воле, кажется тут же приобрел не менее грозного врага: он пришел к утешительному для себя выводу, что уже не может не писать, только это как раз требовало времени, а у него его бывало часто немало потеряно, потому, что ему нужно же было ходить на службу, ведь нужно же на что то жить. В погоне за настоящей литературной вещью, а не пустяшной поделкой, он совершенно не подумал о том, что ему теперь, после этой мучительной выучки, волей-неволей  придется жить и на литературные деньги! А между тем, даже разговоров о том, что ему, как автору, выплатят положенную часть, не было. Как же быть? Что же теперь делать, спрашивал себя Ратицкий, и не находил скорого
 ответа на этот в сущности простой вопрос.
       Впрочем, в довершение всех волнений, в этот день произошло ещё одно нежданное событие. К вечеру, когда темнота уже спрятала город, с его раскалёнными на солнце крышами, и Ратицкий по сложившейся у него за годы привычке, оторвавшись от письменного стола, пересел в кресло, с намерением ещё немного почитать, он услышал, как за входной дверью точно как будто бы кто-то скребётся. Он замер. Прислушался. Тишина. Нет, он ясно слышал, вот только что. Послышалось будто. А будто бы и нет. Он напряг слух, подождал, стараясь услышать неясный этот шорох. Как едва уловимый этот звук повторился. Не долго думая, заинтересованный происходящим, Ратицкий пошел посмотреть, не чудится ли все это ему сейчас, в это время. Осторожно повернул ключ, приоткрыл дверь, затем распахнул дверь настежь. За дверью, ползая на куцых, крепких ногах, оказался  щенок, ещё совсем маленький, молочный, он такой неуклюжий и, видимо, проголодавшийся, подавал голос и возился за дверью. Ратицкий присел на корточки. Улыбнулся. О, какой ты толстый! Щенок и вправду был упитан и с виду хорош. Белый с желтыми, кофейного цвета пятнами, повсюду расползавшимися по его округлым бокам. Уши бархатные, с курчавыми краями, забавно свисали вниз. Ратицкий осторожно взял щенка на руки. Тот не
 был против и тут же ткнулся ему своим черным носом в грудь. И откуда ты тут только взялся, спросил Ратицкий, заглядывая щенку в глаза. Чей же ты будешь, ты мне не подскажешь, кто тебя сюда принес, славный ты малый. У Ратицкого никогда не было собак, он по роду своей деятельности, а работал он детским врачом педиатром, по понятным причинам, животных никогда не заводил. Он благосклонно смотрел и на кошек и на собак, но в своей просторной холостяцкой квартире, переполненной книгами, не держал никогда не только собаку, но и безобидную кошку не оставлял надолго. То есть, он проявлял о них заботу, занимался их пристройством, определял в хорошие руки, возмущался, когда питомцев бросали на произвол судьбы, но своих личных подопечных не имел. И вдруг
щенок! В такой день, подумал Ратицкий, с доставкой на дом, а жил Андрей Евгеньевич в городской квартире, и отнюдь не на первом этаже. Его квартира располагалась на среднем пятом, из десяти и туда следовало ещё подняться. Он не был суеверным, в приметы особенно не верил, но совпадение этих двух событий и долгожданная публикация первой крупной полнокровной книги и этот, пожалуй, слишком рано оторванный от матери щенок, слились в одно большое целое. И Ратицкий решил, пусть хоть на время, оставить щенка у себя.
     Через несколько дней щенок уже занял прочную позицию. Охотно лакал из блюдца, спал на отведённом ему месте и слишком никому не докучал. Ратицкий конечно стал выносить его во двор. Местная детвора тут же сбежалась на него посмотреть. Щенок понравился, его хвалили, гладили, восторгались. Ратицкий улыбался, пребывая в прекрасном настроении, отвечал на обычные для такого случая вопросы, смеялся. И вдруг кто-то из детей спросил: а как назвали? А и правда ещё никак не назвали, нет у щенка имени. Будь у щенка имя Ратицкий бы к нему сильно привязался, во избежание подобного затруднения щенок и оставался щенком. И вдруг одна девочка, школьница, какая особенно настойчиво теребила щенка за ухо, глядя Ратицкому в глаза, сказала: назовите его просто - Бусь.
