Глава 440. Бизе. Арлезианка. Вторая сюита

Жорж Бизе
Сюита №2 из музыки к драме «Арлезианка»
Оркестр «Philharmonia»
Герберт фон Караян (дирижер)

Mikhail_Kollontay: Как же радикально по средствам. Вот интересно, в середине XIX века из больших музыкантов кто-нибудь еще так косячил? У Глинки бывало, особенно в «Иване Сусанине», Даргомыжского за большого мастера не все считают, а еще кто? Потом уже и Чайковский начал, в поздний период. Но тут-то — куда раньше написано. По ладогармоническим средствам и у Берлиоза такого нету, мне кажется, тоже. И дикая, дикарская прямизна оркестра, что это! Конечно, с таким жить не могло получиться.

Andreewa: Что значит — «косячил»? Я так понимаю, что это какой-то отход от принятого в музыке?

Mikhail_Kollontay: Я имел в виду ту ужасающую терпкость, какую-то тропическую, которая вообще во всей музыке Бизе, мне кажется, есть. Нилаканта какой-нибудь тут бледный вид имеет в сравнении. Причем, тут дело не в диссонантности. И не в жестких ритмических повторах (хотя это важнее, наверное). Жорж Бизе, конечно, пользуется обычными приемами мажоро-минора (хотя, ох, не всегда, о чем можно отдельно говорить). Но вопрос в каком-то индивидуально окровавленном использовании всех без исключения средств, от формы до оркестра. Объединяет разные средства и рубит ими по одной точке, по болевой. Можно, наверное, и в подробности, но без нот немыслимо. Отсюда вытекает и вывод, что такие люди, наверное, ужасно страдают, как бы живут всю жизнь с иголками, воткнутыми под ногти, и долго выдержать не могут. Хотя таких людей мало, но ситуация, мне кажется, тут стандартная. Неважно, каковы конкретно обстоятельства его смерти — не те, так другие. Хотя с ними не очень понятно. Все равно так невозможно. Тоже не знаю, как сказать конкретно, вроде бы оперные сюжеты нормальные, а почему в «Искателях жемчуга» тоже так тяжело? не воспринимаешь его оперную условность как оперную условность. Да и медленная часть симфонии тоже, говорю о ней, поскольку уж вроде и сюжета там не должно быть, а все равно слушать же невозможно, больно. Я не вдумывался, не могу каких-то даже попыток технических определений сделать, говорю скорее об ощущениях, хотя и средства, конечно, да. Нарочитое ухищрение злобы, как Глинка выражался. Обострение таких вещей, которые обычным людям в голову не приходит обострять. Отчасти это, пожалуй, тоже у Шопена, но у него за многонотьем оно чаще всего скрадывается. А тут во всей обнаженности. Простая вещь, взял провансальский барабан, долбит им в самом примитивном варианте, и что же этот барабан делает. Написал элементарный контрапункт, но ведь соединены-то две жестоко очерченные фольклорного типа темы. Не соединение тем, а соединение музык, по типу «Двух евреев» Мусоргского. Понятно, что Берлиоз это запросто делал, но опять, у того такие вещи смягчены, я про «Гарольда в Италии» в данном случае. Приемы иной раз не поймешь, откуда такие берутся. Хабанера в «Кармен», нисходящая хроматическая Гамма на 4 октавы, уму же непостижимо. А потом уводит ее в небытие, сначала две малых терции, а потом две квинты. Жестко конструктивно, и этому его учили?? сомневаюсь. А откуда взял? — То есть именно страшно не когда новое придумывают, а когда старое берут и так пользуются, что неизвестно, как такое можно было сделать из велосипедного насоса и двух резинок. Антиакадемизм, вот слово, может, подходящее в какой-то степени. Потому что оно применимо к любому явлению при условии стандартности мышления, из которого на 99.99999999% состоит толща музыкальных явлений. Ничего плохого нету тут, разумеется, но это уж другой вопрос. Только беда такая, наличие этого 0,00000000000000001 процента есть тягчайшее оскорбление для прочей массы нас.

