Узел Гл. 10

10

- Откуда у нас баранина?- спросил Юрко, давясь горячим кулешом.
- Сашко пригнал,- усмехнулся Михайлик,- баран даже гавкнуть не успел.
 Стецко показал на собачью шкуру у очага. Атаман оттолкнул миску с варевом и пулей бросился к выходу из схрона.
- Дурак ты, Михайло,- сказал Заяц приятелю,- испортил атаману обед.
- Какие мы нежные,- прогудел Стецко, отправляя в рот кусок собачины, вывалившийся из атамановой миски,- я бы сейчас даже дохлую ворону съел! Михайлик с сожалением посмотрел на разлитый кулеш, пальцем согнал съедобную лужицу в обширную ладонь и отправил в рот следом за собачиной.
- Вороны человечиной питаются,- глубокомысленно изрёк Сашок и повозил по столу грязной тряпицей.
- А собака, по-твоему, на травке отъелась?- ехидно поинтересовался Стецко у попёнка, облизывая жирные пальцы.
 Вернулся Гармаш.
- Ты бы отдохнул, атаман,- сказал Михайлик, глядя на Юрко,- на шкилета стал похож.
- На себя посмотри,- огрызнулся Гармаш,- пошто порох в камору не укрыли?
Атаман указал на бочонки с огненным зельем.
- Чего его туды-сюды таскать,- проворчал Заяц,- сразу в подкоп забирайте.
- Не готова мина,- развёл руками Гармаш.
 Атаман замялся, всмотрелся в измождённые лица помощников — какие сутки не спят, не приказал, попросил:
- Вы уж меня не подведите — перетащите зелье. Как бы беды не вышло. Сёдни отдохните, а работников я у Савенки возьму, докончим мину.
- Дяденька, Юрко, меня на подкоп возьмите!- увязался за атаманом попёнок.
- Не, Сашок, туточки побудь! Скоро важная работа предстоит, ты нужен будешь,- отговорился Гармаш.
«Хороший растёт помощник,- подумал Юрко, зажигая фонарь от очага,- сметливый. Киркой да лопатой махать всякого научить можно, но чтоб под землёй не плутать - особый талант нужен! Поберегу малого. При кухне с ним ничего не сделается. Так мне и батюшке Симеону покойней будет».
Гармаш перекрестился — помогай нам Бог, и нырнул в дыру подземного хода.

 В подземелье у церкви, давно обжитом сапёрами, тихо. Ровно горят кизяки в очаге, бросая оранжевые отсветы на низкий потолок, покрытый жирной копотью, серые лица Тараса и Михайлика.
 Пытаясь совладать со сном, Заяц раскурил трубку, уселся за стол, утвердив руки пред собой, пустил к потолку клуб дыма и блаженно вытянул ноги: «Отдохну маненько!»
 Скоро люлька выпала изо рта уставшего минёра. Тарас уронил отяжелевшую голову на грудь и заснул, как сидел, словно мушкетная пуля свалила казака.
- А порох?- напомнил Сашок о просьбе атамана.
- Чево ему сделается,- отмахнулся от мальчишки Михайлик,- нам же его потом назад таскать. Не, не выспамшись, я не работник.
«Я что — один таскать должен?»- хотел спросить Сашка, но Стецко уже снял с себя воинскую справу и завалился на кучу тряпья в дальнем углу схрона.
Парнишка сплюнул на пол — во вояки, атаман им уже не указ, пожал костлявыми плечиками и принялся катать упрямые бочонки в камору.
 Угли подёрнулись пеплом. Невидимый дым тянулся в сторону хода к Николиной церкви. Стало совсем темно, но мальчишка знал подземелье, как сурок свою нору.
 Скоро малый выбился из сил. «Я тока чуток отдохну»,- подумал Сашка, прислонился к бочонку и закрыл глаза.


 Проснулся мальчишка от того, что кто-то гладил его по голове. «Мама»,- пробормотал Саша и открыл глаза. Не мама - женщина рядом. От лица свет как от лампадки идёт.
 «Не бойся, Саша. Вставай. Пойдём со мной»,- позвала женщина и взяла мальчишку за руку. Прикосновение было тёплым, словно солнышко легло на ладошку. Сашок засмущался, хотел освободиться: вот ещё! Он уже не маленький, чтобы за ручку его водить!
 Светлая женщина посмотрела мальчику в глаза. Лицо у неё было доброе, как у матушки, когда она сестрёнку к груди прикладывала. Дрогнуло мальчишеское сердечко, всей душой потянулся Сашко к нежданной ласке.
 Повела его светлоликая за собой, а идёт, будто плывёт в воздухе, иль так легко ступает, что даже платье на ней не колыхнётся.
 Вышли из подкопа через незнакомую белую дверь, странную для тесного подземелья, и нежданно оказались на высоком яру под ярким солнцем средь травы и цветов. Огляделся Сашка и обомлел:
Птицы поют. Зелёная степь до самого горизонта, под небом с лёгкими облаками блестит синяя как небо река. По синей реке под парусами, похожими на облака, бегут корабли. А над степью, над рекой, выше облака небесного, выше самого синего неба плывёт золотой град. Свет прекрасный, неизречённый исходит от него.
«Мы там будем жить»,- сказала светлая женщина мальчику.