Что значит: буду усердно служить. Дети одобрительно захлопали в ладоши, постояли ещё немного рядом с Бусем и разошлись. И надо же такое придумать, думал Ратицкий, медленно подымаясь по ступенькам вверх. Он не стал заходить в лифт, в эту узкую душную клеть, а только крепче прижимал щенка к себе, тот же обласканный, надышавшись на улице свежим воздухом, тут же тихо уснул сладким сном. Сколько лет Ратицкий имел дело с детьми, пуд соли с ними съел, но они не переставали его удивлять. Впрочем, как и любить. Андрей Евгеньевич относился к тем редким людям, кого многие любили, не находя в этом ничего особенного, едва познакомившись, часто изъявляли желание увидеться, а при случае и не расставаться. Он был бесспорно очень хорош собой: статный, обаятельный и, надо заметить, свободолюбивый, возможно эта именно черта особенно нравилась людям, не умеющим получить столько излишней свободы, сколько ее было у Ратицкого, от природы не способного мириться со всяким проявлением зависимости.
   Прошло несколько дней. Все вошло в привычное русло. Придя с работы домой Ратицкий теперь тот час же подвергался нападению. Бусь встречал его совсем как умный и взрослый, подбегал, обнюхивал и долго топтался по ногам, а затем растревоженный, ходил за Ратицким следом, захлебываясь радостью встречи. Миска при этом немедленно переворачивалась вверх дном. Следовало налить в нее молока, сделать тюри из сытной булки и только потом Бусь принимался за дело.
    Ратицкий смотрел на жадно лакающего молоко щенка и улыбался. Ему было и радостно и легко. Освободившись от своей нелегкой ноши, он вдруг переполнился силами душевными, избыток которых чувствовался во всем, кроме того, он увидел такую массу скрытых ранее созидательных возможностей, что помимо его воли, жизнь его подвигалась к переменам. День за днём, от случая к случаю все шло  к не испытанным ранее радостям. Бусь же замечал лишь любимые им хозяйские тапочки, стоило только Ратицкому пройти в них на кухню, как Бусь бежал за ним и с азартом хватал хозяина за пятки, бросался в ноги и просился на руки. Это была его отличительная черта, Бусь как кошка любил руки, а усевшись на коленях тут же принимался с завидным удовольствием грызть палец. Незаметно для себя Ратицкий привык к щенку, полюбил его и мысль о том, что его все же хорошо бы вовремя пристроить исчезла и больше его не тревожила. Соседство же со щенком, какой быстро подрастал, не казалось ему теперь такой уж недопустимой вещью.
   И тут наступила та прекрасная мимолётная пора, когда каждая минута дня чудесна.
