Два с половиной фунта

Конец января в Петербурге выдался таким снежным, что по его окрестностям можно было передвигаться лишь на санях.
В районе Комендантской дачи близ Чёрной речки, проваливаясь по колено в сугробы, четыре мужчины, одетые по-городскому, двигались в сторону от возницы.
Отойдя на значительное расстояние и дойдя до ближайшего перелеска, порывистыми движениями сняв с себя шинели, побросали их прямо на снег.
—Это будут барьеры, милостивые государи, — раздался голос посреди глуши.
Секунданты, придерживая одной рукой снизу футляры для пистолетов, второй откинули их створки.
Оружие, извлечённое из углублений в бархатных подкладках, зловеще уставилось в небеса.
Дуэлянты разошлись в противоположных направлениях с выражением непоколебимой уверенности на бледных лицах.
Уверенности идти до конца.
Они остановились в двадцати шагах друг от друга.
Барьер составил десять шагов, как было оговорено накануне.
—Стрелять разрешается с любого расстояния на пути к барьеру — напомнил собравшимся подполковник Данзас хмурым голосом, метнув быстрый взгляд на своего визави.
Сотрудник французского посольства, виконт д`Аршиак ответил ему тем же, глаз не отвёл.
—Сходитесь!
Пушкин и Дантес начали сокращать расстояние между собой, оставляя лунки в снегу, укрывшим землю белоснежным покрывалом.
Покрывалом, которому было суждено стать саваном для одного из них.
А может быть, для обоих.
Мгновения тянулись бесконечно долго. Время словно застыло.
Словно затянуло всё плотной коркой наста, через которую неотвратимо пробивалось томительное ожидание.
Глаза Данзаса, собиравшегося в такой спешке, что были забыты даже бинты, полагавшиеся при подобных обстоятельствах, хранили тревогу.
Скребущую нутро, в котором, подобно барабану, бешенно отбивало ритм сердце.
И тут, почти одновременно раздались два выстрела.
Будто удары хлыста, рассекающего повисшее в воздухе ожидание.
Сквозь пороховой дым, окутавший стрелявших плотным и горьким облаком, пару секунд было невозможно что-то разглядеть.
А когда он понемногу стал рассеиваться, подполковник увидал две фигуры, лежащие ничком.

Подбежав к своему товарищу, Данзас несказанно обрадовался, увидев того с открытыми глазами.
—Да жив я, жив! — рассеял все сомнения поэт, быстро поднявшись на ноги.
—Пуля только царапнула, я покачнулся и упал, — продолжил он.
Секундант отёр шёлковым платком щёку стрелка, приговаривая:
—Слава Богу, Саша! Слава Богу!
Затем оба оглянулись на тело француза, распростёртое на снегу.
—Господа! Помогите мне дотащить его до саней, — молвил мёртвенно бледный д`Аршиак, и добавил: Бедный Жорж!
Голубые глаза Дантеса неподвижно уставились в унылое небо с застиранными тучами.
Во лбу его сияла дыра размером с яблоко. Часть костей затылка с кровавым месивом мозгов забрызгала место падения.
Данзас отшатнулся на пару шагов, его мутило, шатало и тут же вырвало.
Виконт прикрыл нос и рот надушенным кружевным платком из батиста, дабы не повторить незавидной участи.
Пушкин наклонился, схватил в ладонь пригоршню снежной каши и растёр ею лицо, приводя себя в чувство.
Когда все немного отошли от увиденного, троица погрузила труп на его же шинель и потащила скорбный груз прямо по белой крупе осадков, оставляя замысловатую борозду за собой.
На Комендантской даче пересев в карету, присланную бароном Геккерном, дали указание извозчику двигаться сначала в доходный дом на Невском, а после на Мойку.

У дома № 12 на набережной реки Мойки, друзья расстались, обменявшись напоследок взаимными душевными благодарностями, более не сдерживаясь.
—Ловко ты его уложил, Саша!
—Он был мне свояком, Константин. Эта смерть принесёт горе в семью.
Екатерина будет решительно безутешна.
Дома пиита встретил по обыкновению дядька Никита Козлов, крепостной отца и заплаканная супруга с дрожащими руками, бросившаяся ему в объятья.
—Ну, полно, полно, Натали! — утешал гений русской словесности рыдающую жену.
—А пошли-ка, Никита, кого-нибудь из дворни в Милютинские ряды за морошкой.
Морошки мочёной страсть как захотелось!

Морошку петербуржцы покупали на Круглом рынке и возле Екатерининского канала.
В торговых рядах торговцев черносливом, голландским сыром и ягодами.
Семья Пушкиных брала морошку в кредит, с большой переплатой, поскольку та хранилась в леднике.
За два с половиной фунта пришлось выложить огромные деньги — два рубля.
Несмотря на долг в две сотни целковых перед купцом Герасимом Дмитриевым, тот без лишних слов отпустил товар для знаменитого клиента, льстя своё самолюбие.

Александр Сергеевич, успевший переодеться в домашний красный архалук с зелёными клеточками и панталоны, энергично уплетал жёлтую мякоть, прозванную «болотным янтарём» и «царской ягодой» с фарфорового блюда, то и дело помешивая сочную массу серебрянной ложкой.
Морошка, разбавленная сахаром, была чудо как хороша.
Загадочная и притягательная.
Росшая на опушках верховых болот. На границе света и тени.
Там, где кончаются владения черничника и брусничника, но ещё не начинется царство клюквы.
Будто на фронтире потустороннего мира между живыми и мёртвыми.
Поэт ненасытно поглощал лакомство, почти не прожёвывая.
Могло сложиться впечатление, что он куда-то опаздывает.
И вдруг он поперхнулся и вязкая кашица попала в дыхательные пути.
Мужчина побагровел и опустился на колени, упираясь в дорогой персидский ковёр ручной вышивки, на котором по прихотливой фантазии творца, солнце спешило спрятаться за тучи.
Поэт упал на пол. Глаза начали закрываться.
За окном, словно на пресловутом ковре, начало закатываться солнце.