Улицы моего детства

          День за днём… месяц за месяцем… На смену одному году приходит год другой… Стрелки времени не остановят свой бег… Прожитое не возвратится обратно… Остаётся только память. Удивительная особенность человеческого разума, дарованная нам природой: поминать об ушедшем в небытие времени…

         Забайкальский посёлок Кенон на берегу озера с чистой прозрачной водой. В далёком 1950 году здесь родился я. Так случилось, воспитывала меня мамина мама, то есть моя бабушка. Жили мы с ней в небольшом бревенчатом доме в конце улицы Авиационной, названной по причине того, что брала она своё начало от военного авиагородка. Слева от нас, на углу с улицей Долиновской, стоял дом с крышей, покрытой покоробившимися от времени досками. В нём жила многодетная семья Лякиных, глава семейства которой, дядя Гоша, работал сапожником. На войне он потерял обе ноги и, когда выходил из дома, всякий раз надевал протезы. Дома он передвигался на небольшой тележке с колёсиками, отталкиваясь специальными приспособлениями в виде дощечек с креплениями для рук. В тёплые летние вечера бывший фронтовик, как правило, нетрезвый, через открытое окно вылезал в придорожный палисадник. Сидя на скамейке в одном нижнем бельё, дядя Гоша, склонив голову, исполнял на гармони грустные, трогающие за душу, наигрыши. Именно такой и запомнился он больше всего: с высовывающимися из кальсон культями ног, перебирающий пальцами натруженных рук перламутровые пуговки музыкального инструмента.

          Жена его, тётя Ася, нигде не работающая женщина, в такие дни прятала протезы, чтобы он не ходил в магазин за водкой. Обнаружив пропажу «ног», дядя Гоша начинал «гонять» тётю Асю. Передвигаясь на тележке, пытался догнать жену с целью учинения над ней расправы при помощи тросточки. В такие минуты тётя Ася неторопливо выходила на улицу, и, делая вид, что ничего не происходит, шла к нашему дому. Вслед за ней, матерно ругаясь, катился дядя Гоша. Пока он добирался до наших ворот, тётя Ася, переговорив во дворе с бабушкой, шла по тропинке на край огорода, где в заборе имелась калитка, и через неё возвращалась к себе домой. И так несколько раз… После трёх-четырёх кругов преследования, дядя Гоша смирнел, залазил на скамейку, и, растягивая меха гармони, пел про страну огромную, встающую на смертный бой, и, повернув голову в сторону окна, чтобы слышала находящаяся в доме тётя Ася, про отпор всем грабителям и мучителям людей.

           Справа от нас жила семья Рябцевых, в которой было две дочери: младшая Валя – моя сверстница, и старшая Лида. Я часто бывал у них в гостях, и, нередко, засиживался допоздна, а то и оставался ночевать. Лида была большая выдумщица: она сочиняла и рассказывала всякие ужасные истории, отчего нам с Валей было страшно, и, в то же время, интересно. Их мама, тётя Тося, приходилась родной сестрой моего дедушки, которого, как говорила бабушка, арестовали в тридцать седьмом году, и с тех пор о нём «ни слуху, ни духу». Папа девочек, дядя Миша, жизнерадостный, крупный мужчина, работал печником, но с возрастом ушёл на пенсию. Днём он занимался домашними делами, а вечером, включив динамик местной радиосети, ложился на кровать и слушал новости или продолжение очередного радиоспектакля.

          Через дорогу от нас, жила семья Журавлёвых: дед Андрей – участник первой мировой войны, его жена бабушка Улита – очень набожна женщина, и их дочь Тамара, которая имела пристрастие ко всему спиртному. Помню, как пытаясь незаметно уйти из дома, пьяная тётя Тамара полезла через тыновый забор, то есть из ивовых кольев, но на самом верху не удержалась, и, зацепившись одеждой, повисла головой вниз на внешней стороне изгороди. Болтая ногами, она висела там до тех пор, пока её не сняли соседские мужики.

          У Тамары было своих несколько детей, причём, все девочки. Самую младшую из них звали Лялька. На самом же деле у ней было другое имя – Люба. Когда она родилась, отец девочки зарегистрировал новорожденную под этим именем.

          Вернувшись домой, на вопрос супруги: «Как назвал дочку», – ответил: «Любка».

          – Почему «Любка-то?» – удивилась Тамара, – у нас «Любка» уже есть!