Maxilena: Вот ловлю такие посты Коллонтая как жемчужины на дне. И храню. Спасибо!

sir Grey: А «окровавленный оркестр»? А «провансальский барабан»?

Мы — как охотники в кустах. Сидим и караулим. И такие удачи многого стоят!

Mikhail_Kollontay: Печальное такое свойство заметила первой, кажется, Вера Васильевна Горностаева. Бывало, перед телепередачами, которые она вела, приезжала ко мне, задавала вопрос, тем самым нажимая какую-то ей известную кнопку, на меня накатывало, я при полном молчании присутствующих говорил так часа два, а муж Веры Васильевны — Юра Либхабер, исписывал за мной гору бумажек. Другое дело, насколько эти бредни были полезны для телевидения, но все-таки, может быть, давали какой-то дополнительный импульс. В детстве у меня был талант рассказывать сказки младшим кузинам, тоже из меня неслось безостановочное фантазирование, совершенно бессознательное, то есть думать для таких вещей не надо, да и нечем, в общем. Виноват. Но при всей отвратности этого словоизвержения, может, опыт и жизненные наблюдения старого музыканта могут что-то подсказать, я не знаю. Только тут вранья тридцать три короба, скорее всего. Впрочем, нет, еще раньше, до Веры Васильевны, я отличался, скажем, в Мерзляковке, сподвиг однокурсницу Иру Степанову в итоге сделать акцент на изучении Даргомыжского (мне поручили на музлитературе сделать двухчасовой доклад о «Каменном госте»), а в консерватории такого же размера лекция по русской церковной музыке (которую мне «заказала» Е. Г. Сорокина) сделала из моей будущей жены медиевиста. Сорокина после этого меня выгнала со своего курса и не пустила ни на одну свою лекцию, так я историю русской музыки и не изучал. Так что, в общем, даже совсем, в практическом плане, небесполезно такое вещанье. Вообще по части филонить на экзаменах бывали легендарные казусы, заодно перечислю.
 
1. Прием в консерваторию, поступаю одновременно (параллельно с Игорем Красильниковым) как композитор и как пианист. О чем была договоренность со Свешниковым со стороны Л. Л. Артыновой, директора Мерзляковки. Это было незаконно, но пошли на такое. Прихожу на экзамен по музыкальной литературе, а меня почему-то нет в списках. В коридоре встречаю декана, Федора Федоровича Мюллера — как быть? Он смеется, говорит (дословно): «Ну, не хотят и не надо!» Берет экзаменационный лист и ставит пятерку.
 
2. Поступил. Прямо Первого сентября урок с пианистами по сольфеджио: Н. С. Качалина видит меня и говорит, нет-нет, Вам тут делать нечего, и чтоб я Вас больше не видела. — Очень хорошо, но оказалось, что урок сольфеджио с композиторами я не могу посещать ввиду какого-то совпадения с другими уроками у пианистов. Решили пропустить, но через год опять та же петрушка. Так же — на третий! Через семь лет, при окончании консерватории оказалось, что у меня нет оценки по сольфеджио. Тот же, ныне покойный, Федор Федорович привычным движением ставит опять мне пятерку в ведомость и смеется... (Они знали, что у меня 5+ у Блюма было в училище, в этом дело).
 
3. Здорово дело обстояло с общеобразовательными какими-то дисциплинами. В журнале пианистов было написано: посещает с композиторами. А в журнале композиторов меня не было! Я отчаянно пользовался такими пустотами и прогуливал очень много. Иногда меня ловили, вызывали в деканат, где я нагло говорил: да, не посещаю, лишайте стипендии. На чем все и заканчивалось (не связывались, избегали скандала). Хотя бывали и отрицательные моменты; скажем, у пианистов был отдельный курс современной музыки, который вела Юлия Андреевна Розанова. Я понятия о нем не имел, ибо вообще с пианистами на музыкальные предметы не ходил. Но у композиторов такого не было! По окончании семестра меня вызывают на ковер: у Вас задолженность. Увы. Эта задолженность на мне до сей поры. Юлия Андреевна поставила зачет на условии, что я напишу реферат о Четырнадцатой симфонии Шостаковича, и так этот реферат камнем на моей душе и лежит.