Кира и наследники

                Земля, земля — весёлая гостиница

                Для отбывающих в далёкие края.

                Н. Эрдман

ГЛАВА 1. ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

Мрачный двор-колодец, такой типичный для старого Питера, я пересекла довольно уверенно — вчера по телефону мне его описали толково, грех ошибиться. Дверь со сломанным кодовым замком, противно скрежеща, пропустила вовнутрь привычно-грязного подъезда. Одного взгляда на допотопную лифтовую шахту было достаточно, чтобы сказать себе: «Ни за что!» и двинуться пешком по лестнице. Подъезд будто вымер, несмотря на белый день. На самом верху, то есть ещё на марш выше последнего этажа, до которого дотягивал этот опасный для жизни лифт, меня встретила глухая металлическая дверь. Она скорее смахивала на ангарную, нежели квартирную, номер почему-то был написан мелом, а звонок вообще держался на честном слове.

Всё это, впрочем, мало удивляло — понятно же, состоятельные люди теперь частенько выкупают всякие чердаки либо целые гнилые коммуналки и устраивают там себе то разные пентхаусы, то просто большие квартиры с евроремонтами. А что я направляюсь к людям состоятельным, где-то на периферии моего сознания подразумевалось само собой. Женщина, которая меня ожидала, по моим тогдашним представлениям должна была иметь неплохой и стабильный доход, а кроме того, у неё наверняка имеется мужчина подобного или выше социального уровня. Так что скорей всего они обосновались тут совсем недавно, и до внешнего вида входной двери просто руки не дошли…

Я отдышалась, поправила заколку в волосах, такую школьную, девчоночью, торопливо купленную утром взамен потерявшейся, и, малодушно украдкой перекрестившись, нажала на подозрительную кнопку.

Дверь отворилась очень быстро; в проёме появился долговязый юноша в заношенном спортивном костюме и, не выказав ни малейших эмоций по поводу моего появления, пропустил в какую-то тёмную захламлённую прихожую. Не отвечая на моё приветственное лепетанье, он с отстранённой вежливостью помог снять куртку, куда-то её пристроил и также молча указал на домашние шлёпанцы.

— Ник, это ко мне? — донёсся из глубины квартиры голос, который я слышала второй раз в жизни и от которого ещё чаще забилось сердце: голос звучно-молодой и одновременно очень низкий, что встречается нечасто. — Проводи сюда, пожалуйста!

Юноша провёл меня длинным, неприбранным коридором (никаким евроремонтом тут, кажется, и не пахло) и, оставив возле приоткрытой двери, куда-то исчез. Я, жалко потоптавшись на пороге, глубоко вздохнула и, как в воду шагая, решительно распахнула дверь. Чтобы оказаться один на один с ней, занимавшей мои мысли весь последний год напролёт.

— Здравствуйте, — тривиально выдавила я, от идиотского смущения не в силах даже посмотреть прямо, сумев лишь робко охватить общий силуэт.

Силуэт молодой женщины, почему-то сидевшей на полу, обхватив колени руками.

— День добрый, — последовал беспечный ответ. — Ничего, что мы тут расположимся?

— К-конечно, — поспешно ответила я, исподтишка и удивлённо оглядываясь по сторонам.

По сторонам, собственно, ничего и не было, если не считать табуретки со стопкой журналов и круглым будильником сверху, клетчатого чемодана в углу, а также пары каких-то холстов, натянутых на подрамники и прислонённых к стене задниками наружу.

Ни компьютера, ни книжных стеллажей, ни какого-нибудь ручного суриката (ладно, это чересчур, — но хоть голой кошки породы «русский сфинкс», что ли), ни — чего там ещё можно было ожидать в комнате, где тебя принимает автор нескольких романов, выпущенных в массовой серии одного преуспевающего издательства: коллекции китайских масок? Японских вееров? Модели парусника?.. Ни даже завалящего письменного стола (либо уж, чёрт возьми, сервировочного — с шеренгой бутылок!). Скорее это всё отдалённо напоминало мастерскую… Но отчего я вообще решила, что она пригласила меня к себе домой?

Хозяйка (?), впрочем, сидела не на голом полу, как мне показалось сначала, а на матрасе с покрывалом, по цвету почти сливавшимся с вытертым ковром. Неловко усевшись на указанный край этого самого матраса, я наконец заставила себя взглянуть на неё прямо и независимо — а то что за детский сад, в самом деле?..

Серия, в которой выходили её книги, оформлялась таким образом, что ни фотографий авторов, ни сведений о них не предусматривалось. Поэтому я впервые видела её в лицо.

Лицо, вполне простонародно-великорусское (ничего своеобычного, тем более аристократического в чертах), могло бы даже слегка разочаровать, тем более что явно относилось к тем свежим молодым лицам, которые уже содержат осторожный намёк на то, что когда их обладательницам станет под или за сорок, они рискуют превратиться в совсем так называемые «бабьи» — если б не высота выпуклого лба и большие светло-карие глаза, живо меня изучавшие. Глаза настолько светло-карие, что ещё чуть-чуть, и их можно было бы назвать янтарными; глаза, отлично рифмующиеся с густыми каштановыми, просто каштановыми, без всякой рыжины, волосами, когда-то подстриженными в форме каре, а ныне сильно отросшими…

На ней был обыкновенный свитерок самой простейшей вязки, обыкновенные потёртые джинсы; обыкновенные домашние тапки валялись рядом.

— Прости, как тебя зовут? — невозмутимо спросила она. — Что-то я не запомнила…

— Лина, — ответила я после небольшой паузы.

— Лина, это: Ангелина? Полина? Капитолина?.. Нет? Неужели… Акулина?

— Мессалина, — нашлась я. И добавила: — Шутка. Всего лишь — Алина. Никонова.

— Ах, ну да, — Алина! — коротко рассмеялась она. — А лет тебе сколько? Ничего, что я на ты?

— Конечно. Двадцать шесть.

— В самом деле? А на вид… ну, девятнадцать от силы.

— А вам? — прямо спросила я, стараясь не зажмуриться от собственного нахальства. Что поделать, если это действительно очень меня интересовало!..

— Мне? Двадцать девять. Только тогда и ты тоже безо всяких"вы» давай. Кстати, а я как выгляжу для такой цифры?

Вопрос прозвучал без тени кокетства или ревнивой заинтересованности, с видом самого простодушнейшего любопытства.

— Да не знаю… Примерно так и выглядите… выглядишь, — честно сказала я.

Чёрт, всего двадцать девять! А по моим прикидкам — если судить по сделанному — должно было быть никак не меньше тридцати пяти. Выглядела же она просто молодой женщиной неопределённых лет — тип, довольно сейчас распространённый.

— Ну, — не очень уверенно произнесла я после паузы, — может быть, мы сначала без диктофона вопросы-ответы как-то обкатаем?

— Валяй, спрашивай, — беспечно согласилась она. — Тебе удобно тут сидеть-то?..

В ту же минуту в глубине большой квартиры что-то взревело — так бешено, что я даже вздрогнула и разом забыла все домашние заготовки. Показалось, что это электродрель, но по очень быстро приплывшему духу стало ясно — всего лишь кофемолка.

— Никита! — заметно оживившись, громко крикнула она в оставшуюся приоткрытой дверь. — И на нашу долю тоже, ладно?

Ответа не последовало; по-видимому, молчание следовало воспринимать как знак согласия. Ник — значит Никита, — машинально отметила я про себя; хорошо, что не Николай (недолюбливаю почему-то это имя). Кто он ей, интересно? Дружок, небось, — на брата, вроде бы, не похож.

— А если сначала что-нибудь просто ознакомительное? Ну, в смысле — откуда родом, что заканчивали. — «Ты» мне никак не давалось.- Читателю это в первую очередь интересно, ничего не попишешь. Вы… ты… ведь в здесь, в Питере живёшь?

— Живу? — рассеянно переспросила она. — Живу-то я… повсюду. Сейчас вот тут, но не факт, что задержусь.

Я растерянно замолкла, услышав это «повсюду», ведь была совершенно убеждена в утвердительном ответе, и намеревалась плавно перевести разговор на Москву — отчего, мол, именно то самое издательство, разве тут, на Неве, не было возможностей, ну и так далее…

Между тем к нам дотянулись какие-то совершенно восхитительные ароматы; она, легко поднявшись на ноги, бросила: «Пошли, там продолжим!»

Помещение, куда мы заявились, раньше явно было коммунальной кухней. Собственно, и теперь здесь стояла огромная плита, из чрева которой юноша как раз вынимал противень, висели посудные шкафчики, однако царили повсюду банки с замоченными в них кистями и какие-то измазанные красками тряпки.

Ну, конечно, мастерская!..

Мы уселись за длинный стол, на который она ловко набросила клеёнку, предварительно сняв с него несколько таких банок. И вскоре принялись втроём согласно уминать горячие, запечённые с сыром бутерброды.

— А пива у нас не осталось? — с надеждой осведомилась она.

Юноша скорбно помотал головой. Вместо пива, впрочем, прилагался отличный кофе в грубых керамических кружках.

— Давай-давай ещё вот этот, он с ветчиной, кажется, — решительно приказала мне она и спросила: — Так ты, стало быть, москвичка? А тут где остановилась?

— У родственников. На Литейном. А… — Я замялась, поскольку снова постеснялась прямо спросить: а сама-то ты, всё-таки, откуда родом, прописана, в конце концов, где?..

— Спрашивай, спрашивай, — рассеянно подбодрила она, вынимая из кармана сигареты и озираясь в поисках зажигалки или спичек.

Покуда она нашла коробок, потом закуривала, потом небрежным жестом приглашала желающих присоединиться (таковых не нашлось), я решила отодвинуть второстепенные вопросы и перейти ближе к делу.

— Каким образом… у тебя складываются отношения с «Дон Гуаном»? Они как-то вмешиваются в творческий процесс? Ну, может быть, ставят условия по поводу финалов или там сюжетных линий…

«Дон Гуаном», нетрудно догадаться, называлось то самое издательство, где в серии «Любовь и долг» выходили её романы.

— Да, в общем, не так чтобы слишком… Только твердят всё время: секса побольше! Самого традиционного — но побольше! Ну, надо — так пожалуйста… А в принципе-то у них установка на умеренную сопливость и конечную лучезарность. Последнее — уже посложней будет, конечно. Но вообще-то, — добавила она, — допускаются и некоторые колебания генеральной линии. Так что договориться с ними пока ещё можно.

Действительно — ни соплей, ни общей лучезарности в её вещах мною обнаружено не было…

— А названия? Они даются автором или по согласованию…

— Да предлагаю им обычно с полдюжины на выбор. Одно — более или менее подходящее, четыре — так себе, сойдёт, и последнее — для дебилов. Угадай с одного раза, какое они в конце концов оставляют?

Н-да, вопрос — риторический…

— «Любовь и долг»! — усмехнулась она не без горечи. И пробормотала: — Всё это так же ново…

— Как белый волк и верный Казанова, — машинально продолжила я.

Она, хотя и вовсе и не экзаменовала меня специально, явно осталась довольна.

— Вот то-то и оно!.. Что с них возьмёшь… кроме прожиточного минимума. Пожалуй, надо ещё сварить.

Она загасила сигарету, поднялась, потянулась и неторопливо направилась к плите.

— А… ты вообще-то знакома с тем, что в этой серии выходит? — как бы между делом поинтересовалась я ей в спину.

— Да пыталась как-то… две или три книжки, — небрежно ответила она, возясь с кофеваркой. — Но что-то, знаешь, не пошло.

Я позволила себе понимающе хмыкнуть, и всё-таки зачем-то добавила: — Они ведь не только… новичков печатают. Ведь и маститых иногда выпускают — ну, там… — и назвала два имени писательниц-ветеранок, профессиональных, крепких беллетристок — с неистребимо-мещанской, правда, сущностью.

— Вот именно — …, …, — с выразительной интонацией повторила она оба имени, но тут же поправилась: — Только: я никого не упоминала. Никаких персоналий. А то все эти подкусывания друг дружки в печати… такой детский сад склочный… Нафиг!

— Понятно, — сказала я.

— Да и про «Дон Гуана», мне бы, небось, не стоило — кормильцы, чёрт бы их взял… Как видишь, не научилась я ещё интервью давать, — усмехнулась она.

— А я — брать, — пробормотала я почти про себя, но она

расслышала и простодушно не поверила: — Да брось-ка! Мне

говорили — уж не один десяток раскрутила… Ты ведь давно в газете-то?

— Нет, недавно, — поспешно сказала я, пытаясь увести разговор от скользкой темы. — А вот всё-таки: примерно два романа в год — это их условия или…

— Постой-постой, — протянула она, оборачиваясь, — а они, вроде, когда договаривались, сказали, что Никонова — их ведущая обозревательница, старейшая… В смысле — работает со дня основания… или даже — до дня основания… и всё такое?

У неё явно не было ни желания в чём-то меня уличать, ни даже заподозривать чего бы то ни было… И тем не менее это как-то само собой получилось.

«Ну и идиотка же ты!» — сказала я самой себе мысленно, а вслух бездарно раскололась: — А я — не Алина Никонова.

Не умею я долго врать, и всё тут!..

— Та-ак, — пропела она, заметно развеселившись неожиданному повороту сюжета. — А кто ж тогда? Откуда ты, прелестное дитя?

— Меня зовут Вета, — обречённо произнесла я.

— Вета, это: Иветта? Елизавета?.. А может быть, от Светы? — как ни в чём ни бывало, включилась она в игру.

— Елизавета. Баринова. Лина просто не смогла приехать, а я вызвалась ей помочь, вот и всё.

— Ты тоже журналистка?

— Нет.

Кофеварка стала подавать признаки жизни. Она вернулась к ней, не переставая поглядывать на меня с явным любопытством.

— Ну, а кто же? Чем занимаешься?

— Вяжу на дому носки. И продаю их на базаре.

Это было принято должным образом, то есть за шутку, хотя на самом деле являлось не таким уж далёким от истины. На лице юноши, дотоле безучастном, возникло сдержанно-ироничное выражение.

— Хорошее занятие, — одобрила она, подливая кофе мне, затем ему. — Но почему тогда она прислала именно тебя?

— Почему-почему, — растерянно пробормотала я, потом с вызовом бросила: — Может, я страстная поклонница!

— Правда? — спросила она, поглядев на меня без улыбки, серьёзно и внимательно.

— Ну, — с глупейшей мрачностью подтвердила я.

Юноша поднялся, и, прихватив с собой кружку, покинул помещение. Ухитрившись так и не произнести ни единого слова.

Мы остались допивать кофе, продолжив наши игры со взаимным интервьюированием. Точнее, роль интервьюера теперь полностью взяла на себя она.

— А каким-нибудь специальным образованием ты отягощена?

— Российский заочный институт текстильной и лёгкой промышленности, — уныло отчеканила я.

— Это было интересно? — осведомилась она. — И какую он тебе дал профессию?

— Конструктор изделий из кожи.

— О, — приятно удивилась она, — так ты, получается, типа дизайнер по образованию?

— Типа модельер, — подтвердила я. — Я вообще-то сперва художественное училище закончила — по ручному ткачеству.

— Так ты наш человек! — воскликнула она и, словно за поддержкой, обернулась туда, где недавно сидел Ник — забыв, что он уже отчалил.

Конечно же, она сама имеет отношение к миру художников, надо было сообразить это сразу!.. Не говоря уже о том, что живописцы, скульпторы, всякие прикладники, а также искусствоведы, пожалуй, численно преобладали в её книгах над персонажами других профессий…

— А вы, значит, художники? — спросила я. — А где учились?

— Нет, я не художница, — твёрдо ответила она. И добавила уже более рассеянно: — Училась?.. Где я только не училась…

Не похоже, чтобы ей хотелось что-то там скрывать или намеренно уклоняться от простых ответов; было впечатление, что ей просто как-то совершенно неинтересно говорить о себе. Как ни странно, но моя весьма скромная персона занимала её сейчас куда больше собственной.

