Врун и шпион

Ребекка Стид

(перевод 2 глав из романа)


Роковая тема

Есть одна такая неправильная схема человеческого языка. Она якобы показывает, как мы чуем разные вкусы. Например, солёный – боками языка, сладкий – кончиком, горький – корнем. Нарисовал кто-то сто лет назад, и с тех пор детей заставляют её запоминать.

Но это враньё – сплошное враньё. То есть вообще ни капли правды. Оказывается, вкусовые луковицы все одинаковы, они повсюду, и всё могут распробовать. Мистер Ландау, учитель естествознания в нашем седьмом классе, развернул потрёпанный плакат с безграмотной схемой языка и принялся рассказывать, как с начала времён люди заблуждались насчет вкусов.

Сегодня никто в классе не считает ворон, даже Боб Англик-который-рисует, потому что это первый день «Нашего вкуса», или по-другому – Роковой темы. Все уверены, что через десяток уроков хотя бы кому-то здесь откроется его судьба: настоящая любовь или трагическая смерть.

Да, и больше никаких вариантов.

* * *

На самом деле Боба Англика-который-рисует зовут Роберт Англик. Когда-то в четвёртом классе наша учительница, мисс Диаматис, прозвала его Бобом Англиком-который-рисует, потому что он вечно что-то рассеянно черкал в тетради. Мисс Диаматис сказала: «Боб Англик-который-рисует, не пройтись ли нам по восьмёркам?» Ей надо было убедиться, что никто не уйдёт из четвёртого класса, не научившись молниеносно умножать. С тех пор прозвище и осталось.


Пока остальные ловят каждый звук, вылетающий изо рта мистера Ландау, я гляжу на неправильный плакат и думаю – вот бы он был правильным. Что плохого в этих толстых черных стрелках: здесь горько, здесь солоно – так ведь всему найдётся свой уголок. Вместо полной путаницы, которая, оказывается, только и есть с этим языком.


Народ, народ

Пятница, день, последний урок. Физкультура. Мы с мисс Уорнер уже ударили по рукам. У нас так заведено, потому что я ненавижу школу, она – работу, и мы ждём – не дождёмся пятницы.

У нас сегодня волейбол с восклицательным знаком. Мисс Уорнер так и написала на доске у дверей спортзала: Волейбол!

Сочетание этой надписи и запаха первого этажа, то есть запаха столовой после обеда, рождает в моей голове какое-то эхо, как бы от крика издалека.
Утром столовая пахнет жареным и сладким, как рыбные палочки и печенье. Но после обеда всё по-другому. Наверно, детский пот и помои примешиваются. А может, после обеда столовая не пахнет будущим. Пахнет прошлым.


Волейбол!

Мисс Уорнер – у сетки, руки на коленях, раздаёт ребятам команды и улыбается как сумасшедшая. «Шазам! – кричит она, когда Элиза Донан кое-как отбивает мяч запястьем. – Славный удар!»

Не зная мисс Уорнер, легко подумать, что её отсюда клещами не вытащишь. Может, она пользуется знаменитой теорией моей мамы – что если улыбаться совсем без повода, почувствуешь себя счастливым. Мама вечно заставляет меня улыбаться, в надежде, что я стану улыбчивым, хотя, если честно, это ведь раздражает. Но я знаю, она страшно заботится обо мне с тех пор, как они с папой сделали громкое заявление, что нам придется продать дом. Она даже записала для меня кучу «Смешнейшего домашнего видео Америки»: моя смехотерапия.

Я попросил маму, если можно, приберечь её чудо-средства для больницы. Она медсестра в отделении интенсивной терапии, там ей надо проверять пациентов каждые пятнадцать минут. Трудно, пожалуй, избавиться от такой привычки, от проверок этих. Хотя я смотрел её передачи и правда смеялся. Как не посмеяться над «Смешнейшим домашним видео Америки»? Всякие там чудн;ые животные. Всякие падения.


Я прикидываю, сколько ещё смен осталось до моей подачи, а потом гляжу на огромные настенные часы в защитной клетке. Вычисляю шансы, что звонок меня спасёт – пятьдесят на пятьдесят, и тут вдруг – я уже стою в дальнем углу, держу мяч на одной ладони и собираюсь шлёпнуть по нему другой.

Не смотри на мяч.

Уставься туда, куда хочешь его послать.

