Или жёлтый, или красный, или...

1.

Опаздываю. Уже, считай, опоздал. Мой автобус застрял в чудовищной пробке, теперь ещё идти и идти, что будешь делать.

А день-то какой — бликуют на солнце стёкла, расцвели нарциссы. Жёлтое, жёлтое. Загрунтовать жёлтым, немного белого, коричневый марс, капли тёмного фиолетового, берлинская лазурь. Квадратный холст, мастихином пастозно сверху вниз. С угла на угол. Из тюбика набросать краски, опять белый, коричневый, как бог на душу. Большим флейцем не по центру, а немного вправо, вверх — растворяющаяся неправильная спираль жёлтым кадмием, вокруг фиолетового набрызга. Линия распыляется, распадается на суховатый пунктир. Будет ли это хорошо? Раскидаю дела, возьму два пива и проверю. Руки чешутся. Так и хочется вбежать на крыльцо, подняться по высокой лестнице, потом выше, на чердак. Мне страшно повезло с этим светлым отапливаемым чердаком. Трубы торчат со всех сторон. Но это неважно. Большой этюдник разложен на треноге, палитра вычищена, подрамники разных форматов натянуты давно. Поставлю на мольберт, загрунтую, выпью бутылку, закушу бутербродом. Потом накрашу по слегка подсохшей грунтовке. Потом выпью вторую, позвоню, покажу Таше. Она всегда с удовольствием смотрит. А жёлтый цвет – её любимый, цвет солнца.

Фасады сиреневатые слева на теневой, золотистые справа. Солнце, солнце…

Опаздываю. Как подумаю про кислую рожу Л.М., так хоть кричи. Рожа ты рожа! Ну, опоздал на три минуты… ох ты ж… уже не на три, на восемь. Прибавить шагу. Да. Хочется иногда высказать всё, что я о них думаю. Вы скучные людишки, шелуха. А я? Я только делаю вид. Я покладист и спокоен, отзывчив, внимателен и исполнителен. Это мимикрия, господа! Это мимикрия. Я артист, художник. Мне удобно подстраиваться под вас. Я умею выглядеть и поступать так, как вам хотелось бы. Но это маскарад.

А, вы думаете, мы все под одну гребёнку? Родился, учился, женился, развёлся. Жил и работал. Но что у тебя за душой, рожа? Что за душой? Ты же… ты даже не планктон... ты молекула, атом, нейтрино. Ты даже не понимаешь, с кем разговариваешь. Ты не живёшь. В чём смысл твоего существования? В семье? В том, что наплодила ещё атомов? Сомнительное удовольствие.

Блик на окне. И синее небо отражается. Хочется остановиться. Останавливаюсь. Ультрамарином грунтуем холст. Формат вытянутый, вертикаль, изображение взмывает вверх. Ветер, точка света, око мира. Бесконечное пространство вытягивается в эту точку... мальчик сидит на подоконнике, расплющил рожицу об стекло. Года три. Он ещё и язык высунул, гадёныш. Помню, как я когда-то так сидел. Только у нас дом в деревне. Я смотрел не на улицу большого города, а в тихий двор. И плыли облака.
Надо бежать, а я стою и пялюсь на чужого ребёнка. Скорей, скорей, а то Л.М. лопнет от злости. И она, конечно, права. Это я – ноль, ничтожество. Всё, что мог, профукал в жизни. Да и жизнь, какая это к чёрту жизнь.

Ах, Таша, Таша. Как я скучаю по тебе. По чёрным оленьим глазам, по толстой косе, которую ты отрезала сразу после развода. Но я не подаю вида. Нет. Мы всё сделали правильно. Зачем мучить друг друга. Нашла себе удобного, ручного, не то что я. Он, конечно, пижон, молекула. Но если тебе так лучше, то что же. Да, да... так лучше. Остались друзьями. Так лучше, я счастлив показывать каждую новую работу, никто никому не должен, никаких нравоучений. И мать с Ташей дружит, до сих пор. Звонит ей, а мне редко совсем стала звонить, и к лучшему, мне и разговаривать с ней не о чем. Чужие мы.
 