          – Верно, – посетовал многодетный папаша, – я и забыл.

          Трезвый он это ходил регистрировать дочку или нет, не известно, но документы не стали переделывать, а чтобы не путаться, стали называть девочку Лялька. Так её и звали в посёлке, причём многие даже не подозревали, что у неё есть другое имя.

          Вечером мы выходили с бабушкой за ворота, чтобы посидеть на скамейке. Местные жители, проходя мимо, здоровались. Некоторые останавливались, о чём-то с нами разговаривали. Тарахтя обводами колёс, по дороге изредка проезжали запряжённые лошадьми телеги. У Сизова дяди Степана, который жил в конце улицы Долиновской, тоже была телега и лошадь. Занимаясь сбором вторичного сырья, он в определённые дни проезжал по посёлку. Дети ждали его с нетерпением, чтобы обменять старые газеты и ненужные тряпки на рыболовные крючки, надувные шарики и другую подобную мелочь.

          Машин в то время было мало. Помню такие, как «Эмка», ЗиМ, «Победа», ЗИС-5, «Студебекер», «полуторка» или ГАЗ-АА. У одного офицера из авиагородка, в звании младшего лейтенанта, снимающего комнату в доме по нашей улице, имелся мотоцикл ИЖ-49 с ручкой переключателя скоростей на бензобаке. Угрюмый молодой мужчина высокого роста, помню до сих пор его фамилию и имя, – Антипов Валентин, напоминал мне киношного немца, и по этой причине я его недолюбливал. Однако хозяйка дома, у которой он снимал комнату, рассказала, что квартирант человек хороший, но у него было трудное детство. Во время войны он с младшими братиком и сестрёнкой жил в Белгороде в оккупации. Отец воевал на фронте, а мать «гуляла» с немцами. Детьми она не занималась, отчего они сильно голодали. Однажды немецкий офицер дал Валентину на кухне полбулки хлеба, но в это время из комнаты вышла мать. Она отобрала у сына хлеб и бросила в помойное ведро, в которое ходили по малой нужде. После того, как мать с немцем ушла, дети достали хлеб и съели. Рассказ женщины произвёл на меня большое впечатление. С тех пор по-другому я стал смотреть на этого человека, представляя, как из его рук вырывают хлеб. И трудно мне было тогда понять, как это так, немец, то есть враг, дал хлеб голодному ребёнку, а родная мать отобрала и выбросила в помойное ведро. Получается, что она хуже фашиста, что ли?

          Зимой я часто ходил на озеро за водой. От сильного мороза вёдра на коромысле обмерзали, отчего становились тяжёлыми, и мне приходилось ставить их в тазу на печь, чтобы они там оттаяли. Принесённая вода была необыкновенно вкусной. Стараясь не застудить горло, я пил из ковшика небольшими глотками, наблюдая за снующими в ней какими-то малозаметными рачками. Летом, обычно рано утром, набрав в вёдра воду, мне удавалось, вдобавок ко всему, поплавать. После таких купаний я представал перед взором недовольной моим долгим отсутствием бабушки со стучащими от холода зубами и посиневшими губами.

          На берегах Кенона человек жил ещё в эпоху неолита и бронзового века. Когда мне было тринадцать лет, я во время купания нашёл на песке каменный наконечник стрелы. По всей вероятности, древний человек потерял его на охоте. Изделие из полупрозрачного камня, идеальной листообразной формы. Увы, неолитический артефакт недолго пробыл в моём владении. Через неделю его у меня забрал завхоз школы «для краеведческого музея», хотя он там так и не появился. До сих пор досадую, что не сохранил наконечник у себя, поскольку уверен, что открылся он мне неспроста, а с ведома своего владельца, то есть моего далёкого предка, жившего в этих местах несколько тысячелетий назад. Помимо наконечника, признаюсь, досадую ещё об утере тетрадного листа, на котором известный предсказатель и самый загадочный человек двадцатого века Вольф Мессинг написал мне, восемнадцатилетнему юноше, несколько слов. Листок всегда хранился в моём фотоальбоме, но однажды оттуда таинственным образом исчез.