 «Взрывай мину, Тарас!»- вопль Михайлика вернул мальчика под землю. Открыл Сашок глаза. Темно, душно, страшно.
 По низким сводам подземелья мечется свет чужого фонаря. Не слышит друга Тарас. В луже крови с турецким ножом в спине вечным сном заснул Заяц. Чёрный человечек, быстрыми движениями похожий на хищного хорька, застыл над бездыханным телом Тараса, поводит длинными усищами — словно нюхает воздух.
 Рядом со столом отверзлась яма. Из тесной ямы, как черти, которыми его подкопщики пугали, лезут турки.
 Из темноты, до времени скрывающей его, медведем налетел на чёрного человечка Михайлик, прикрылся его телом как щитом и бросился встреч туркам прям в яму, закупорив её собой и турком будто пробкой.
 Фонарь османа упал на землю и затух. Загремели выстрелы. Чёрное нутро ямы озарилось вспышками. Запахло порохом.
- Подрывай! Мне их не удержать!- захрипел Михайлик.
Кому кричишь, козаче?
 В поисках огня заметался по схрону Сашка. Углядели острые мальчишеские глаза крошечный уголёк в очаге, а из ямы к нему уже турок лезет с фонарём в одной руке, кривым ятаганом в другой.
 Схватил Сашка живой уголёк, к пороховнице, кою Михайлик на бочках оставил, кинулся.
 Увидел это турок, залопотал что-то на своём языке.
 Сковырнул Сашка зубами с полого рога пробку, но понял: дорожку сделать пороховую, чтоб самому уйти, как Юрко учил, не успеет. Потушит турка зелье.
Бесерменов уже в подкопе, что мух в навозной куче. Скалят зубы, тянут к мальчишке когтистые лапы, кричат страшными голосами. И Михайлика боле не слышно. Некому Сашке помочь.
 Бросился Сашка к бочонку, для взрыва заранее подготовленному, кинул уголёк на запал и раздул огонёк.

 Последнее, что видел в жизни немецкий минёр, на турецкую службу нанявшийся, были вытянутые трубочкой детские губы и отражение небесного огня в голубых глазах.

 Вздулась земля у Николиной церквы и осела. По подземным ходам огненный вихрь прошёл.


 Повели турки под крепость Азовскую семнадцать подкопов. Все их казаки устерегли и подорвали. На тех вылазках подземных много вымышленников немецких погибло. И с тех пор подкопная мудрость заморская вся миновалась. Постыли османам уж те их подкопные промыслы.


 Словно тень пала на чело Гордия Хвыли. Которую нощь ни спит атаман — крутит сивый ус, думу думает. Не за тем ушёл он с Сечи, чтоб живот свой понапрасну мучить. Повёл атаман своих людей Персеиду воевать, душу вольную потешить, златом-серебром разжиться! Донцы уговорили: «Не можешь ты людьми своими малыми многолюдные города Персиянские брать. Большой ныне флот у мухомедян. Положишь понапрасну христианские головы! Оставайся с нами. Удержим Азов - Московский царь казной пожалует, вины отпустит как Ермаку за Сибирское ханство. Станем крепко на берегу моря — возьмём своё».
 Нужна Хвыли милость царя православного. Хорошо погулял он с гетманом Сагайдачным по землям московского царства. Досыти покуражился над кацапами.
 Соблазнилися побратимы посулами донцов, уцепились за камни Азовские, за обещанную милость царя московского. Мол скока можно по свету рыскать. На гетманщине свободному казаку от ксёндзов житья не стало. Даже у волка логово есть. Захотели его люди жить подобно стрельцам городовым. Забыли, что бережёт казака не стена каменная, а быстрой конь и степь безбрежная.
 Крепко вцепились каменья Азовские в его молодцев. С тех пор многим братам-казакам атаман своими руками глаза закрыл, и казна его совсем опустелася.
Помощи же от царя московского никакой нет, тока грозится православный царь предать казаков смерти лютой за то, что рассорили его с салтаном турецким.
 А турки на стрелах мечут через стены ерлыки прельщающие, в коих пишут, что за пустое место азовское дают выкупу на всякого молодца по триста таллеров сребра чистаго да по двести таллеров золота красного. Ещё в тех ерлыках сказывают, что паши и полковники турские клянутся душою, мол «на отходе ничем не тронут вас, подите пеши с серебром и з золотом в городки свое и к своим товарыщам, а нам лишь отдайте пустое место азовское».
 Довольно кровь свою понапрасну лить. Надо брать деньги османские и уходить отседова хоть в Сечь Запорожскую, хоть в Польшу, хоть на вольный Яик. С деньгами человеку — везде отчизна.


