Я её не прощу

                Я ЕЕ НЕ ПРОЩУ (РАССКАЗ)

          У нее «аллергия» на синий цвет. Даже, как она говорила, «супераллергия». Поэтому в нашей квартире днем с огнём не найти ни одной вещи синего цвета. Только моя куртка. Вот я и надену свою синюю куртку. Теперь она мне не запретит. И застёгиваться не буду. Чтобы грудь нараспашку. Это для неё словно красная тряпка для быка.  Сильнее её разозлить может разве что небритое лицо.  И здесь «порядок»:всю прошлую неделю я "гудел", поэтому  было не до бритья.
     Всё. Выхожу и направляюсь к рынку. Останавливаюсь у входа, где тоже торгуют.  Прошу двух румяных «дам» немного подвинуться и располагаюсь между ними. Видимо, мое соседство  особой радости у них не вызывает, потому что женщины что-то ворчат, косятся на меня,  но на большее  не решаются:  во мне роста около ста девяноста, не говоря уже о ширине плеч. А мое смуглое лицо и блестящие черные волосы (все говорят, что у меня очень красивые волосы) заставляют думать, что я кавказец. В общем, я довольно симпатичный мужчина. Природа, кажется, ничем не обидела. Обидела жизнь. Хотя жизнь была бы  как жизнь, если бы не она. Это все она!  И я не прощу ее. Никогда не прощу. Я  буду мстить. Каждый день. Пока живой. И то, что я сейчас делаю,  тоже моя месть ей.
        Разворачиваю газету прямо на асфальте, сажусь и выпрямляю ноги. Ногами  я называю их по старой привычке. Теперь это  не совсем в ноги. Ноги  остались только до колен, а ниже– протезы из золотисто-желтой кожи с металлическими полосками по бокам и множеством ремешков и пряжек. Я выпрямляю свои  ноги - протезы,   достаю из оттопыренного кармана старую  черную кепку с пуговицей наверху и кладу её рядом. Ощущение прескверное. Опускаю глаза  и пытаюсь что-то мямлить про Сирию, хотя мое увечье можно с таким же успехом считать увечьем, полученным на Куликовом поле. Но  не могу же я  объяснять всем, что без ног я остался  из-за нее, той, которая  еще недавно  звалась  моей женой.
        Нет, чтобы вот так отважиться сесть возле рынка с этой кепкой надо было очень много выпить. Хотя я и так хлебнул немало, но каких-то ста пятьдесяти –двухсот граммов всё - таки не хватило хотя бы для того, чтобы избавиться от неприятного ощущения, и спокойно смотреть, как в кепку , звеня, падают монеты.  И чтобы она увидела. Я уже знаю: она этой дорогой  ходит  на работу каждый день. Ходит как миленькая! Она думала, что  за ним живя, работать не будет! Будет работать да ещё и кофе ему в постель подавать, если уже не подаёт. Это ей не дурачок Славик. На коленях ползал, а всё делал: и готовил, и стирал, и за ребенком ухаживал. Старался - старался, а не угодил. Ну конечно же, кому нужен такой  "костыль" с  его мизерной пенсией?
    Я  вот только одного понять не могу: почему она сразу не бросила меня тогда, пять  лет тому назад, когда я потерял ноги? Другие бросают. Со мной в палате лежал мужчина. Он попал под трактор и повредил позвоночник. Так  его жена, как только узнала, что он  инвалидом навсегда останется, даже в больницу  ходить перестала. Она и моей   тоже что-то  нашёптывала. А я сейчас думаю: пусть бы и мне, как тому человеку, заодно и физическая, и душевная боль. Так ведь нет!  Она продолжала играть роль преданной жены. Семь месяцев ко мне в больницу ездила. Димке было всего три недели, когда это случилось со мной.  Говорят, что роженица шесть недель одной ногой в могиле стоит. А она ездила за полторы сотни километров. С Димкой на руках. Наберёт с собой сумку пелёнок и целый день сидит со мной. Соседи по палате даже  завидовали: мол, твоя жена– настоящая декабристка. Даже фамилию ей придумали: княгиня Волконская. Действительно, она чем-то напоминала ту  княгиню…
    Декабристка! Блудница –  вот кто она. Теперь я это хорошо знаю. А тогда  думал, что она действительно любит меня. Как - никак  столько лет. прожили! Сначала она рожать не хотела, всё условия ставила: «Пока  не бросишь пить, детей у нас не будет!» Да кто сейчас не пьет? А я белая ворона, что ли? Я здоровый мужик… был.  Мне бутылка водки что слону дробина… была. Одно только беспокоить начинало: мозг отключался раньше, чем ноги. Голова давно уже не варит, а ноги носят. И где носят, и зачем – назавтра, хоть убей, не помню.
