Там, где рыдает Несси. Глава 31

      Утром мы с Колокольцевым помчались в больницу. Слегка морозило. На скамейках, асфальте, траве, которая уже давно побурела и высохла, лежал лёгкий иней. Небо сияло свежестью и обещало ясную погоду. Снега, видно по всему, не ожидалось. Невольно вспомнилось пушкинское:
                В тот год осенняя погода
                Стояла долго на дворе.
                Зимы ждала, ждала природа,
                Снег выпал только в январе.
      Я прочла это четверостишие Колокольцеву, он в ответ улыбнулся:
      – А ведь и у меня в голове крутилось то же самое. Странно, неужели люди могут читать мысли друг друга?
      – Не знаю, – ответила я. – Возможно, могут.
      Около больницы мы с трудом отыскали местечко для парковки своего авто, настолько много там стояло машин. Я спросила у Олега, отчего весной, летом и в начале осени не бывает такого притока хворых. Он закрыл дверь автомобиля и шутливо промолвил:
      – Ну подумай сама: весной, летом и в начале осени у людей дачный сезон. Так?
      – Так, – кивнула я, понимая, к чему он клонит.
      – Есть ли время людям расслабляться?
      – Нет.
      – Вот то-то же… – он многозначительно поднял палец вверх.
      – Ага… – поддакнула я, заражаясь его весёлым настроением.
      – А когда огородный ажиотаж спадёт, – подмигнул он мне, – болячки снова нырнут в тело хозяина. Тогда и ринутся граждане к врачам, чтобы изгнать непрошенных гостей. Как, к примеру, сейчас.
      – Логично, – сказала я, приноравливаясь к его быстрому шагу. – Тебе бы только сказки писать.
      Он застопорил ход и повернул голову в мою сторону:
      – Да я пошутил. У меня другие сказки, исторические.
      – Но ведь зерно истины в твоей шутке есть, – ответствовала я.
      – Да, – улыбнулся он и добавил: – Кстати, вспомнил школьную речовку:
      «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья!».
      – Хорошие друзья, – улыбнулась я в ответ.
      – Хорошие, – подтвердил он. – Летом на даче этих друзей с избытком, не то что сейчас.
      – Согласна, – тряхнула я головой, запыхавшись от быстрой ходьбы, – но их дружбу врачи рекомендуют принимать в разумных дозах. – Последнее я уже крикнула, ибо отстала, чтобы перевести дух.
      – Это точно, – отчеканил он в такт своим шагам и прибавил темп.
      Я развернулась, закрыла глаза и подставила лицо начинающим теплеть солнечным лучам. На меня стали оборачиваться прохожие. Что они думали в этот момент, не знаю. Но предполагаю: думы их соответствовали тому, что они видели.
Колокольцев укатил далеко вперёд. Он нёсся как паровоз к означенной цели, не сбавляя скорости.
      Ой! – вскрикнула я, чуть-чуть не распластавшись на асфальте.
      – Что случилось? – оглянулся мой спутник и от удивления присвистнул.
      – Ты что там делаешь? – крикнул он.
      – Камень под ногу попал, – вставая с корточек, буркнула я.
      – Камень? Откуда? – спросил он, подбегая ко мне.
      – Скатился, – кивнула я на поребрик.
      Он глянул в указанном направлении. И точно: с той стороны поребрика находился газон. На газоне были когда-то разбиты клумбы, обрамлённые небольшими камнями. На ближней к нам грядке недоставало одного булыжника – он лежал у моих ног. Колокольцев поднял его со словами «орудие пролетариата» и водворил на место.
      – Ого! – в свою очередь воскликнул он.
      – Что там? – потрясая ушибленной ногой, полюбопытствовала я.
      – Ромашка. Её подруги давно отцвели, а ей всё неймётся. Глянь, такая беленькая да чистенькая.
      – Ветер занёс сюда семечко, вот оно и проросло, – сказала я, узрев нежные лепестки растения. – Может, сорвём и отнесём Антонине Алексеевне.