- Слышь, козаче! Дело у меня к тебе тайное. Хвыля подговаривает своих на Круге кричать, чтоб деньги османские взять,- говорил Осип Петров, положив тяжёлые длани на плечи Григория Савенко, так что последнему казалось, что медведь его обнял,- люди, что трава — гнутся по ветру. Беда будет, коли Круг за ним пойдёт.
- Говори яснее, атаман, от меня что ты хочешь?- нахмурился Савенко.
- Людей оружных подготовь и сам готов будь действовать, коль знак я подам,- упёр гневные очи в глаза Грихи атаман,- не сдюжить Азову, коль раскол меж казаками пойдёт.


- Негоже нам прельщаться на смрадное злато мусульманское. Мы в Москву царю и думе боярской отписали, чтобы взяли оне Азов под свою руку, тем самым затворив пределы царства христианского,- красно говорил войсковой подьячий Федька Порошин, беглый холоп князя Одоевского,- многие сильные люди московские помочь обещались…
- Не видим мы с Москвы никакой помощи,- прервал речь подьячего атаман Хвыля,- деньги надо брать османские и уходить отседова. Припас огненный кончается. Всех собак и кошек в городе съели. Скоро друг за дружку примемся!
- В зиму царь жалование прислал Войску и прапор свой,- не смутился подьячий.
- Вы донцы, то жалование прожили. А мы запорожцы люди вольные, Москве ничем не обязанные. Уходить надо, пока живу остались. Османы нам выкуп и проход свободный обещают в чём клянутся душою. Прапором же царским подотритесь…- сверкнул глазами Хвыля.
Зашумел круг. Не след оскорблять царя православного. И сам запорожский атаман пожалел слова, в горячке произнесённого.
- Я хотел сказать: прапор не войско. Где стрельцы царёвы? Одне мы, горемычные, гибнем под пушками османскими. Самим нам град сей великий из руин не поднять и не удержать. Деньги османские помогут жизнь начать на новом месте, а естли царю московскому сее место надобно — пусть занимает, пока турка крепость не восстановил. Мы же своё дело сделали, - нашёлся Хвыля.
 Замолчал круг. Многие казаки качнулись в сторону запорожского атамана. Жить всем хочется.
Но в сладкие речи запорожца встрял вновь Федька Порошин:
- Прав во многом атаман Хвыля — изнемогаем мы уже от трудов ратных, оголодали так, что животы наши к спинам прилипли, и помочи от царства православного можем не дождаться. Зря мы разорили место, где христиан продавали, как скот бессловесный, напрасно мы восстановили дом Предтечев и Николин. Поверим мы посулам пашей турских, возьмём их грязное злато смрадное, забудем о братах-козаках, сложивших здесь головы, выйдем из-за стен в степь чистую...
 Нахмурился атаман Осип Петров — чего несёт подьячий? На сторону изменника переметнулся? Приготовился дать знак условный верным людям.
-... возьмём мы тленное золото османское,- елейным голосом продолжил Федька,- Хвыля с запорожцами на чайки сядет, по Дону уйдёт.
Подьячий сделал паузу, чтобы смысл его слов дошёл до сознания всех присутствующих.
- Есть у нас лодии, браты-товарыщи, чтоб людей наших всех вместить? Кого в городе на поругание османское оставим: братьёв наших пораненных, жёнок, деток малых, отцов духовных, кои за нас денно и нощно молятся?- подьячий обвёл Круг строгими глазами,- А выйдем в степ пеш, нас татарове на отходе перережут, как баранов, а тех кто выживет - в полон возьмут, обрекут на страдания лютые в туретчине. Разве можно верить клятве бусурманской? Клятва бусурманская равно собачьему лаю. Ино можно собачьему брату верити?
 Вышел в круг характерник — колдун запорожский Игнатий Черкес, в боях и походах состарившийся. Обвёл всех чёрными очами, сила в коих спрятана великая.
- Коли возьмём мы злато турецкое, отдадим дом Предтечев, братов пораненных на поругание, станем равными Иуде, чья, сказывают, душа по сию пору бродит по миру. Уж не в тебя ли, атаман Хвыля, иудина душа вселилася?
 Зашумел Круг, твёрдо стал на сторону подьячего Федьки Прошина. Выдохнул атаман Осип Петров — не пришлось проливать кровь братскую.
 А на ерлыки османские прельщающие отписали казаки: «Не дорого нам ваше собачье серебро и золото, у нас в Азове и на Дону своево много. То нам, молодцам, дорого, чтобы наша была слава вечная по всему свету. Запомните на веки веков и передайте во все края бусурманские, и царю своему глупому, каково приступать к казаку русскому. А сколко вы у нас в Азове городе розбили кирпичу и камени, столко уж взяли мы у вас турецких голов ваших за порчу азовскую. Из голов ваших да костей ваших складем Азов город лутче прежнева. Протечет наша слава молодецкая во веки по всему свету. Нашел ваш турецкой царь себе позор и укоризну до веку».