Она собиралась спросить что-то ещё, когда из коридора донёсся телефонный звонок.

— Скорей всего меня. — Она поднялась с табуретки и отправилась на зов.

Я машинально сполоснула свою кружку под краном и решила, что пора отправляться за Лининым диктофоном. Надо было срочно сосредоточиться и снова задать ряд вопросов, и уже прозвучавших, и новых, — только чётко и хорошем темпе.

— В Комарово? Прекрасно, можно ночью на залив сходить погулять!.. Значит, часам к пяти подваливайте, да?.. — услыхала я, проходя мимо по коридору.

Финский залив, дачи в соснах, задушевные компании — эх, как же далека моя жизнь от подобных счастливых времяпрепровождений!.. Но кто, как не она, такого заслуживает…

Я открыла сумку, достала диктофон, проделала необходимые манипуляции и… поняла, что он забарахлил. Точнее, сломался по-настоящему. А с утра был исправен.

Ну и денёк!..

Я вернулась к ней, уже отговорившей, с этим горестным известием; но когда она уже собралась звать Ника — упросила не делать этого. Мне казалось неловким его тревожить, но главное — было ясно, что тут уж никто не поможет.

— Ничего, — сказала я твёрдо. — Я прекрасно запомнила весь разговор.

Что являлось чистой правдой. Слово в слово!..

В сущности, вопросы следовало продолжать и продолжать, но ото всех этих сбоев в программе голова уже шла кругом, и я раньше времени засобиралась, тем более что после телефонного разговора меня вроде особо не удерживали. Единственное, о чём я решилась спросить напоследок, видоизменив стандартное «над чем…»:

— А следующий роман — он ведь, по идее, должен выйти до Нового года?

Вопрос не интервьюера, но робкой поклонницы!..

— Где-то через месяц, — сказала она. — Он уже в печати.

Через месяц!!

— Спасибо, — официально произнесла я, одеваясь. — Окончательный текст интервью должен быть согласован. Нам нужно будет с вами… с тобой связаться, и…

— Не знаю, где я буду через неделю, тем более через месяц, — сказала она беспечно. — Хотя планирую Ярославль. Так что можете там особо не напрягаться. Целиком, как говориться, на ваше усмотрение. А ты-то, кстати, надолго в Питере?

— Завтра вечером уезжаю.

— Понятно, — сказала она и спросила вроде как чисто из вежливости: — А днём, конечно, — по культурным объектам?

— Ну… в Русский схожу обязательно. А потом — не знаю… Может, так просто погуляю — сто лет тут не была.

Не могла же я ей признаться, что всерьёз намереваюсь лично удостовериться, существует ли в действительности то кафе на Малой Морской улице, где расстались герои второго и так часто собирались персонажи третьего её романов… А также — попытаться, например, найти тот вяз на набережной Обводного канала, возле которого происходит тот запоминающийся эпизод с подростком — из четвёртого?..

— Что ж, рада была познакомиться. Хорошие у меня поклонницы!..

— Спасибо! Всего доброго.

Я снова проигнорировала лифт и спустилась пешком по лестнице, не замечая этажей, обуреваемая самыми противоречивыми эмоциями.

Интересно, что она собирается делать в Ярославле?..

ГЛАВА 2. ИСТОРИЯ ПОМЕШАТЕЛЬСТВА

Началось всё почти ровно год тому назад. Прекрасно помню тот промозглый позднесентябрьский день — плохо не то, что он был дождлив, дожди я как раз люблю (особенно, правда, дома, чтобы лампа горела и чаёк дымился), а то, что при этом злобный ветер пробирал до костей. Я возвращалась к себе в Сокольники с другого конца города, из одной фирмы, где более-менее регулярно получала заказы. Там у меня по работе случились мелкие, но выматывающие неприятности, и вдобавок я дико продрогла, не согревшись толком даже в метро.

Прекрасно зная психофизику собственного организма, я подумала, что сейчас мне, чтоб не заболеть (в планы такое ну никак не входило), совершенно необходимо проделать ряд довольно простых вещей. А именно: добравшись до дому, первым делом заставить ванну наполняться, затем согреть побыстрее чайник, чашку номер один выпить с парой пирожков, только что купленных у метро, чашку номер два — с лимоном — прихватить собой в горячую воду с морской солью, лежать там долго-долго, а после перебраться в постель уже окончательно… Вот и всё! Если не считать того, что очень желательно сочетать перечисленное с каким-нибудь расслабляющим, умиротворяющим, усыпляющим чтением.

Чрезвычайно подошёл бы, скажем, любой английский роман с каминами, кокер-спаниелями и файв-о-клоками на лужайках… Как жаль, что весь Голсуорси остался в родительской квартире. Как и Агата Кристи, и многое-многое другое. Впрочем, мне сейчас сгодилась бы любая переводная дребедень самого последнего разбора, лишь бы антураж соответствовал. Потом бы она прямиком отправилась в букинистический отдел, а то и в мусоропровод, — зато я, глядишь, поднялась бы завтра здоровенькой, хорошо выспавшейся и готовой к трудовым свершениям (работы накопилось порядочно).

Тут я спохватилась, что развалы у метро остались уже позади, а сил возвращаться — ну никаких. Пришлось заходить в книжный магазинчик, к Алевтине — благо был он почти по пути.

Алевтина, моя волею судьбы новоявленная ближайшая родственница, в одиночестве стояла за прилавком — с видом, как всегда, уныло-обречённым. Магазин был невелик — всего понемножку в неизменных разделах «Медицина», «Юриспруденция», «История» и тэпэ.

— Привет, — сказала я с порога, возясь со своим зонтом, с которого лилось на пол, — я на минуту. Каких-нибудь новых переводов с английского случайно не поступало?

Алевтина захлопала глазами.

— Фаулз был — разобрали, — наконец вымолвила она и запричитала: — Вся ж промокла, ну кто в такой ветровочке — да в такой холод?! Ведь заболеешь теперь!..

— Как штаны-то? — спросила я, только чтоб пресечь её нытьё.

Речь шла о джинсиках её четырёхлетнего сыночка и моего, соответственно, братца, которые я недавно возвратила к жизни, сделав на продранной коленке штопку в виде большого мохнатого паука.

Алевтина, сменив тему, радостно затараторила про то, в каком восторге была вся детсадовская группа; я же быстренько пробежалась по названиям раздела «Художественная литература», где как всегда царил хаос: Рильке рядом с Рубальской, Федин — с «Итальянской новеллой Возрождения», всё в таком духе, а также невесть отчего затесавшиеся «Красивые ногти», «Корейские салаты» и «Висячие сады на балконе».

«Низкие жанры» тут, правда, пытались отделить от всего остального, отведя им несколько полок за прилавком, куда, однако, пускали порыться. Я опустилась на корточки, рассеянно слушая Алевтинину болтовню, и печально воззрилась на царящее там засилье Шелдона и Даниэлы Стил. Неиссякаемая продукция родимого ныне «ЭКСМО» тогда ещё, кажется, не успела затопить всё и вся, ну, а названная американщина меня не вдохновляла вовсе; тем более — сомнительные отечественные и переводные боевики издательств-однодневок, лежавшие здесь же.

Оставался ещё только рядок книжек среднего формата — любовной серии одного нового издательства, что, в частности, как я откуда-то слыхала, усиленно пыталось раскручивать отечественные образцы в пику переводным, каковые пока упорно предпочитают наши домохозяйки. Анна Махно, Елена Унгерн, Екатерина Краснова — фамилии (псевдонимы?) у авторесс на подбор какие-то белогвардейские; это было даже забавным, но поскольку ближе всего ко мне располагалось несколько книжек с вполне затёртым именем «Кира Колесникова», я вытащила всё-таки одну из них — с отдалённо-фривольным наименованием «Одиночество втроём».

И, открыв на середине, наткнулась на абзац, где девушку, воровато инспектирующую содержимое домашнего бара, застукавший её за этим делом хозяин вопрошает: «Ну что, уже и Бога нет, и всё дозволено?»…Тут я сказала себе: ну, хорошо, ладно, всё равно никаких лондонских туманов мне сегодня не светит. Сил уже нет тут торчать…

В магазин ввалилась ватага мокрых подростков, ринувшихся к модному нововведению — стенду с игровыми дискетами.

— Алевтина, умоляю, заплати сама за вот это! — Перекрикивая их, я показала ей книжку издали. — На днях отдам, а то мне некогда сейчас…

(Системой электронной защиты они тогда, конечно, ещё не обзавелись.)

Не помню, как добралась под несмолкающим дождём до дома и до ванны. Зато хорошо запомнилось, как очнулась уже в остывшей воде, кое-как вытерлась, перебралась под одеяло и вновь углубилась в повествование.

Не стану, правда, утверждать, будто читала до утра, не отрываясь, забыв обо всём и проч. У меня, кстати, если книга занимает всерьёз, то никогда и не проглатывается сразу, а читается частями — ибо возникает необходимость время от времени её отложить, чтоб как-то, значит, отстоялось и осмыслилось… Вот и эта читалась с перерывами — на сон, на кофе утренний, на новости по радио, на то да на сё… Однако — не на работу, за неё приниматься тогда даже и не подумала. Последнюю страницу перевернула ближе к вечеру, совершенно выжатая. И, рассеянно повертев книгу в руках, только подумала: к чему ж тут это дурацкое название, и что ж здесь за пошлейший такой переплёт с кошмарными картинками?..

И почувствовала странное, никогда ранее не посещавшее намерение: прямо сейчас, ну, передохнув лишь малость, открыть и перечесть всё заново от начала до конца. Быть может, тогда удастся понять природу этого странного наваждения?

Кстати: никаких простудных признаков больше не наблюдалось.



Привычка постоянно прочитывать много всякого разного, в том числе и явно необязательного, полученная по наследству от моих учителей-родителей, типичных представителей трудовой советской интеллигенции, диктовала в моей жизни многое. Я, например, наверняка единственная не только во всём доме, но даже и на всей улице, до сих пор (то есть в середине девяностых) продолжала выписывать «Литературку» и пару толстых журналов. И хотя, перебираясь не так давно в нынешнее своё жилище, взяла из родительской библиотеки лишь самое любимое-необходимое и зареклась разводить завалы случайных книг — всё равно не удерживалась и вечно покупала что-то новое.

Перебиралась я тогда недалеко — с соседней улицы, в квартиру, оставленную мне покойной тёткой, что в своё время одной из первых в Москве решилась на приватизацию. Причиной переезда стало обескуражившее меня обстоятельство — а именно то, что отец мой, всю жизнь вернейший муж, буквально поседевший после маминой смерти, — не прошло однако ж и года, как женился вторично.

Он старомодно сделал официальное предложение унылой девственнице тридцати трёх лет от роду (кого ж ещё смог бы обольстить стремительно обнищавший за последние годы преподаватель техникума, которому не так уж и далеко до пенсии?), с коей был знаком по ближайшему книжному магазину — и отказа не получил.

Когда, пряча глаза, он оповестил меня об этом событии, — я, ошарашенно промолчав минут пятнадцать кряду, затем не удержалась и процитировала сакраментальное: «Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять!..» — со всем благородно-сдержанным ехидством в голосе, на которое оказалась способна. В детстве, наткнувшись на эти и две последующие строки у Киплинга, я требовала у родителей разъяснений; уж не помню, какой именно лапши они мне тогда навешали — и вот теперь, стало быть, всплыло…

Отец совсем сник, но отступать было некуда, и покуда не съехали с тёткиной квартиры снимавшие после её смерти жильцы, на деньги которых мы в значительной мере и существовали, — пришлось какое-то время жить втроём в нашей двухкомнатной, ещё не забывшей прежнюю хозяйку. Я тогда, естественно, замкнулась в ледяном презрении; Алевтина тоже чувствовала себя прескверно, и они с отцом ходили как две побитые собаки… В довершение всего эта моя, с позволения сказать, мачеха, не нашла ничего лучшего, чем забеременеть — но тут уж я, наконец, спешно переехала, предоставив им счастливую возможность уединённо переживать свои тяжкие токсикозы.

Ну, а после, естественно, имела возможность с брезгливой жалостью наблюдать, как мой несчастный престарелый отец, полуживой от бессонной ночи, каждое утро тащится мимо моего дома на молочную кухню, затем в свой техникум, преподавать проклятым оболтусам историю и обществоведение, а вечером — домой, перестирывать горы пелёнок (даже памперсы, как раз входящие тогда в быт, были им не по карману). Всё это, вместе взятое, представлялось мне каким-то уж слишком нелепым извращением.

Свои обиды и выкрутасы, однако, пришлось задвинуть куда подальше года через два, когда у отца обнаружили рак — и прийти на помощь к Алевтине, разрывавшейся между тяжелобольным и ребёнком. Это нас примирило и сблизило, тем более что беды на неё тогда так и сыпались — ведь незадолго до того скоропостижно умерла единственная оставшаяся из родни бабка, воспитывавшая её с детства. Но держалась Алевтина, надо сказать, стоически, и даже сумела срочно продать их с бабкой комнату в коммуналке, так как денег требовалось много и сразу…

Ну, а после отцовских похорон вдруг обнаружилось, что ни у неё, ни у меня во всей Москве не осталось практически никого из близких, кроме друг дружки. Не считая, разумеется, маленького Пашки, что, как ни крути, сделал нас родственницами. Хотя мне до сих пор было как-то странно сознавать, что это плаксивое диатезное существо — мой единокровный и единственный брат…

Тогда я как раз добила свой институт, в который в своё время пошла исключительно ради родителей, для коих диплом вуза всегда являлся чем-то вроде свидетельства о совершеннолетии, и, надо сказать, — устроилась лучше некуда. Не всякий у нас к двадцати пяти годам становится обладателем собственной квартиры, и далеко не всякий имеет такую замечательную работу, что ни тебе начальства, ни сослуживцев, ни будильника по утрам.

Эту самую как нельзя подходящую моей натуре надомную работу я сумела найти в одной маленькой частной фирме, специализирующейся на разных аксессуарах. Помимо того, у меня уже имелась своя клиентура среди знакомых и знакомых знакомых. Я бралась за всё: вышивку, художественную штопку, реставрацию разорвавшихся бисерных подвесок и многое другое. Но чаще всего мне приходилось заниматься вязаньем — в большинстве случаев свитеров, которые стали у меня просто фирменным товаром. Хотя вообще-то тайной моей страстью всегда были осветительные приборы, точнее абажуры — я плела на них макраме из кожаных шнурков, экспериментировала с бисером и стразами, однако законченных вещей пока получилось немного, и лишь один экземпляр удалось однажды продать через художественный салон.

Денег, при моих скромных запросах, постепенно стало не только хватать за всё про всё, но так же и оставаться на разные нужные и полезные подарки Алевтине с Пашкой, которым, конечно же, жилось очень тяжко… Короче, существование моё было спокойным, стабильным и весьма добродетельным, и продолжалось это до тех пор, пока я не наткнулась чисто случайно на ту самую книжку.

Ту самую, а за ней остальные — я моментально отправилась шерстить развалы и книжные магазины и скупила всё, что существовало на тот момент. И ничуть не разочаровалась, вопреки опасениям. Хотя иногда, наоборот, мне думалось, что уж лучше б всё прочее оказалось куда слабей, банальней и ничтожней «Одиночества» — и тогда его можно было бы с чистым сердцем счесть за случайную удачу небесталанной, но и не слишком многообещающей писательницы, каковых нынче пруд пруди. И можно было б успокоиться, а не пребывать во власти тревожного и будоражащего впечатления, так и не желавшего меня отпускать…

Однако — и «Птица счастья», и «Хор девочек», и «Цветные сны под утро», и следом новенький «Конец пути» изумляли всё больше и больше. По форме вполне, или почти, вписывающиеся в жанр любовного романа — ну, может быть, просто беллетристики с уклоном в этот самый роман — они, похоже, впервые бесповоротно убедили меня в простейшей истине: важно не о чём, но как.