Хотя время уже шло к осени, но лето ещё не сделало свой прощальный поклон и по утрам, Ратицкий, когда пил кофе, наблюдал в окно как солнце заливало золотыми лучами крыши, рассыпало позолоту на густые остроконечные кроны тополей, аллеи и дорожки сквера у дома. Он очень любил эту пору. Пору предпоследних летних дней, цветение астр на клумбах, медленно увядающий, но все такой же густой сладкий запах петуний и мягкий ласкающий слух шелест ветра в кронах ещё зелёных деревьев. Время словно бы остановилось, укрылось, спряталось. Прекрасный этот обман витал теплым воздухом в небе, ещё летнем и синем, высоком и чистом, не закрытом тучами и дождями. Именно в это время у Ратицкого невольно просыпалось желание поиска родственной души, он особенно становился открыт к общению, становился особенно наблюдателен, часто просыпался по ночам и нет, нет да и создавал вдруг, словно в каком-то озарении, неожиданно для себя, совершенный по красоте сонет, полный любви к природе. Поэт побеждал в нем прозаика и опытного медика, городского врача, каким он был не по сумме усвоенных знаний, но по призванию своему. Вот и сейчас, с раннего утра, погода стояла прекрасная, по всему видно было, что будет знойно. Уже в седьмом часу золото густых пыльных лучей забрызгало окна, пробивалось повсюду, ложилось на крыши, стены, дома. И как раз сегодня у Ратицкого появилось предчувствие. Как только утром он открыл глаза, понял, что стрелки его часов переведены и пошли в иную сторону. Он хорошо знал это состояние души. Внутри словно бы готовился прорасти росток. Сам же Ратицкий становился чрезвычайно собран, лёгок и переходил от обычной своей уверенности, к совершенной ясности грядущих событий. Ни раз познанная им радость благоволения свыше теперь приятно бродила в его крови. Несмотря на его внешность, а он был отмечен редкой красотой, на самом деле он не был так уж счастлив в делах сердечных, как можно было бы полагать. Одеваясь соответственно своему положению, на что он обращал особое внимание, во всем стремясь к безупречной опрятности, являясь в люди в прекрасно отутюженном дорогом костюме, выглядел до неприличия красивым. И не только противоположный пол, но даже и мужчины, идя, как это часто бывало по улице, под руку с дамой, сворачивали себе шеи, девушки же кидая на него взгляд, не могли оторвать глаз от его лица без усилий, а совсем неискушенные юные барышни взирали на него разинув рот.
  Впечатление, какое оставалось после соприкосновения с Ратицким обычно было таким сильным и страстным, как  пение птиц в райских садах. Иногда, хорошо видя какое сильное впечатление первое знакомство производило на собеседницу, Ратицкий сам попадал под свой собственный беспощадный всепокоряющий магнетизм и единственное, что он мог предпринять, будто не нарочно заговаривал с кем-то рядом находящимся о пустяках, задавал самый простой вопрос, какой приходил ему на ум, например,
 какая ожидается погода в конце недели или что-либо подобное.
     Всякий раз эта тактика приносила успех. Действительно, со стороны казалось удивительным, что такой человек как Ратицкий интересуется такими простыми вещами как дождь, снег или первые заморозки. И его, пусть и не сразу, начинали воспринимать наконец как обычного человека, из плоти и крови. Иногда это было совершенно необходимо, иначе разговор не ладился, общения не получалось, а выходило что то вроде смотрин. Так что желаешь не желаешь, а Андрею Евгеньевичу приходилось знать о женщинах массу тонкостей, и не только как врачу, но и как мужчине о женщинах, что только добавляло ему излишней привлекательности, в которой он совершенно не нуждался.
     Недаром же на его работе о нем, объясняя это всеобщее помешательство,те, кто давно его знал, говорили:
 "За Ратицким ходит рать, право, трудно выбирать." Рать за ним действительно ходила, но вот что касается второй части этой претендующей на остроту шутки, здесь никакой определенности не было и с этим кажется сделать что- то было не так то просто даже и самому Ратицкому.

          Часть 2
 
     Ратицкий в целом и общем всегда полагался и привык видеть во всем руку божью, а с другой стороны, он хотя и не совсем просто, жил своими профессиональными заботами и опирался только на себя. Отлично знающий как и с кем нужно поговорить, он, порой, бывал незаменим. Сам же он как будто бы и не ставил перед собой подобной задачи, стать таковым. Но, если он слишком уж погружался в рутину повседневности, он скоро уладив все срочное, остальное же оставлял за скобками, и, одевшись так, что у всех, кто его видел в эти часы, в буквальном смысле, голова шла кругом, и так отправлялся в оперу смотреть очередной спектакль. И отдыхал там от сует земных, давая волю своему ожившему и натруженному воображению.