          Помню, как одну зиму рано утром и, обратно вечером по улице проводили колонну заключённых. Возможно, их использовали на работах, связанных с началом строительства гидроэлектростанции на другом берегу озера, но так ли это, я не знаю. Кто были эти люди? Обычные уголовники или осуждённые по политическим статьям – мне неизвестно. Они шли шеренгами человек по двадцать в сопровождении конвоиров с автоматами с круглыми дисками и собаками на поводках. На военных были тёплые полушубки, а на тех, кого они охраняли, стёганные телогрейки. Стоя у калитки, чтобы в случае опасности скрыться за спасительным забором, я глядел на конвоируемых людей, которые шли в зловещей тишине, нарушаемой лишь равномерными звуками шагов. Лица их были серыми, а взгляды усталыми, и пугали своей пустотой.

          Летом пастухи, тоже утром и вечером, гнали по улице коров. В отличие от заключённых, они шли, не соблюдая строя, а плотной, постоянно перемешивающейся массой. Порой какое-нибудь животное останавливалось под забором, на котором я сидел, и мне нетрудно было дотронуться до его головы или прихлопнуть усевшегося на шее паута, как у нас, в Сибири, называют овода. Дойдя до своего дома, корова протяжным мычанием, призывала хозяев открыть ворота, и когда это делали, входила во двор. В силу хрущёвских гонений, начатых в начале шестидесятых годов на сельских жителей, имеющих в личных хозяйствах скот, коров в посёлке, как, собственно, коз и свиней, не осталось. У нас с бабушкой, помимо кошки и собаки, других животных не было. Тем не менее проверяющие не обходили наш дом стороной, пытаясь каждый раз дознаться, не укрываем ли мы где подобную живность.

         Однажды, когда я был дома один, во двор зашли две женщины, как оказалось, тоже проверяющие. На этот раз их интересовал только огород. Походя между грядками, они спросили, продаёт ли бабушка морковь, на что я ответил утвердительно. После этих слов представители власти положили на грядку рамку из деревянных реек, и, открыв толстую тетрадь, начали что-то записывать. Когда по их просьбе я принёс лопату, так как они собирались выкопать из лунки морковь и произвести взвешивание, возвратилась бабушка. Узнав в чём дело, она отобрала у женщин лопату и потребовала немедленно уйти. При этом попросила передать своему начальству, что за всю свою жизнь она от советской власти ни копейки не получила, живёт лишь тем, что продаст с огорода, а поэтому никакого налога платить не будет. По правде сказать, с тех пор проверками нас не донимали.

          После сноса дома Лякиных по причине ветхости, наш дом оказался на углу двух улиц: Авиационной и Долиновской. Магазин, школа, кинотеатр – всё это находились на улице Долиновской. Здесь, так сказать, был центр посёлка. После уроков, по пути домой, я иногда заходил в магазин, чтобы узнать, что нового появилось на прилавках. Собственно, делать это было не обязательно. В случае завоза продуктов, возле магазина всегда толпился народ. Многие занимали очередь не только на себя, но и на другого. Первым делом ждали муку, которую продавали по три килограмма в руки. Местная ребятня в такие дни крутилась возле магазина, надеясь, что кто-то из покупателей поставит рядом, чтобы купить дефицитный продукт сверх установленного лимита. Продавец знал, что никаких родственных отношений они к покупателю не имеют, но всё равно вопросов не возникало: мука отвешивалась, в том числе и на детей. За проделанную «работу» каждому малышу давалось по десять копеек, что по ценам того, послереформенного, времени, была немалая сумма. Например, билет в кино стоил как раз десять копеек, кубик прессованного кофе с сахаром восемь копеек, а за половину этой суммы можно было купить фруктовое мороженное в виде столбика сладкого розового льда на палочке… В эти же деньги укладывалась и пачка дешёвых сигарет под мундштук, не помню их название, и спички, учитывая, что коробок стоил одну копейку.

         Школа находилась на возвышенности возле берега озера. В начале осени на гладкой поверхности воды отражалось синее небо с разводами белесых облаков, парящие в высоте чайки, отвесный берег на противоположной стороне… Глядя на озеро из окна класса, я мечтал о морях и океанах, которые никогда не видел, и дальних странствиях на больших кораблях, что, когда вырос, мне и удалось осуществить.