Во всех этих историях о молодых провинциалах, завоёвывающих столицы (любопытно, что и Москва, и Питер были представлены с одинаковой — даже не любовью, а я бы сказала, влюблённостью, что выдавало в авторе взгляд человека со стороны, трезвого и проницательного, несмотря на эту влюблённость) в период нашей всё продолжающейся новой российской смуты, увязающих попутно в своих любовных многоугольниках, опустошаясь, разочаровываясь и вновь очаровываясь, — во всех, повторяю, этих историях просто клокотала энергия какого-то отчаянья, жизни на краю.

Они заряжали беспокойством, неумолимо напоминая: существованье наше — кратко, очень кратко, и посему ничего никогда не стоит откладывать на завтра — ни в коем случае, ни за что!.. Даже несколько умиротворяющие, в большинстве случаев, финалы не могли снять этого ощущения и смотрелись простой, никого не могущей обмануть, уступкой закону жанра. Своего дурацкого жанра…

Книги Киры Колесниковой тонули среди цветастого хлама на развалах, совершенно сливаясь с другими — непонятно было, кто их, вообще, кроме меня, покупает. Впрочем, факт их неизменного тиража — 10 тыс. экземпляров — вроде бы указывал на то, что худо-бедно они обязаны были расходиться, стал бы иначе «Дон Гуан» выпускать роман за романом!.. Таким же тиражом шли и все другие издания этой серии. Иногда в ней выпускали уже маститых тёток и даже некоторых мужиков советского периода с их старыми обкатанными вещами, но тон явно задавали новые имена — те «белогвардейские» и, наверно, ещё с добрый десяток прочих.

Пожалуй, нельзя сказать, что это была сплошь графомания, нет — от переводных лавбургеров (сколько ж дури мне пришлось перелистать в тот год, чтобы разобраться в ситуации!) сии творения всё-таки чаще всего отличались каким-то разнообразием приёмов, какой-никакой психологичностью и даже, пусть примитивными, но попытками неких философских умозаключений — Россия, понимаешь!.. Более того, пара-тройка авторесс писала вполне даже прилично — кто с хорошим юмором, кто — просто хорошим русским языком, что уже само по себе стало едва ль не редкостью…

Но, так или иначе, всё там у них было поставлено на поток, ничего не выламывалось из предписанных рамок — тогда как у Киры К. каждая вещь являла штучный товар, эксклюзивный образец, ручную работу. Каждая выделялась своим несомненным — стилем? почерком? манерой? — я не литературовед, чтобы знать, как там это у них называется… Короче, спутать такое с другим было совершенно невозможно, и даже любая её не самая удачная книга стояла на двадцать голов выше их самых удачных. И вообще, повторяю, никакой это был не «любовный роман», а просто литература за жизнь, просто пронзительная такая литература…

И было ясно до слёз, что вряд ли хоть один нормальный человек решит вдруг ни с того ни с сего купить глянцевую книжку неведомой Киры Колесниковой; ну, а тот контингент, что привык пачками глотать продукцию с затейливым логотипчиком «Любви и долга» — вряд ли вообще способен оценить её, колесниковские, тексты, не то что по заслугам, а хотя бы приблизительно…

В результате было стойкое ощущение, что все они выходят, как ни смешно, лишь для меня одной — и что в этом есть ужасная несправедливость! Можно было, конечно, надеяться, что вдруг какому-нибудь критику одна из её книг, как это произошло со мной, попадётся совершенно случайно, чудом, и он, разумеется, не оставит сей факт без внимания… но такая надежда была вполне призрачной.

Я поняла это окончательно, не поленившись однажды выбраться в Ленинку, в зал периодики, и заказав там несколько комплектов «Книжного обозрения» и ещё пары-тройки изданий, где имелись небольшие литературные разделы. Никакой Колесниковой там и близко не упоминалось, — как, разумеется, и в «Литературке», нестерпимо теперь унылой, которую я выписывала лишь по инерции… Поднявшись из зала периодики наверх, к панораме заснеженных кремлёвских куполов за окнами и бесконечному ряду каталогов, я решила заодно проверить, не существует ли ещё каких пропущенных мной книг. Таковых не оказалось, однако тут же вспомнилось, что бывают в природе и карточки журнальных публикаций — вот только где?

Отыскав, с превеликим трудом, нужное, я была вознаграждена: в некоем альманахе, выходящем в городе Костроме, под именем К. Колесниковой значилась повесть «Год козы». Надо ли говорить, как споро был мною оформлен заказ на тот альманах…

У повести был совершенно замечательный эпиграф: «Здесь коза каждый день верещит „ка-гэ-бэ“/ и безумными смотрит глазами». Г. Калашников. Сама же она оказалась совсем небольшой, и в ней лишь отдалённо угадывалась манера будущей Киры К.; темой опять были неприкаянность и метания раннеперестроечной поры — только сюжет разворачивался в маленьком городишке, а героями были совсем сопливые юнцы, школьники и студенты, приехавшие домой на каникулы. Всё это было опубликовано за два года до первого, «донгуановского», романа, а написано, по-видимому, ещё раньше…



И — совпадение — в тот же день, точнее — вечер, когда я вернулась из Ленинки, мне позвонила Лина. Лина была практически единственной из всех моих друзей-подружек времён училища (в институте мне вообще не довелось ни с кем сблизиться, что, впрочем, для заочного отделения не удивительно), кто не запропал неизвестно куда, либо не обзавёлся семейством, погрязнув в нём целиком и полностью…

В училище её специальностью была роспись по папье-маше, но она и скульптурой одно время занималась с большим успехом, и шить умела просто профессионально. Вначале же с медалью окончила школу с французским уклоном, где побеждала на всяких всесоюзных олимпиадах; когда потом по безденежью перевела пару современных романов, — никто из издателей поверить не мог, что ни к каким морисам-торезам она и не приближалась. К языкам Лина вообще была способна сызмальства, в свои школьные годы свободно читала в оригинале польские журналы, которые выписывали у них в семье; а когда, например, мы с ней, в безвизовые ещё времена, путешествуя по южной Эстонии, надолго застряли в одном посёлочке под Вильянди — на моих глазах произошло её пластичное погружение в эстонский разговорный (что, согласитесь, особенно значимо при низкой контактности его носителей).

Но, конце концов, случайно попав в одно крикливое молодёжное издание, она быстро оказалась на вечернем журфаке МГУ, без проблем его закончила (очень звали в аспирантуру!) и вроде как застряла в газетной рутине — не знаю, надолго ли.

Глядя на Лину, я всегда ощущала лёгкое недоумение: отчего это природа иногда бывает так рассеянно щедра, отпуская свои многочисленные дары в одни руки — могла б распределять их как-то порациональней, что ли… Особенно, когда не в коня корм: ведь в любой из перечисленных областей Лина, несомненно, достигла бы серьёзных высот, обладай волевым настроем и хоть каплей честолюбия, однако таковых у неё не водилось отродясь, она всегда предпочитала просто плыть по течению. По-настоящему её занимала только собственная личная жизнь — не в пример моей, богатейшая. Помимо нескончаемой вереницы романов, за спиной у Лины были уже два брака и один ребёнок, которого благополучно пасли обе бабушки поочерёдно, предоставляя ей полный простор для любимого времяпрепровождения.

Так что, назвав её Мессалиной, я не сильно погрешила против истины; хотя вообще в училище кто-то ещё более точно сказал о ней: «лениво-похотливая Алина» — поскольку, несмотря на её вроде бы вполне северно-российское происхождение (с карело-финскими корнями с одной, сибирско-казачьими — с другой стороны), присутствовала в ней и некая, бог весть откуда взявшаяся, восточная томность…

Сие прозвище, кстати, ничуть её не смущало, и в некоторых компаниях она могла даже сама именно так и представиться, что всегда проходило на ура. Моя же безбожно затянувшаяся невинность вызывала у неё широкий спектр эмоций, от умиления до рассерженного недоумения. Вообще непонятно, что может связывать столь разных по образу жизни существ вроде нас с ней — однако частенько именно такие содружества почему-то и возникают, и долго держатся…

Вот и теперь — первое, о чём она спросила:

— Ну что, юноша бледный не оправдал ещё возлагаемых надежд?

Место этого самого юноши в данном повествовании в лучшем случае пятое от конца; я бы даже фамилии его упоминать не стала, если б она не оказалась столь говорящей: Миловзоров. Он был мне ровесником, в школе учился в параллельном классе, который, кстати, вела тогда моя мать, а теперь служил переводчиком в одной частной фирме. Раньше мы были едва знакомы, но с год тому назад он вдруг объявился и заказал мне навороченный очёчник кому-то в подарок, похожий на тот, что видал в лавке экстравагантных вещиц где-то за границей, да вот купить тогда не догадался. А получив готовый заказ, стал время от времени захаживать на чаёк — так, по-приятельски.

Миловзоров был довольно красив (стандартно, я б сказала), всегда прекрасно одет, ну, и самовлюблён просто патологически. Возлагать на него надежды определённого толка по моему поводу начала вовсе не я, а сама Лина, встретив нас как-то на одной выставке в ЦДХ — в тот единственный раз, когда он туда за мной от нечего делать увязался.

Что касается меня… Как я уже, кажется, говорила, существование моё было вполне приемлемым, даже весьма приемлемым — однако порой удручало своей монотонностью. Я человек. Быть одному — мне мало — вот дурацкий советский поэт это сказал, а в точку. Не плохо, не скучно, не грустно, а именно — как-то вот мало…

Быть одной мне было мало не в том расхожем смысле, что замуж давно пора (о чём противно ныла Алевтина), а в том, что без новых общений и впечатлений, будь ты хоть трижды кошкой по себе, несложно и совсем одичать… Так что этот тип вносил хоть какое-то разнообразие в мои будни, пусть все его россказни и вертелись исключительно вокруг собственной драгоценной персоны; иногда, подняв глаза от спиц или иголки на его классический профиль, я ловила себя на ленивой мысли: а что, может быть Лина права, а почему бы, собственно, и нет… Эти мысли участились и оживились теперь, когда книги Киры Колесниковой, помимо прочего, стали подспудно оспаривать моё представление, что все эти самые отношения между полами есть одна беспробудно-тоскливая грязь — представление, сложившееся на основе прочтения разных других современных авторов, а также того, что теперь показывалось по телеящику.

…Тем не менее, я, конечно, отмахнулась:

— Ну тебя, Лина!.. Скажи-ка мне лучше…

— Всё ясно, — перебила она, — клиент опять не дозрел. Я ж говорю: тебе самой надо брать инициативу! Опять «ну тебя»!.. Слушай, — выдвинула она экзотическую версию, — а может, он вроде тебя уникум? Последний девственник Российской Федерации, кандидат на Гиннеса?..

— Сомневаюсь, — хмыкнула я. — Только меня это не волнует. У меня сейчас роман поувлекательней…

— Да уж, — согласилась Лина, — больно смазлив для таких рекордов… Постой-постой, что ты сказала — какой роман?..

Разочарованно узнав, что речь о виртуальном романе с романами, купленными к тому же на лотках, она лишь рассеянно протянула:

— Любишь ты читать всё подряд… Я так не умею, хотя теперь-то, как раз, придётся… У нас же — слыхала какие дела?..

И не спеша поведала, что их газета (она давно сменила тот жёлтый молодёжный еженедельник на куда более респектабельное издание) будет теперь выходить с отдельным литературным приложением, и она туда уходит. Раньше она писала статьи на общекультурные темы, теперь же станет специализироваться в основном на рецензировании новинок и интервью с авторами.

Я тут же сделала стойку, предложив ей стать первооткрывательницей нового имени «К. Колесникова» — но энтузиазма у Лины не вызвала.

— У нас, конечно, будет раздел по массовой литературе, — небрежно заметила она, — только мне, надеюсь, для него писать не придётся.

— Чёрт, Лина, ну я же тебе толкую: это только по форме лавбургер, а по сути… Да что я буду объяснять — давай привезу тебе, сама увидишь!..

И я вскоре закинула ей пару книг, и стала ждать — во вкусе Лины я не сомневалась.

Ждала, однако, долго и напрасно. Поначалу она отговаривалась тем, что занята под завязку — впрочем, так оно и было. Их приложение, начавшее выходить с января, действительно взяло быка за рога, вознамерясь объять необъятное, то есть отслеживать весь текущий издательский процесс. Писали обо всём: о новых пьесах и сценариях, о сборниках провинциальных поэтов, о мемуарах эстрадных звёзд и политиков, о переводных детективах, о книгах по философии и психологии, о «нормальной» прозе и так далее, и так далее…

Лина, как и предполагалось, выступала с одной, или двумя, или тремя рецензиями на номер, а кроме того, уже успела взять два крупных интервью с солидными дяденьками-авторами. Кого и что она только не рецензировала — всё и вся, кроме Киры Колесниковой…

Когда я, наконец, решила напомнить — Лина ответила не без раздражения:

— Да полистала я, но, понимаешь… Может это и неплохо, но… Не хочу я светиться в «Массолите», да ещё о таком жанре…

— Понимаю: «полистала», — процедила я. И, не удержавшись, добавила: — Про кулинарию писать, конечно, предпочтительнее!

Я имела в виду её прямо-таки вдохновенную песнь про сборник «Кухня Востока» во вчерашнем номере.

— Да, представь себе, — сказала она, — по мне, уж лучше о кухне — это, в конце концов, часть культуры…

Ну, разумеется, — девушке, мало-мальски претендующей на интеллектуальность, и прикасаться-то к любовному роману — дело постыдное. А уж отнести его к части культуры, будь он хоть трижды оригинален!.. Даже моя тетёха Алевтина твёрдо об этом знала, и потому считала долгом, видя у меня стопку колесниковских книг, каждый раз сетовать: «И как ты можешь такое читать?» На что я неизменно отвечала: «Иди-иди, а то свой венесуэльский сериал пропустишь!» — поскольку была уверена, что эта ревнительница высокого втихаря посматривает разное мыло…

Но видеть такой пиетет перед условностями, если не сказать: просто трусость, со стороны Лины было невыносимо. Я только сказала: «Ладно, пока!», намереваясь положить трубку; она поспешила сказать:

— Ну ты, может быть, заедешь как-нибудь? Книги заберёшь, и вообще посидим, а?..

— Книги можешь у себя в редакции оставить, — ответила я. Хотя надежд на то, что ими там кто-то заинтересуется, уже не питала.

И, положив трубку, наверно в сотый уже раз подумала: ну почему — собственно — всё это — меня — так — задевает? И какая мне вообще забота, других проблем, что ли, нет…

Недостающие экземпляры я потом себе докупила в магазине на Тверской, подумав при этом, что делаю благое дело, как-никак помогая тиражу расходиться (ни разу не видала, чтобы кто-то ещё их брал). И следить за лининым приложением всё-таки не перестала.

К концу лета у них там полностью сложилась и отладилась система разделов и рубрик; в разделе «Массолит» последние, в частности, назывались «Стрелялки», «Страшилки» и «Любовь-морковь». Ну и ещё «Фантастика» — из уважения к жанру, который, как я поняла, особенно жаловал ведущий раздела по фамилии Болонкин, её не посмели унизить эвфемизмом. В этих самых, помимо «Фантастики», рубриках, рецензенты как могли упражнялись в остроумии, излагая сюжетцы, а также цитируя и комментируя особо восхитительные кусочки из детективов, мистических романов и лавбургеров соответственно. В результате я решила: пожалуй, всё-таки хорошо, что там нет ничего о Кире К., а то её не иначе как определили бы в «Любовь-морковь», и даже в положительной рецензии тон был бы, мягко говоря, развязным — по-другому они там просто и не умеют…

Осенью Лина, с которой мы с тех пор практически не общались, вдруг прорезалась — с целью узнать, не возьмусь ли я связать для неё кардиган. Я согласилась, и она ко мне приехала; мы обсудили детали и уселись за чай.

— Выглядишь замотанной, — заметила я.