Ну а я... что я? Хожу раненым зверем по квартире, трогаю поверхности, которых касалась твоя рука, Таша. Спинка кровати, подоконник, широченная приступка буфета. Ты приходишь, да, но это уже другая ты.

Опаздываю безбожно. Как же всё надоело. Эта рожа Л.М., это пиво. А с другой стороны, спасибо, хоть на пиво соскочил, а то и работу бы не нашёл. Бабы не любят, когда мы пьём, а пьём мы из-за баб, ха, диалектика... Никому не нужны мои картины. И Таша приходит из жалости. Потом со своим удобным пижоном, папиком кувыркается. С души воротит. Вон идёт навстречу тоже жлоб, пижон. Плащ у него стоит, сколько весь мой гардероб. Нос потный. Шёлковый галстук розовый. Подумать только, розовый галстук! Нет, это невыносимо. Розовый. Смотрит, хозяин жизни. Смотрит, как на таракана. Даже не смотрит, а мазнул взглядом небрежно. Ан нет, дружок, и ты не совершенство. В последний момент, поравнявшись с ним, заметил полоску не стёртого крема на подбородке.

Нет, жизнь кошмар. И люди кошмар... орхидея в окне. Наверное, старушка живёт. Скажи на милость, зачем старушке нужны мои абстракции? Сколько ей осталось вообще? Год? Два? Зачем ей хоть что-то? Ей наплевать на мои страдания. Но ей нужна орхидея, которую можно поливать и любоваться ею. Им хорошо вместе — старушке с орхидеей, а орхидее со старушкой. Что за ахинея лезет мне в голову? Что за бред?

Да, с пивом пора кончать. А без пива хоть волком вой. Ни одной живой души в моей жизни. А ведь мне тридцать восемь. И в старости тоже... стакан воды и всё такое... Может собаку завести? Может продать квартиру и чердак? Может уехать к матери? Хоть волком вой. Сейчас ещё эту рожу увижу. Для неё я тоже таракан. Ни семьи, ни нормальной работы. Ничего. Я не могу, не могу. Если я сейчас не изменю что-то... сию же минуту. Что же мне делать? Через два дома крыльцо конторы. Чахлый куст, подворотня, выбоина в асфальте... три ступеньки и коричневая дверь... замедляюсь... надо проскочить… проскочить и свернуть в переулок.

Неужели я это сделаю? Не приду в контору? Не увижу рожу? Опять безработным мыкаться... Сверну в переулок? Или пан или пропал! Да! Съели? Я это сделаю. Вы все молекулы, пижоны, тараканы, а я сделаю это! Сердце колотится, руки потные. Я сделаю, сделаю. Больше никогда...

И, не давая себе опомниться, я проскакиваю коричневую дверь и почти бегом сворачиваю…

— Ох, простите, извините ради бога!

2.

Сегодня с утра вспоминаю тот день. Семь лет прошло. И каких лет! Очень, очень счастливых лет.

Вот я лечу в переулок, вот сталкиваюсь с ней...

— Ох, простите, извините ради бога!

Мы отходим друг от друга на шаг. Она растерянно, немного возмущённо смотрит на меня снизу вверх. Прозрачный прекрасный ангел. Короткое красное пальто совсем из другой оперы, ей пошло бы в пастельных тонах, а тут красный, как сигнал светофора, кепка, из-под которой вырывается фонтан мелких белых кудрей до пояса. Именно белых. Она не блондинка, блондинки золотистые, а она именно розовато-белая, вся как взбитые сливки. Кожа белоснежная, у висков видны тонкие голубые жилки. А глаза льдисто-серые, небольшие, но удивительные, видят всё насквозь. Меня-то уж точно.

В тот момент я лихорадочно соображал, что сказать, чтобы не отпускать её. Мне не терпелось услышать её голос. Но я как будто заранее знал, что голос её совершенно не соответствует ангельской внешности. Что он не высокий и мелодичный, а тихий, суховатый. И почувствовал моментально, что это и есть изюминка её образа. Сочетание тонкого и изящного с твёрдым и неколебимым. И манера говорить, как бы ставя точку после каждого словосочетания, и строгий взгляд. А главное, манера жить – легко и правильно.