      – Жалко, – протянул Колокольцев. – В палате она завянет, а здесь ей комфортнее. Если, конечно, завтра снег не выпадет.
      – Будь по-твоему, – я перешагнула через поребрик и потрогала изумрудные листья. – Ей, и правда, здесь лучше.
      – Как нога? – поинтересовался Колокольцев, шагнув с газона на асфальт.
      – Да ничего, прошла уже, – откликнулась я, решив не обращать внимания на пустячную боль.
      – Ну и славненько, – сказал он и, ухватив меня за талию, поднял и поставил на дорожку. – Пошли скорее, – сказал он, а то мы и без того припозднились. Наш корпус – следующий. – Он крепко сжал мою ладонь и, убавив немного шаг, увлёк меня за собой.
      В гардеробную стояла очередь. Но двигалась она быстро, ибо принимала одежду и выдавала номерки расторопная девчушка. Сдав куртки, мы прошли в терапевтическое отделение. Нас сразу пропустили в реанимацию, напомнив, чтобы мы надели халаты.
      Катина мама лежала укутанная трубками и проводами. Таким образом в её тело поступали лекарства, поддерживающие на должном уровне состояние её организма. В сосуде булькала вода, где увлажнялся кислород, которым дышала больная. Аппараты, расположенные на стене, неустанно контролировали сердечный ритм и частоту дыхания. И тогда мне подумалось: а ведь и я когда-то представляла для окружающих такое вот зрелище, достойное глубокого сострадания. Я вспомнила, как мне было больно и вздрогнула. Колокольцев покосился на меня.
      – Что с тобой, Каролина? – спросил он чуть слышно. – Замёрзла?
      – Нет. Ничего. Просто представила себя недавнюю, – повела я глазами в сторону Антонины.
      – Угу, – промурлыкал он. Что означало это «угу», я не стала допытываться, так как заметила среди посетителей милых моему сердцу гостей.
      Рядом с постелью больной сидели: Антон Иванович, Григорий Иванович, Катюша и те, кому я больше всего обрадовалась. Конечно же, это были Елена Михайловна и Иван Иванович. Как оказалось, в Таранск «зарубежные гости» прибыли накануне вечером, а сегодня чуть свет отправились в Озёрск. В больничной палате, помимо сына Антона, посетителей ожидал ещё один их сынуля, Гришенька, то есть Игнатьев Григорий Иванович. Вообще-то Григорий Иванович уже обзавёлся новой фамилией, перед этим «испросив разрешения» у «двух мам и двух пап». Для этого ему пришлось пообщаться по скайпу сначала с Германией, а потом и с Шотландией. И теперь в паспорте его ФИО значилось как Игнатьев-Свешников Григорий Иванович. Вторая часть была фамилия его мамы и бабушки. Кстати, бабушку (теперь уже покойную) он тоже постарался полюбить и даже простил её за содеянное. А всё потому, что в ней души не чаял его брат Антон. Всё свободное время она проводила с любимым и к тому же единственным внучком. Баловала его, как балуют бабушки своих внуков и внучек, но и спуску не давала за серьёзные шалости. В общем, по взрослении получился из Антошки достойный гражданин общества, уважаемый всеми человек
      Надо сказать, к прилёту в Россию Елена Михайловна и Иван Иванович готовились основательно. С ними обоими работали лучшие психологи Эдинбурга. Эскулапы должны были укрепить психическое здоровье пожилой пары так, чтобы оно смогло выдержать предельно волнительную и столь неожиданную встречу. Вот почему супруги вместо убийственного стресса от превратностей неблагосклонной к ним когда-то судьбы получили через сорок с хвостиком лет лишь приятное волнение и слёзы неудержимой радости.
