Пушкин в воспоминаниях Маркевича Н. А

      В 1985 году в сборнике «А.С. Пушкин в воспоминаниях современников» (составление, вступительная статья и примечания: Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И., Иезуитова Р.В., Левкович Я.Л.) появились выписки из до того времени не публиковавшихся воспоминаний Маркевича Н.А., слово в слово повторенные потом в одноимённом издании 1998 года.
     Чтение воспоминаний Маркевича Н.А. производят очень странное впечатление: как будто читаешь анекдоты из жизни Пушкина, причём не анекдоты в значении этого слова в пушкинское время – как реальные случаи из реальной жизни реальных персонажей, а анекдоты в современном значении – как не реальные, но смешные случаи из нереальной жизни реальных и нереальных персонажей. Над этими анекдотами Маркевича Н.А. я, наверное, даже и посмеялся бы, будь мне отроду лет двенадцать-пятнадцать, но у любого читателя более взрослого возраста эти истории могут вызвать законное недоумение: зачем в книге, рассчитанной на серьёзного читателя, печатать вымышленные истории автора, интеллектуальный уровень которого остался на подростковом уровне?

     Сами составителя отчасти дают ответ на этот вопрос в комментарии к воспоминаниям Маркевича Н.А. такими словами:

     «Николай Андреевич Маркевич (1804-1860) – историк, этнограф, поэт, автор «Украинских мелодий» (1831), элегий, переводов из Байрона. Его воспоминания о Благородном пансионе писались в 1850-е годы (в них есть упоминание о смерти Л. С. Пушкина в 1852 г.). При работе над мемуарами Маркевич пользовался ранними дневниками, записями, перепиской и т. д. Они особенно ценны как документ времени: в них получила отражение эпоха общественного подъема 1810-х годов, которой были захвачены пансионеры; они, несомненно, достоверное свидетельство резких антиправительственных настроений среди молодежи, чему у нас есть и другие подтверждения.
     Несколько сложнее вопрос о достоверности сообщаемых Маркевичем сведений о Пушкине. Он общался с Пушкиным недолго и преимущественно внешне; рассказанные им эпизоды встреч позволяют судить о снисходительном и слегка ироническом отношении юноши Пушкина к мальчику-пансионеру с чрезмерными литературными и интеллектуальными претензиями (так, едва ли не мистификацией следует считать разговор о возможной ссылке Пушкина в революционную Испанию). Многое взято Маркевичем из вторых рук, хотя и из близкого и даже семейного окружения Пушкина; там, где сведения его поддаются проверке, они нередко оказываются спутанными и перетолкованными, хотя почти никогда не выдуманы полностью: сквозь наслоения просматривается подлинный эпизод. Как это обычно для школьного фольклора, мемуары Маркевича более чем наполовину состоят из рассказов о «молодечестве» Пушкина по отношению к властям; реальная основа этих рассказов более всего затемнена легендарными подробностями (так, самый характер «отношений» Пушкина с царём, конечно, анекдотичен). Несомненно, на ранние рассказы здесь наслоились и поздние анекдоты о Пушкине. При всём том воспоминания Маркевича – единственные, вышедшие из ближайшей окололицейской среды и из непосредственного пушкинского окружения; они ценны и отдельными фактическими сведениями, и как факт восприятия личности и творчества Пушкина, и как свидетельство распространенности и революционизирующей роли его стихов.
(«А.С. Пушкин в воспоминаниях современников», «Художественная литература», М., 1985 г., том 1, стр. 492-493)

     Комментаторы назвали Маркевича Н.А. историком и этнографом, так как, видимо, они либо не читали статью Белинского В.Г. «История Малороссии» Николая Маркевича» (Белинский В.Г. Собрание сочинений в 9 томах. «Художественная литература», М., 1976-1982 годы, том 5, стр. 223-242), написанную в 1842 году после выхода в свет первых четырёх из пяти томов этого произведения, либо не согласны с мнением Белинского В.Г.:

     «Прежде всего в авторе не заметно особенного исторического таланта: его изложение вообще сухо и утомительно; он одушевляется только при рассказе о жестокостях поляков над малороссами, но и это местами вспыхивающее одушевление нисколько не отличается историческим характером, хотя и делает честь сердцу автора. Потом, из «Истории» г. Маркевича не только нельзя узнать, каких идей держится он об истории вообще – старых или современных, но даже и считает ли он нужным держаться каких-нибудь идей по этому предмету. Кажется, для него написать историю – значит привести в порядок исторические материалы, пересказав их по-своему. Нельзя не согласиться, что это самый лёгкий способ писать историю, тем более лёгкий, что он совершенно увольняет всякого, кому только вздумается приняться за подобный труд, от необходимости иметь талант и современно-философское понятие об истории. Тут главное дело состоит в разделении рассказа на главы и в означении каждой главы именем князя, если это история княжества, и именем гетмана, если это история Малороссии, и даже именами двух и трех гетманов, в одно и то же время владевших булавою. Но ведь дело в деле, а не в лицах. Об лицах нельзя не упоминать, но героем истории должно являться или само событие, увлекающее за собою лица, или такое лицо, которое управляло событием, или в котором выражалось событие.
     <…>   
     Малороссия никогда не была государством, следственно, и истории, в строгом значении этого слова, не имела. История Малороссии есть не более, как эпизод из царствования царя Алексия Михайловича: доведя повествование до столкновения интересов России с интересами Малороссии, историк русский должен, прервав на время нить своего рассказа, изложить эпизодически судьбы Малороссии, с тем чтобы потом снова обратиться к своему повествованию. История Малороссии – это побочная река, впадающая в большую реку русской истории. Малороссияне всегда были племенем и никогда не были народом, а тем менее – государством. Они умели храбро биться и великодушно умирать за свою родину, им не в диковинку было побеждать сильного врага с малыми средствами, но они никогда не умели пользоваться плодами своих побед. Разобьют врагов в пух, окажут чудеса храбрости и геройства и – разойдутся по домам пить горилку. <…> Когда нашествие татар разъединило северную Русь с южною, – южная Русь сделалась какою-то нейтральною землею и общим владением каждого, кому только вздумалось пройти через неё или войти в неё. С севера она отделялась степью от покоренной татарами Руси, с востока и юга была окружена татарами, с юго-запада прилегала к Молдавии, а с северо-запада – к Польше и Литве. Теснимая и раздираемая со всех сторон, Малороссия никак не могла образоваться в органически политическое общество и поневоле образовалась в общину людей, которые считали себя рождёнными для того, чтоб резать других и быть зарезанными самим. Война сделалась стихиею этой общины; – но война не в европейском смысле, а в смысле удальства и молодечества.
     <…>   
     В истории Малороссии самое интересное – это нравственная физиономия племени, обладавшего такою упругою, неукротимою силою характера, находившего поэзию и упоение жизни в оргии битвы и молодецкого разгула, как выражение широкого размета души... История Малороссии исполнена дикой поэзии, как её поэтические народные думы. Это-то и упустил из виду новый историк Малороссии, увлёкшись своею миссиею историка и как бы вообразивший, что он пишет историю народа и государства, которые могли бы, при других, более благоприятных обстоятельствах, развиться во что-то великое и вечное... <…> В жизни Малороссии было много поэзии, – правда; но где жизнь, там и поэзия; с переменой существования народного не исчезает поэзия, а только получает новое содержание. Слившись навеки с единокровною ей Россиею, Малороссия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению, искусству, науке, от которых дотоле непреодолимою оградою разлучал её полудикий быт её. Вместе с Россиею ей предстоит теперь великая будущность... В истории ничего не бывает случайного, и трагические коллизии её исполнены такого же глубокого смысла, как и потрясающей душу поэзии: в них открываются неотразимые определения миродержавного промысла, победоносный ход света разума, вечно борющегося с тьмою невежества и вечно торжествующего над нею...
     Как всякий благонамеренный труд, «История Малороссии» г. Маркевича заслуживает внимания и уважения, тем более что в её исполнении заметно много добросовестности и усердия, а две большие части материалов – особенной благодарности; но как история, в современном значении этого слова, сочинение г. Маркевича не выходит из ряда посредственных опытов такого рода. Она лишена достоинства живой, хорошо освещённой и с искусством группированной картины, и потому в ней нет целого, и внимание читателя, теряясь в лабиринте неловко расположенных подробностей, тяжело утомляется. По идеям и взгляду на вещи сочинение г. Маркевича ещё менее удовлетворительно, чем по искусству изложения. Всё, что можно похвалить в новой истории Малороссии, – это искусство, с каким высказаны в остальной половине многие щекотливые подробности. Язык г. Маркевича не отличается правильностию, а того, что называется слогом, у него вовсе нет».

     Вот такой это был историк, этнограф и литератор.
   
