Луна. Лето. Привидение

предыдущий "Лето. Толедо. Провидение"
http://proza.ru/2023/06/29/1039

Если кому и посчастливилось пожить на Востоке, так это мне.
Если посчастливилось еще кому, так это, вероятно, вам.
Если кому не посчастливилось, то давайте тому расскажем, какая на востоке луна.
И звёзды. А лучше, отправим таких невезунчиков сразу в космос, на орбитальную станцию – какая там сейчас? И пусть он выглянет из окошка станции и посмотрит на окружающую космическую обстановку. И он сразу получит некоторое представление о том, какая луна и какие звезды на Востоке.

Вот, скажем, душно в палатке. Выползаешь и ложишься на подстилку рядом со своим хот догом – другом собаком  – и смотришь ровно перед собой. На расстоянии вытянутой руки разлит Млечный путь. Чуть в стороне неизвестно на чем держится покрытый оспинами пресветлый лунный лик. Не видно ни веревок, не подпорок – этот каменный жернов или железный шар держится неизвестно как и на чём в чёрном, как копоть небе и не падает. Даже если она упадет - на Востоке об этом узнают первыми, так как он висит прямо над остывающей после дневного зноя горой. И слепит так, как только может слепить один большой электрический прожектор – оркестр электрического света.

Не уснуть. Никак не уснуть на Востоке, особенно, если ты лежишь лицом к звёздам.
Звезды колят сквозь веки.
Звезды колят сквозь века.
Их миллион  миллиардов ярких, колючих, впившихся в веко звёзд.
Некоторые из них давно погасли, но сквозь черную пустыню их колючий свет ещё летит и нет разницы, жива сейчас эта звезда или давно превратилась в холодный уголёк.
Когда заснуть нет никакой возможности и собака водит горячими боками и даже во сне бежит куда-то. Во сне она наверняка сгоняет в кучу стадо овец.
Или выслеживает нарушителя госграницы.
Такова ночь на востоке. Серебрятся контуры гор, образуя чашу, на дне которой, в самом центре, рядом со спящей собакой бодрствует наблюдатель. И как знать, вполне вероятно, что без наблюдателя картина могла быть совсем иной. А то и вовсе никакой - легким облачком вероятностей. Нальём в эту чашу немного звона горной речки и подмешаем запаха пряных трав.

Невозможно устоять, точнее – улежать в такую ночь. Настолько, что прихватив с собой чудо-фонарь – длинную серебряную трубу, которая по мановению кнопки выдавала луч джедая, я тронулся  по лунному лучу вглубь ущелья.
Видимость была миллион на миллион, как говорят авиаторы.

Собака вскоре обнаружилась у колена. Говорят, у собак недостаток зрения восполняется превосходством обоняния. Но у меня было чувство, что и со зрением у собаки все в порядке – так самоуверенно она рыскала по кустам, то пропадая надолго, то шумно воскресая из ближайшего куста. Её лунная прогулка практически не пересекалась с моей, мы перемещались в параллельных мирах. Я - в ненаписанных лунных пейзажах, собака – в условиях конкретной флоры, которая ее не слишком занимала, и в жгучих загадках фауны, данной ей в ощущениях, смыслах, домыслах и пахучих метках.
Возможно, нас мог бы объединить Тургенев. Но Иван Сергеевич входил в летний список школьной программы и страдал дефицитом внимания к своему творчеству. Во всяком случае, не смотря на интеллигентную внешность, собака с Тургеневым не находили общих точек соприкосновения.

Мы шли по чистому серебру. Над серебром струился такой надмирный свет, что становилось понятно, почему про всё про это шахиншаху Шахрияру можно втирать сказки тысячу ночей и ещё одну дополнительную ночь и тем самым избежать позорной казни. Не сложно представить, что красотка восточной внешности, будучи девицей креативной и ответственной,  преодолела панику и поняла, что молить шаха о милосердии - пустая трата времени и нервов, а морочить ему голову под шелковой чалмой женским стендапом и дополненной небылицами реальностью – идея свежая и не затёртая.

Так рассуждал Синбад, пока шел по серебряной тропе. И незачем было включать фонарь, его удобно было держать за спиной, обхватив двумя руками. Незачем было придумывать специальную "лунную" походку - она получалась сама, по мере того, как ноги приспосабливались к искривлённости пейзажа, подстраивались под проступившие меж камней одеревеневшие вены корней.

Гора предстала предо мной тенью садов, стрёкотом сверчков и таинственным огнем. Вначале огонь был больше похож на оброненную дэйвом золотую брошь. Но по мере приближения к Горе, брошь разгоралась всё ярче, приближалась к блеску желтого карлика, которую иногда перекрывала прыгающее перед костром чьё-то тело – тень чьего-то тела.