 Вечор, как пошёл Хвыля свои чайки проведать, увидел вместо них одне доски горелые. С тех пор затаил запорожский атаман обиду на донских казаков.


 Шибко озлобились паши турецкие. Стали посылать на казаков силы свои великие. Десять тысяч приступают на Азов прямым боем с утра до ночи, другие десять тысяч с ночи до утра, а казакам перемениться не кем.
 Четырнадцать дней и четырнадцать ночей стоит у бойницы Гриня Савенко. Кусает себя за руку до крови казак, чтобы болью хоть на миг сон прогнать. Истомили османы проклятые непрерывным приступом. От смраду трупного кажется Григорию, что вода и еда любая, сам воздух, который Бог человеку дал, чтобы мог он дышать вольно полной грудью, мертвящим духом пропитаны, и теперь этот дух будет преследовать казака до самой его кончины. От беспрерывной пальбы замертвели руки, ни какова оружия держать боле не хотят, ноги от усталости подгибаются, язык во рту едва ворочается, даже на бесерменов закричать не может.
 Ныне ночью отбили казаки, который по счёту уже не помнят, приступ османский, а пред рассветом, уже бледнеть стало, глядит Григорий: ходят по валу бусурманскому два старца. На одном одежда иерейская, а на другом власяница мохнатая, какую Креститель носил. Указывают старцы на силы османские и говорят Григорию: «Держитесь, казаки. Придёт вам победа с небес от силы Божия!»
- Гриха, не спи! Османы опять идут! Пали, Гриха! Пали! Не дай гранату кинуть!

 Отбили казаки и этот приступ.


- Слышь, Райка, видно не судьба нам вместе жить,- горячо шептал Григорий Савенко своей татарке,- изнурили нас неверные. Я уже чоботы едва таскаю, у тебя глаза ввалилися, в чём душа держится. Дочка наша, цветочек ясный, который месяц солнца не видит, оцинжала. Ворвётся турка в цитадель — примите вы смерть напрасную, лютую. Сдаться вам надо...
- Ой, Гриня, плохо ты говоришь,- всплеснула, ставшими прозрачными пальчиками, Ралина.
- Не перебивай! Видно Бог так хочет,- понурился Григорий,- ты татарской крови. Тебя не тронут, может и мою кровиночку сохранишь, а нам тут всем погибнуть...


 Подобно цапле летает лёгкое тростниковое перо над бумагой: «До дня Касыма, с коего в этих неприветливых и суровых местах начинается зима, оставалось сорок дней, а победоносное войско ислама продолжало бесплодно стоять под злосчастными стенами Азова. В окопах зрело недовольство».
 Имам Челеби обмакнул конец калама в чернильницу из драгоценного китайского фарфора и продолжил выводить письмена, достойным Корана почерком насх:
 «Везиры, аяны, люди знатные и незнатные, искушенные в ратных делах, собрались вместе и держали большой совет. И они сказали: «Не будет другого пути к победе, кроме как не откладывать более решающее сражение и даже погибнуть из-за этой крепости всем без остатка. Надо опасаться, что в один чёрный день янычары взбунтуются и уйдут из-под стен, говоря: “Нет такого закона, чтобы мы оставались в окопах более сорока дней!" Приближается безжалостная, как сабля, зима. Азовское море покроется льдом. Флот нам не поможет. Зима продлится пять месяцев. Где мы найдем укрытие для войск ислама? Где зазимуем? Получение подкрепления и припасов в таких условиях — вещь невозможнейшая из невозможных.
 Если, не приведи Аллах, в войске ислама случится голод и дороговизна, чем все кончится? А на кого мы должны оставить падишахский арсенал? Да и в какую сторону нам двинуться? С одной стороны море, на севере — Кяфиристан, на востоке и юге — бесплодная Кыпчатская степь Хейхат!»
 В ответ на это каждый подавал тысячу советов. В заключение Коджа Кенан-паша и кетхуда морского арсенала Пияле-ага распорядились: «Верное решение таким будет. Пусть глашатаи объявят о нем сегодня же, и пусть они предупредят: утром — общий приступ. Пусть приходит всякий, кто хочет получить высокую награду и звание сипаха. Пусть от всех семи отрядов войска Высокого престола будут записаны семь тысяч самых достойных и самоотверженных мужей. Расставляйте для боя мусульманских газиев! Посмотрим, что покажет нам волшебное зеркало судьбы».
 На этом они закончили совет и прочитали Фатиху.