  Ничего его так не настраивало на самый позитивный лад как блистательная игра актеров, прошедших свою горькую школу и вышедших в большое искусство. Будто убедившись, что театр жив, Ратицкий умиротворённый, со спокойной душой и сердцем, с новыми силами возвращался  к своим обязанностям лечащего врача. А обязанностей, кроме всего прочего, у него находилось достаточно. Кроме неотложных случаев по медицинской части, его часто одолевали настойчивыми, подчас несколько личными просьбами, посодействовать в том или ином важном деле. Отлично понимая, что такому человеку как Ратицкий, совершенно невозможно отказать в просьбе, многие прибегали к нему как к последнему средству добиться своего.
   Иногда, доведенные до крайности, искатели его ходатайства находили его самыми невероятными путями. И тут было на что посмотреть со стороны, уделив внимание происходящему, тому, кто знал бы всю подноготную разбираемого вопроса, непременно бы выпало много забавных минут. Проще говоря, это была ещё одна и весьма непростая сторона жизни человека незаурядного, если и интригующего, то только против серости и косности бесцельного эгоистичного  существования.
   Палитра, на которой разворачивались события, пестрела чередой чудесных солнечных дней, лето непривычно теплое, не собиралось угасать, напротив солнце сулило какую-то южную жару и по этой причине, всюду, во всю мощь, продолжали бить фонтаны, извергая ввысь струи холодной сверкающей воды, которая довольно быстро нагревалась, а падая на асфальт и листья давала приятный привычный аромат хорошо знакомый детям, проводившим много времени у плескавшейся в бассейне воды. Возле одного такого городского фонтана, привлекающего массой гуляющих, Борис Кириллович Озеров и встретил Ратицкого, издали заметив его высокую, стройную, в сером костюме фигуру, двигающуюся неспешно, красивой своей походкой, входящей словно лайнер в бухту, в непривычно густую толпу отдыхающих. Он кинулся ему наперерез, боясь упустить, радостно перехватил
 Ратицкого в тот самый момент, когда он собрался было благополучно оставить это людное место. Несколько тучный, коренастый, с широкими плечами и крепкой осанкой Озеров, добавив шагу, легко преодолел разделяющее их расстояние и закончил свой удивительно скорый маневр, решительным и любезным приветствием. Он склонил голову, сейчас же бодро выпрямился и подступился ближе к Ратицкому, на ходу снимая очки, поклонившись ещё раз, ловким движением, вернул очки на место. По всему было видно, что он взволнован.  И Ратицкий, ласково глядя на него, остановился в ожидании. Он давно и с хорошей стороны знал Озерова. С тех пор он кажется особенно не изменился: выразительные серые глаза, дорогие очки, сдобная тучность, белые мягкие пухлые ручки и, пожалуй, самая модная и вечно новая обувь. Ратицкий внимательно посмотрел на свежеостриженные пышные озеровские усы, аккуратные, с едва заметным серебром седины,  выступившей чуть ярче разве только на висках, делали ему честь. Дорогой мой, Андрей Евгеньевич, не поверите, как хотел вас видеть. Как хорошо, что я вас тут встретил. Помните, я обещал вам монетку? Но и кроме этого, хочу с вами откровенно переговорить. 
 У Ратицкого имелась замечательная коллекция монет, он собирал монеты, хорошо зная, что этому увлечению нет конца. Озеров же был страстным собирателем, настоящим коллекционером и умения увлечь другого у него не отнять. Что ж вы предлагаете? А зайдемте   ко мне прямо сейчас. Если не торопитесь, Андрей Евгеньевич, сказал, просительно  понижая голос Озеров. И желая, как можно скорее, увести Ратицкого куда-нибудь подальше и от этого шума, и от нахлынувшего именно сюда народа.
 Они неторопливо шли рядом и хорошо понимая друг друга скоро оба увлеклись беседой.