— Ещё бы: эта ярмарка книжная меня доконала. А потом вдобавок Тимка разболелся, я к ним с матерью на дачу почти каждый вечер моталась, — рассеянно отвечала она. — А теперь вот в Питер пытались отправить, в командировку. Еле отбилась.

— Почему? Съездила бы, развеялась заодно…

— Да говорю же — устала, как собака! А главное, — бессмысленно туда тащиться: Попов (ради него в основном затевалось) вроде через недельку сам в Москву собирается, здесь и пообщаемся, а Самсоновы…

— Это кто — детективщики, что ли?

— Ну да, муж и жена. У них сейчас продажи здорово подскочили,

вот они и вообразили о себе невесть чего. Держатся мэтрами, дозвониться просто нереально; это, между прочим, Болонкин сам должен делать, а не на меня спихивать!.. Мало того, что на его дурацкий «Массолит» пахать теперь вынуждают, — ещё и техническую сторону сама себе обеспечивай… Так что из-за одной Колесниковой…

— Кого-кого?! — подскочила я, не веря своим ушам. — Вы что, у неё всё-таки собираетесь интервью брать? И молчит!..

— Ой, прости, — лениво протянула она, — забыла тебя обрадовать. Ты ведь от неё тащилась, помниться…

В этом была вся Алина Никонова — возмущаться бессмысленно.

Оказалось, «Дон Гуан» решил проплатить на их страницах рекламу своей продукции, в форме кратких интервью с ведущими авторами, плюс краткая же библиография и небольшая фотография каждого, — ну, а делать это должны сами корреспонденты приложения, включая Лину.

— Так Колесникова, стало быть, в Питере живёт? Тебе её координаты дали?

— Да они кучу разных телефонов дали — детективщиков и все этих дамочек. Большинство номеров — московские. А у твоей Колесниковой — два московских и два питерских: разбери, где она там обитает. Московские молчат; ну, я набрала один питерский наугад — там сказали (мужик какой-то трубку взял), что она до середины октября вроде точно в городе пробудет. Но я ж говорю — сняли с меня эту командировку.

— Нет, ты должна ехать, Лина, — просто застонала я. — Вдруг ты потом её нигде не поймаешь!..

— Ловить я уж точно никого не собираюсь, — проворчала Лина, — привыкла как-то иметь дело с теми, кто сам в руки просится. Вот обзвонила с полдюжины московских на предмет «не согласились бы вы встретиться и ответить на пару вопросов?» — так все как один прямо копытом бьют! Мне надо минимум шесть интервью представить: трое детективщиков, трое — «Любовь-морковь». Не знаешь, кстати, кто из этих тёток поприличней: Краснова? Унгерн? Вахонина? Ты ж специалистка у нас по дамскому роману…

— «Приличная», как ты выражаешься, — только одна. — Я говорила ровно, стараясь скрыть закипевшую злость. — Не буду повторять, кто. Хотя точней будет «классная». И ей, вообще-то, западло быть наряду со всеми этими… Но мне кажется — пусть бы уж лучше в таком контексте, чем вообще нигде ни полслова…

— Вот и поезжай сама, и интервьюируй её на здоровье, — отмахнулась Лина.

— И поеду!! — в запальчивости воскликнула я. И добавила почти умоляюще: — Ну, я серьёзно, Лина — грех же упускать такое…

— И я серьёзно, — вдруг сказала она, поразмыслив недолго, но сосредоточенно. — Взяла б, действительно, да и поехала… точней, поехала б, да и взяла — интервью это самое, ты ж человек свободный! Вязать, небось, и в поезде можно — если дневной. Какая ей разница, кто с вопросами явится… Только уж извини: за свой счёт поездочка. Командировочных не будет, сама понимаешь. Хотя… — она опять сосредоточенно помолчала, — может быть, даже удастся что-нибудь выбить задним числом, но не факт.

— Ничего, заодно Питер ведь навещу, — ответила я, изумляясь собственной решимости. — Давно собиралась…

И, таким вот образом, продолжая сама себе изумляться, я дозвонилась в Петербург своей — из родни — седьмой воде на киселе, напросилась переночевать у них в коммуналке, после чего купила билеты на «Юность».

Лина же, в свою очередь, заставила господина Болонкина позвонить госпоже Колесниковой и договориться, что та даст интервью госпоже Никоновой для знаменитого литературного издания. Как последняя объяснила Болонкину, что будет вести беседу, не выезжая с берегов Яузы, — неведомо. Впрочем, тому наверняка всё это было до лампочки — ведь Кира Колесникова писала не фантастику…

ГЛАВА 3. ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Медленно бредя по Итальянской улице к Площади искусств, я лишь беспомощно про себя твердила: «Ох, блин! Вот же, чёрт возьми…» Все эти черти и блины относились к головокружительной питерской красе, да ещё и обрамлении золотой осени, которая способна и самые-то распоследние трущобы декорировать до набегания восторженных слёз, — что уж говорить про камни и воды, мимо которых пролегал мой пеший утренний путь…

Всегда была уверена, что расхристанную Москву с её буйной эклектикой люблю больше не оттого, что сама коренная москвичка (минимум в четвёртом поколении по отцу, определённо в третьем — по матери; таких, как я, между прочим, в стольном граде не так много!); что она больше мне по нраву за способность свою, при вечной непредсказуемости и готовности к переменам, как никто, хранить особую сокровенность невыразимо обаятельных мест и уголков — знать надо, каких…

Так было во всех трёх эпохах, которые я успела захватить за свою, в общем, ещё короткую жизнь: в позднесоветские годы с их сравнительным (ну, очень сравнительным) благополучием и одновременно — налётом тотальной совковой тусклости; потом — в стремительной деградации, мраке и одичании рубежа восьмидесятых — девяностых и, наконец, при нынешнем рьяном ельцинско-лужковском нэпе, когда сплошная уличная толкучка ещё только-только начала сходить на нет, и город бешеными темпами приобщается к европейской цивилизации. Питер же сейчас выглядел по сравнению с Москвой отсталым, обветшалым, запущенным — и всё равно бесконечно прекрасным, упорно вызывая образ благородного обедневшего аристократа в противовес вульгарно цветущей купчихе.

Попав в Михайловский, я не сразу поняла, что теперь к чему. В последнее (когда ж это было-то?) моё посещение Русского экспозиция его запомнилась сравнительно небольшой, компактной, отчего всё её великолепие можно было обойти не раз, а теперь… Ну да, тогда был период нескончаемых ремонтов и реставраций, а ныне всё, наконец, развёрнуто в полную мощь, во весь дворец, и дня не хватит…

Так что, довольно быстро запутавшись во всех этих коридорах и переходах вверх и вниз, я здорово притомилась, ещё не обойдя и половины. В конце концов, рухнув на банкетку, вытянула ноги и на секунду закрыла глаза. Народу было немного — не сезон и будний день, но кто-то вскоре сел рядом со мной и произнёс странно-знакомым голосом:

— Привет! Не помешаю?

Я раскрыла глаза и увидела Киру Колесникову. Киру собственной персоной; Киру, о существовании которой я забыла, пожалуй, только на протяжении последних нескольких часов… Киру — на сей раз — в клетчатой рубашке, вельветовых брюках и коротких замшевых сапогах.

Конечно, она мне здорово помешала своим неожиданным появлением, к которому я была совершенно не готова. «Полный расплох», — как когда-то выражалась моя старая, ныне покойная тётка.

— Конечно, нет, — ответила я.

— Давно бродишь?

— Да. Я тут, кажется, заблудилась.

— Ищешь кого-то конкретно? — спокойно проговорила она, задумчиво меня разглядывая.

— Ну да: Серов там, Нестеров и все эти ребята, — пробормотала я.

— Ты почти у цели. Я-то ведь уже возвращалась — тебе навстречу, как выясняется. Так пойдём?..

Мы отправились к «тем ребятам», потом прошли и до самого конца экспозиции; я, впрочем, уже была в слегка оглушённом состоянии и воспринимала всё не вполне отчётливо.

— Ну что, вернёшься куда-то ещё? — осведомилась она, дотоле следовавшая за мной на небольшом расстоянии.

Я честно сказала, что — нет, устала, и даже на персональную выставку в финале (не помню даже, кто там был — Филонов? Ларионов?) никаких сил, пожалуй, не осталось.

— Понимаю, — сказала она. — Это тяжко, всё за раз, когда сосредоточишься. Я вот тоже притомилась…

Что ж — пошли забирать вещи: простой куртец спортивного покроя (мой) и её куртку — замшевую, цвета хорошо проваренной сгущёнки. А также — тёмную широкополую шляпу, окончательно придавшую её прикиду что-то не то ковбойское, не то даже мушкетёрское. Смотрелось это, впрочем, на ней вполне органично, ни капли маскарада.

— Ну как Комарово? — спросила я, чтобы нарушить молчание. И добавила: — Я вчера услыхала случайно — по телефону…

— Сорвалось Комарово! Но оно и к лучшему — видишь, сюда зато выбралась. Твоя идея насчёт Русского очень мне вчера понравилась… Торопишься?

— Нет, совсем нет, — ответила я.

— Тогда присядем?

— Ага.

Мы вышли из дворцовых ворот и нашли свободную лавочку на местной «ватрушке» с Пушкиным в сердцевине. Кира достала пачку «LM» и зажигалку, снова по привычке предложила мне, некурящей; затем не спеша закурила сама.

— Между прочим, я вчера забыла договориться о фотографии! — осенило меня вдруг. Ну, хороша «журналистка»!.. И как же повезло, что мы встретились. А вообще, — фантастика, что Кира Колесникова сидит тут и разговаривает со мной, как ни в чём ни бывало; ещё несколько дней назад я и вообразить такого не могла…

— Тут у меня нет ничего, но я могу дать один московский телефон, там что-нибудь отыщут и передадут…

Кира проговорила это как-то безучастно — неужели ей совсем без разницы, как будет выглядеть в газете? Несмотря на рассеянный тон, она смотрела на меня очень внимательно, сосредоточенно, словно собираясь спросить или сообщить нечто важное.

Я уже вся подобралась в ожидании, однако вопрос, который последовал, был вполне безобидно-прост:

— А ты как живёшь — одна или с родителями?

— Одна.

— А братья-сёстры есть?

Вздохнув, я кратко изложила ей про свои родственные отношения.

Кира сочувственно помолчала и вдруг как-то очень легко и просто заговорила о себе:

— У меня тоже мать умерла — одиннадцать лет назад. Только вот мой родитель жениться больше и не думает, предпочитает свободный полёт. Так что мои братья-сёстры по всему свету раскиданы. Колесниковой, правда, числюсь только я. Хотя, по агентурным данным, и сын у него имеется в Удмуртии, и даже двойня в Пловдиве…

Она аккуратно отправила окурок в урну и, беспечно улыбаясь, добавила:

— Понимаю-понимаю, звучит не ахти как экзотично. Вот если б, скажем, три сына на Таити и дочь в Фонтенбло!.. Но — чем богаты…

Я хмыкнула, немного удивляясь такой открытости — это вам не моя, к примеру, зажатость…

— А ещё у меня есть брат по матери. От первого её брака. Ему уж сорок, он чиновник в Самаре, при губернаторе… Редко видимся, племянников почти не знаю. — Она помолчала. — Вот Ник, он всегда в таких случаях сетует, говорит: только у нас, русских, подобное бывает…

— А он что, разве умеет разговаривать? — не удержавшись, вставила я.

— Умеет, умеет, — рассмеялась она; в её смехе прозвучала какая- то виноватая нежность. — Только ленится… Ну что ж, он прав — у нас, у русских, дружеские связи бывают важнее родственных, правда?

— Пожалуй, — согласилась я.

Мы поднялись со скамьи и побрели по площади, частично огороженной, — её мостили плиткой. На углу Кира сказала, кивая на какой-то, тоже ремонтируемый, ход в подвал:

— А вот тут и была «Бродячая собака», знаешь?

Я не знала, я вообще мало чего знала в Питере. И в замешательстве задала ей детский вопрос:

— А ты что больше любишь, Петербург или Москву?

Она, тихо посмеиваясь, покачала головой, посмотрела на мутные воды канала Грибоедова, к которому мы как раз подошли; затем некоторое время разглядывала теснящиеся по обе стороны старые дома, с занавесками в окнах, бельём на балконах, где жили и живут обычные люди, что для меня лично было особенно замечательным — в московском-то центре такого осталось совсем немного, у нас ведь, как известно, в основном всякие офисы в полный рост, да флаги экзотических посольств на особнячках русского модерна… Наконец, она вымолвила:

— Москву, конечно, Москву, но…

— Но сейчас — Питер, — подсказала я машинально, вспомнив свои утренние ощущения.

— Точно! — быстро ответила Кира, снова пристально взглянув на меня. — В данный конкретный момент я больше люблю Санкт-Петербург.

Мы миновали канал, добрели до Мойки и зашли там в какую-то полуподвальную кафешку на пять от силы столиков, оказавшуюся совершенно пустой. Где она взяла себе двойной эспрессо, а я — чай с лимоном. После чего рискнула предложить некогда излюбленную игру, спросив:

— В чём сбой — в Москве или в кофе?

— Сбой?

— Ну, я имею в виду, что в этом банальном ряду предпочтений: «Москва — чай — собаки» или наоборот, «Питер — кофе — кошки» и так далее, почти каждый человек, по моим наблюдениям, вдруг на чём-то словно сбивается и нарушает логическую цепочку…

— А «так далее» — это…?

— Ну, как же, — обычно ж все выстраивают всякие пары типа Ахматова — Цветаева, Пастернак — Мандельштам, Толстой — Достоевский, или там вовсе: опера — балет, кино — театр… Дело известное.

— Ну да, продолжай…

— Ну, и вот, допустим, Бродский. Конечно, его приоритеты: Петербург — кошки — кофе — Мандельштам…

— Ясное дело, — подтвердила Кира, слушавшая вполне заинтересованно. — И?..

— И потом вдруг: Цветаева вместо Ахматовой! При всём известном пиетете к последней. Не странно ли — хотя бы на первый взгляд? Вот я и хотела узнать, что в твоей линии норма, а что как раз нарушение — кофе или Москва?

Кира рассмеялась:

— Кофе я вообще-то потому заказала, что не признаю чай в пакетиках. На мой привередливый вкус это всё равно что кофе растворимый, его терпеть не выношу. Впрочем, — добавила она, — было время, по полбанки какого-нибудь мерзейшего «Пеле» за ночь — и ничего. Разбаловались мы тут за последние годы!.. А в принципе-то — лучше настоящего хорошего чая, по мне, ничего и не бывает. Так что можешь смело записывать: Москва — чаи — собаки — Пастернаки… — Тут она ненадолго задумалась, после чего сказала: — Но, пожалуй, — Ахматова. Вот тебе мой сбой!.. А что, кстати, Толстой — он по «московской» линии?..

— Обычно, конечно, по ней, хотя…

— Хотя?.. — подбодрила она.

— Хотя, по-моему, и Достоевский с его наворотами буйными вполне вписывается в московский стиль, не хуже Льва Николаича, просто весь этот антураж петербургский в его сюжетах на первый план вылез, как и у Пушкина, кстати…

— Точно, Вета-веточка, точно! — воскликнула она весело. — Так что и Достоевского пристёгиваю не глядя, сбой это будет или нет… Ну, а ты?

— Я? — удивилась я. Удивилась тому, с какой горячей заинтересованностью был задан этот вопрос, который мне не задавал никто, который никогда не интересовал никого… И кем, в конце концов он мне был задан, подумать только… Ответ мой, однако, был совсем прост, он лежал прямо на поверхности: — У меня — всё то же самое, один к одному.

— Серьёзно?

— Конечно. А что тут такого удивительного? — Я даже пожала плечами с видом воинственной независимости; должно быть, со стороны это даже выглядело по-детски забавным.

— Так ты — наш человек, — повторила она вчерашнее.

— Ещё неизвестно, кто тут чей «наш», — пробурчала я, испытывая прилив дурацкого смущения.