Тропинка вместе со мной нырнула в тень раскидистого тутовника.
Выходя из тени на залитую лунным серебром открытую местность, я услышал, как от костра отделились крики помешанного Дэйва, Дэйва сорвавшегося с цепи, Дэйва сжегшего в костре свой партбилет и ставшего Плохишем, Дэйва возжелавшего христианской крови и плоти; плоть терзать, кровь пить и хрипеть до зари непотребные песни группы Сектор Газа.

Тропинка упиралась в тёмную гору. На склоне горы сквозь языки  пламени металась тень дэйва и испускала яростные вопли и визги.
Про себя я считал шаги.
До тени горы оставалось еще шагов 100.
Я из-всех сил старался не сбиться с шага.
- Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать … .
Не знаю, зачем я это делал. Как и то, почему я не свернул с тропы, не повернул обратно. Просто шёл и считал шаги, шёл вперёд, к горе с беснующимся джинном. Лунной походкой, которую я подглядел у мимов в телевизоре и сейчас не намерен был менять хореографию. А проделывал кунштюки ногами всё более качественно, всё более  упруго и не земно, будто путь мой выстлан цветами, а притяжение луны и звезд делали тело невесомым как пух.

Внезапно визги на горе стихли.
В тишине - назовем её зловещей - лязгнул затвор винтовки. Примерно с таким звуком, с каким щёлкает оконный шпингалет. Скорее всего, это была винтовка Мосина образца 1891 года.
… тридцать девять, сорок, сорок один …
Выстрел и пуля отыграла над моей головой песнь бешеного шмеля.
… сорок четыре, сорок пять, сорок шесть …
Руки за спиной, в руках серебряная труба фонаря, медленная, как в дурном сне, походка, которую спустя десять лет у меня украдёт Майкл Джексон и развернёт задом наперёд.

Крики на горе возобновились. Они перешли в не кошерный захлебывающийся визг, какой только может испускать дикий кабан, когда его тянет в мутную воду Нильский крокодил. Отчаянный, бессмысленный и бесчеловечный. Второй выстрел слился с визгом кабана, и пуля с завизжала свиньёй  в десятке шагов передо мной метров,  рассыпавшись бенгальскими  искрами.
… пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят …
Третий выстрел, казалось, грохнул с  противоположной горы.
- Эхо! – догадался Майкл Джексон, - сиксти файв, сиксти сикс … - или второй басмач! – сиксти севен …

Пули звенели. Выстрелы хлопали, множились  и раскатывались по ущелью, будто повсюду рассеялось племя команчей и  било из всех видов стрелкового оружия.
Я пишу сейчас эти строки и сам удивляясь тому, что ни сколько не привираю.
Правда была так несуразна, так бездарна, уголовно наказуема и требующая титанических усилий всего братства Ангелов-Хранителей. А пуля-разлучница так быстра, так и тиха, что и не услышишь, если что.

- … девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять …, - с яркого лунного света я вступил в тень горы.
 – Сто! – и я пропал с радаров.
Выстрелы ещё хлопали за спиной, пули еще звенели по камням, высекая снопы искр, но я летел невидимой ночной птицей, по семи милей в каждом махе ног, превратившихся в крылья. Серым волком впереди беззвучно стелился неверный пёс.

Упрекал ли я своего пса? Осыпал горькими справедливыми упрёками! И собака, не прерывая бега, поглядывала на меня полными раскаяния глазами. Перебегая из тени в тень, мы оказались на дне ущелья, где протекала наша речка и перешли на противоположный склон, по которому живыми невидимками вернулись домой.
 
Перед палаткой, мы расстелили подстилку и, желая спокойной ночи, прижались друг к другу.

- Не виню тебя, - сказал я собаке, - ты поступила правильно. Спи!
Я так рассудил: благодаря служивой радословной, звуки выстрелов потомственной пограничной собаке записаны в её геном. Так же как и правила поведения при этих выстрелах. Она должна затаиться и переждать. Чтобы выжить самой, чтобы помочь раненому бойцу, чтобы принести ему в пасти смоченный целебной слюной лист подорожника, лизнуть истекающего кровью в щёку, чтобы он не чувствовал себя одиноким в свой последний час.
И мы безмятежно проспали несколько оставшихся часов до зари.

Утром нас разбудил Абдуллох. То есть, разбудил не столько Абдуллох, сколько собака. Собаки пограничной службы приучены генетически не рычать и тем более не гавкать почём зря. А смотреть на нарушителя глазами полковника так, что он сам поднимает руки и попросит отвести его в надежную камеру.

 - Эй! –  заполошился непрошенный Абдуллох и передернул затвор, как я правильно догадался этой ночью, винтовки Мосина.
- Убери свой собака, - трясся Абдуллох и продолжал держать нас на дрожащей мушке до тех пор, пока я не нацепил на собаку строгий ошейник (из которого собака когда надо выскльзывала без ущерба для шеи) и привязал конец поводка к колышку палатки.