Озеров, не жалея красок живописал о своем житье бытье и уже в третий раз, с разных сторон, возвращался к одному и тому же, подытожив, наконец, сказанное: ничего не изменилось, абсолютно ничего, представить только за последние сто лет. А ведь, шутка сказать, это целый век. Любим деньги, вот беда, вот забота. Была честь, а теперь престиж. Ну разве этого стоит искать прежде всего, скажи, ну разве я неправ?! Ратицкий  кивал и соглашался.
   Как следует пройдясь, они довольно скоро подошли к подъезду с пёстрым, ухоженным цветником, и прежде чем Ратицкий вошёл в дом, пропуская Озерова вперёд, он почувствовал какую-то давно забытую радость и сердце его забилось в приятном предчувствии. Нет, определенно что-то да должно случиться, я чувствую, подумал Андрей Евгеньевич, идя за Озеровым следом.
Они оба и Ратицкий и Озеров, когда встречались, говорили до тех пор, покуда ни затрагивались самые щекотливые и личные темы, но в этот раз беседа приобрела несколько иной характер: Озеров просил Ратицкого на днях посмотреть одного высокого чиновника, вы ведь терапевт редкий, с первого взгляда определите и без всякой аппаратуры, я знаю, вы и меня смотрели и если бы не вы, сами знаете, чем бы это кончилось, кроме того, есть ещё одно дело, какое, знаю, никто кроме вас не осилит. Но это ещё требует дополнений, я и сам ещё не вполне в курсе, лукавил Озеров, боясь отказа со стороны Ратицкого, а вот больного нужно срочно посмотреть, думаю, ему важен каждый день. Как вы на это смотрите, чтобы, сделать это, скажем, в субботу. Ратицкий в таких случаях не отказывал в помощи никогда, он словно бы создан был своим благим вмешательством спасти ситуацию. В рассказе Озерова о страдальце он ясно увидел нависшие над семьёй больного грозовые тучи. И тут же торжественно стал мерять шагами комнату, при этом держа руки в карманах брюк и подавал реплики коротко и веско. Высокие тонкие брови приподнялись и карие его глаза будто стали строже, но это означало лишь то, что он приступил к действию и не намерен упускать свой шанс. И как он часто повторял молодым, ещё малоопытным докторам: Шанс есть тогда, когда есть жгучее желание его получить.
  Умный Озеров, договорившись, с дипломатической смекалкой, тот час после острого момента, перевел разговор на свою коллекцию. Не без удовольствия вытащил из недр письменного стола альбом и беседа потекла в ином более спокойном ключе.
Уходя от Озерова, Ратицкий заверил его, что больного посмотрит и сделает все возможное, что в его силах. Прошу вас, Борис Кириллович, прежде моего визита, передать от меня слова поддержки и если хотите, то в субботу, не позже десяти я сделаю осмотр.Озеров с удовольствием пожал руку Ратицкому и они разошлись. И все таки у Ратицкого появилось чувство, что день этот, такой обычный, ничем особенно не примечательный на самом деле очень важный, значимый и многообещающий.