          По соседству со школой находился кинотеатр «Спартак». Когда-то это была сельская церковь, но в годы советской власти с неё сняли купол, и приспособили под культурное заведение. Во дворе кинотеатра сохранилось несколько могил священнослужителей, за которыми никто не ухаживал. На каменных плитах уже было трудно прочитать имена усопших. Со временем надгробья сняли, могилы заросли, затоптались, и, в конечном счёте, никаких следов от них не осталось. Названную же в честь жителя посёлка улицу, на которой находилась школа, по решению горисполкома, переименовали в улицу Рахова, в память о лётчике Красной Армии, погибшего в боях с японцами на территории Монголии в августе 1939 года. Какого-либо отношения к Чите, тем более Кенону, лётчик не имел, за исключением того, что после ранения умер в читинском госпитале и был похоронен на кладбище в районе Девичьей горки на окраине посёлка. Отдавая должное героизму Виктора Рахова, полагаю, переименование исторически сложившихся названий, будь то улиц или населённых пунктов, является неправильным. В своё время жители посёлка назвали одну из своих улиц именем односельчанина, занимающийся мелкой торговлей и извозом, на средства которого была сооружена сельская церковь. Это – история населённого пункта, история живущих в нём людей. Однако, не спросив на то их согласие, улицу переименовали.

          Увековечив память лётчика, чиновники исполнительного комитета совершенно не обеспокоились тем, что на другом краю улицы, где находилось старое поселковое кладбище, при работе экскаватора по загрузке песка на завод железобетонных изделий, по мере выборки грунта обнажались захоронения людей. Уцелевшие гробы разбивались, выпавшие из них останки людей, истлевшая ткань… всё это с песком грузилось на машины и увозилось для изготовления железобетонных панелей. На жалобы жителей во властные инстанции о подобном безобразном отношении к могилам покойных односельчан никто так и не отреагировал.

          В тёплые летние дни на наших улицах играли в лапту. Для этого формировались две команды, во главе которых находились «матки», то есть капитаны. Желающие принять в ней участие, разбившись на пары, «сговаривались» – давали себе какие-то имена. После чего, подойдя к капитанам, спрашивали: «Матки, матки – чьи отгадки?» Получив ответ, предлагали сделать выбор, называя свои тайные имена. Например, «дуб или берёза?», «день или ночь?» и – тому подобное… Выбранный игрок становился членом команды того капитана, кто отгадывал, а другой, естественно, команды соперника. Не буду останавливаться на правилах лапты, тем более они несколько отличалась от общеустановленных (например, у нас не было ограничений по количеству участников), но скажу, что это действительно увлекательная игра.

          В общих чертах, одна команда в результате жеребьёвки становилась нападающей, а другая обороняющейся. На песке очерчивалась линия подачи, откуда игроки нападающей команды били по мячу битой, которой могла быть как круглая палка, типа черенка от лопаты, так и в виде вёсельной лопатки. Задача нападающих заключалась в том, чтобы послать из «дома» мяч как можно дальше, но, при этом, чтобы его не мог поймать в полёте игрок обороняющиеся команды, иначе, если такое случалось, команды менялись местами. У капитана нападающей команды был три «руки», то есть право три раза ударить по мячу, у рядового члена команды только одна «рука». После того, как игрок реализовал право на удар, причём неважно, попадал по мячу или «мазал», он становился на линию «дома», так называемую «нарывушку». Ждал, когда очередной игрок пошлёт мяч так далеко, что позволит добежать до линии контроля и вернуться обратно, что даст ему право на новый удар. При этом игроки обороняющейся команды старались поскорее завладеть мячом и «выжечь» бегущего по полю, то есть попасть по нему мячом, пока он не добежал до линии контроля. Если это удавалось сделать, то все члены обороняющей команды тотчас становились игроками нападающей команды. Ситуация могла измениться по нескольку раз, так как кто-нибудь из команды, в которой только что «нарвался» игрок, успевал подобрать мяч, и, в свою очередь, «выжигал» игрока противоположной команды, не позволив тем самым стать ей нападающей командой.