    Вот и в тот раз... Как я оказался в Гомеле? И почему в депо? Какого чёрта  мне было нужно в депо?  В тот день получили зарплату, немного выпили с  хлопцами. За сына моего выпили. Домой идти уже не хотелось: я знал, что она снова наезжать станет. А,  думаю, что за сто  сто граммов выступление её выслушивать,  что за килограмм. Ещё выпили. И  ещё. А потом...
    Вы не представляете себе, как это страшно– лежать между рельсами и видеть, как над тобой ползет бесконечный поезд. Прижимать руки к  телу, каждую минуту ожидать смерти и не понимать, почему так ужасно болят ноги?! Ноги, которых уже нет... Представляете, нет ног в двадцать девять лет? И какая разница, где ты их потерял: на войне или под колесами поезда?  Болит одинаково. Вот почему я почти бешусь, когда читаю где-то в поезде: «Места для инвалидов Великой Отечественной войны». А для всех остальных инвалидов, получается, места нет? Почему так? Мы сами наказали себя на всю оставшуюся жизнь,  и этого достаточно.
   Прошло почти шесть лет  а они, мои ноги, которых нет, до сих пор болят. Особенно пальцы. Врач сказал, что это фантомная  боль и что она пройдет. Не проходит. Разве только когда  напьюсь до бесчувствия. Но  разве она понимает это? «Алкаш», «синька», «насос»– иначе последнее время моя дорогая жёнушка меня и не называла. Ну, теперь у неё уже не алкаш. Знаю я их вот таких, в шляпах и  при галстуках. Их сдерживает только страх потерять служебное кресло. А  так каждый день напивались бы до поросячьего визга,что при удобном случае и делают. А мне терять нечего. Я пролетарий. Пенсионер, если быть точным. Но работал  до прошлой весны.  Из - за неё работал, потому что, я знаю, она вскорости попрекать бы начала тем, что кормит да одевает меня. Ну, устроился я  на фабрику художественной инкрустации. Так себе работа. Скучно целый день сидеть крючком  да солому на доски наклеивать. Но зато и выпившим можно было приходить. Татьяна (наш бригадир) только покачает головой и отошлёт  домой спать. Я мог бы проработать там сто лет, если бы не наделал глупостей:  на добром подпитии зашёл в кабинет директора попросить валюту на протезирование.
    В Минске стали делать протезы из импортных деталей. Я, как только услышал об этом, решил сразу идти к директору. А перед тем хлебнул для смелости, но дозу не рассчитал. Как дверь в кабинет открывал, помню. Глаза вытаращеннные директорские помню. Ну а дальше всё как туманом покрылось.
   Татьяна потом рассказывала, что я  и ругал Василия Петровича, и в драку бросался, и  стол повалил. Я ей не очень поверил. Скорее всего я стал жертвой. Готовились к сокращению штатов,а  тут такой шанс от меня легко отделаться. Да хотели даже по статье уволить. Я же уже  говорил,что  "костыли" никому не нужны. Вот у меня трое братьев. Вы думаете, что хотя  один порог моей квартиры переступил? Ни один и никогда. Как будто безродный я. Обидно иной раз. Раньше я думал, что это из - за неё  они  так.  Она же, ежели и зайдёт кто, ни за что бутылку на стол не поставит.  А чтобы мне дома выпить позволила?! Ну и чего она этим добилась? А того, что  я инвалидом стал. Зачем бы мне надо было бы прятаться да бродить где попало, если бы можно было спокойно посидеть с друзьями дома? Вспомнить смешно: несколько раз мне даже приходилось в туалете…
      Однажды взял "бомбу". Только устроился на кухне, выглянул в окно, а она домой шпарит.  Что было делать? Я знаю ее привычку: любой напиток  тут же  в раковину выльет. И рука не дрогнет. Ну, я бегом  в туалет, уселся там, «бомбу»из горла высосал и для правдоподобия  воду из бачка спустил.  Успел. Только она все равно догадалась. Правда, тут особой  смекалки  не надо было иметь, потому что  бутылку я, дурень такой,за унитазом спрятал.