 И настали среди муджахидов ликование и радость. Согласно войсковому реестру, из падишахского арсенала мусульманам было роздано семь тысяч сабель, две тысячи щитов, две тысячи ружей, сорок тысяч стрел, пять тысяч луков, шесть тысяч пик, пять тысяч ручных бомб, а также припасы к самому различному оружию.
 Поутру, в час добрый, с семи сторон ударили пушки и ружья, и из стана правоверных раздался клич: «Аллах!» На проклятых кяфиров опрокинулось небо Востока и много сияющих звёзд благородного мщения, исторгнутых из сердец истинных газиев, зажглось на нём! От ружейного огня и клубящейся черной пыли, поднятой ногами многочисленного мусульманского войска, воздух стал темнеть. Но сильный ветер все разогнал, и нам от ставки Хусейн-паши стало видно, где друзья и, где враги.
 Войска мусульман острыми мечами вонзились в крепость. Круша кяфиров направо и налево, газии погнали их в цитадель, и возблагодарил я Аллаха.
 В течение восьми часов шла отчаянная битва. Наши смельчаки, увидев бегство кяфиров, пробрались к кабаньим капканам, установленным в подземных проходах, и устроили засаду. Однако проклятые нечестивцы взорвали подземные заряды, применив дьявольскую хитрость, чтобы как ласточку швырнуть в воздух войско ислама. Многие сотни правоверных испили смертную чашу. Свинец крушил отважных, которые осмеливались приближаться к бойницам нечестивых кяфиров. Час от часу войско ислама несло все большие потери и стало изнемогать.
 А с тыла подмога не приходила, потому как не решился бросить Хусейн-паша на весы судьбы последние силы, и газии увидели, что настал их роковой час: душа и мозг их были измотаны, желудки были пусты, их движения стали медлительными, от ужасной жары и жажды газии дошли до грани гибели.
 В час закатный главнокомандующий послал к муджахидам посыльных.
 Поскакали в битву алай-чавуши и начали звать правоверных, восклицая: «Поворачивайте назад, о газии! Сила в ваших руках! Уже солнце заходит. Идите поесть и отдохнуть. Утро вечера мудренее!»

 Воины Аллаха забрали с поля боя военную добычу — головы кяфиров, оружие и прочие вещи, нагрузили тела погибших муджехедов на пленных, и каждый их отряд направился к своему месту.
 Дав залп из ружей и залп из пушек, воины ислама совершили молитву по павшим в бою и погребли их тела. Раненым выделили средства на пропитание и прислали лекарей-хирургов. Тому, кто принес голову казака-кяфира, было пожаловано сто пиастров, кто привел языка — один пленный. На шапку героя прикрепляли знак достоинства и жаловали повышением в чине. Все воины ислама прославляли такого джигита и в восхищении прикладывали палец к устам и ноготь к зубам.
Имущество же тысячи двухсот мусульман, павших на поле брани, было сдано в государственную казну».


 Луна начала одеваться тучами. Над морем поднялся туман. Серая мгла погасила костры многолюдного османского лагеря, кормовые фонари кораблей падишахского флота. Погасло само высокое небо, в котором в одном лишь осталась правда и милосердие, но если Бог живёт в сердце, пусть всё исчезнет — Вера поддержит человека.
- Иван,- шептал Силивёстр Мошкину,- люди говорят на разных языках, потому имён Бога много: Яхве, Христос, Аллах. Я когда молюсь Аллаху — молюсь Богу единому. Моя неволя тяжела, как любая неволя. Не менее вашего я бы хотел снять путы с рук и ног своих. Но послушай меня…
 С берега подул ветер, разорвав мертвящий туман. Вспыхнули звёзды. Луна выглянула из-за туч, бросила на воду дорожку из серебра. Море вобрало в себя небо с луной и звёздами, обрывками туч, тёмных посередине и светлых с краю, как душа человеческая, устремлённая к свету, пытается вобрать в себя Бога.
-… Иван, нельзя нам сейчас бежать! Сами погибнем и людей, доверившихся нам, погубим понапрасну. Азов скоро падёт, а если не падёт, как мы через турский лагерь, чрез их окопы многочисленные туда проберёмся? И пешими на Русь нам не дадут уйти.
Хмурился Мошкин, слушая речи мальчишки из ромейской земли. Правды и лжи в них поровну. Про Азов — верно. В Азов не пробиться и на Русь не уйти. Но поверить в турецкого бога - значит потерять себя. Потерять себя - стать слабым. А слабых — чужая воля гнёт!
- Иван, мы можем захватить галеас, но от османских галер нам не скрыться. Потопят нас. Надо ждать случая. Многие государи европейские, с благословения Папы, собирают деньги на выкуп рабов из турецкой неволи и относятся к освобождённым милостиво. Угоним нашу мавну в христианские воды — причиним туркам немалый ущерб. Западные государи богаты, почтут за честь принять таких отважных воинов, как ты, да и не с пустыми руками к ним придём. Много добра на нашем галеасе, я видел! А не захочешь оставаться, вернёшься к своему царю. Так и людей не погубим, и выгоду немалую приобретём. Уговори своих донцов, чтобы глупостей не наделали. Второго шанса освободиться из неволи турки нам не дадут.
 «Прав чёртов мальчишка!»- думал Мошкин, но что-то в его словах Ивану было неприятным, вроде как чистая на вид вода гнильцой попахивает. Не спорил Мошкин с иноземцем о Боге и вере, кивал для виду на его слова, но и о 40 фунтах краденого пороху, хранящегося средь сухарей, смолчал.
- Будем ждать случая, Силивёстр, не сумлевайся,- произнёс Иван,- тока вот что, хоть нас невольников на каторге, почитай, 280 душ будет, без оружия с янычарами нам не справиться. Сможешь ты нам его добыть?
Мошкин заглянул в мальчишеские глаза. Сильвио выдержал взгляд:
- Попробую, Иван. Бери… вот - я тебе принёс.
 Капитанский слуга передал рабу табак.
- Кури. Я у Мариоли забрал.
Иван поспешно сунул тряпицу с табаком за пазуху.
- Спаси тя Бог, Силивёстр,- голос Мошкина предательски дрогнул.
- И тебя!
Неслышной тенью Сильвио скользнул из куршейного прохода на палубу.
 Только когда сообщник скрылся за трапом, понял Мошкин, что его насторожило — о деньгах мальчишка заботится больше, чем о Боге.