           Игра прекращалась с наступлением сумерек. Молодёжь ещё долго гуляла по улицам… Со стороны дома Ивановых, стоящий на углу переулка, по которому ходили на озеро, доносились песни девчат…

          – Проголосно поют, – умилялась бабушка, слыша протяжное пение ивановских сестёр, – пойдём, сынок… отдыхать будем…

          По приходу домой, прежде чем лечь спать, я проверял приготовленные для завтрашней рыбалки рыболовные принадлежности, сохранность наживки в виде дождевых червей, личинок стрекозы… Ночью, просыпаясь, прислушивался, не испортилась ли погода. Стук дождевых капель меня не беспокоил: рыбалка в дождь была делом привычным, но я не любил и до сих пор не люблю ветер. На озере он поднимал волны, которые подбрасывали и крутили лодку, путая леску на удочках, а поставленный на ночь перемёт – рыболовная снасть в виде длинной лески со множеством крючков на поводках и грузом на конце, запутывался в сорванных со дна водорослях и оказывался выброшенным на берег.

          В хорошую погоду, задолго до рассвета, я с веслами и всем необходимым для рыбалки шёл на озеро. Лодка, которой мне разрешал пользоваться наш дальний родственник, стояла на берегу, примкнутая цепью ко вкопанному обрезку рельса. С трудом я стаскивал её на воду и плыл в предрассветную даль. Мне были известны многие места, где ловилась рыба. Добравшись до одного из них, забрасывал удочку и, замирая от предчувствия поклёвки, наблюдал за покачивающимся на поверхности воды с розовым отсветом утренней зорьки поплавком. В предрассветные часы хорошо ловился окунь, попадался чебак и карась, но мне всегда нравилось ловить окуней, из-за их активного клёва. Когда со стороны Титовской сопки появлялось яркое солнце, обещая жаркий день, лов прекращался. Однако я не торопился возвращаться на берег. Удобно расположившись на кормовом сидении, ещё долго любовался зарождающимся днём.

          Во время ливня, накрывшись обрывком брезента, я наблюдал, как потоки дождевой воды вспенивают поверхность озера. Погромыхав и просверкав молниями, грозовые тучи вскоре рассеивались. Дождь прекращался. Над водой появлялась радуга. Она была совсем рядом! И сколько раз, налегая на вёсла, я пытался до неё доплыть! Казалось, если удастся попасть вовнутрь этого чуда, то нужно поднять к небу лицо, и, раскинув руки, попросить у того, кто там, наверху, счастья. Детство. Хотя, признаюсь, однажды у меня это получилось… Или почти… Иначе, чем объяснить, что в моей жизни было так много счастливых дней.

          За домом Рябцевых находился дом, в котором жила моя сверстница Лиза. Особого внимания я на неё не обращал: девчонка как девчонка. На фотографии, сделанной для школьной стенгазеты, мы стоим возле тележки с собранным металлоломом. После шестого класса Лиза переехала с родителями в другой город, и, наверное, кроме этой фотографии, у меня никаких воспоминаний о ней бы не осталось. Однако, спустя два года, она приехала на каникулы к своей бабушке. Мы увиделись на озере. Искупавших, лежали на берегу, вспоминая что-то из школьной жизни. В тот момент, глядя на лицо Лизы, на котором лежала прядь мокрых волос, и вырез лифа купальника на груди, я почувствовал к ней, как к женщине, сильное влечение. Желание было настолько сильным, что на предложение пойти искупаться, я лишь плотнее прижался животом к песку, заявив, что сделаю это позже. И ещё. Когда она выходила на берег, меня поразила движение её бёдер. Ничего подобного до этого я не видел. Выходящая из воды девушка была необыкновенно красива.

          Лиза завладела моим воображением. По-мальчишески, я мечтал о ней, представляя, как однажды спасу от бандитов, совершу какой-то подвиг, за что она меня обязательно полюбит. Мы ходили на озеро, гуляли за посёлком, и как-то дошли до реки Ингоды, что было совсем не близко. Когда Лиза на несколько дней уехала в город, я купил для неё открытку с изображением розы. Признаваясь девушке в любви, написал, что очень её люблю, и, сравнивая с южным цветком, философски добавил, что такую красоту может сорвать равнодушный человек и, насладившись, выбросить.

          Когда Лиза вернулась, я пригласил её на вечернюю рыбалку. Донимаемые вездесущими комарами, мы сидели на пирсе спасательной станции, и, как я заметил, она мало слушала меня. В конечном счёте, ловля рыбы показалась ей занятием скучным, и, мы ушли домой.