Она только улыбнулась в ответ — тепло так улыбнулась, ничего не сказав.

Мы выбрались из кафе и медленно двинулись по набережной в сторону Невского.

— Теория, конечно, занимательная, — неожиданно продолжила Кира, останавливаясь, чтобы вновь закурить, — только…

— Слишком всё упрощает, и пары эти — больно по шаблону? — подсказала я, когда пауза затянулась.

— И это тоже. А ещё вот что: всякие эти, знаешь, «любишь — не любишь»… Кира опять замолчала, задумалась, совсем ушла в себя.

Я, выждав, рискнула продолжить:

— Да понятно, это — как с Питером; то есть, в смысле — собак, допустим, мы любим больше, но если какой-нибудь особо выдающийся кот прыгнет вдруг на колени… — Говоря «мы», я, однако ж, имела в виду главным образом её; я, кажется, уже тогда разгадала эту натуру, способную безоглядно любить только то, что здесь и сейчас, на что упал заинтересованный взгляд — а уж жизнь да судьба, небось, щедро предоставляют ей всё новые достойные объекты… не то, что некоторым…

— Именно, дорогая, именно, — ответила она, снова одаряя благосклонной улыбкой, а затем вдруг, неожиданно заглянув прямо в глаза, быстро и серьёзно произнесла: — Вета, расскажи мне про своё самое первое впечатление от моей книги. Что это для тебя было?

Тут я снова очень удивилась, если даже не изумилась — насколько просительно сие прозвучало, несмотря на требовательность. Ведь я, в принципе, была совершенно уверена, что Кира Колесникова — отнюдь не наивный самородок, но существо, которое цену себе знает — ну, или почти знает… Знает, невзирая на всю свою безвестность, на изначальную скомпрометированность жанра, к которому приписана, на крайне низкий среди высоколобых и относящих себя к таковым статус своей книжной серии (ну, действительно, кому б в голову пришло выискивать там жемчужины, кому?) … А поскольку — всё равно знает, то что тогда ей мнение девочки с улицы? Во всяком случае, — столь явная в этом мнении заинтересованность…

Как затем выяснилось — я, в общем, не ошибалась: Кира Колесникова вполне сознавала, что имеет как минимум серьёзные способности к литературному творчеству, а кроме того — имеет, что сказать в этом самом творчестве при этих самых способностях. Но я и предположить тогда не могла, насколько, при всём том сознавании, написав конкретно вот эти пять, нет, аж шесть, романов за последние четыре года, в первый из которых впряглась почти случайно, а следующие тянула, уже не успевая опомниться, — насколько она была не в силах отстраниться и трезво оценить, во что, собственно, ввязалась и куда её, в конце концов, занесло. И посему — как сильно нуждалась в свежем взгляде человека со стороны. Человека обязательно незнакомого, непосредственного и неравнодушного. И что именно это и подвигло её отложить все дела и отправиться в Русский музей — дабы найти меня там!..

— Что это было для меня? — переспросила я в некотором замешательстве. — Ну, конкретно-то это было «Одиночество втроём». Абсолютно случайно — хотела поболеть в обнимку с какой-нибудь книжонкой новой, непритязательной, — желательно переводной. Но, к счастью, переводной не попалось… И, в общем — просто шок какой-то: так здорово и, главное, так неожиданно! Притом, что некоторые места меня там раздражали, да и финал… не очень убедительным показался. Всё равно… Я даже вылечилась сразу, честное слово!

— Про эти места ты мне потом ещё изложишь детально, — спокойно отметила Кира. («Тебе, что, правда этого хочется? — подумала я. — Ничего себе!..») — А пока скажи вот что… Сам сюжет — сюжет, я не о фабуле, понимаешь, — выстроен достаточно занимательно? Цепляет?

— Ну конечно! Даже слишком — почти как в авантюрно-приключенческом чтиве. В этом, прости, даже привкус дешёвки какой-то чудится иногда, однако…

— Ясно. Приличная проза должна быть скучновата.

— Н-необязательно, — промямлила я, уже раскаиваясь за «дешёвку».

— Должна-должна, — продолжала подначивать она. — Ты припомни программу-то школьную: неужто всё подряд — на одном дыхании? И про мир, и про войну?..

— Ну, по-разному бывало…

— И как же ты поступаешь, если книга, конечно, хорошая, да уж больно длинная?..

— А ты? — слегка огрызнулась я.

— Отправляю на полку.

— Этак можно и неучем остаться, — произнесла я рассудительно. — Этак и добрую половину классического наследия не одолеть…

Мы рассмеялись.

— Ты, Веточка, прелесть, — пробормотала она сквозь смех, но, отсмеявшись, сказала: — А ведь я серьёзно спрашиваю!

— То есть: как быть, если прочесть — дело чести, а вот… не идёт? — Я пожала плечами. — Ну, не знаю. По-разному… Всё зависит — действительно ли это дело чести; да и от того, когда читаешь, в который раз. У меня часто бывало: открываешь, значит, в первый раз нечто, как отрекомендовано, совершенно выдающееся, и… Либо вдруг сразу начинает активно не нравиться почему-то, либо — элементарно кажется нудным и затянутым… А у меня в этом отношении дурацкая такая добросовестность, родительская выучка. Короче, заставляешь себя добить до победного конца; кажется, вот сейчас закроешь с облегчением страницу последнюю, с полной уверенностью, что — навсегда… Что можно, значит, поставить мысленно галочку, где надо и — если не забыть, то задвинуть куда-то… на периферию сознания…

— И что же дальше?.. — поторопила Кира, когда я рассеянно примолкла, не зная, как сформулировать дальнейшее.

— А дальше — закрываешь, значит, эту последнюю страницу, и… Ну вот, знаешь, бывает — перед тем, как дверь, уходя надолго, надо уже захлопнуть, — а ты стоишь на пороге, мысленно так охватываешь взглядом всю квартиру: утюг там, краны, форточки, да?.. Так вот и тут — вспоминаешь разом прочитанную вещь, как бы напоследок выключатель щёлкает и освещает всю её целиком… Тут же вдруг: бац, и понимаешь: чёрт, а ведь это, вообще-то… великое произведение, из тех, что — ну, типа на всю жизнь с тобой… — Говоря это, я даже немного смутилась — не слишком ли пафосно?..

— И какие, например, это были книги?

— Да мало ли!.. Да хоть «Москва-Петушки», хоть «Лолита» в первый раз, хоть «Доктор Живаго»… Или там «Котлован» какой-нибудь и вообще Платонов… Да что Платонов — Фёдор Михалыч местами с таким скрежетом шёл — это уже потом было странно: отчего так? Задним-то числом всё-всё казалось чрезвычайно интересным и значительным!

— Ясно, — сказала Кира. Затем усмехнулась вполне добродушно: — Колесникова тогда, по идее, должна дать обратный эффект…

— Не знаю, — честно выдохнула я. — Понятия не имею. Какие тут, вообще, могут быть правила? Одно могу сказать: пока держит. И даже очень сильно! И перечитывать хочется…

— Ну, что ж, спасибо за подробный ответ, — ровно произнесла она, подводя итог.

Мы уже были на Зелёном мосту, где начинался Невский и толклось множество народу, в основном туристов. Она сказала, что ей надо к метро; нам было в одну сторону. Мы двинулись молча — не столько из-за толчеи, сколько, по крайней мере, я, из-за полной опустошённости от такого разговора; как же, получается, отвыкла я от интенсивных общений с кем бы то ни было… На подходе к станции «Невский проспект» она полуобернулась и лаконично напомнила: — Телефоны.

Пристроившись в каком-то углу, я нацарапала под её диктовку московский номер.

— И свой запиши. Надеюсь, ещё увидимся, поговорим.

В это я, положим, не поверила — простой жест вежливости, не иначе, никакого продолжения не будет. Впрочем, всё равно приятно; я нацарапала свой домашний и оторвала ей этот клочок бумаги, который был небрежно отправлен в чуть потёртый замшевый карман (кажется, она вообще была без сумки)…

Ну, что же — каждой своё: одной занятная болтовня с милой (надеюсь) девочкой, другой — нежданно приваливший и богатый улов впечатлений; то-то будет детальных воспоминаний долгими зимними вечерами по-над вязальными спицами… О чём ещё можно мечтать в моём случае?

Проводив взглядом её шляпу, напоследок промелькнувшую в толпе у входа в подземку, я побрела пешком в сторону Литейного.

ГЛАВА 4. ЛИНИНА РАБОТА

Через несколько дней я предъявила Лине свои трофеи: сломанный диктофон, блокнот с питерскими записями и готовый кардиган.

Диктофон её расстроил не слишком — действительно, при таком множестве ошивающихся вокруг мужиков о нём будет кому позаботиться. А вот прочитав мои записи (которые, разумеется, целиком относились к первому дню), Лина тихо рассвирепела:

— И это всё?! А где она родилась? А что закончила? Неужели

трудно было выяснить такую ерунду!..

Она бы шумела и дальше, но удачно получившийся кардиган её сдерживал. Недвусмысленно дав понять, что ничем кроме рукоделия мне в жизни заниматься не следует, она снова его примерила и снова осталась довольна.

Что говорить, крыть мне было нечем, абсолютно нечем. Ибо моё, например, знание того, что у Киры К. имеются братья в Самаре и в Удмуртии, или что случались у неё крутые ночи, полные «Пеле», — объяснялось только лишь одним: она сама, по собственной инициативе это выложила.

Я ведь вообще так по-дурацки устроена, что мне безумно трудно спросить у даже вполне располагающего к общению человека о простейших вещах вроде: а сколько вам лет, а живы ли ваши родители, а есть ли дети, а в каком заведении учились… Всегда инстинктивно предпочитаю, чтоб такое выяснялось само собой — или сам сообщит, или другие потом расскажут. Куда проще уж попытаться узнать что-нибудь отвлечённо-нейтральное: а Москву вы предпочитаете или Питер, весну, там, или осень… Короче, отправляться для интервьюирования, тем более отнюдь не пространного, а чётко-ознакомительного, было с моей стороны авантюрой просто головокружительной. Удивительно, что я вообще хоть что-то оттуда привезла…

Лина, конечно, потом быстро сделала всё, что надо: позвонила по выданному Кирой московскому номеру, договорилась с её, по-видимому, друзьями, что редакционный курьер съездит к ним за фотографией, а ещё преспокойно у них узнала, что родом Кира из города Краснозёрска, где до сих пор и прописана, что живёт «то здесь, то там», а училась она когда-то в Литинституте, но бросила.

— Где это — Краснозёрск? — тупо спросила я.

— Господи, ну откуда я знаю! — простонала Лина с тихим негодованием. — Сколько ж возни с этой Колесниковой! Наконец-то я с ней закончила, у меня и без неё сейчас запарка!..

И всё-таки профессионализм есть профессионализм, — Лина подтвердила его, надо признать, блестяще, когда соорудила из обрывочных сведений нечто связное, стройное и гармоничное, опустив все выпады против «Дон Гуана», однако ж при этом сумев и оставить легчайший саркастический оттенок пренебрежительности к этим кормильцам-работодателям… Хотя, конечно, в данном случае оценить уровень лининой работы могла только одна я, знавшая, из какого сора это взялось. Ну, а вообще — обычное блиц-интервью, как и все прочие из этой серии, то есть вполне стандартные вопросы-ответы, предваряемые очень кратким предисловием с неполным перечнем опубликованных вещей, венчаемым сакраментальным «и др.»…

Правда, фотография была отобрана запоминающаяся — Кира смотрела в объектив без улыбки, отрешённо, совершенно вся в себе, и это выглядело с какой-то убедительной значительностью. Так что я, успевшая узнать её будто бы вполне пушистой и разговорчивой, я, которую она, как выразились бы в романе ХIХ века, «обласкала», — поняла вдруг, насколько всё это на самом деле было поверхностным, насколько вся её подноготная осталась совершенно мне неведомой…

Ну, и неужели ж никто теперь не клюнет, не поведётся хотя б на этот впечатляющий образ? Никто-никто, не обольщайся, мрачно сказала я себе; все ленивы, нелюбопытны и предвзяты изначально. А и какая, опять же, тебе забота; эта проза безумно радует и заводит, а иногда выводит из себя — тебя, и вероятно, ещё какое-то количество неизвестных тебе людей, вот и прекрасно! Остальное пусть заботит саму Киру или её издателей. А тебе — тебе впору заниматься своими собственными делами…

Впрочем, это несчастное интервью вышло не скоро, а где-то в декабре, ближе к Новому году. А ещё в начале ноября в продаже появился «Шоколад с кайенским перцем» — роман, который я до сих пор считаю одной из самых лучших Кириных вещей, ну, может быть, на пару с «Карточными домиками». Лучшей-то, кстати, ещё не значит «любимейшей» — последней для меня, например, является «Птица счастья» («непропечённая», по Кириному выражению, но это к слову…).

Я уже успела его не только купить и прочитать, но и перечитать, когда однажды утром у меня раздался звонок, и мужской голос нетерпеливо потребовал Вету. Затем он скороговоркой поведал, что давно должен передать тут кое-что от Киры Вадимовны, а посему, если я сегодня вдруг окажусь в центре, — то он с двух до четырёх намеревается быть в кофейне у метро «Кузнецкий мост». На нём такой длинный клетчатый шарф. Отбой.

Тоже мне, знак отличия!.. Что теперь, бродить между столиков, оглядывая каждого мужика? Или, может быть, это совсем маленькое заведение? Я не имела ни малейшего понятия, поскольку ни разу не посещала эти новооткрытые дорогостоящие заведения в центре города.

Залитое неоном помещение, которое я обнаружила, толкнув стеклянную дверь, — оказалось внушительным, но почти пустым. У витрины с кондитерскими изысками две рекламного вида официантки лениво переговаривались с подобного же вида секьюрити, а у окна сидела пара. Мужик, кроме заявленного шарфа обладавший маленькой лысинкой и длинными патлами, первый поднялся мне навстречу.

— Вы — Вета? Тогда — вот тут, — он достал дипломат, долго там рылся и, наконец, протянул бумажный пакет.

— Спасибо. Значит, от Киры?

— Да. Она просила — была проездом — а я был занят…

— Спасибо, — повторила я. И всё-таки, помимо собственной воли, осмелилась выдавить из себя неуместно-любопытный вопрос: — Проездом — куда?

— Вроде — в Краснозёрск к себе собиралась, — немного подумав, ответил тот. — А там — бог весть. Присоединитесь? — добавил он так же отрывисто и исключительно из вежливости.

И, услыхав столь же вежливый отказ, с явным облегчением вернулся к своей девице за столик, где у них помимо чашек и рюмок громоздились какие-то раскрытые папки.

Пакет я развернула на улице. Там был «Шоколад» с кириным автографом: «Вете в память о наших разговорах по-над-Мойкой и с надеждой продолжить их где-нибудь на Оленьих прудах». Чёрт побери, тыщу лет не ходила на Оленьи — но с тобой бы, Кира!.. Но разве я говорила ей, что живу в Сокольниках? Должно быть, всё-таки сказала вскользь, а она не забыла, вот и бросила взгляд на карту Москвы, когда книгу надписывала. А надписывала же, небось, целую стопку, на ходу сочиняя каждому адресату нечто приличествующее — так что, особо не обольщайся, Вета-веточка…

Но всё равно — разве ж могла я вообразить ещё пару месяцев назад, что получу новинку прямо из её рук? Как показывает практика, чудеса-таки случаются!..

Да, а всё же, однако, — что это за Краснозёрск такой? На обратном пути я заехала в районную библиотеку и попросила там в читальном зале энциклопедию «Города России». И со стыдом узнала, что, вопреки моему представлению, сие название — отнюдь не плод революционных переименований, что Краснозёрск — исконное имя довольно старинного городка, стоящего на одноимённом же озере, расположенного, в свою очередь, на стыке трёх северных областей; ну как это я ухитрилась даже ни разу о нём не услышать?