- Так ты весь мой табак на неверных переведёшь,- поднялся с подушек капитан галеаса,- о чём говорили? Удалось выведать их планы?
- Оружие просят, хотят каторгу захватить, эфенди,- склонил голову слуга.
- А, ты им что сказал?- округлил жёлтые, как у многих смуглокожих людей, глаза турецкий паша.
- Я обещал помочь, эфенди,- ещё ниже склонился слуга,- не гневайся на своего раба. Так я буду в центре их заговора.
- Хитрец,- рассмеялся рейс Мариоли, -но они безумны! Даже открой ты им наш арсенал, мы их перетопим как крыс. Рейс свирепо выдвинул нижнюю челюсть, так что борода встала колом.
- Держи меня в курсе их планов. И не вздумай обманывать!- рыкнул капитан,- не хотелось бы мне лишаться половины гребцов… и слуги.
- Я твой верный раб, мой лев!- юноша припал щекой к капитанским коленям.
- Ну, то-то же,- отмяк Мароли, ухватил Сильвио за курчавые волосы и потянул на себя.


 Всё, что происходит в мире — происходит по воле Аллаха. Правоверному остаётся признать свою судьбу. Газии-мусульмане продолжили бой, однако он уже не велся со всем сердцем и желанием, как это было раньше.
 Средь черни поползли слухи, что будто из Азова выходит муж младой с мечом. Ни пуля, ни ядро его не берут. Пластает тот муж мусульманских газиев до копчика вместе с их доспехом. Многие даже готовы казать места, где такие трупы лежат.
 Ещё в окопах говорили, что было им страшное видение: на небо взошла туча великая от Руси, от царства их московского. А перед тою, тучею, идут по воздуху два страшные юноши с гневными ликами; а в руках своих держат мечи и грозятся побить полки наши.
 Даже имамы стали шептаться промеж собой, что видно Аллах не хочет, чтобы войско ислама взяло ныне эту крепость в свои руки.
 Наш главнокомандующий Хусейн-паша запросил подмогу у Высокого Порога словами: «Воевать Азов нечем, а прочь идти бесчестно. Подобного срама османское оружие ещё не видело. Мы покорили целые царства, а теперь несем позор от незначащей горсти казаков. По словам янычар, они останавливают пули, ловят полами кафтанов ядра, растворяются в воздухе и неожиданно бьют из-за спины». На что получил ответ от великого султана: «Паша, возьми Азов, или отдай голову!»
 Ночи стали холодными. В войсках ислама начались болезни. Все паши, везиры, векили, знатоки своего дела собрались вместе. Они держали совет, и приняли решение послать Бехадыр-Гирей-хана с семидесятитысячным войском и всадниками на разграбление страны московского короля до самой его столицы.

 Когда Бехадыр-Гирей-хан со своим войском на четырнадцатый день после отправки вновь появился под стенами крепости Азов и присоединился к армии ислама, доставив полон: сорок пять тысяч пленных, двести тысяч захваченных коней, несчетное число ценных предметов из меди, олова и фарфора, в угасших сердцах мусульманского воинства зажглась новая жизнь. Добра было так много, что конь продавался за один, а незамужняя девушка за пять пиастров. И правоверные устроили под крепостью Азов такой парад татарских войск, подобного которому мир не видел со времени воцарения рода Чингизидов. За благополучие татар был дан троекратный залп из пушек и ружей.

 Когда из крепости увидели, что татары взяли в полон и пригнали столь много их соотечественников, избитых и униженных, стоны и возгласы горя из глоток нечестивых кяфиров взметнулись до самого неба.

 В ту же ночь из крепости вышли и были схвачены семьдесят голодных и несчастных людей. Их доставили к главнокомандующему. Одни из них были одарены, другие — удостоены принятия в ислам.