                ***
   Из нерадостных воспоминаний меня выводит чей-то внимательный взгляд. Она! Судя по всему, она! Не поднимая головы, жду, как она отреагирует на это зрелище. Но на плечо мне ложится рука с пожелтевшими от табака пальцами и татуировкой на запястье. Блоха. Лёшка Блоха. Вижу его склонённое надо мной лицо и в который уже раз думаю, что широко известное «глаза– зеркало души» – это не про Блоху. Глаза у него большие, голубые, и взгляд по-детски наивный и чистый. Между тем, в свои тридцать восемь  он имеет четыре судимости, в том числе одну за непредумышленное убийство.  Блоха не раз намекал на то, что «непредумышленное» вовсе не было таковым, и было видно, что он этим гордится.
–  Чем ты торгуешь, Грузин? Головными уборами? – он кивает на черную кепку и скалит зубы с "золотыми" коронками, сделанными тюремными мастерами. Потом помогает мне встать и продолжает с сочувствием в голосе: – Я слышал про твою. Хлопцы говорили, что сгулялась и бросила тебя. Это правда?
   Я не люблю Блоху. Я вообще  не  люблю весь этот блатняк, который всегда пытается сыграть романтическую роль, чем  привлекает глуповатую нашу молодежь. Я их не люблю, но почему-то тусуюсь с ними и уже перестаю думать о том, что заставляет меня это делать, что у меня общего с Блохой и его дружками.
–  Ну, что ты молчишь? –  не отстает Блоха. –  Совсем расклеился.  Было бы из-за чего-то, А то  из-за бабы. Не так надо.  Надо с тем козлом разобраться. Хочешь, я это организую? У меня есть такие парни, что  и… – он делает выразительный жест.
– Надо будет, сам разберусь. Лучше организуй что-либо другое,
 – Ну, с этим сегодня не очень, – хмурится Блоха. – Сам видишь,  я как стёклышко. Хотя... если ты  не боишься провести  еще один опыт...  «Производить опыт» – это всегда риск. Для нескольких наших  с Блохой знакомых один из таких опытов стал последним. А Мишка Чирик недавно от этого же ослеп. И кто его  знает, что хуже.
    Несколько минут я топчусь на месте, даже собираюсь отказаться, но чувствую, что  темная сила, которая гнездится внутри и все больше овладевает мной, снова побеждает. Сейчас для меня главное – как можно скорее погрузиться в сладкую стихию безграничной свободы, свободы ото всего: от боли, от забот о завтрашнем дне, от контроля над словами, жестами и поступками, и поверить в то, что ты не никчёмность, не пылинка, а центр Вселенной. Так неужели ради этого не стоит рискнуть? И я улыбаюсь Блохе…
    Едва заметно прихрамывая, тянусь за ним. За шесть лет инвалидного «стажа» я научился прилично ходить на своих новых ногах. Если кто не знает, на чём  я иду, то просто подумает, что высокому черноволосому мужчине то ли ботинки жмут , то ли он где-то ногу поранил. Вот только трость в руках. Но обычно я беру её только тогда, когда хочу не скрыть, а, наоборот, подчеркнуть свое бедственное положение.  А так –  зачем мне трость? Все равно ни с ней, ни без неё не побежишь. Это только в кино и книгах безногие бегают и танцуют польку со здоровыми. Я смеюсь, когда вижу или читаю что-то подобное. Нет, дружок, не побежишь и не станцуешь. Даже под дулом пистолета. Отбегался и оттанцевался.
– Пойдем ко мне?! –  то ли спрашивает, то ли  приказывает Блоха.
Он живёт в «Шанхае. Так называется посёлок, который стихийно вырос на берегу Сожа. Как ни наказывали самосёлов, какие штрафы ни накладывали, «Шанхай» рос с каждым днём. Узкие улицы, многочисленные переулки – сам чёрт ногу сломит, пока отыщет нужный дом.
 Я знаю, что раньше Блоха жил вместе с матерью. Но она несколько лет тому назад умерла, и сейчас в доме хозяйничает сам Блоха.
 Мощённая булыжником улица спускается вниз так круто, что на моих ходулях  идти очень тяжело, и приходится  время от времени  хвататься за Блоху. Я уже совсем выбился из сил, когда наконец мы остановились возле большого деревянного дома со ставнями, которые когда - то, видимо, были голубыми.
 Через несколько минут я уже сидел в просторной комнате на скрипучем табурете. Комната казалась еще более просторной от того, что ее обстановка начиналась и заканчивалась одним и тем же скрипучим табуретом. Меня трудно чем-то удивить: я всякого повидал.  Но тут я  невольно  стал вертеть головой и, пока Блоха рылся где-то в коридоре, я даже встал, чтобы заглянуть в соседнюю комнату. Она тоже не ослепила меня роскошью. Под окном возле батареи лежала пара подушек без наволочек и два замасленных ватных одеяла – постель. И это все.