Итак: «Население — 63 тыс. чел. в 1992 г. (всего-то!..) … Впервые упоминается в летописях в начале 13 в. (ого! почти нам ровесник!) … В конце 14 в. вошёл в состав Великого княжества Московского…» Так, так: «В 19 в. теряет торгово-промышленное значение, сохраняя лишь административные функции уездного центра. В начале 20 в. в городе работают воскосвечные, мёдотопильные, гончарные предприятия. Население занимается также огородничеством, рыболовством и торговлей (2 ежегодные ярмарки). Открыты земская больница с аптекой и богадельня. Имеются реальное училище, женская гимназия, общественная библиотека и книжная лавка. (Прям цивилизация!) В современном Краснозёрске (внимание!): кирпичный завод, завод фарфоро-фаянсовой посуды, художественно-промышленный комбинат (производство традиционной лепной игрушки, декоративных керамических изделий), пищевые и деревообрабатывающие предприятия. Филиал Костромского педагогического института. Народный театр. Историко-художественный музей с картинной галереей (интересно, что там у них выставлено?)».

Что ж, совсем неплохо для такого маленького заштатного городишки!.. Далее: «Хорошо сохранилась рядовая застройка 18 — нач. 20 вв. Бывший Знаменский монастырь нач. 17 в. … Церковь Андрея Первозванного c луковичными главками, высоким крыльцом и открытой галереей… Четырёхстопный Благовещенский собор в стиле позднего барокко…» Эх, целый мир, о котором я до сей минуты даже понятия не имела, как, впрочем, и ещё о множестве других городков, не входящих в Золотое кольцо и потому, как говорят, обречённых на медленное умирание…

Да, всё-таки странно, что Кира оттуда родом; хотя вид у неё был совершенно столичный, из её текстов можно было понять, что она наверняка откуда-то из провинции — но если б меня попросили угадать, то, наверно, подумав, я назвала или какой-нибудь, допустим, относительно крупный и, как мне представлялось, интеллигентный Петрозаводск, или, скажем, старинный западный Выборг, а то и вовсе — город науки Новосибирск… (Не была нигде из вышеперечисленного; всё — лишь домыслы или интуиция, как получается, обманувшая.)

Но вот, поди ж ты — Краснозёрск! Может быть, когда-то и славный, но теперь наверняка очень бедный, запущенный — такие городки и раньше-то были в загоне, а сейчас там, пишут, хроническая безработица, невыплата зарплат и полное обветшание жилого фонда…

Дома я посмотрела на первый, ненадписанный экземпляр, в одночасье ставший лишним — кому б его подарить? Лина отпадает; можно, конечно, попытаться провести просветительскую работу с Алевтиной — не совсем же она, чёрт возьми, безнадёжна! — да только обилие, как на грех, в «Шоколаде» жаргонных выражений и даже привкус криминальной интриги (и как только «Дон Гуан» это проглотил; нет, Колесникова у них точно белая ворона!), пожалуй, способны её отпугнуть — с неё, несчастной, станется…

Но не Миловзорову же его вручать, в самом деле!.. Миловзорову — который, кажется, кроме «Спорт-экспресса» и глянцевых журналов для мужиков читает ещё разве что свои специальные тексты на английском. Хотя — почему б не попробовать ради эксперимента? Так сказать, Киру Колесникову — в массы новой трудовой офисной интеллигенции (которую тогда ещё не успели обозвать планктоном)…

А, кстати, куда этот Миловзоров запропал, давненько что-то не заглядывал?..



Куда он запропал, выяснилось довольно скоро.Интервью с Кирой вышло в конце декабря; Лина, торопливо поздравляя меня по телефону с Наступающим, сообщила, что успела получить за нашу совместную работу трудовую копейку, точнее полушку, — как раз на бутылку, и по сему поводу стоит, конечно, увидеться, но только теперь уже после праздников, кои у неё расписаны целиком и полностью. Я и не сомневалась, что дни её ждут феерические, это не наши с Алевтиной бдения у телевизора с приглушённым звуком, дабы не проснулся за стенкой маленький домашний тиран…

В январе я сидела у Лины — на «Электрозаводской», в её небольшой квартирке, полностью заваленной, помимо книг, газет, журналов и дисков, детскими игрушками, владелец которых, как всегда, отсутствовал. Полуосыпавшаяся ёлка в углу так и не разбиралась, хотя Старый Новый год уже пару недель как миновал. Лениво-похотливая Алина возлежала на тахте и утомлённо перечисляла все мероприятия, как светские, так и обыкновенные, вроде попоек на работе и у знакомых, которые ей пришлось почтить своим присутствием. Мне оставалось внимать этому примерно так, как внимала раньше какая-нибудь бедная родственница рассказам родственницы богатой об утомительных балах у генерал-губернатора…

Раздавшийся звонок в дверь (подъезд был без домофона) её озадачил; «Странно, никого не жду», — недовольно пожала она плечами и побрела открывать.

— Извини, я без звонка, — послышался чей-то уж больно знакомый голос, звучащий с интимной пониженностью. — У меня батарея у мобильника села. Был тут рядом, решил тебя увидеть…

— У меня Вета, — объявила Лина после паузы, — мы собрались выпить по поводу…

— Вета?.. Вета, здравствуй, — робко и одновременно нагловато произнёс Миловзоров, заглядывая в комнату.

И, помявшись лишь мгновение, сходу начал плести что-то по поводу своего нежданного появления… Я почти не вникала. Было ясно как божий день, что объявился он тут не случайно, то есть — случайно, конечно, но отнюдь не впервые. А уж где и когда они там успели пересечься и задружиться — какая мне разница…

Лина смотрела на меня взглядом, говорящим: «Ну, ты сама, извини, виновата — ни себе, ни людям… Что ж удивляться, если кто-то взял да и воспользовался…»

— Мне пора, — попыталась я ретироваться.

— Ну, ещё чего! — возмутилась она совершенно искренне. — Зачем я обед готовила?

«Так не пропадёт теперь твой обед», — хотелось ответить мне, однако я всё же безвольно уселась с ними за стол, где были выставлены целых две бутылки «Московских каникул» — простецкого, но весьма любимого нами красного винца с привкусом шиповника, — та, что прикупила Лина на наш гонорарчик, и та (неужто совпадение?), что притащил с собой Миловзоров…

Пока последний, как ни в чём ни бывало, исполнял вдохновенную песнь о себе любимом, а Лина старательно делала вид, что всё в полном порядке, — я молча анализировала собственные эмоции. И к концу обеда пришла к выводу, что всё это колышет меня не особо. То есть, конечно, неприятное удивление имеет место быть, — но никак не более того. Да если б мне Лина сама обо всём честно сообщила заранее — то и говорить-то было б не о чем; можно подумать, кто-то тут кого-то способен забронировать!.. Воистину, меня теперь занимали совсем другие вещи.

Когда я засобиралась домой, Миловзоров даже сделал вид, будто нам, само собой, по пути в наши Сокольники — но тут уж я соврала, что мне ещё нужно ехать в центр, к заказчице. И покинула Линино гнездо с явным облегчением, с каким навсегда закрывают последнюю страницу учебника — скучного, но необходимого.

ГЛАВА 5. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КИРЫ К.

Недели три спустя, я как всегда сидела днём дома, трудясь над заказом. Отлично помню этот заказ — свитер из собачьей шерсти, на груди которого требовалось изобразить портрет скотч-терьера (фото прилагалось). Несчастная псинка, которую как раз накануне обстригли, погибла под колёсами БМВ — и как!.. Её хозяева из соседнего дома — мама и сын лет десяти, придя ко мне с пряжей и фотографией, глотали слёзы: вся улица видела, что их Кляксу, спущенную с поводка и скромно трусившую по самой кромке, подлый лимузин сшиб совершенно намеренно, проделав для этого целый трюк и весело отсалютовав затем фарами… «Ну что она ему сделала, а? — вопрошала женщина, простая бюджетница. — Мы для них — пустое место, так и не замечали бы, нам и лучше! Нет, надо последней радости лишить!..»

Я тоже вскипела, от души пожелав этому гаду разбиться в своей поганой тачке в лепёшку, нет, лучше — взорваться так, чтобы его мелкие фрагменты долго собирали по всей округе. И, хоть сама идея с портретом лично мне показалась сомнительной — почти как набить из Кляксы чучело и поставить на видное место! — я согласилась: пускай малец носит, если это будет его греть в обоих смыслах. И даже решила, что плату с них возьму чисто символическую — при том, что пряжи тут явно не хватит и придётся добавлять из собственных запасов.

Я выполняла эту благотворительную акцию под чинную клавесинную музыку, льющуюся с кассеты, что подарила мне на Новый год Алевтина, когда раздался телефонный звонок.

— Привет, Ветка! Поздравляю тебя со всеми прошедшими праздниками сразу — уж извини за такое опоздание! — Голос Киры был бодр, тон, как и прежде — безмятежно-благожелателен.

— Кира?! — изумилась я. — Спасибо, и тебя, разумеется…

— Давно хотела позвонить — всё никак не получалось. Хлебодаров тебя тогда нашёл?

— Кто?.. Ах, да, конечно — только он представиться забыл…

— С ним бывает, он такой… Прочла?

— Ну, разумеется!!

— И как?

Вопрос был задан мимоходом, и, следовательно, требовал подобного же ответа — быстрого и ёмкого.

— Б-брутально! — выдохнула я, чуть подумав.

Кира рассмеялась:

— Между прочим, не ты первая охарактеризовала именно этим словом…

— Вот видишь!.. Ой, а интервью-то к тебе попало? Жаль, что оно такое маленькое и вообще, по шаблону, но иначе там и быть не могло, ты ж понимаешь…

— Да, спасибо. Всё нормально, не бери в голову, — беспечно ответила она. — Я чего звоню: ты как, вечером занята? Нет? Тогда — малость развеяться не желаешь? Мне сегодня, как ни плачь, — тридцать стукнуло. Ш-ш, — тут же прервала она мои возгласы, — это я тебе почти по секрету. На этом решено не зацикливаться. Поздравления и подношения исключаются. Мне тут уже и так, можно сказать, коллективный подарок сделали — завтра в Англию лечу на пару недель, к знакомым по вызову.

— Классно! — не могла не одобрить я.

— А сегодня просто один приятель свой вечер поэтический проводит — у знакомой нашей тут такой частный маленький салон образовался… У него тоже как раз день варенья, только дата не круглая. Вот заодно такая общая тусовка и намечается, всякой твари по паре. Поговорить, правда, толком вряд ли удастся — но хоть вот его, Севу Кладько, послушаешь. Он такой мистификатор — может, тебе будет занятно… Так что подъезжай часикам к семи; адресок такой…

Ну, разумеется, она — Водолей, самый творческий знак, могло ли быть иначе… А что это ещё за «маленький салон»? По идее, таковой должен просто собираться на чьей-то квартире, однако, судя по адресу, вырисовывалось нечто вроде клуба. Интересно также узнать, а чего туда, собственно, надевают; как же давно я нигде не бывала…

Не придумав ничего лучше новых джинсов — обычных чёрных «Ли» и одного из моих фирменных свитерков, я накинула наверх лишь лёгкую осеннюю куртку — начало февраля, а в Москве уже тепло и сыро, разгар весны, да и только. В семь я была на «Пушкинской»; выйдя на буйно освещённую Тверскую и поозиравшись по сторонам, двинулась в направлении нужного переулка, свернула туда и вскоре нашла искомую подворотню.

Двор, что за ней скрывался, был глух и совершенно тёмен — и не скажешь, что в двух шагах отсюда главная улица главного города самой огромной страны… Надо же, прям стихи получились, отметила я, не решаясь ступать на эту пугающую территорию, но к счастью, следом тут же подоспела небольшая компания, по чьим репликам стало понятно, что ищет она тот же самый вход. Незаметно присоединившись, уже через несколько минут я ввалилась вместе со своими попутчиками в какой-то полуподвал, встретивший с порога ярким светом и ненавязчивым французским шансоном на фоне людского гомона.

— Свои, свои! — крикнула подоспевшая Кира неприметному мужичку на входе, пытавшемуся выяснить, кто мы и откуда.

Компания с шумом её обступила, вручив неслабый букетец, который я и не заметила в темноте.

— Подарок за мной, — успела шепнуть я, когда она ко мне подошла, освободившись ото всех приветственных объятий.

— Брось, тебе говорят. Здесь всё по-простому, сама увидишь. Раздеваются вот тут, выпить берут вон там. Расслабляйся пока, Сева начнёт через полчасика…

Она исчезла, кем-то куда-то увлекаемая; я пристроила куртку в маленький гардероб и отправилась в одиночку изучать помещения.

В довольно просторном холле, помимо гардероба, было много глянцево-зелёных растений в разнообразных керамических ёмкостях с хорошей авторской росписью, а под потолком ещё серебрилась забытая мишура новогодних тусовок. Но народ в основном кучковался в баре и гостиной. Несколько столиков и табуретов в тесноватом баре были плотно заняты, но большая часть входящих и выходящих брала коктейли, которые споро сооружали и выставляли на большой поднос молчаливые парень с девушкой, и отправлялась с ними гулять. Я тоже взяла стакан с жидкостью цвета морской волны и неизбежным зонтиком на соломинке, прихватила с другого подноса тарталетку и побрела в гостиную. Та была довольно-таки просторной, разделяясь на две неравные половины: небольшой, но вместительный зал с рядами стульев и настоящей сценой (микрофоны, подсветка, всё, что полагается), а также целый отсек с камином, креслами и диванами. Последний заполнила неоднородная публика: и мальчики-девочки в прикидах с продранными локтями и прочими приколами от Галери Лафайетт, и куда более практично и демократично одетые трудящиеся, явно заявившиеся сюда прямо из своих редакций или кафедр.

Я увидала шарф и патлы Хлебодарова; меня он не узнал в упор, скользнув рассеянным взглядом, и подошёл к какому-то мужику, расположившемуся со своим стаканом у каминной полки. После их взаимных приветствий до меня донеслось:

— Да, это ты верно: прямо филиал ЦДЛа у Татьяны тут образовался. Но только — три дня в неделю и крепче вина ничего не положено. Так ты в первый раз здесь, значит? К Кире или к кому? — Голос у Хлебодарова, как и в прошлый раз, был отчётливым и недовольным — недовольным, по-видимому, не от настроения, а от особого тембра; его же собеседник говорил совсем тихо.

Услышав что-то про Киру, я невольно пододвинулась поближе и прислушалась.

— Ты её последнюю-то вещь читал?

— Да, — еле слышно отвечал тот мужик, загороженный от меня Хлебодаровым. — Драйв такой хороший… настоящий… А она что, у Стебловского на договоре?

— Ну да. Это ж я её в своё время надоумил: чего сидеть без копейки, напиши для Аркаши пару глав, он тебе — аванс тут же!.. Ну и пошло-поехало. А сейчас он, подлец…

— Вы не позволите? — Прозвучавший голос был виновато- просителен.

Я рассеянно пропустила невысокую девушку, которая села рядом со мной в освободившийся уголок дивана.

Те, к разговору которых я прислушивалась, двинулись в сторону бара — чёрт, вот жалость, но не идти же вслед за ними!..

— Простите, — сказала девушка, — вы случайно не знаете, где может быть Кира Колесникова?

У девушки были пепельные волосы, подстриженные как-то очень тщательно и замысловато, и нежный цвет лица; пальчики с перламутровыми ноготками нервно перебирали незажжённую ментоловую сигарету.

Что-то ты больно робко держишься для такой дорогой стрижки, подумала я, а вслух ответила:

— Да где-то здесь ходит.

…А и правда, где ж она ходит?

— У вас очень интересный свитер, — произнесла девушка после паузы.

— Что? Ах, свитер. Да, спасибо, — ответила я, озираясь по сторонам.

Ещё бы, ласточка, «аранское вязание» — дело хлопотное… А Киры и впрямь не видать.