 Между тем уже начинала сказываться беспощадная зима Азовского моря. Войска ислама боялись жестокой зимы и снова собрались на совет. Все сведущие в делах мужи и татарские старейшины, при полном единодушии и согласии, составили прошение на высочайшее имя, приложили к нему триста печатей и отправили в столицу государства. Содержание его было таково: «В этом году завоевание этой крепости невозможны. Наступила зимняя пора. Грабежи и опустошения произведены до самой древней столицы московского короля. Взяты в плен до семидесяти тысяч кяфиров. Сто тысяч их порублено саблями. Московский король как следует получил по заслугам».
 О мудрость Аллаха, в ночь, когда гонцы отправились к Высокому Порогу, был такой жестокий мороз, что войско ислама едва не полегло в землю. После этого воины пророка поняли, что в Кыпчакской степи и на Черном море нет им безопасного пристанища. Войско отчаялось завоевать крепость. Когда же в согласии знать и простолюдины отказались от ее завоевания, то и правое и левое крыло войска заиграли на трубах отбой, и, погрузив свое снаряжение на суда, двинулось от крепости, не добившись победы и говоря: «Такова, видно, воля Аллаха, таково предначертание судьбы».


 Отсыревшая темнота липла к останкам крепостных башен. Из-под тучи, разлёгшейся на полнеба, тянул ветер. Тысячи костров бусурманского лагеря жадно вбирали в себя зябкий воздух. В пепельном рассветном небе меркли звёзды, словно ангелы Божии, устав глядеть на истерзанные камни Азовские, на страдания людей такие великие, сбирались уже навсегда отворотить от них глаза свои. Казаки готовились к последнему бою. Ожидание неизбежной гибели истомило души даже самых стойких. Наконец, на тёмном облаке похожем на крылья пораненной птицы ало закровавилась заря, обещая последний день ратный. Изнемогли казаки от ран многих, лютых болезней девяносто три дни и девяносто три ночи осадных с османами мучаясь. Ещё живые уже мёртвыми себя считать стали. Не выдержать им больше ни одного приступу большого османского.

 На праздник Покрова приволочились все, кто ходить своими ногами мог, до Предтечева образа, последний поклон Крестителю дать. У иных слёзы в глазах стояли: прощаться с братьями-товарищами и со всеми православными христианами время пришло:
 «Истомились мы приступом османским! Уже не бывать нам впредь на Святой Руси и не видать царства Московского и его государевых многих городов! Ныне приспела смерть наша скорая грешничья в пустынех сих, за наши иконы чудотворные, и за веру христианскую, и за имя царское, и за все христианство Московское.
 Прости нас грешных и непотребных рабов своих, великий государь и великий князь Михаил Федорович и вели помянуть души наши грешничьи.
 Простите нас все патриархи вселенские, все архимандриты, игумены и весь священнический чин, все монахи - пустынные жители и затворники.
 Простите нас все православные христиане: не позор мы, бедные, учинили государству Московскому, а славу вечную. Простите нас леса темные и дубравы зеленые, простите нас поля чистые и тихие заводи. Простите нас, море синее и тихой Дон Иванович. Уже нам по тебе, атаману нашему, с грозным своим войском не ездити, и дикова зверя в чистом поле не стреливати, и в тихом Дону Ивановиче рыбы не лавливати».
 В едином молитвенном строе преклонили колени поп Симеон, и могучий атаман Наум Васильев, и есаул Фёдор Порошин, и ликом почерневший минёр Юрко Гармаш, и весь пораненный Гриня Савенко, и бедовый запорожец Никита Осадчий. Едкий пороховой дым выжег Никише правый глаз. До самой смерти, которая по Божьей милости не скоро ещё запорожца настигнет, будет течь из глазу слеза горючая, будто беспрестанно оплакивая ушедших по ту сторону жизни товарищей.
 Вот уж с неба слетела птица-заря красная, солнце золотое взошло, ветер угнал тучи в сторону моря солёного, а приступу османского всё нет. От остатков стены Азовской прибежал казак, сказал, от торопливости задыхаяся: «Опустели таборы османские, одни лишь огни пустые горят!»
 Возликовали люди православные, уже с жизнь распрощавшиеся. Страх и трепет отошёл от них, как тьма ночная, силы вернулися в истомлённые и израненные тела воинов православных, руки замертвевшие силой налились, ноги подломленные выпрямилися. Похватали казаки оружие, и заручившись поддержкой Бога и всех его угодников, вышли из крепости и ударили на таборы турецкие брошенные, коих уже люди лихие татарские и черкесские грабили. Побили воровского люду во множестве, коней захватили добрых, коих татарове с Руси да от калмыцких и большой ногайской орд, московскому царю подвластных, пригнали.
 Вскочил Гриня Савенко на коня — словно крылья за спиной выросли, будто не он недавно с жизнью прощался.
- Скачите, сынки, к Балысыру,- наказал им атаман Наум Васильев,- потешьте душеньку! Проводите гостей незваных, передайте от всего казачества поминок последний!
 Несколько сотен самых боевитых казаков на конях направились к гавани, где большой флот падишахский стоял, а за ними уж многие иные потянулись — пораненные сильно или от болезней ослабевшие. Григорий с запорожцем Осадчим ехали стремя о стремя во первом ряду.
- Как твой глаз?- спросил Гриня Осадчего.
- Хорошо, что Бог всякому человеку два глаза дал!- отшутился Никиша, трогая повязку. Потом добавил серьёзнее,- Черкес смотрел, сказал, что буду им видеть.
- Добре, брат,- улыбнулся Савенко,- однако, пока с тряпицей ходишь, я твоим правым глазом буду. Держись по леву руку от меня!
- Хорошо, что глазом, а не брюхом,- рассмеялся Осадчий,- такого бы я не пережил.
 Кони вынесли казаков на высокий яр, весь облитый солнцем. В прозрачной синеве осеннего дня пред Григорием предстало тающее в мареве море, всё покрытое кораблями уходящего падишахского флота, десятки каторг, стругов и чаек на сухом берегу, сотни разного люда бусурманского между ними. Заметив войско православное, заметались бестолково меж судами нехристи, как крысы, когда они тень сокола над собою видят. Вдесятеро прибыло силы казацкой. Ударил Григорий жеребца плёткой. Захрипел от обиды горячий конь, понёс с яру, часто вскидывая ноги, увлекая за собой товарищей. Понеслась казацкая лава на нехристей, как ручей весенний, когда он всякий мусор и дрянь, за долгую зиму накопившиеся, в море смывает.