  – Ну вот, – Блоха ставит рядом еще две  табуретку и быстро накрывает "стол": бутылка с лилово-коричневой жидкостью, несколько кусочков хлеба, безобразно сморщенный огурец, ошмётки жёлтого сала  и два мутных граненых стакана.
–  А  ласты от этой  из этой амброзии  не склеим? – невесело шучу я и беру в руки наполовину наполненный стакан.
  Сколько длился наш "бал" с Лешкой, точно сказать не могу. Я несколько раз засыпал, потом просыпался. Опять откуда-то появлялся Блоха, и мы опять что-то пили, о чем-то спорили, потом вроде  пытались петь.
   Когда я наконец  пришёл в себя, первое, что я увидел, было  склонённое надо мной чернокожее лицо. Негр!  Ну, все. Приехал. Другими словами, «сел на коня». Ведь как  ещё можно  объяснить появление здесь, в Лёшкиной квартире, негра? Тем временем «негр» начинает громко смеяться, и я вдруг понимаю, что это не негр, а Лёшка Блоха. Но почему его лицо и руки такого странного цвета? Гляжу на свои руки, и все становится ясно: Блоха угощал меня морилкой –  настойкой для замачивания древесины. И мы, видимо, выпили хорошую порцию морилки. А это значит, что с неделю, если не больше, у нас с Блохой будет такой  вот экзотический вид.  Да чтоб он провалился, этот Блоха! А я, пень придорожный?  Как же я по запаху не понял, что пил.  Ведь в когда-то в столярной мастерской работал
 Ну что теперь делать?  С таким "фасадом"теперь  на "пятак" не  пойдёшь. «Синеглазки» и те  будут смеяться. Хотя зачем мне "пятак"? Говорят, там начали разгонять наших. На ментов то и дело находит такой порыв.
  Сильно болит голова и  ноют " огрызки". Сколько же времени я не снимал протезы? Ну что же, теперь, как говаривала моя жёнушка, на отмочку. Прежде всего надо хорошенько выспаться. На кровати с одеялом. Затем уже вымыться и соскрести щетину. Но сначала выспаться!  Только бы хватило сил доползти до своей квартиры и снять ненавистные кандалы.
 Чувствую, как  тело начинает гореть огнем. Отходняк. Это  суток на двое, а то и на трое. А  сейчас окружающий мир такой серый и такой безобразный, что совсем не жаль распрощаться с ним. Но нет!  Не дождётся она. И чтобы я руку с чёрной кепкой на улице протянул, не дождётся!  Кто я ей теперь, чтобы стыдиться меня? Ну увидит. Может, и подойдет и  денежку бросит  в  кепку. Она же жалостливая у меня.
                * * *
 Три дня не выходил из дому. Вымыл  пол, грязную посуду, которой довольно много накопилось за время моего "гудения". Читал. Думал. И об этой самой силе, которая незаметно одолела меня. Да, я  вынужден  себе в этом признаться. «От себя не уйдёшь», –   не однажды говорила она. Снова она…
  Невольно  бросаю взгляд  на письменный стол. Казалось бы, зачем лишний раз тревожить ещё не зажившую  рану, зачем еще раз читать ее прощальное письмо? Ведь я же знаю  его почти наизусть.  Но всё же выдвигаю нижний ящик стола и достаю оттуда несколько порядком уже затёртых листов, исписанных  её  гладким почерком.
   "Славик! Наконец настал момент, о котором я так долго молила Всевышнего и в то же время боялась, что он услышит мою молитву и сделает так, как я просила: отвернёт мою душу от тебя, убьёт мою любовь. И Он услышал.
  Поверь, нет в моём сердце ни ненависти к тебе, ни даже обиды.  Разве только сожаление о несбывшихся надеждах и напрасно потерянном времени.
   Я выросла в семье, где несколько поколений не знало этой страшной и неизлечимой болезни. Да, теперь я знаю, что это  болезнь и  что ужаснее её болезни нет.  Любая другая, даже та, название которой избегают произносить вслух, сначала разрушает тело и только потом – душу.  Твоя же болезнь  –  наоборот. Даже когда я умом поняла, что надежды больше нет, в сердце моём всё ещё  теплился  крохотный огонёк: а может, одолею может, сделаю то, чего  не удавалось сделать  почти никому? Неужели напрасно я столько лет боролась, пытаясь отвоевать тебя у  пьяного дурмана? Я пережила и твоё неоднократное и  бесполезное лечение повторное , и твой ужасный визит ко мне в роддом.
  Помнишь, как ты хотел сына? Ты очень хотел сына и говорил: «Если бы у  нас  был сын,  я навсегда бы забыл  не только  о вине и о водке, но  даже и  о пиве».
