Сухарь

Мать всегда туда ездила одна. Каждый понедельник, среду и пятницу до работы. Готовила девочке завтрак,  заплетала косу, пока та ела, подавала мешок со второй обувью, целовала у двери, а потом бысто-быстро, сумка с бульоном и всякой всячиной, собранная с вечера, сапоги на переобуться, билет на автобус, ключи, помада, расческа в карман, и бегом на городской, потом, в 8:30 на загородный, на станции -резиновые на ноги, приличные в сумку, и 2 км через лес, без дороги, но тропа натоптана и - спасибо. Назад она тем же резвым аллюром успевала на 14:30, красилась, сидя на остановке, и в 4, уверенная, на каблуках, в прическе и косметике стояла у доски, строго оглядывая разудалых или степенных вечерников. Три раза в неделю.  Во вторник и четверг готовила, в субботу-магазины, стирка, большая еда для семьи.  19 месяцев. Иногда, особенно в понедельник, в лесу часто думалось, хоть бы кто-то выскочил сейчас и убил быстро, чтобы и не почувствовать, и все- нет больше спин и локтей, черной грязи, осуждения, оранжевой клеенки на постелях, запаха, ужаса в глазах, старческого шепота «отправь письмо, дочка, они ж не знают, куда меня эти фашисты запрятали! Угости сметанкой, дай яблочка, посиди, утку-утку-подай- утку- терпеть-не могу, не отворачивайся, сестра, поправь подушечку, дай ручку подержать…»

Маленькой девочка любила спать с ней, в теплой перине, прижавшись к сухой спине или, наоборот, упершись попкой в живот и слушать, как она бормочет сказки, истории, все равно что горячим шепотом ей в шею или ухо. А потом они переехали и к ней пришли новые друзья из двора, где, в отличии от старой квартиры, были дети. Пришли две девочки и мальчик, и она все сразу увидела: страх в блеклых глазах, взгляд внутрь, затертый халат в пятнах, отцовские шлепанцы,  надетые на толстые шерстяные носки, обглоданную горбушка в руках, которую она или грызла или быстро-быстро вертела…

Она забывала. Ушел русский, потом Украинский, остался идиш-мама лошен, да и тот- два-три слова. забылись дети, привычки, лица, она просто сидела, смотрела в одну точку или бесцельно бродила, натыкаясь на мебель и углы, жевала куски хлеба, роняя крошки, поворачивая в шкафы и стенку, пока не забыла, как ходить.

Увезли ее, когда она уже не вставала, лежала, неподвижно, как мумия, ходила под себя, убирать-только мать вечером и запах, глаза щиплет. Участковый врач предупреждала, предупреждала и написала.

-Что ты наказываешь себя? Хватит. Ну, давай я в выходные с тобой поеду.
-Нет. Я сама должна. Моя мать.  А я ее.  Что говорить-то. Ты сам не понимаешь, что ли.  Да, и у вас музыкалка, хор, тренировка. Кто-то же должен возить-встречать.
-Ну, подумай сама.  Ей что, лучше лежать целый день одной и ждать, пока ее 7-летняя умелица после школы накормит.
-Я могла бы вечерников учить. А днем с ней.
-А ребенок после школа до вечера дома одна.
-Все равно так и получилось.

-Кто это у вас?
-Эээ, бабушка, она из деревни…
-А, моя к нам тоже приезжает, кормит всех, готовит, орет на мать, на отца, - здорово. Говорит -тоже ничего не поймешь. 
-А я к своей езжу летом. Там хорошо, только в огороде много надо всего, но она добрая, не заставляет. И мы еще с ней на рыбалку ходим. У нее рыбу ловить здорово выходит.
-А моя к новому году тушенку привозит. Закрутки всякие тоже. Варенье.
-А твоя…. И та, что побойчее,у которой бабка орет, остановилась на секунду и потом спросила просто , «А Твоя дурочка?»

-У нее склероз. Так строго говорила мама и как бы все становилось на свои места и уже ничего нельзя было спрашивать.

-А?  Значит не дурочка. А кто? Она же…

Да, она была дурочка. Как Таня Медведева с нового двора, которая мычала, роняя слюни, и показывала трусы.  И все смеялись и дразнились «покажи трусы!» и Таня задирала юбку и показывала.

И девочка все тут же забыла. Приказала себе и забыла. И засмеялась: «может, и дурочка. Наверное».  И, закрыв глаза, требовательно повторила, тоном мальчишек во дворе, «Баба, покажи трусы.»  И две девочки и один мальчик громко засмеялись.  И бабушка испуганно заморгала, выронила исслюнявленную горбушку и пошла от них куда-то, вытянув руку, как слепая.

Ночью, крутясь в жаркой постели и никак не засыпая,- они делили комнату, девочка это ненавидела из-за запаха и звуков, но другого места все равно не было- она вдруг услышала вздох, похожий на всхлип, и давно забытый шепот неожиданно успокоил: «Спи, мейделе, спи. Баба тебя так сильно любит.»

На кладбище она не поехала. Отнылась-отвертелась и осталась дома. Не знала, как себя там вести. Наверное, у могилы надо будет плакать. А если не получится? Не сможет. И что скажет мама. Она и так кричала «бесчувственная»!

Посидела на подоконнике: это было любимое: запастись конфетой, кусками рафинада, баранками и сесть с книжкой, но вообще смотреть в окно, придумывать истории прохожим внизу.  Оделась на улицу, но зарядил мутный дождь и девочка обрадовалась, что не на кладбище, в грязи, у могилы, - а здесь, на окне. Включила телевизор. Потом полезла в шкаф, посмотреть, что там у бабушки было, мать всегда запрещала, говорила, что это неприлично. На нижней полке, из-под стопки постельного белья, которое как-то неправильно топорщилось, вытащила мешочек, завязанный, как для обуви, только маленький. Растянула резинку. Пахнуло кухней, хлебницей. Внутри лежали сухари, новые, с острыми углами и старые, жеваные, несьеденные до конца.  И крошки.

Девочка помнила, все помнила, рассказы про войну, как мерзли на ветру в очереди, у детей фурункулы, а хлеба не хватало и баба ходила с санками по деревням, выменивать что-то, что было, а что было-то,- на хлеб, а потом шла домой и сосала, сосала самый маленький кусочек, сначала держала в снегу, замораживала, а потом не глотала, а катала и гладила языком во рту, высасывала хлебный дух, чтобы надольше хватило.  И никто не умер. Лежали уже, не двигаясь, сил не было, а поели сухарей и встали, и выжили.
И когда ушло все и память закончилась, все, что задержалось, - складывать-складывать запасы в мешочек, чтобы выжить.

И девочка выбрала самый маленький сухарь, положила в рот, и на щеках стало мокро: «Я тебя тоже люблю, баба, так люблю.»

#такаяжизнь
#NataliaRekhter
#моирассказы