 Отведя глаза неверным зажжёнными кострами, отступили османы в гавань Балысыра и взошли на корабли и каторги. Погрузились мастера огненного боя топчу со всем падишахским арсеналом, поднялись на борт янычары и сипахи, сапёры и минёры, наёмные люди немецкие, войсковые имамы и дервиши бекташи.
 На берегу оказались сотни охотников быстрой наживы, коих за большим войском всегда преизрядно таскается, и большая воинская команда, следящая чтобы погрузка на оставшиеся суда шла без замятни и насилия.
 Многие торговые люди предлагали капитанам и владельцам судов, не отошедших от берега, огромные деньги за место на палубе, иные же пребывали в нерешительности, боясь потерять обретённое такими стараниями добро и ожидая, что за ними придут другие корабли и каторги.
 Узнав, что галеас рейса Мариоли капудан-паша выделил для прикрытия гавани, на берегу остался и имам Челеби, чтобы успокоить пребывавших в смятении членов общины Мухамеда. Лёгкая лодка с четырьмя гребцами, готовая в любой миг доставить его на борт галеаса, дожидалась имама на воде. «О, правоверные!- красно говорил имам испуганным людям,- Нам нечего бояться. Сотни воинов ислама под прикрытием пушек падишахского флота, стерегут гавань. Надейтесь на милость Аллаха! Капудан-паша лично обещал мне, что отправит к Балысару все свободные суда. Каждый мусульманин, находящийся под защитой Высокой Порты, со всем его имуществом будет вывезен в Крым или Стамбул, куда сам пожелает. Казаки изнурены осадою, из крепости им не выйти, а если попробуют, тысячи покрывших себя доблестью и славой татарских и черкесских всадников встанут у них на пути. Даже всё войско царя московского не рискнёт с ними биться!»
 Слова молодого имама вернули уверенность в самые робкие сердца, однако, когда на гребне высокого яра, круто спускающегося к песчаному берегу Азовского моря, появились всадники, кто-то крикнул: «Спаси нас Аллах! Войско короля московского! Спасайся, кто может!»
 С горестными криками заметались люди меж кораблей. Никто боле о богачестве не думал, только о спасении своего тела. Люди отталкивали друг друга от кораблей и лодок, сильные топтали слабых, многие бросились в холодное море, вслед уходящим кораблям падишахского флота, и тонули. Имам Челеби попытался остановить панику. Его толкнули, сбили с головы чалму. А карающие всадники всё ближе.
«О, Аллах, пришли страшные времена!»- подумал Эвлия и как ящерка юркнул к своей лодке. Очень хотелось жить. Здоровенный матрос ухватил имама за шиворот тёплого бухарского халата и втащил на борт. Вёсла дружно ударили по воде.
 Многие магометане, плывущие рядом, хватались руками за борт его утлого судёнышка. «Шайтаны, все потонем!»- кричали на них матросы и били вёслами по головам. Вода окрасилась кровью. Челеби упал на дно лодки и зарыдал.
 С галеаса рейса Мариоли смотрели каторжники на бегство османское. Совсем рядом была воля. Кабы сейчас порох взорвать, да броситься всем за борт. Но крепки железа турецкие.
 Потеряв многих людей с вечным позором ушли паши турецкие к себе за море, а крымский царь пошел в орду к себе, черкесы же в Кабарду свою, ногайцы пошли в улусы свои. Так под стеной Азовскою Бог явил свою волю, и растаяли великие силы и пыхи царя турского, словно их и не было.

Конец первой части.