Но совет из головы бесполезен, потому что время тормозит и тормозит, пока все голоса не превращаются во что-то вроде подводного пения китов.

Ну, конечно, «подводного», говорю я себе. Где ещё найдёшь китов?

Не надо бы отвлекаться от мяча.

Я вот-вот ударю по нему, и уже предвкушаю, как запущу его как минимум по ту сторону сетки, может, даже в большую дыру во втором ряду, где Мэнди и Гейб старательно расступаются, потому что втайне нравятся друг другу.

Нет, я ошибся. Мяч летит вверх и недалеко, ударяется об пол между ног стоящего прямо передо мной Далласа Ллевелина. Это не подача, а грандиозный провал, и некоторые девочки начинают медленно хлопать.

Хлоп.

Пауза.

Хлоп.

Пауза.

Хлоп.

Это саркастические хлопки. Знаете знаменитый философский вопрос: «Как звучит хлопок одной ладонью?» Хм, понятия не имею, но это, наверно, получше, чем медленные хлопки.

Мисс Уорнер кричит: «Народ! Народ!» – как всегда, когда дети шалят, а она не знает, что с этим поделать.

Даллас вручает мне мяч для второй попытки, и я бью как попало, лишь бы от него избавиться. На этот раз он уходит сильно влево, за линию. Звучит звонок, все несутся кто куда, неделя кончилась.

* * *

Я бреду к мисс Уорнер, которая сидит на куче сложенных у стены матов и делает какие-то пометки в планшете.

 «Удачных выходных, Джи! – говорит она. – Отстрелялись. Нас ждут сорок восемь часов свободы и красоты».

Мисс Уорнер пытается закрепить за мной имя Джи. Меня зовут Джордж, но пишется это с немой «с» на конце, из-за которой, конечно, кое-кто называет меня «Джорджесса», а кто-то – «Горжетка». Меня это не очень задевает. Бывают вещи и похуже девчачьих прозвищ.

«Джи? Ты здесь?» Мисс Уорнер машет рукой у меня перед лицом. «Я сказала – удачных выходных».

«Ага», – говорю я, но думать о выходных совсем не хочется, потому что в воскресенье мы съезжаем из нашего дома. Мама будет в больнице, так что я назначен папе в помощники.

Мисс Уорнер улыбается мне. «Ты присядь», – говорит она, пиная кучу матов. Вместо этого я ложусь на пол.

Кто-то решил начать выходные, швыряя волейбольными мячами по гигантским часам. Вреда никакого, из-за проволочной сетки, но мисс Уорнер чувствует себя обязанной остановить их. «Сейчас вернусь», – говорит она мне, а потом срывается с места с криком: «Народ! Народ!»

Ложиться на пол было ошибкой. Лежащий похож на мёртвого, а это привлекает стервятников. Ну, если не мёртвого, то побеждённого. И если не стервятников, то Далласа Ллевелина.

Даллас стоит надо мной. Ещё секунда – и его нога на моём животе. Не давит, просто придерживает.

«Хорошая подача, Горжетка».

Это классический наезд. Так это назвала мама, когда несколько недель назад увидела, что написали на полях моей тетради. Сам бы я ей никогда не показал, но она иногда подглядывает. «Чтобы быть в курсе», – как она выражается.

Далласов кед прижимается к мягкой точке прямо под солнечным сплетением. Больно. Я едва дышу, вовсе не испытывая желания, чтобы его пятка повредила мне внутренние органы.

«Мы всё равно проигрывали», – говорю я ему, хотя понятия не имею, правда ли это.
«Была ничья», – цедит он, а я пытаюсь пожать плечами, что непросто, когда лежишь на спине, а кто-то давит ногой тебе на живот. Я хочу рассказать ему о том, что знаю, хочу объяснить, что судьбы мира не зависят от того, выиграет ли в волейбол кучка семиклассников из одной старой-престарой бруклинской школы, пахнущей сотней лет обедов.

Вместо этого я хватаюсь за его лодыжку и толкаю. Мы с папой около года по утрам занимались с гантелями – такими маленькими, из синего пластика, которые родители засовывали под свою кровать, – но эффект накопился. Даллас беспомощно машет руками, а потом шлёпается на пол.

Это безобидное падение. Мне вовсе не хотелось сделать ему больно. Я знаю, что скоро для нас обоих это будет смутным воспоминанием. Но боль есть боль, и лучше её избегать.