Мы просто узнали друг друга, я и она. И в тот же миг стало всё понятно. Я просто сказал:

— Привет, я — Сева, Всеволод, — она улыбнулась, ответила тихо и словно немного механически, по слогам:

— А-ли-на.

С той минуты потекли плавные правильные дни, полные радостей и хороших дел. Моя счастливая мама, рождение сына, подгузники, бутылочки и бессонные ночи, кредит, своя галерея, успех. Дом в деревне, обновлённый, отремонтированный, туда хочется возвращаться, как только сойдёт снег. Чистые прозрачные окна, белые облака в высоком небе. Лица счастливые, родные. Запах кофе по утрам, всё чётко и понятно, всё просто замечательно. Лицо малого в окне, когда я ухожу на работу и оборачиваюсь помахать ему рукой.

Я вдыхаю этот мир целиком без остатка. У меня почти не бывает свободной минутки, но я постоянно чувствую — жизнь прекрасна.
 
Почему я вспоминаю сегодня тот день, когда мы встретились? Да просто нужно продать квартиру. Мою старую. Чердак мы продали сразу — мастерская мне больше не нужна была. А квартиру сдали. Теперь нужно продать её, есть одна идейка. И для этого придётся разобрать забитую холстами антресоль.

Всё одно к одному. Проезжая по центру, пропустил на переходе бывшую начальницу. Скорее всего, она уже пенсионерка. Шла с каким-то комнатным цветком под мышкой. Лёгкий синий кардиган, ещё из тех времён. Когда-то вполне элегантный, теперь потёртый, выцветший. Да... подумать только, как я ненавидел её тогда. Я ведь был очень самонадеян, даже высокомерен. Называл про себя всех молекулами. Улыбаюсь своему ребячеству. Я тогда и был той самой молекулой. Теперь я смотрел на Л.М. с огромной благодарностью, ведь если бы не наша обоюдная неприязнь, я не удрал бы тогда и не столкнулся с Алиной. Похоже, в жизни важны не только те, кого мы любим, но и те, кого ненавидим. Я крепко завис на этом переходе, и белая тойота за мной начала истошно сигналить. Старушка обернулась, но, конечно, не узнала меня.

Подхожу к дому, захожу на крыльцо. Высокая лестница. Люк на мой чердак забит досками. Сердце колотится всё чаще. Высокая дверь в квартиру уже несколько раз перекрашена. И всё равно, магия места... оно как магнит, как портал в прошлое.
Ну, хватит сантиментов. Надо быстро разобраться с делами и бежать отсюда.
Ключ как заедал семь лет назад, так и не одумался за это время.
 
Квартира пуста, потолки кажутся ещё выше, чем на самом деле, большая комната, будто выставочный зал перед развеской. Жильцы за это время поменяли нашу мебель на новую, а новую, уже свою, увезли. Только пузатый дубовый буфет на кухне как стоял, так и стоит. Он такой огромный, что Таша любила сидеть на его широкой приступке, босыми ногами упираясь в подоконник, и курила в открытое окно. Таша... нам всегда было интересно, как предыдущие хозяева затолкали этот буфет в квартиру, даже в эти огромные двери ему никак не пройти. Трогаю рукой гладкое дерево приступки. Подумать только, именно эта поверхность была и тогда. Ведь жизнь совершенно другая теперь, а поверхность всё та же.

Я достал из кладовки стремянку, распахнул окно на шумную улицу. Постоял, подышал, люди бегут с работы, и мне надо спешить. Не пойду больше на кухню, бог с ним с буфетом, никаких призраков, призраки мне ни к чему. Вытаскиваю рулоны и пачки с работами. Перекладываю холсты. Они немного слиплись, но в целом ничего. Краски стойкие, фуза держится крепко. Решаю разобрать их перед окном.

На золотистом полу лежат мои картины. Я называл их тогда структурами макро и микромира. Как это... высокопарно. Снова улыбаюсь себе тогдашнему.

Вот мой любимый малахитовый, написан густо и плотно. Похож на сильно увеличенный кусок патинированной меди. В поворотах линий, лабиринтах, паутине чёрно-изумрудного, то в синеву, то в красноту, проглядывают терракотовые и изумрудные вспышки. Сложная история, как сама жизнь. Однако. Очень хорошая работа.