Мы познакомились. Абдуллох оказался сторожем колхозного сада на нашей горе и заодно охотником на всякую живность. Как Каин и Авель в одном лице. Я стал поить Абдуллоха чаем. С каждым глотком он приходил в себя. Я стал прикармливать его вчерашней похлёбкой. Он ел, размачивая в соусе сухую лепёшку, которую он вынул из платка.
И я снова поил гостя густым зелёным чаем и угощал кристаллическим сахаром. После третьей чашки Абдуллох перевернул пиалу кверху дном, утер халатом рот и сказал:
- Уходи!
-Зачем, Абдуллох?
- Уходи сегодня. Ночевать нельзя. Шайтан вернулся с гор. Шайтан теперь здесь и он будет каждую ночь искать себе жертва. Страшный шайтан! Шайтан - людоед!

И Абдуллох, с присущим восточным людям талантом и вдохновением, рассказал своё ночноё происшествие.
- Сижу, чай пью. Вижу по дороге бабай идёт. Идёт, а сам дороги не касается.
Я ему кричу:  кто идет? Ты кто? Человек или джинн? А он не отвечает и идёт прямо на меня. Он медленно идёт, а ходит быстро! Я винтовку достаю, кричу, сейчас стрелять буду! Уходи! Сюда не ходи! А он молчит и всё равно идёт - вот так, – и Абдуллох стал мне талантливо показывать, как шагал его  шайтан. Так, кстати, похоже, что я невольно заржал.
- Смеяться! – обиделся сторож, - вот если бы ты сам его увидел, ты бы не стал так смеяться! Ты бы как увидел, какой у него нож за спиной! Не нож -  кинджаль! Вот такой как сабля! и он его держит за спиной, вот так, - и Абдуллох очень похоже показал, как я судорожно сжимал двумя руками за спиной фонарь.
- Я стрелял! Все пули насквозь! Я меткий стрелял, все пули мимо пролетел! А ему полный барбир! Не умирает! Идет, идёт и идёт и потом – раз! Нету! Нигде нету! Улетел воздух! Следующую ночь он тоже придет. Уходи сейчас! Как брата прошу!

Я не стал разубеждать Абдуллоха. Не стал намекать, что он беседует непосредственно с самим шайтаном. Интуиция подсказала мне, что нужно сохранить этот маленький секрет про себя.

Я сказал Абдуллоху, что никуда не уйду, потому что у меня осталось ещё три холста. И я намерен написать его портрет и всех, кого он ко мне приведет. А его шайтана я не боюсь. Пусть шайтан боится меня и моей злой собаки.

Абдуллох посмотрел на меня как на совсем пропащего.
Но портрет с себя написать всё же разрешил.
И это, кстати, было несколько поперёк мусульманских правил. Так как они верят, что в изображение мусульманина может частично переселиться душа мусульманина. И тогда нехороший человек может продать часть его души дэйвам или просто мучить почём зря.
Свой портрет Абдуллоху показался непохожим, скорее всего потому, что я писал его в профиль. А своего профиля Абдуллох никогда не видел.

В качестве члена жюри, он привел самого уважаемого старика из своего села.
Старик признал, что на портрете – вылитый папа Абдуллоха. Которого он знал ещё мальчиком. Старику было не меньше ста лет. Двигался он легко. Глаза имел голубые и добрые. Помнил англичан, которые построили в его селе электростанцию на щебечущем ручье. И только он один умел управлять этой маленькой электростанцией, которая до сих пор дает немного тока. И его хватает, чтобы в домах горело по одной лампочке и работал приемник.
Но зимой, когда ручей замерзает, тока в селе нет.

Пока рисовал портрет самого старого старика с голубыми глазами, Абдуллох приводил всё новых стариков и каждый раз рассказал им про своего шайтана. С каждым слушателем шайтан прибавлял в росте и ширился в плечах. Он получил полосатый халат и огромные  сверкающие глаза, клыки и покрытые шерстью уши. Он теперь рычал и испускал из пасти клубы серы.

Я невольно стал гордится собой, но по-прежнему оберегал тайну.
Впрочем, даже если я проговорился , меня бы попросту подняли насмех.
Потому что мой чахлый облик никак не вписывался в общую мифологическую картину.

Уже было признано достоверным историческим фактом, что этот Джинн-шайтан приходит в ущелье каждые семь лет. Так что теперь он, возможно, появится не скоро.

Холсты быстро заполнились стариками. И мы с собакой ушли.
А шайтан остался навсегда. Ему даже нашлось имя: «Бузург»*.
____________________________________
* огромный (тадж)


Предыдущий "Лето. Толедо. Провидение"
http://proza.ru/2023/06/29/1039