С эстрады объявили начало вечера, и народ не спеша потянулся рассаживаться поближе. Та самая Татьяна — моложавая хозяйка заведения, явно следовавшая заветам старушки Коко, что утверждала: если вы завтра не сможете вспомнить, в чём была женщина накануне вечером, значит, она была одета в высшей степени хорошо и уместно, — представила щуплого поэта по фамилии Кладько, хотя большинству присутствующих он явно был знаком.

Зазвучавшая поэзия оказалась сплошной стилизацией под древнекитайскую, точнее вряд ли кого обманувшей попыткой мистификации, поскольку была объявлена вольным переложением недавно найденных рукописей безымянного автора. Всё это мало меня вдохновляло, тем более что было явно чем-то неновым — по-моему, мне уже где-то когда-то попадались нашенские подражания не то японцам, не то корейцам… Дальний Восток в моде, только почему он ограничивается двумя-тремя странами? Взял бы для разнообразия какой-нибудь Вьетнам, что ли, — раздражённо подумала я.

Слава Богу, перемещения во время чтения вполне допускались — многие входили и выходили свободно, не создавая шума, чему способствовали мягкие ковры и идеально смазанная дверь с лилово-чёрным витражом. Я вскоре тоже поднялась и ушла в бар, где в сизых облаках дыма различила у стойки силуэт Киры. Его, в свою очередь, полуобнимал силуэт мужской; я меланхолически отметила, что волосы у Киры отросли уже ниже плеч (замечательно густые волосы!), взяла с подноса ещё один коктейль — на этот раз золотисто-жёлтый, кинула в рот какой-то орешек и вышла проч.

В холле никого не было, кроме курящей у гардероба стайки стильных девчонок и ещё долговязой фигуры, маячившей возле кадки с лимонным деревцем, в которой я вдруг узнала питерского Ника. Мы молча кивнули друг другу издали, и я отправилась бродить дальше.

За время моих последующих блужданий туда-сюда, включивших ещё парочку коктейлей, мистификатор успел закончить, выслушать какие-то вопросы и ответить на них. Затем ему слегка поаплодировали, поднялись с мест, вновь сбились в несколько тесных компаний, и через полчасика большинство, наконец, потянулось на выход; одни при этом громко прощались, другие, как видно, собирались отправиться куда-то ещё. Издали я видела, как Кира провожала ту робкую девицу, а затем её, Киру, подхватили и увлекли за собой Хлебодаров с какой-то тёткой… В общем, я поняла, что даже попрощаться толком не выйдет, и решила уходить по-английски.

Верхнюю одежду почти всю уже размели; девушка, которая подавала коктейли, подбирала оставленные прямо на гардеробной стойке стаканы и пепельницы. Я шагнула забрать свою куртку, но кто-то меня опередил, подхватив и подав её, как полагается, и этот кто-то оказался Ником.

— Бла-го-да-рю, — произнесла я, влезая в рукава.

— Кира просила передать: продолжение следует, — сказал он глуховатым голосом.

— Что?

— Они едут в клубешник тут один. Желающие могут присоединиться.

Он сообщил это без малейшего энтузиазма, да и я, немного удивившись предложению, тут же подумала — нет, спасибо, мне, пожалуй, пора, я и здесь-то проторчала одна, никому не нужная, куда ж ещё тащиться в какие-то ночные заведения!.. Но не успела и рта раскрыть, как раздался чей-то недовольный голос:

— Никита, ну вы идёте или нет? Все уж сидят, ждут!..

И Ник, так и не дождавшись моего ответа, автоматически подтолкнул к выходу — вежливо, но решительно, а в дверях даже взял за руку, чтобы не потерять среди бестолково прощавшейся группки людей. И мы как-то быстро оказались на заднем сиденье машины, где ещё трое человек, которым до нас дела не было, оживлённо спорили, как будет лучше проехать — по Тверскому вниз или сразу по Бронной? Девица на переднем сиденье возмущённо говорила, что дворами тут пройти будет и то быстрее, чем ехать по бульвару, однако при этом вылезать из машины явно не желала. Наконец отправились, и, несмотря на остановки у светофоров, действительно, довольно быстро очутились у цели: длинного одноэтажного строения, — кажется, пристройки к какому-то большому особняку дореволюционной поры. Вход для женщин — надо ж, повезло! — в тот вечер там был объявлен отчего-то бесплатным.

Внутри клуб оказался вполне камерным — никаких танцзалов, бильярдных, курительных, что так часто упоминаются в современных романах (в том числе и Кириных), явно не просматривалось. Похоже, тут было всего два зала — маленький каминный, где сидели за столиками при свечах под стеклянными колпаками, и, побольше, подемократичнее, — с баром и эстрадой. Мы, как и прочий народ из татьяниного заведения (многие уже были знакомы мне визуально) влились в этот второй зал, увешанный портретами джазменов и рокеров, и быстро смешались с местными обитателями.

Столиков тут было мало, но на свободном пространстве никто не танцевал, большинство предпочитало сидеть на табуретах у стойки или банкетках по углам и внимать. Внимать было чему, во всяком случае, на мой неискушённый слух. Саксофонист на эстраде играл… с немыслимо-убедительным драйвом, если воспользоваться терминологией того мужичка, что говорил о Кирином «Шоколаде» (ныне затасканное это словечко ещё только входило в быт; я тогда даже не знала точного его перевода, но смысл угадывался легко) … Где, где, кстати, тот мужичок, я хочу, между прочим, задать ему пару вопросов… вот только дослушаю это пронзительно-бередящее… Чёрт, как же оно меня цепляет… а может, просто алкоголь так действует?..

Я думала что-то подобное, активней всех аплодируя умолкнувшему музыканту, когда ко мне подошёл Ник.

— Ник, откуда ты возник? — поприветствовала я.

— Что будешь пить? — осведомился он слегка неприязненно.

— Как мило с твоей стороны. С чего бы это?

— Что будешь пить? — повторил он, не глядя на меня.

— Скажи, с чего бы это — и я скажу, что буду пить, — заявила я неумолимым тоном.

— Тебя велено развлекать, — произнёс он почти с отвращением.

— Ну, и кем же это велено?..

Он молчал.

— Ну, раз велено, так развлекай, — посоветовала я. — А не стой с кислой рожей.

Он не сдвинулся с места.

— А, так ты про насчёт ещё выпить, — вспомнила я. — Спасибо, но мне, пожалуй, хватит.

Я, хоть и явно слегка перебрала сегодня (моему организму много-то и не надо, если речь о чём-то чуть покрепче тех же «Московских каникул»), но всё-таки вполне отдавала себе в этом отчёт.

— Можешь, впрочем, добыть мне минералки, что ли, если тут водится. А вообще, где Кира?

Он ушёл, не ответив на этот коронный вопрос вечера. Киру, впрочем, я тут же заметила в противоположном конце зала — как всегда, в плотном окружении… Но вскоре я даже успела о ней забыть, перебравшись поближе к эстраде, поскольку там неистовствовал теперь уже гитарист. Наверно, мне не почудилось, что он играл фантастически, поскольку аплодисменты, хоть и были тут, как я успела заметить, довольно вежливыми и воспитанными, принципиально без ажиотации, — продолжались после его выступления целую вечность.

Они уже смолкали, когда я, случайно обернувшись, заметила неподалёку Ника, явно направлявшегося ко мне со стаканом в руке, и только что его настигшую Киру.

— Держи, мы уезжаем, — расслышала я. — Только не потеряй, комплект ведь один!

Тот молча взял то, что она ему протягивала (связку ключей — скорее догадалась, чем увидела я) и также молча сунул в карман.

Кира тут же исчезла в людском мельтешенье, возобновившемся во время затишья на эстраде; Ник подошёл ко мне и протянул стакан.

— Куда она? — для чего-то спросила я, хотя спрашивать было более чем глупо. Небось, куда-нибудь с этим, весь вечер возле неё отиравшимся, — чёрт, ведь я даже толком и не рассмотрела данную особь… Должно быть потому, что глазу и не за что было уцепиться-то…

— Развлекаться, — угрюмо ответил Ник. — Непонятно, что ли — установка сегодня такая: всем развлекаться! — Затем, помолчав, добавил: — Ну, так, может, приступим? Ты, вроде, тоже хотела!..

И вдруг незаметно протянул мне то, чего я раньше в глаза не видала, но, тем не менее, почему-то догадалась, что именно передо мной. Догадалась, конечно, не сразу — поначалу лишь тупо разглядывала маленькую бледно-зелёную подушечку… нет, таблеточку… с еле-проступающем изображением вроде как бабочки…

— Это что — наркота такая, да? — осенило меня. — От которой скачут до утра, что ли? Сейчас вспомню, как это называется, сейчас…

— Орать на весь клуб необязательно, — прошипел он.

И вовсе я не орала, — никто вокруг и внимания не обратил!

— А это как — неужто за счёт заведения? — невинно спросила я.

— Считай, что да, — поморщился Ник.

(До сих пор не знаю, откуда были дровишки; неужто это он тогда… на свои кровные? Забава-то — не из дешёвых… Вот свезло девушке в тот вечерок!..)

— А мне-то почудилось — такое приличное местечко, — не унималась я.

Ведь действительно, клуб, как было сказано, казался вполне респектабельным — никакой отвязной молодёжи дискотечного типа, публика в основном состоятельная, но не чересчур — похоже, собираются меломаны, в большинстве знакомые друг с другом завсегдатаи, слушать приглашённых музыкантов — и только. Так что предлагаемое выглядело тут делом не слишком уместным — оно явно было занесено кем-то из этой самой разношёрстной полуслучайной компании, с которой и я сюда попала…

— Так ты будешь или нет? — осведомился тот ледяным тоном.

— А вот и буду! — заявила я. — А то такая тоска с тобой!.. И что, запивать полагается?

Он пожал плечами и отвёл глаза. Я отважно проглотила это дело, затем ещё глотнула минералки, затем осведомилась:

— А сам-то что?

Ник ответил то ли «уже», то ли «успею», — я не расслышала, поскольку опять зазвучала музыка; а после он вообще куда-то делся — ну, и скатертью дорога!..

Вначале я совершенно ничего особенного не чувствовала, разве то, что этот дьявольский саксофон (снова саксофон!) приводит меня в полное исступление — ну, тут, впрочем, и удивляться особо нечего, не дилетанты, поди, выступают, а разве доводилось мне когда слышать живьём работу таких профессионалов?.. А потом оно всё-таки настигло — форменное желание взмыть и летать! Летать было негде и некуда, поэтому я лишь бесцельно кружила со своим опустевшим стаканом — вокруг эстрады и стойки, возле столиков и по коридорчику с диваном для курящих, и когда случайно кого-то задевала, то извинялась порывисто и сердечно — мне ужас как все они нравились! — и меня благосклонно прощали.

Было очень здорово, только слишком уж тесно. Потому, когда однажды меня настиг Ник и, крепко взяв за локоть, решительно произнёс: «Всё, мы уходим!» — возражать не стала, а напротив, бодро отправилась с ним в гардероб, заранее радуясь мысли, что вот как вырвусь-то сейчас на морозный простор!..

На улице и впрямь похолодало, даже редкий снежок пошёл.

— Так, метро — в эту сторону, кажется?

— Спохватилась, — ответил Ник. — Не успеть уже на метро.

— Да? — Я огорчилась, но не слишком.

— Пошли, — потянул он меня.

— Куда это?

— Пешком тут пройдём. Будет тебе раскладушка.

Слово «пешком» мне очень понравилось. Пешком я сейчас могла прошагать хоть пол Москвы!

Прошли мы с ним, надо сказать, хоть и не пол Москвы, но достаточно, как поняла я уже потом. Таинственно темнеющие переулки столичного центра, с редкими прохожими, бешено пролетающими дорогими тачками, что пронзительно визжали тормозами у зелёных светофоров, вызывали у меня прямо-таки безумные приливы энтузиазма. Я то приставала к Нику с возгласами типа: «Понял, питерский, что такое русская столица?», то вдруг вспоминала, что, кажется, где-то тут неподалёку находится классный Шехтелевский особняк — посольство Уругвая, и порывалась его искать и показывать… Но Ник никак не реагировал и, крепко держа меня за руку, неумолимо вёл куда следует.

Миновав оживлённое даже сейчас, ночью, Садовое, мы двинулись дальше, — переулками, затем дворами. А потом оказались на крутой лестнице солидного старого дома, и, наконец, в квартире с высокими потолками, но при этом небольшой и почти пустой. То есть там были какие-то чемоданы, какие-то опять холсты задниками наружу, но почти при полном отсутствии мебели — кажется, только низкая тахта под пледом в единственной комнате и разобранная раскладушка на кухне. Куда мне, вроде бы, и было предложено укладываться… Или, наоборот, — на тахту? Точно не помню, но в любом случае, спать я не желала. Мне хотелось препираться, спорить, качать какие-то права!

Я, кажется, принялась выступать в том духе, что с таким унылым ничтожеством, как он, Ник, можно сдохнуть со скуки, не дожив до утра, ну и так далее — не помню точно, как именно задирала его ещё; не исключено, что и обидно — хотя, на самом деле, по-прежнему чувствовала исключительную симпатию ко всему сущему: стопке белья и утюгу, занявшим единственное кресло в комнате, которое, впрочем, виделось расплывчато, словно во сне; настенному календарю с репродукцией хокусаевской Фудзи, той, где большой мост и лодка (вот он почему-то запомнился чётко); к свету уличного фонаря, слабо светившему сквозь тонкие занавески на кухне, когда выключили свет электрический; ну, и к самому Нику заодно…



Дальше память фиксирует некий провал, следом за которым сразу всплывают еле слышные, но упорные звонки, доносящиеся откуда-то извне. Разлепив глаза, я пыталась понять, что это собственно было — сон, полубредовое бодрствование? В комнате, казалось, плавал серый туман; лёжа на тахте, я не без труда различила моего спутника — вроде бы он натягивал на себя какую-то одежду.

Звонки продолжались; в них, пожалуй, не было нервной настойчивости, они лишь неумолимо следовали один за другим после деликатных пауз.

Ник, наконец, подошёл к двери и отпер её.

— Прости, ради бога, — донёсся голос, несомненно принадлежащий Кире. — Знаю, что бужу, но на улице сил нет торчать…

— Что-то ты рановато, — хрипло проговорил Ник после глубокой паузы. — Это уж ты прости — не ожидали раньше полудня…

Я тем временем машинально попыталась натянуть на себя одеяло. Оно перекрутилось каким-то непостижимым образом, поэтому мне пришлось приподняться и дёрнуть за шнурок бра, висевший в изголовье. И — волей-неволей обозреть всю осветившуюся разорённую постель.

«Да? Ну-ну, — только и подумалось мне, когда я тупо её разглядывала. — Какая ж странная у меня голова — и не болит вроде, но очень странная…»

Я с трудом подняла эту странную, растрёпанную голову и встретилась глазами с Кирой, стоявшей у дверного косяка в верхней одежде, со шляпой в руках.

— Да, кажется, я не вовремя, — произнесла она, глядя на меня с удивлением, но совершенно спокойно.

— Н-напротив, Кира, — ответила я, из-за пересохшей гортани не узнавая собственного голоса, — ты очень даже вовремя. А мне пора домой.

Кажется, она сделала запоздалое движение, долженствующее означать: ещё не хватало, оставайся, где была, это я ухожу…

Отчего я подскочила, как ужаленная — и выпрямилась на этой самой тахте в полный рост, тут же от холода сообразив, что стою совершенно нагишом.

Вот же чёрт побери!!! Я судорожно выдернула простыню, чтобы как-то прикрыться, и упрямо повторила:

— Нет-нет, я ухожу!

Между тем вид этой проклятой простыни оказался достаточно красноречив, чтобы и Кира вдруг заметила и просекла дополнительную пикантность ситуации — я поняла это по её лицу, на котором удивление перешло в изумление и чуть ли даже не испуг.

— С-cлучается, знаешь ли, девушке сильно перебрать, а потом проснуться не там, где надо, — объяснила я ей. — Но мы это дело исправим… Твоё постельное бельё будет в порядке, не волнуйся.