      Елена Михайловна и Иван Иванович, завидев нас, отставили стулья, на которых сидели, и поспешили нам навстречу. Если честно, Елену Михайловну я не сразу и признала. Передо мною предстала истинная леди. Аккуратно и, очевидно, по моде подстриженная, немного похудевшая, элегантно и со вкусом одетая в серо-оливковый брючный костюм. Шею её обрамлял искусно завязанный, легкий как пёрышко светло-коричневый палантин. В руках она держала маленькую сумочку, называемую клатчем. На ногах гостьи красовались туфельки настолько изящные и скрадывающие большой размер её ноги, что я просто замерла в восхищении. Даже лицо её изменилось. Чистая, ухоженная и слегка подтянутая кожа, уверенный взгляд умных глаз в обрамлении тёмных от природы ресниц смутили меня. Но смутили только на время, поскольку от всего её облика веяло каким-то невероятным теплом и неподдельной добротой. И вот тут-то я и увидела в этой новой даме свою прежнюю знакомую. Радушную, заботливую не только в отношении родных, но и абсолютно незнакомых ей людей.
      А Иван Иванович был всё такой же, каким мы его лицезрели в аэропорту Эдинбурга. В строгом тёмном костюме; сухой, педантичный; с внимательным и одновременно пронзительно острым взглядом подвыцветших голубых глаз. Но опять-таки: только на первый взгляд он казался педантом и сухарём. При близком общении с ним неожиданно открывался вам добрый, как и Елена Михайловна, милосердный и сострадательный человек, готовый кинуться на помощь тому, кто нуждается в ней. Недаром он был спонсором нескольких детских учреждений России.
Иван Иванович пожал руку Колокольцеву.
      – Ну вот я и дома, – сказал он, моргая потемневшими от слёз глазами, – и вокруг меня исключительно милые лица.
      – С приездом! Ждали вас, – сказал Колокольцев, улыбаясь и потрясая крепко пожатой писателем ладонью.
      – Торопились мы с Еленой Михайловной… Ведь случилось немыслимое… Теперь у нас три сына, три русских богатыря… Да ещё внучка и невестка прибавились.
      – Слава богу, Антонина Алексеевна сегодня молодцом, – промолвил Олег Евгеньевич.
      – Врачи сказали, организм у Тонечки крепкий и дело быстро пойдёт на поправку, – ответствовал Иван Иванович.
      Он неожиданно прищурился и пытливо глянул в лицо профессора.
      – А как насчёт другого дела? – спросил он слегка приглушённым голосом.
      – Сегодня всё решится, – так же тихо ответил Колокольцев.
      Иван Иванович по-детски заулыбался, легонько сжал обе руки собеседника и затряс ими.
      – Это хорошо, – сказал он возбуждённо. – Это очень хорошо, – повторил он. – Всё учёное сообщество Шотландии заждалось уже. Да и лгать направо и налево учёным не пристало.
      Он перестал терзать Колокольцева и повернулся ко мне.
      – А вы, Каролиночка, всё хорошеете, и время как будто бы течёт мимо вас. –
      Он обнял меня за плечи.
      – Благодарю вас, Иван Иванович, – радостно сказала я. – С приездом!
      – Спасибо… А ведь мы с Еленой Михайловной расписались, – разоткровенничался он.
      – Поздравляю, – заулыбалась я, глядя снизу вверх в его гладко выбритое интеллигентное лицо.
      – Столько лет я ждал этого момента. Был женат, а всё равно любил одну единственную.
      – Теперь вы с одной единственной должны быть по-настоящему счастливы, – сказала я.
      – И я счастлив, Каролиночка.
      – Рада за вас.
      Он закрыл глаза и в душевном волнении закивал головой.
      К нам присоединилась Елена Михайловна. По-матерински она нежно поцеловала меня в щёку. – Радость-то какая! – заговорила она, – сразу обрели и сына, и невестку, и внучку. Не передать, Каролиночка, что мы с мужем сейчас чувствуем.
У меня замерло в груди, защипало в носу и по щекам покатились неудержимые слёзы.
      – Прекрасно понимаю ваше состояние, – шмыгая носом, проговорила я, – пусть у вас в дальнейшем всё будет так же хорошо.