          На следующий день по пути к товарищу я вновь увидел Лизу. Она шла по противоположной стороне дороги с каким-то парнем старше меня по возрасту, который катил возле себя велосипед. На парне были светлые парусиновые туфли, широкие брюки с манжетами, зажатые внизу на одной ноге прищепкой, чтобы велосипедная цепь не закусывала ткань, и тенниска с вертикальными полосами на груди и шнуровкой на вырезе у горла. Лиза была одета в розовое платье, а на её ногах в белых носочках красовались бежевые сандалии. В этот момент мне стало неуютно в своей видавшей виды одежде, и я поспешил пройти мимо. Возвращаясь в сумерках, я увидел их у палисадника. Парень держал в своих руках руку Лизы, и от увиденного сердце моё наполнилось горечью и печалью…

          По приходу в дом я вынул из тайника открытку со своими любовными признаниями. Написанные от всего сердца слова показались наивными, особенно в части суждения о равнодушном человеке, и, перечитав, я порвал её на мелкие клочья.

          Утром осмотрев одежду, в которой вчера почувствовал себя неуютно, обнаружил, что ботинки нуждались в срочном ремонте. На чердаке лежали ещё одни: с высокими зашнуровывающимися голенищами, крепкой кожаной подошвой, усеянной металлическими шипами, издающие при ходьбе клацающие звуки – обувь солдата Квантунской армии. В то время на территории читинской области содержались японские военнопленные, чем и объясняется наличие у некоторых жителей их форменного обмундирования.

          Однажды, когда мне было лет пять, я увидел в городе кладущих асфальтовое покрытие рабочих азиатской внешности. На вопрос, кто эти люди, бабушка ответила, что пленные японцы. В последствии, спустя много лет, мне говорили, что в средине пятидесятых годов военнопленных в Чите уже не было. Однако, согласно официальным документам, последняя группа амнистированных японских граждан покинула территорию Советского Союза в декабре 1956 года. Следовательно, в свои пять лет я вполне мог их видеть.

          Во всяком случае, так это или не так, но чужестранные ботинки были мне великоваты. Прошедшей зимой я носил их до наступления сильных морозов, надевая на два носка, сейчас же, для жаркой погоды, они явно не годились. Пришлось достать коробку с ремонтными принадлежностями и приступить к починке своей потрёпанной обуви. Что касается Лизы, то, воздерживаясь от описания страданий, вызванных осознанием потери девушки, я с того дня избегал встречи с ней. По окончанию школьных каникул она вернулась домой, и мы больше никогда не виделись.

          Пришло время. Спустя несколько лет и я уехал на Камчатку. Служба в армии, работа в море… После долгого отсутствия на своей малой родине, списавшись с судна, еду домой. На следующий день по приезду встречаю на берегу озера дядю Мишу Зуева, который живёт на другом от нашего дома конце улицы.

          – Здорово, паря! – уважительно, как старшие мужчины обращались к младшим по возрасту, приветствует он меня, – я тебя ещё издали признал! Погостить к матери приехал? Как она там, тётка Мария?

          Мне привычно, что мою бабушку называют моей матерью, да и сама она зовёт меня сыном, и, не поправляя собеседника, отвечаю на все его вопросы.

          Узнав, что я моряк, дядя Миша удивляется:

          – Надо же! В нерусской стороне, поди, бывать приходится? – и, придав лицу озабоченное выражение: – Какие у нас сейчас взаимоотношения с Китаем?

          Поговорили о Китае в свете недавнего пограничного конфликта наших стран на реке Уссури… Об агрессивной сущности Америки… Других империалистической государств…

          – Валька, – дочка тётки Марии, – меняя тему разговора, спрашивает дядя Миша о моей матери, – всё там же, «на краю света» живёт?

          – Да, всё там же, дядя Миша, – на Камчатке.

           Как бы силясь что-то вспомнить, задаёт очередной вопрос, который одновременно и озадачил, и позабавил меня:

          – А скажи, где тот, ничейный, мальчишка, которого тётка Мария воспитывала? Женькой, по-моему, звали…

          – Так, дядя Миша, я и есть тот «ничейный мальчишка» – вот – перед тобой стою.

          – Ах, в такую растакую меня мать! – чертыхается пожилой человек, – всё попутал! Думал, что с Сашкой – сыном тётки Марии, разговариваю, а ты… – он выжидательно смотрит на меня…

          – Внук…

          – Точно! Теперь всё ясно! А Валя, оказывается, твоя мать! Надо же! Бравая в девчонках была, все ребята на неё заглядывались.

