Поместье. 3. Дворняжка

Поместье, мягко говоря, не потрясло. Несколько ассиметричный от завала на левый бок домик. Трехстенный, с высоченными потолками, амбар. В роли четвертой стены громоздилась огромная поленница, доходившая верхним своим эшелоном почти до самой крыши. Дрова  на вид были какими-то ветхими и пахли почему-то не деревом. Уходящий под землю сортир. Маленькая банька в глубине двора, которая на фоне этого дровяного раздолья казалась сплошным пустяком. Мощное разнотравье, занимавшее все свободное пространство, источало жаркий пыльный аромат. В воздухе ощущалось четкое дыхание праздности и  безнадеги.

Иринка была рада.

Мне стало скучно.


Я сказал Иринке: «Я люблю тебя!»
Мы поцеловались.
Отсчет пошел.


В первый день, однако, о любви мне вовсе не думалось. Лезла почему-то в голову моя холостая еще жизнь, окрашенная смутной ностальгией по давно прошедшему. Изо всех сил смотрел я на Иринку, а видел отравленные сухим законом и скверной водкой лица своих старых приятелей, которые в те времена были свежими и наивными. Расстраивало и напрягало то, что было в этих воспоминаниях нечто важное и изначальное. Что-то, что, как мне мерещилось, отнимало у меня мой эксперимент. Поневоле начал искать я во всем происходящем элементы некоего знамения, пока не ушел с головой в собственно воспоминания.

Очнулся я лишь закатным вечером возле гигантской поленницы. Где была и что делала все это время Иринка – не имею ни малейшего понятия.

Кстати, вот что вспомнилось.

Напротив нашего института росло дерево. Сорт его никто и никогда не мог определить. Такая дворняжка: часть оттуда, часть отсюда – то ли дуб, то ли кипарис. Но дело не в этом. Как-то на этом дереве пыталась повеситься девочка из параллельной группы. Звали ее Валей, имела она натурально несчастную любовь, пыталась рисовать и даже писала стихи. Не помню ни Валькиного лица, ни тех, кто суетился вокруг нее и дерева-дворняжки. Зато совершенно отчетливо всплыло во мне ощущение особой торжественности: той, которую назвали «гибельным восторгом». Помню азарт и толкотню наблюдателей. Помню гордо-встревоженные лица педагогов и циничные после первого шока шепотки студентов. Кстати, дерево потом все стали называть осиной. По аналогии. Ходили упорные слухи, что его и вовсе спилят. Обошлось.

Теперь Валька служит в областной газете. Корректором. Такой вот куверт. А вот личную жизнь ей скорректировать так и не удалось. Один жених ее загремел по какому-то мошенничеству, потом она вроде бы жила с милиционером, потом и с ним как-то не срослось. Она никогда не была мне симпатична, но тот случай с осиной меня просто загипнотизировал. Вот ведь человек произвел внутри себя целую химическую работу, ведь взвешивала она чего-то перед этим поступком, ведь какой-то из аргументов взял верх. Какой? Спрашивать об этом ее было как-то бессмысленно, поэтому я пристрастился к Валькиным стихам, изобильно публикуемым в институтской многотиражке. Стихи были по всем статьям никудышными, заветного ответа не содержали, что распаляло следопытский мой азарт все больше и больше. Я читал среди срок, домысливал рифмы к уже существующим, вылавливал анаграммы, развивал метафоры. Но все тщетно.

Я и поныне покупаю газету, в которой она правит синтаксис и пунктуацию. Все жду Валькиных стихов, которые тамошний редактор никак не подписывает в печать. Разгадка старинного ее поступка мне зачем-то необходима.


Спать определились в углу здоровенной комнаты на наскоро разбросанном тряпье, которое в избытке было навешано по стенам избы. Мне не спалось. Хотелось умиротворения и безлимитного интернета. Иринка, отвернувшись, выпятила выбившуюся из-под тряпья попку, сиротливо окрашенную в лунный цвет, и посапывала на удивление далеко. Я смотрел на ее попку и голова моя ерошилась от жалости ко всему человечеству.