      Елена Ивановна, сказав слова благодарности, надушенным платочком принялась утирать мне глаза.
      Подошла Катя. Свешникова прижала внучку к себе и чмокнула её в кучерявый завиток у виска.
      – Бабушка, дедушка, не плачьте, пожалуйста, – всхлипнула Катюша, уткнувшись в плечо Елены Михайловны.
      – Да мы не плачем, – молвила бабушка, промокнув платочком невольные слёзы.
      – Не плачем, – по-французски прогундосил дедушка и тоже полез в карман брюк за аналогичным аксессуаром.
      Я глянула в сторону больной: по щекам Антонины текли два ручейка. Они оставляли тёмные бороздки на её смуглых щеках. Григорий Иванович, ласково воркуя, сушил их бумажными салфетками. Антон Иванович стоически переносил увиденное. Делая вид, что ничего не замечает, он раскладывал передачки по ящикам тумбочки да зачем-то поправлял в стеклянной вазе цветы. Колокольцев же отошёл к двери и стоял, переминаясь с ноги на ногу.
      Кроме Антонины в палате никого не было. Я пристально посмотрела на лежавшую. Почувствовав мой взгляд, она повернула голову и улыбнулась. Как же красива была эта женщина! Она словно сошла с полотен раннего Брюллова. Гладкие чёрные волосы без тени седины, разделённые ровным пробором; резко очерченные пухлые губы; прямой нос с узкими трепетными ноздрями; миндалевидные влажные глаза под тёмными ресницами и такими же тёмными бровями, – казалось, природа трудилась только над этим созданием, не обращая внимания на других своих чад. «Настоящая итальянка, или турчанка. Да ещё какая», – первое, что пришло мне в голову. Позже выяснилось, что у женщины, по крайней мере в трёх поколениях, не было ни итальянских, ни турецких корней. Катя походила и на папу, и на маму. Нежный овал лица, интересный разрез глаз, пушистые ресницы (правда, не такие тёмные как у Антонины) ей достались от матери, а вот светлый цвет кожи, вьющие русые волосы и слегка вздёрнутый носик (в женском варианте) – от отца.
      – Я рада, что вы пришли, – повернулась ко мне Катюша. – Если бы не оказанная вами и Олегом Евгеньевичем помощь, мамы сейчас не было бы с нами. Так врачи сказали.
      – Врачи – молодцы. Быстро приехали, – рассеянно ответила я, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного.
      – Кошмары позади – жизнь налаживается, – вступил в разговор Григорий Иванович. – Не понимаю, как она пошла на это. Видно, нашёптывал кто-то.
      Ничего не соображая, я взглянула на Олега. Он, в свою очередь, посмотрел на Григория Ивановича.
      – Скрывать нечего, – сказал последний, – все в курсе, даже Катя. Виновен я перед женой и дочерью. Не знаю, простят ли они меня, – он нежно сжал смуглую ладонь супруги, та благодарно взглянула на него.
      – Мы, папа, тебя давно простили, – Катя подошла к отцу, села рядышком и обняла его за шею.
      Отец похлопал руку дочери, расположенную на его плече, и вздохнул.
      – Не на шутку занедужил я однажды, – виновато сказал он, обращаясь, очевидно, ко всем нам. – И всё по своей глупости. Вот почему такой горькой и вместе с тем такой полезной оказалась для меня эта пилюля – ваше прощение. Решил по молодости, что семья – это пережиток прошлого и рано мне ещё заключать себя в Петропавловку семейного быта. Не нагулялся, мол, не натешил своё естество прелестями жизни. И так, мол, две трети её, жизни-то этой, отдаю науке. А себе что ж? Кукиш с маслом? Вот и появилась в моей судьбе другая женщина. Праздная, не обременённая заботами ни о семье, ни о работе. Думал, роковая красавица, а оказалось – ревнивая шизофреничка. Были у меня тогда сомнения относительно её истинного здоровья, но любовь (хотя можно ли это назвать любовью?) пересилила всё. Бросив жену и дочь, нырнул я без оглядки в холодный омут безрассудства…
Григорий Иванович легонько отстранил руки дочери, наклонился к жене и поцеловал её в щёку. В ответ она промолвила:
      – Не мучай ты себя так. Я и Катя любим тебя. Ты хороший. Ты не растерял ещё способность сомневаться во всём. А посеянное однажды зерно сомнения всходит когда-то и ростками прозрения. Так ведь?