 Далее история складывалась следующим образом: в субботу, к половине десятого, к дому Ратицкого подъехала машина и шофер увез его в центр, сам поднялся с ним вверх и позвонил в дверь. Ратицкого встретили с предупредительной вежливостью и со вздохом облегчения. Хозяин дома немолодой гладко выбритый мужчина, высокий, подтянутый и, как отметил Ратицкий, любящий спорт человек, с каким Андрей Евгеньевич тот час начал разговор ни как с больным, а как с обычным консультируемым. С присущей ему проницательностью распрашивал его о самочувствии
и без слов, одним только взглядом, овевая больного теплым дыханием, склонившись над ним, давал ему понять, что ничего такого непоправимого не
случилось. Он брал его за руку. Касался то груди, то плеча, словно желая прогнать эту видимо
  скопившуюся внутри горечь. И заканчивая консультировать, велел снова одеть халат и только после этого, приглашая больного сесть за стол и не сводя с него глаз, сам тут же опустился в стоящее у камина кресло, просто и  абсолютно уверенно в своей правоте обозначил:
Вы нездоровы. Признаю. Нездоровы. Но главное не в этом, а в том почему вы нездоровы. Видите ли, у вас давно, как я вижу, подавленное состояние духа. Причина в том, что вам стала в тягость ваша работа. То, что вам приходиться делать просто таки отравляет вас. Уверен, что глубокий внутренний конфликт, если разрешиться и разрешиться правильно, принесет огромное облегчение. Дело в том, что вы приуспели измениться. Стали лучше, умнее, глубже, а занимаете все то же ветхое место. Вам как воздух нужны положительные эмоции! Вот что вам нужно. Здесь вы проигрываете и, как следствие, сформировалась болезнь. И если ничего не предпринять сейчас, то выбраться из этого состояния будет и вправду сложно. Вот и весь секрет.
Вы меня понимаете?
 И в это самое время, не успели эти слова слететь с уст, как сильно потемнело, так что и Ратицкий и Аверин, разом повернувшись, посмотрели в окно. Хлынул густой, крупный, напористый дождь.
И Ратицкий возблагодарил бога за эту нечаянность. Именно этого штриха и недоставало, и если бы не этот, ворвавшийся в комнату, стук по стеклу,  вполне успешным этот визит назвать было бы нельзя.
Прощались уже на пороге, тепло, дружески и с иным настроением, какого и добивался от Аверина Ратицкий. С этого дома Ратицкий унес с собой восхищённый взгляд Елены Марковны, жены Аверина и      
приятную уверенность в своих силах.
    
       Часть 3

    Ни Озеров, ни кто другой не знали о многолетних литературных опытах Ратицкого, и потому, когда его книга стала появляться практически повсюду, то полное совпадение имени и фамилии автора приняли за обычный частный случай. И лишь когда сама книга была прочитана стало понятно, что ее автор тот самый доктор Ратицкий, на столе которого с давних пор лежал труд выдающего хирурга Войно- Ясенецкого:" Очерки гнойной хирургии", а над самым столом, над головой заведующего отделения детской областной больницы, висел портрет самого Валентина Феликсовича Войно-Ясенцкого, в расцвете сил в бытность его на службе земским врачом.
   К своему успеху, находясь в начале своего литературного пути, Ратицкий относился с должной долей иронии, коротко и снисходительно отвечал на вопросы и продолжал писать уже новую книгу, ещё более трудную по замыслу работу, вещь, обещающую быть куда более значительнее предыдущей.
  Как заведующий отделением Ратицкий часто оставался у себя в кабинете и в не приемное время, и мимоходом глядя из окна на качающиеся верхушки тополей у самой дороги, иной раз ловил себя на мысли о том, каким бы он стал врачём, если бы не праведные труды Войно-Ясенецкого, ни его волевой характер, ни его убеждения, ни его чуткая рука, ведомая гениальной интуицией, идущей видимо от самого сердца этого выдающегося не знающего поражения хирурга?
    Будучи ещё совсем молодым врачём, начинающим свою практику Ратицкий остро почувствовал  желание самосовершенствоваться, и не найдя ничего лучшего, взялся штудировать труды Войно-Ясенецкого. И мало помалу эти книги как  живой источник стали отдавать ему свою целительную животворящую  силу, каждая строка много раз прочитанная открывалась со временем по новому. О, сколько радости приносили Ратицкому добрые плоды, какие он скоро, как стал верно замечать, получал в своей работе ни раз пройдя по следам праведным, ведомый огромным своим желанием и доброй рукой учителя своего. В кругу же своих друзей, ни наедине с собой, он расчувствовавшись любил спеть и эти музыкальные минуты приносили всем так много приятного, что засиживались часто за полночь и разъезжались только к утру.   
 

   



      Продолжение следует.