Вот кубистический портрет Таши. Крепко схвачен характер внутри треугольников и кругов. Схематичные, но выразительные чёрные глаза смотрят на меня удивлённо, разочарованно. Один глаз обычный, другой перевёрнутый. Всё что я написал тогда — это тоска по Таше. Но ведь сильно, чёрт возьми... сильно!

Из-за перевёрнутого глаза вспомнилось, как в первый наш год мы пошли в магазин купить редиску. Возвращаясь домой, Таша и говорит:

— Спорим, ты меня не перевернёшь вверх ногами?

Я её быстро, аккуратно перевернул, крепким захватом зажал тонкие лодыжки в голубых джинсах и понёс. А она колотила кулачками по моим коленкам, кричала:

— Я пошутила, идиот, подними сейчас же! — чёрная коса волочилась по пыльному асфальту. А потом мы пришли домой... потом, потом... потом, после всего, она сидела в кухне, курила, волосы спутанные, взгляд озорной, глаза блестят...

Тогда, даже после развода, я был переполнен ею, идеями, красками. И, что уж теперь обманывать себя, — я, конечно, надеялся, что она вернётся. К такому-то гению.

Где же эти идеи, эти краски? Я закрываю глаза и ничего. Нет желания рисовать, нет никаких идей. Пусто.

Вся шелупонь, которую я продаю в галерее, организую выставки, живопись, которую проталкиваю в мир под названием "искусство", всё это пустышки, кошмар. А мои старые работы, никому не нужные, похоже, и впрямь хороши. Определённо хороши! Вот что надо бы продвигать.
 
Что же это такое? Выходит, за своё счастье я заплатил творчеством. Выходит, я сам себя обманываю. Ведь я продаю вещи, откровенно говоря, мне не интересные. А то, что я мог, живое, настоящее, я растерял. Какой-то замкнутый круг, в котором хрен разберёшься. Только недавно мне казалось, что тогда я был ноль, ничтожество. Теперь думаю, нет, наоборот, тогда я делал стоящие вещи, а теперь...

Стоп, стоп... Зря я стал копаться в этом. прошлая жизнь полна призраков. Прямо чувствую, как угроза, тень нависла надо мной, над моей семьёй. Нужно было всё это выбросить не глядя. Надо выбросить сейчас. Пока не поздно.

3.

Я быстро загрузил работы в машину и отвёз на пустырь за речкой. Весенний вечер был сухой и ясный. Быстро соскальзывающее с небосвода солнце пожаром осветило горизонт. На горке, в городе, уже зажигались фонари.

Сложил холсты домиком, сбрызнул бензином. Не давая себе опомниться, щёлкнул затвором зажигалки. Никогда не видел, как горят холсты. Думал будет много чёрного дыма. Но в небо взметнулся столб чистого, ясного пламени. Я стоял ошеломлённый, оглушённый. Чувствовал одновременно ужас преступника, совершающего небывалое кощунство и мощь входящего в транс камлающего шамана. Я вроде не плакал, но щёки были мокрые. В середине огненный столб был плотного рыжего цвета. Ближе к земле, где температура оказалась очень высокой, вибрировала полупрозрачная коричнева, а в небе, которое сразу потемнело от света огня, пламя распадалось на языки и снопы искр. Зрелище было невероятное. Краплак красный, английская красная, краплак оранжевый, индиго. И, где-то совсем в вышине мерещились сливочные отблески на облаках — как прядь волос Алины или матовая нежность щеки малого.

Да, зрелище! Но дело было даже не в зрелище. Сколько силы билось в этом пламени, сколько моей, моей! энергии. Я почувствовал, как снова наполняюсь ею.

Когда послышался вой сирен, и с дороги уже сворачивал пожарный автомобиль, огонь немного унялся. Я с облегчением вздохнул. Работы успели прогореть. Неистовый жар стих. Волны ласкового тепла окутывали ноги. Сердце понемногу успокаивалось, а в голове уже роились планы. Холст нужно будет натягивать большой.



Огромное спасибо Марии Евтягиной за правку.