Туман

Было очень рано и темно, когда я вышел из дому на двор, к тому же был сильный туман. Хотя был ноябрь, было тепло.
Я глядел под ноги и брел через двор, принимая лужи за ямы.
В одной руке я держал тормозок, а в другой пакет с мусором. Он стоял у порога немым укором.
Я бы не сразу нашел мусорный бак, если бы над ним не затеплился призрачный свет, как огонек на болоте. Я никогда не видел болотных огоньков, но я могу себе представить.
Горел призрачный огонек мобилки, и бомж тихо покашливал, роясь в мусоре.
Еще несколько лет назад я застеснялся бы перед этим бедным человеком, пошел бы со своим пакетом дальше и выкинул его в соседнем дворе, а если бы и там другой бедный человек рылся в мусорке, то понес бы до самого вокзала и там бы поставил возле переполненной урны, хотя собаки и распотрошили бы его в момент. А теперь я уже не стесняюсь, да и бомж сейчас уже не босоногий юродивый, бомж пошел сейчас сытый, обихоженный, опрятно и тепло одетый, а ездит он на велосипеде. Так что я положил свой пакет чуть ли не ему в руки и пошел дальше. Кажется, мы даже раскланялись.
В тумане, в пустынных привокзальных переулках, я думал о том, что бы я стал делать, если бы стал бомжом?
Конечно, каждый человек исключает для себя такую возможность, а по-моему, чего только в жизни не бывает: сегодня ты могучий Крез, а завтра валяешься во прахе у ног персидского Кира, мало ли…
Но я не смог бы быть бомжом, кишка тонка. Я слишком слаб для этого. Я слюнтяй с пониженной приспособляемостью к жизни. Сильно нервный. Скорее бы сдох – экий болван!
Но тут нечего жалеть, что тебе не дано быть бомжом – это или есть, или нет, как и любой другой талант или способность.
Все нервные типы – ошибка природы. Бунин в «Жизни Арсеньева» описал, как благородный юноша спросил у чиновника-бомжа, потерявшего облик и просившего на водку: «Ах, как же вы можете так жить? Ведь это ужасно!» - «Ничего ужасного, сударь, - ответил тот. – Ровно ничего!»
Бунин тоже не смог бы бомжевать – поэт, эстет, Нобеля получил – короче, степной помещик. Хотя, сколько графьев и князьев с упоением бомжевали – только держись! – почитайте у Гиляровского. Дело не в социальном положении, а в русской тяге к мазохизму.
Хороший писатель Бунин. Классный. Странно все-таки получается – ну разве он хуже Чехова? Нет ведь, но перед Чеховым преклоняются все, а перед Буниным почти никто. Несправедливо это.
Он был крестным отцом в литературе у Катаева-гимназиста. Они сидели рядышком на крыльце бунинской дачи на Фонтанах и ели компот из блюдечка, честно поделив сливы. Бунин зашел к Катаевым и в беседе с папашей учил его, как стирать носки в холодной воде.
Короче, крестный отец. А Катаев вместо спасибо взял и описал сцену, где Бунин умирает на чужбине как собака, вдалеке от Советской родины, а в углу комнатенки якобы пылится стопка «Темных аллей». Брехня, наверное. А Ильф и Петров в одном фельетоне издевались над его буржуйской Нобелевской премией. А в Голливуде сняли фильм о Бунине в Париже – он там трахает все что шевелится, прямо какой-то Генри Миллер из «Тропика Козерога».
Ну, все-таки… Голливуд… Хоть что-то сняли. Но все это, конечно, туфта. Сейчас вся сила в сериалах – пустили по телевизору «Идиота» и пораженная публика побежала покупать Достоевского, раскупили все, даже дорогие подарочные издания. Так что может у Бунина все еще впереди.
Катаев мне тоже нравится – «Волшебный рог Оберона» - ой-ей-ей! – высокий класс! А «Время-вперед!»? Этот роман-хроника прекрасен даже не потому, что выполнен так мастерски, а вообще. Приятно думать, где писались эти «взвейтесь!», да «даешь!». Если кто не знает, там у него описано соцсоревнование на бетономешалках. А писалось про эти рекордные замесы в Париже, в кафе «Куполь», куда Катаев, видимо, прибыл за творческим вдохновением – на салфетках, картах вин и на пустых пачках сигарет «Галуаз».
Я вообще люблю одесситов – Катаева, Бабеля, Паустовского – за их цинизм небожителей, за то, что они плевали на обстоятельства, предложенные жизнью. Веселые полубоги – хотите – Беня Крик, а не хотите – «Рассказы об Ильиче».
Другие, северяне, те тяжелее переносили Советскую власть, мучились, рефлексировали – Булгаков, Зощенко, Хармс, Блок. Нашли из-за чего расстраиваться – из-за Советской власти! Вы же писатели, творцы высшей реальности! Вы больше и главнее любой власти! Конечно, нужно было еще иметь громадный талант, чтобы не унижаться или не настучать…
Тумана не стало меньше, но уже светает и я уже возле вокзала, на остановке. И вскоре еду в маршрутке на работу. Я сижу у окна – значит, день будет хорошим. Я стал суеверным, вечно говорю: «Если только доживу», или : «Еще дожить надо», - а мне говорят: «Да доживешь, куда ты денешься!» - а я говорю: «Ну, мало ли куда можно деться».
Я смотрю в окно на туман и вспоминаю великие встречи: Зощенко с Ильфом и Петровым в гостинице у Кольцова; Ахматовой и Цветаевой, на кухне у Ардова, то, се. А Пушкин и Лермонтов так и не встретились, что, конечно, странно. И знали друг о друге, и ценили, и уважали как ровню. Может потому и не встретились, что подсознательно избегали друг-друга? Наверное, думали: «Двум гениям в одном салоне…» А теперь кто их разберет?..
Приехали, вылезай.
Я выхожу на конечной и опять бреду в тумане таком густом, что вообще ни хрена не видать. Здесь у нас низина, а на дне низины озеро. Летом в нем замечательно искупнуться ранним утром после работы – уточки в камышах, рыбаки как изваяния, вода чистая, теплая – очень славно, зеер гут! А сейчас в той стороне что-то клубится, похожее на Солярис. «Кстати о Солярисе, - думаю я, - не перечитать ли? Он у меня как раз на работе есть». Эх, Станислав Лем, Станислав Лем! Это же что-то такое… ого-го-го! – колоссаль!
Вообще поляки великая нация – куда ни кинься, везде поляк: Гоголь с Достоевским – русские гении, Ницше – немецкий, а приглядишься, копнешь – поляк на поляке.