      – Мама, – округлила глаза Катя, – ты научилась философствовать? За тобой этого не замечалось. Всегда была такая правильная и практичная.
      – В связи с этим случаем, доченька. Что-то, видно, провернулось в моём мозгу, и он настроился на приём не только практической информации, но и отвлечённых понятий.
      – И откуда же он принимает эту информацию? – удивилась Катя.
      – Из информационного поля Вселенной, – ответил за Антонину Григорий Иванович. Он внимательно глянул на дочь: – Там, Катенька, содержатся все сведения обо всём. По крайней мере, так утверждают некоторые учёные.
      Молчавший до этого Иван Иванович деликатно кашлянул:
      – Позвольте мне, уважаемые мои, вмешаться в вашу столь интересную беседу.
      – Ой, Иван Иванович, конечно, – обрадовалась Катя.
      – Катюш, мы же договорились…
      – Да, дедушка, – смущённо поправилась Катя.
      – Вот так-то лучше, – улыбнулся Иван Иванович.
      Катерина опустила глаза долу и, зардевшись, молвила:
      – Согласна.
      – Сразу скажу, – начал уважаемый писатель, – я не физик, не биолог, но эти вопросы мне тоже интересны. Они связаны с родом моей деятельности. Мне неоднократно приходилось обращаться к статьям компетентных учёных, чтобы понять, как можно повысить производительность мозга. Так вот, на одном из сайтов я вычитал следующее: учёные до сих пор не пришли к единому мнению, что это за монстр такой головной мозг. Но то, что он порою живёт какой-то своей обособленной жизнью, не вызывает сомнений. К тому же непонятно, откуда он черпает информацию. Может, ему её поставляет эфир; может – четвёртое, пятое и прочие измерения; а возможно – и внепланетное информационное поле. Кстати, мысль о том, что мозг – приёмник, впервые высказал нобелевский лауреат профессор Джон Экклс. Да и Наталья Николаевна Бехтерева утверждала: «Мозг впитывает информацию, обрабатывает её и принимает решения – это так. Но иногда человек получает готовую формулировку как бы ниоткуда».
      – И это, кажется, озарение. У меня такое часто бывает, – сказала Катя.
      – Прекрасно, возможно ты творческая личность, – ответил дедушка.
      Катерина, совсем засмущавшись, промолчала.
      – Есть в кого, – подала с койки слабый голос Антонина.
      – Интересно, а животные умеют мыслить? Судя по поведению одного знакомого кота, они не только мыслят, но иногда и озаряются, – вставила я свои пять копеек в общий разговор. Все, кто был в теме, дружно захохотали. Не смеялись только Катя и Антонина Алексеевна, ибо ещё не были представлены Его Величеству камышовому плуту.
      Нахохотавшись вволю, Колокольцев взялся за ручку двери:
      – Извините, – сказал он, обращаясь к собравшимся, – нам нужно поговорить с Каролиной Витальевной, и мы вас оставим.
      – У меня тоже дела, – спохватился Антон Иванович.
      – Пойду подышу свежим воздухом, – подала голос Катя.
      – Мы с Еленой Михайловной составим вам компанию, если вы не против, – заторопился Иван Иванович.
      И только Григорий Иванович промолчал. Он по-прежнему держал руку супруги, неотрывно глядя ей в лицо.
      – Мама, папа, – услышали мы слабый голос Антонины, – посидите немного со мной.
      Елена Михайловна и Иван Иванович без лишних слов взяли по стулу и присоединились к Григорию Ивановичу…
Мы получили в гардеробе куртки и вышли на улицу.