          Когда дядя Миша уходит, поднимаюсь по склону к зданию школы. Перемена. Из распахнутой двери весело и шумно выбегают ученики. Многие, как и в мои школьные годы, спешат на берег озера…

          На крыльце магазина, облокотившись на перила, стоит белобрысый мальчуган, лет тринадцати, явно из семейства Авдеевых: все они у них белобрысые и веснушчатые.

          – Авдеев? – спрашиваю я.

           Мальчишка подозрительно смотрит на незнакомого человека:

          – Ну… – и, с напускной фамильярностью, – а ты почём знашь?

           Отвечаю, что с его дядей Василием раньше часто ходил на рыбалку. Интересуюсь, где он сейчас. Антон (как зовут мальчишку) говорит, что после службы в армии дядя остался на Сахалине, работает там водолазом. Прошу Антона при случае передать Василию привет, на что он соглашается, и, в свою очередь, требует «в честь приезда» купить ему папиросы. Наверное, я не очень разочаровал малолетнего Авдеева, когда, выйдя из магазина, вместо желаемого курева вручил плитку шоколада, заявив с улыбкой, что делаю это исключительно в честь своего приезда.

            Проходят годы, но я не забываю навещать родные места. Последний раз приехал, когда мне было далеко за пятьдесят. Дом, в котором я вырос, перешёл по завещанию в собственность наших дальних родственников. Благодарные люди сохраняют его, заботятся о могиле моей бабушки.

          Незадолго до отъезда выхожу за ворота дома. Тёплый августовский ветерок… Шелест тополей… В воздухе с криками носятся стрижи… Как в песне: «Всё это с детства знакомо, с сердцем навеки свилось…»

          Со стороны автобусной остановки идёт женщина. За ней семенят четверо малышей. Да это же Танька Дунаева! Мы учились с ней в одном классе!

          Отдышавшись от долгой ходьбы, Татьяна приветствует меня. Спрашивает, когда приехал? Надолго ли? Рассказывая о себе, говорит, что несколько лет назад у неё умер муж, с тех пор живёт одна, помогает дочери воспитывать внуков.

          Малыши хнычут, зовут бабушку домой.

          – Да подождите вы! – сердится она, – дайте с человеком поговорить!

          Однако дети хотят домой.

          – Приходи завтра, – приглашает меня Татьяна перед уходом, – и, кокетливо, – помню, ты за мной шибко ухаживал.

          Признаться, я и не подозревал, что когда-то ухаживал за Татьяной, тем не менее, нарочито вздохнув, говорю, что было дело, но всё уже в прошлом. В подтверждение продекларировал слова из песни, которую когда-то пели поселковые бабы: «Всё прошло и пролетело времечко весёлое, а теперичи настало самое чижолое!»

          – Ладно тебе… – укоряет бывшая одноклассница, – не такие-то мы и старые – приходи…

          «Эх, Танька-Танька, – думаю я, глядя ей вслед, – добрая, хорошая девчонка. Как изменило нас время! Нет, не приду я к тебе, Татьяна… Да и вряд ли мы ещё когда-нибудь встретимся. Прожитый день – это уже история. А что нас ждёт дальше? Да кто об этом знает? Кто об этом скажет?»

           Из переулка у дома Ивановых выбежал мальчуган лет четырёх в одной короткой маечке. За ним – девочка, по-видимому, сестра, старше года на два, с самодельной плёткой в руках.

          – Денис, – домой! – показывая на калитку дома, властно требует она. – Почему на озеро без спроса убежал? Вот погоди! Мать придёт – всё расскажу!

          Заложив руки за спину, посиневший от холода мальчишка не спешит выполнять команду, но, когда сестра подошла ближе, сверкнув обнажённым задом, скрылся за забором.

          Присаживаюсь на скамейку. По улице проходят люди, здороваются, как принято в сельской местности. Кто они – я не знаю. Многое изменилось в посёлке. И, в то же время, – вот они – улицы моего детства! Когда-то мне казалось, что жизнь бесконечна, но скоро пришло понимание, что в этой, не имеющей своего начала и конца вселенной, человеку дано прожить лишь маленький отрезок времени. И – всё… Только один раз… Осознание неизбежности конца жизненного пути, вызывало во мне протест, чувство несправедливости устроенного мира. Однако, что может сделать человек? Так оно было, так есть, и так будет всегда. Хотя, возможно, мы что-то и не знаем…