     Возвращаясь от статьи Белинского В.Г. к комментарию в сборнике «А.С. Пушкин в воспоминаниях современников»: меня прямо-таки умилил тезис о том, что воспоминания Маркевича Н.А., бесспорно, анекдотичны, но должны быть опубликованы, так как это единственный источник, вышедший из ближайшей окололицейской среды Пушкина.
     А если без «умиления», то такой подход к рассказам о великом русском поэте, когда информация о фактах его жизни черпается из более чем сомнительных источников, следует назвать или глупым, или подлым. Можно обоими определениями пользоваться и одновременно – так будет даже более правильно.

     Те, кто сомневаются – а не перегнул ли я палку в своей оценке? – имеют полное право самостоятельно дать характеристику упомянутых воспоминаний Маркевича Н.А., отдельные выписки из которых приводятся ниже:

     «Я вступил в пансион 7 сентября в 1817 году, оставил его 2-го февраля в 1820.
     Кюхельбекер Вильгельм Карлович, учитель русской словесности, соученик и один из друзей Александра Пушкина, Дельвига и Баратынского, поклонник Карамзина, обожатель Жуковского, благороднейшее, добрейшее, чистейшее существо.
     Моё сближение с ним началось эпиграммой. <…>
     <…>
     Соболевский Сергей Александрович, мой любимейший товарищ, участник во всех моих похождениях; три года кровать его была рядом с моею; три года жили мы дружно; с его именем соединены все лучшие мои воспоминания, все наслаждения, какие имел я в эти скучные годы заключения. <...>
     Соболевский получал в пансионе по 250 рублей в месяц на книги и на лакомства. Остальные доходы приобщались к капиталу. Часто он дарил мне книги. Шиллера, им подаренного, зажилил Масальский; Гомер и теперь у меня. Он помогал мне в торговле книгами, камнями, раковинами, и это приносило мне в год до 300 рублей. Мы с ним вдвоём сочинили роман; отрывки, его рукой писанные, вклеены в мой альбом. Гениальное произведение, купленное у нас книгопродавцем за 300 рублей. Отчего, заплатив деньги, книгопродавец его не напечатал, не знаю. Часто во время классов пения и танцевания мы, как неучастники, исчезали тайно из стен нашей тюрьмы, ходили и ездили в кондитерские или к Ал. Пушкину и возвращались к девяти часам.
     <…>
     Пушкин начал прославляться в 1815 году, когда он читал в Царскосельском лицее стихотворение «Воспоминания в Царском Селе».
     <…>
     Вскоре начали появляться «Кинжал», «Деревня», святочные вирши, эпиграммы, потом отрывки из восхитительной поэмы «Руслана и Людмилы», а там неподражаемые мелкие стихотворения, и к 1820 году Пушкин стал знаменитостью окончательно. Везде повторялись, списывались его стихи. Не могущие пройти цензуру были у всех в копиях и в устах. Только и слышно было: «Читали ли вы новую пьесу Пушкина?» Будуары, Марьина роща, общая застольная в ресторации, место свидания с любовницею, плац в ожидании генерала, приехавшего делать смотр, – везде раздавались стихи Пушкина. Журналы, где он их помещал, расходились до последнего экземпляра. Наконец ему платили по золотому от стиха, и нередко он проигрывал в штосс свои строки, как чистые деньги.
     Прибавим к этому его пылкий, довольно необузданный, но благородный, любящий нрав; его находчивость, остроумие, безбоязненность. Он был сам поэзия.
     Впрочем, иные из его фарс были и не поэтические. Однажды он побился об заклад, что рано утром в Царском Селе он выйдет перед дворец, станет раком и подымет рубашку. Он был тогда еще лицеистом и выиграл заклад. Несколько часов спустя его зовут к вдовствующей императрице. Она сидела у окна, видела всю проделку, вымыла ему голову порядочно, но никому о том не сказала. 
     Гуляя по саду, он увидел, что царь идет один вдоль по аллее; тотчас он вышел в аллею из-за деревьев и, несколько сгорбясь, согнув локти, сжав кулаки, размахивая руками, пошёл за ним вослед, корча его походку. Царь увидел это. «Пушкин!» Дрожа подошел он к царю. «Стань впереди меня. Ну! иди передо мною так, как ты шёл». – «Ваше величество!» – «Молчать! Иди как ты шёл! Помни, что я в третий раз не привык приказывать». Так прошли они всю аллею. «Теперь ступай своею дорогою, а я пойду своею, мне некогда тобою заниматься».
     С Натальею Викторовною Кочубей, нынешнею Строгоновою, ему едва не обошлась дороже проделка. Не зная, кто она, он увидел её в царскосельской аллее, бросился перед нею на колени и начал её целовать, она кричала, кричала, наконец вырвалась и побежала к фрейлинским квартирам; на беду встретилась с царем, который, увидя её расстроенную и туалет в беспорядке, спросил о причине. Она рассказала всё. Государь решил Пушкина отправить солдатом в Финляндию. Дело дошло до обеих императриц. Они призвали графиню Наталью Викторовну и приказали ей, во что б ни стало, выпросить Пушкину у государя помилование. Долго мучилась графиня с царём. Слезы её наконец победили.
     Впоследствии он влюбился в графиню Наталью Викторовну.

Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон.

Вянет, вянет лето красно, –

были написаны под влиянием её глаз.
     Однажды шёл он за царём по Невскому проспекту и, указывая на ту сторону, где крепость, приговаривал: «Молодец готовит там квартиру и мне». – «Не отгадал», – сказал царь, услыша его слова, и продолжал спокойно свою прогулку.
     Директор Лицея хотел его наказать, он ножом черкнул себя по руке и нанёс себе такую глубокую рану, что принуждены были заняться не наказанием, а лечением.
     <…>
     У Пушкина всё вмещалось в стих; одному Ланову он года через два, через три сказал:

Не зли меня, болван болванов!
Ты не дождешься, друг мой Ланов,
Пощечин от руки моей;
Твоя торжественная рожа
На бабье гузно так похожа,
Что только просит киселей.

     Эти выходки у него выливались сотнями, тысячами, неожиданно; это были импровизации остроумия, иногда сопровождаемые de facto, телодвижениями.
     Таков был случай в Николе Морском. Я был в церкве, меня заметила сестра Пушкина Ольга Сергеевна и, кивнув, подозвала меня: «Брат здесь?» – «Здесь». – «Найдите его и расскажите ему, что вот уж с четверть часа меня вот этот старик мучит. Не знаю, чем я ему не понравилась. Он становится передо мною, крестится и, кланяясь, нарочно толкает меня задом; я отойду, он опять станет передо мною и опять то же. Позовите сюда брата». Всё это сказано было шёпотом. Я отыскал Пушкина, рассказал ему всё дело и провёл к сестре. Он занял место сестры, согнул колено правой ноги и, чтоб придать ей больше силы, взялся за неё обеими руками повыше ступни. Только что старик нагнулся, кланяясь, как получил такого здорового под<....>ка, что стал на четвереньки. Он хотел объясниться; Пушкин отвечал: «Потише, или вас выведут; в церкве не разговаривают».
     Другой раз у разъезда в театре какой-то мерзавец нарочно наступил ему на ногу и сказал: «Pardon!». Три раза повторил он это. Только что в четвертый раз он то же сделал, как Пушкин предупредил его словом и сказал «Pardon!» в свою очередь. Но это слово у него сопровождалось тычком палки в ступень ноги. Задирщик мерзавец закричал не своим голосом: на конце палки у Пушкина была железная толстая шпилька».
     <…>
     Александр Сергеевич Пушкин жил в доме своего отца над Фонтанкою. К нему и прежде выхода моего из пансиона ходил я иногда, тайком ускользнув во время классов пения. В дни моей свободы, т. е. от 1 февраля по 20-е 1820 года, я у него бывал почти ежедневно. Он был болен, никуда не выезжал, обработывал 5-ю песнь «Руслана и Людмилы», дописывал шестую. В это время решено было сослать его в Испанию, где тогда была революция. «Меня венчанный солдат хочет кинуть в омут революции, где, думает он, я шею себе сверну, – говорил мне Пушкин. – Но он крепко ошибётся: я сверну шею Фердинанду, научусь по-испански и стану испанцем в душе». Александр Сергеевич ошибся сам: царь изменил намерение и отправил его в Бессарабию. <…> При прощанье с Пушкиным я получил от него в подарок на память несколько пьес в стихах; он вырвал их для меня из своей красной книги. На одной из станций, едучи в Малороссию, опрокинувшись, я часть бумаг потерял; там погибли списки его сочинений, не могущих быть напечатанными. Две пьесы из красной книги, подарок Пушкина, уцелели. Они вклеены мною в альбом.
(Маркевич Н.А. «Из воспоминаний» // «А.С. Пушкин в воспоминаниях современников», «Художественная литература», М., 1985 г., том 1, стр. 153-165)

     Ну как? Согласны, что это полная галиматья?
     И кто тогда, по-вашему, те, кто публикует это в своде воспоминания современников о Пушкине?