   Я очень боялась: а вдруг на свет появится какое - либо уродливое существо? Но пошла и  на это. Ради твоего спасения я рисковала судьбой нашего будущего ребенка!  К счастью, судьба была милостлива ко мне: родился наш маленький, живой, черноглазый Димка.
  В  палате нас было четверо.  К моим соседкам примчались радостные мужья, принесли цветы, счастливые улыбки и по - мужски неудачно выбранные гостинцы.  Ты  был  единственным, кто не  пришел.  Ни на первый, ни на второй день… Я все поняла и очень  хотела, чтобы ты вообще не приходил.  Но на третий  день ты появился под окном. Пока никто не увидел, в каком ты   состоянии, я  встала  и,  хотя  еще кружилась голова,  бросилась к двери  в коридор. Ты уже стоял там, почерневший, небритый, грязный.
– Ну, жена, – были твои первые слова, – ты думаешь  домой возвращаться или  нет?  Разлеглась тут, а дома суп сварить некому.
     Я попыталась вывести тебя из пьяной  одержимости:
 – Славик, да ты что?! У нас же  сын!  Подожди минуточку, сейчас я   покажу тебе нашего сына!
 –  На фиг мне  твой  сын! Иди домой, я  есть хочу!
 Я еще что -то говорила онемевшими от стыда и страха губами, пытаясь вразумить тебя, хотя уже было видно, что ты совсем сошел с ума и сам не понимаешь, что кричишь. На твой крик прибежали санитарка и медсестра.
 Они  старались  успокоить тебя , но  ты разошёлся ещё больше и изо всей силы стукнул  по стеклянной  больничной  двери. Осколки посыпались прямо в лица  женщин. Одна из них бросилась к телефону, чтобы вызвать милицию, но я упала перед ней на колени и  стала уговаривать не делатьэтого. Уговорила,  расплатившись не только своим унижением. А потом два дня  стыдилась смотреть в глаза соседкам по палате.
   Из роддома нас забирали моя мама и сестра, потому что у тебя началось... Как началось, так и не закончилось, пока  ты не попал под поезд.  Разве же  можно было  отречься от тебя, когда с тобой случилось такое горе?  И я задушила в себе свои, как тогда показалось, мизерные обиды.
  А помнишь, как мы радовались, когда ты смог сделать первый шаг на своих новых «ногах»? Шатался, изо всех сил стараясь удержать равновесие и наконец  пошёл.  Сам! Без костылей! А на следующий день, как бы желая  поддержать тебя , пошёл на своих маленьких ножках и наш Димка. Вы начали ходить вместе, отец и сын, похожие не только  своей внешностью, но и своей беспомощностью.
   Но радость моя была не очень долгой... Да будет навеки проклято это мерзкое пойло, которое искалечило твою, и мою жизнь и  отняло у меня любовь к тебе.  А она была. Я не  иду  "в белый свет". Мне есть куда пойти. Знаю, что ты ещё долго  будешь ждать меня , потому что ты не сможешь сразу поверить, что твоя "декабристка" оказалась не такой сильной, как ты думал, что она устала и ей захотелось почувствовать  обычной слабой женщиной, а не каменной опорой. Вот и все. Прощай навсегда и будь счастлив, если сможешь.
 Нина».
    "Прощай навсегда"?  Чудачка! Ну разве когда  прощаются навсегда, и когда  “ничего не осталось в сердце», пишут такие длинные письма?  Да ничего  тогда не пишут! Ничего! Я знаю ее лучше, чем она  себя. Она не сможет быть «слабой женщиной». Ей обязательно нужно куда - то  торопиться, чего-то добиваться, преодолевать трудности, чувствовать себя обиженной, несчастной, но незаменимой .Зачем?  Затем чтобы властвовать, карать и миловать.  А он? Он  же тоже привык властвовать, карать и миловать. Он будет смотреть на нее как на существо низшее: мол, знай свое место, женщина!  Она такое выдержит?
 Нет, Ей суждено быть каменной опорой. Видимо, она до сих пор не  понимает, как наказала себя. Поймёт –вернется.  Ко мне,  к алкоголику. Да, я такой, и видимо, таким умру. Вы думаете, я этого не осознаю? Да всё я осознаю и  знаю много. Я просто не могу победить эту темную силу, которая взяла меня в плен и, я думаю, больше никогда не  отпустит. А она…Хотя она знает, что я пропащий, всё равно вернётся. Но какой будет наша жизнь после всего этого? Смогу ли я простить ее? Наверное, нет. Я её  не прощу.