— Да, братец, поручи тебе, понимаешь, присмотреть за ребёнком… — вымолвила, наконец, Кира.

Надо признать, вид у Ника, стоящего поодаль, был такой, словно сначала его переехал грузовик, а после и ещё дополнительно огрели пыльным мешком по голове.

Кое-как задрапировавшись этим чёртовым полотнищем, ощущая высокую температуру и подташнивание, я двинулась туда, где, по моим представлениям, должен находиться санузел. Там мне неожиданно легко удалось вполне справиться с заданием, то есть со стиркой — спасибо, чисто-Тайд оказался на видном месте. Затем я аккуратно развесила простыню на облупившемся змеевике, где на краешке застенчиво сушились мужские плавки, и принялась соображать, как тут действует местный допотопный душ. Он совсем ещё ребёнок — только вышел из пелёнок — эта дурацкая строчка, всплывшая из неведомых глубин такой странной головы, преследовала меня, пока я сбивала с себя жар, ополаскиваясь холодными струями. Вытеревшись найденным там же маленьким полотенчиком неизвестного назначения, я вдруг поняла, что возвращаться мне теперь предстоит разве что с этим чисто символическим прикрытием — вот же, блин, ситуация!

Но что было делать? И, набрав в лёгкие воздуха, с демонстративной невозмутимостью вышла в люди.

Люди по-прежнему стояли там, где стояли, и кажется, о чём-то спорили до моего появления. Кира, правда, уже сняла пальто.

— Смотреть на меня не обязательно, — объявила я.

Оба, сначала машинально на меня воззрившись, поспешно отвернулись. Стараясь не суетиться попусту, я принялась разыскивать свои тряпки и одеваться. Часы мои тоже почему-то оказались на полу; они показывали пять минут седьмого. Отлично, метро уже работает…

— Метро ближайшее — в какую сторону? — отчётливо спросила я, нарушая растерянную тишину.

— Тут — и до «Белорусской», и до «Маяковки» — примерно одинаково, — не сразу ответила Кира. И, спохватившись, повернулась к Нику: — А ты чего стоишь?

— Ну, нет!! — бурно запротестовала я. — Сама доберусь, уже большая девочка.

И крикнула уже из прихожей:

— Как тут открывать-то?!

Помогая мне разобраться с замком, Кира явно хотела что-то сказать — но так и не решилась.

— Извини за беспокойство, — произнесла я, уходя.

Серый туман плавал и на улице. Сухость, словно когтями дерущая горло, и непередаваемое состояние головы напрочь затмевали все остальные ощущения. Должно быть, если вконец измучиться бессонницей, проглотить сразу две или три таблетки снотворного, вырубиться, а минут через десять быть грубо вытряхнутой из постели, — ощущения окажутся именно такими, как у меня теперь…

Однако, до метро добралась без приключений (тётка, гулявшая во дворе с собакой, указала мне направление). Ехать надо было с пересадкой; сидя в вагонах, я дважды проваливалась в обморочный сон — но ровно на тот небольшой отрезок пути, что простирался до нужной мне станции, а там — словно незримый сигнал поднимал на ноги…

Добравшись, наконец, до дому, я выпила всю кипячёную воду, какая нашлась на кухне, рухнула в постель и проспала часов семь или восемь подряд. А потом ещё с час пролежала в ванне; голова уже была почти нормальная, только вот совершенно не способная осмысливать произошедшее. Ещё бы — ведь вся эта нестерпимая пошлость могла произойти с кем угодно, только не со мной — такой… какой? — ну, взрослой и вообще… Нет, не могу, не желаю сейчас даже поднимать эту тему, ну её к дьяволу!..

Телефон зазвонил тогда, когда я, выбравшись из ванной, приканчивала на кухне уже третий бутерброд.

— Это Никита, — произнёс Ник и замолчал.

— Слушаю, — сказала я самым небрежным тоном, на какой оказалась способна.

— Как ты себя чувствуешь?

— Великолепно. А ты?

— Надо поговорить, — угрюмо сказал он.

— Господи, о чём ещё?

— Надо увидеться и поговорить, — повторил он снова, упрямо и одновременно как-то беспомощно.

— Где ты сейчас?

— У метро. Метро «Сокольники».

Да, просто так от него не отделаться, придётся встретиться — бог весть зачем, конечно… Но к себе его звать не хотелось категорически.

— Ну ладно, подходи к центральному входу — минут через двадцать — тридцать.

— Какому входу?

— В парк, — рявкнула я и бросила трубку.

Чёрт побери, ну и день сегодня… нескончаемый! (Мне казалось, что он, вчерашний, так и тянется.) Я подсушила волосы над плитой (фен недавно сломался), оделась, собралась и вышла из дому.

Ник отправлял окурок в урну, когда я к нему походила. «Бледный какой», — машинально отметила я, и с ходу спросила:

— Это тебя Кира прислала?

— Да причём тут Кира!.. — проскрежетал он.

И напрасно: Кира была при всём, отныне и присно. Такая уж наша планида.

ГЛАВА 6. КИРА ПРИ ВСЁМ

Мы свернули с главной аллеи на одну из боковых и нашли там пустую скамью.

Сейчас если спросит что-то типа: как это ты в такие годы… — убью! — спокойно подумала я. Не знаю, каким именно образом — но убью непременно, инстинкт подскажет…

Но он остался жив, потому что, хоть и выглядел озадаченным, высказываний на тему не последовало — может, слов не находилось, а может, просто чуял скрытую угрозу…

— Если тебе попало — сочувствую, — произнесла я так холодно, что даже сама ощутила озноб и сунула в карманы свои руки, на которых не было перчаток.

— С какой стати — попало? И не в этом дело! — буркнул он и замолчал.

— А ты ей вообще — кто? — спросила я тогда прямо в лоб, отринув свои принципы — настолько его замкнутость меня раздражала и провоцировала на разные бестактности.

— Я-то? — Он посмотрел с таким недоумением, будто у него пытались узнать, какой сейчас месяц или в каком населённом пункте мы находимся. — Я-то ей — как это теперь называется? — бой-френд, вот только бывший.

— Ясно, — пробормотала я. — Скорее бой, чем френд…

— Да нет, скорее френд, чем бой, — поправил он, не без горечи. — Дружим, так сказать, домами… точнее — бездомьями… Землякам такое свойственно.

— А ты, что ли, тоже из Краснозёрска?

— Ну, а откуда же? — снова как будто удивился он. И снова погрузился в молчание.

Начиная откровенно злиться — сам, если не ошибаюсь, зазвал сюда поговорить, так почему мне приходится везти на себе весь воз этой самой беспредметной беседы? — я готова была плюнуть и уйти, но проклятое любопытство меня снедало, и пришлось снова как бы невзначай поинтересоваться:

— И что, хорошее место?

Этот вопрос совершенно неожиданно вызвал просто взрыв красноречия, если учитывать его манеру общения.

— Хорошее? Да Краснозёрск — вообще, считай… бастион последний! Монголы, между прочим, всегда мимо обходили, поляки — и те не разрушили, исключительный случай… Остальные тем более не добирались. От усобиц почти не страдал! Даже большевики особо не испохабили — руки не дошли, попросту…

— Прямо неуловимый Джо какой-то, — зачем-то влезла я. — Может, просто не нужен никому?..

Ник не удостоил вниманием мой жалкий выпад.

— … Идёшь иногда рано утром, зимой особенно — так будто не конец века на дворе, а — наоборот, начало… Правда, горел частенько — сплошное ж дерево, бытовые пожары… Так что деревянных церквей, до восемнадцатого века, ни одной не осталось. Последняя была — Параскевы Пятницы, аж середины шестнадцатого, сказка, — так сгорела в девятьсот шестом уже, дико обидно!.. На её месте собор отгрохали каменный — при Советах склад был, теперь снова открыли…

— Благовещенский, в стиле позднего барокко, — машинально определила я.

Он поднял голову:

— Так ты у нас была?.. Нет? А откуда знаешь?

— В энциклопедии читала.

Ник некоторое время меня разглядывал, будто впервые, и в этом взгляде промелькнуло что-то отдалённо напоминающее уважение…

А потом вдруг раз! — и выложил историю; историю о том, как этот городок стал последним бастионом, точнее прибежищем для одной большой семьи в уходящем веке.

Дед, потомственный дворянин, успевший получить инженерное образование перед самой революцией, после того, как кто из близких исчез в недрах чрезвычайки, а кто пропал в Гражданскую, остался вроде как за главного в роду ещё совсем молодым. В двадцатые все они худо-бедно, но пребывали в своих питерских квартирах и царскосельских особнячках — правда, уплотнённых, работали — правда, чаще не по специальности, а где придётся; то есть, в общем, выживали, и ещё не самым худшим, из возможных, образом.

Продолжалось всё это до, как известно, убийства Кирова, после которого многих из бывших дворян пересажали, а других начали подвергать «административному выселению» из северной столицы. Начальник паспортного стола вызвал деда в самом начале названного процесса и потребовал выметаться в три дня. Когда тот пошёл, солнцем палимый, с этим известием к молодой беременной жене, то, не дойдя до дому, сел во дворе на лавку и поделился горем с дворником.

Дворник благоволил бывшему барину, чьих покойных родителей помнил и почитал — поскольку начинал мести тут ещё до революции, когда весь дом принадлежал им, целиком и полностью (семья занимала один этаж, а прочие сдавала жильцам). А поезжай-ка ты в Краснозёрск, — посоветовал дворник, там, небось, не пропадёшь… Куда-куда, почему Краснозёрск?.. А место, мол, хорошее, тихое, родня у меня там; а будешь медлить, так ведь, силком, барин, выселят — к зырянам, поди, или ещё каким нехристям…

И что же — дед рискнул, приехал, сходу влюбился в городок, мгновенно устроился на службу — при недостатке квалифицированных кадров таких там принимали, невзирая на происхождение. Жена с ребёнком имела право оставаться в Ленинграде, родом будучи не из дворян, а всего лишь купцов, — однако, конечно, переехала к мужу. Это был, помимо прочего, мудрый шаг — ибо вряд ли б они потом сумели выжить во время блокады. Мало того, в Краснозёрск сумели перебраться до войны ещё несколько дедовых родственников.

Они, Ознобишины, прижились в городке неплохо, многие там обзавелись семьями, кто-то получил жильё по службе, кто-то сумел прикупить домишко… Так что родина питерского дворника оказалась спасительной для их фамилии; от репрессий уже в Краснозёрске (на это ведь, как и повсюду, существовали разнарядки) пострадал только один человек, младший дедов брат, да и тот всё-таки потом вернулся из Казахстана живым, обретя напоследок несколько лет покоя среди своих близких… Уже при Хрущёве кто-то из Никитиных родственников сумел правдами-неправдами возвратиться в Питер, но многие так и остались у озера Красного, где и он, Ник, появился на свет.

Мы помолчали.

— Ну, а жизнь там всё-таки как — тяжёлая, наверно? — осторожно предположила я.

— Тяжёлая? — рассеянно переспросил Ник. — Конечно, тяжёлая. В каждую эпоху по-своему… Теперь вот тоже…

— Безработица?

— Да, что-то остановилось, что-то сократилось… Хотя один заводик, наоборот, держится неплохо… Но дело ж не в этом; там у нас ведь никогда, по сути, ни на какую службу и ни на какую власть никто не рассчитывал, на себя только. Вот раньше она какие-то деньги давала, — а чего с ними особо делать, когда нет ни фига? Теперь вот не платит — ну, тож на тож практически… И живут все, как и раньше, — «одним О и тремя К», так это у нас называется.

— ?

— Огородами, во-первых. Затем — куры, кролики…

— …коровы?

Посмотрев непередаваемым взглядом, он сдержанно произнёс:

— Корову, голубушка, и деревне-то теперь мало кто держит. Это — действительно тяжко… Козы — другое дело! Потом — грибы, ягода разная… С рыбой, правда, в Красном плоховато, её сейчас только в лесных озёрах окрестных ловят понемножку. Что ещё? Пчёлы у некоторых… Ну, и, конечно: кто игрушку на фабрике лепит, тот и дома лепит на продажу, дело святое… Так весь век перебивались и дальше будем.

— И что же, ты в детстве пас коз, а Кира кормила кроликов? — осведомилась я. — В перерывах между окучиванием картошки?

— Ну, насчёт Киры Вадимовны — это мимо, — усмехнулся он. — Её батюшка на моей памяти не бедствовал никогда. Она с няньками вырастала, с гувернантками, можно сказать… Да-да, деревенская тётка сказки рассказывала, а моя собственная бабка ходила обучать это чадо языкам — всё в лучших традициях!..

— А кто её батюшка?

— Как кто? Вадим Колесников!

— А кто такой Вадим Колесников? — спросила я, отдавая себе отчёт, что, кажется, своими дурацкими вопросами уже создаю некую критическую массу…

Но он лишь сделал выразительную паузу и холодно вымолвил:

— Вадим Колесников — очень крупный художник. Народный, по званию. Ни разу не слыхала?

— Увы…

Ник, как водится, помолчал и продолжил:

— Живёт всю жизнь в Краснозёрске. Принципиально. А мог бы запросто в столицах укорениться, или, допустим, в Ярославле — его там на руках носить готовы, или ещё где угодно… Ну, Питер-то для него, конечно, — порождение антихриста и масонское логово; короче, место изначально искусственное и ненормальное. В общем, «лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик» — по его понятиям, это как раз про Северную нашу столицу куда уместней. А Москву он терпеть не в силах — за то, во что её превратили…

— Понятно…

— Ничего тебе непонятно! — неожиданно разозлился Ник — как-то почти по-детски. — Он совсем не какой-нибудь там… ряженый в косоворотке и самазных сапогах! Он, между прочим, человек европейски образованный — без дураков!..

Немного успокоившись, продолжил:

— Ну, в Краснозёрске-то Вадим Епифаныч — само собой, первый парень на деревне. Всё райкомовское начальство завсегда с почтением: ещё бы, местная знаменитость, иностранцы даже в прежние времена к нему наведывались. Да, его за бугром знают и покупают, хоть он и мимо всякой моды; узкий, конечно, круг ценителей — но имеется. Так из-за этого даже улица, где их дом стоит, всегда была без колдобин, все заборы до сих пор выкрашены, что ты!..

— Странно, — а как же у них все эти иностранцы подозрений не вызывали?

По моим представлениям, почерпнутым из новейшей публицистики, власти на местах в недавнем прошлом свою творческую интеллигенцию всячески травили, зажимали и выживали…

— Ну, как сказать? Доносы всякие на него и окружение писались, разумеется. Но ходу им практически не давалось. И, потом, Колесников плевал на всех; у него в Москве выставки, альбомы выходят — как такого тронешь? Мелкое начальство — пугливое, вот и старалось… многого не замечать. Да и потом — он же русофил, патриот и прочее, а наша местная власть всегда этому сочувствовала… У него, например, библиотека тогда уже была — не передать словами, буквально всё на свете: тамиздат, самиздат… самсебяиздат, чего угодно! Это теперь он, как все нынешние патриоты, чуть ли не сталинист и коммунист, а тогда был нормальный такой антисоветчик. Все про то прекрасно знали, и — хоть бы что! А вообще-то, — добавил Ник после задумчивой паузы, — в тамошнем контексте всё по-другому выглядит. В чём-то хуже, а в чём-то наоборот, проще — всё ж как на ладони, весь городишко в курсе, кто гебешник на зарплате, кто — так, за одноразовые подачки старается, кому секретарь райкома благоволит, с кем в прорубь после бани ныряет… Вам, столичным, не понять, вы про своё начальство такое разве что в жёлтой прессе теперь прочтёте, да эффект другой совершенно…

— Вот и слава богу!.. Но сейчас-то у вас поменялось что-нибудь?

— Сейчас? Сейчас у нас там своя мафия заправляет — в основном из тех же бывших райкомовских. Как и везде на местах, впрочем. Ну, а что, в конце концов — раньше план дурацкий гнали, блюли (чисто для вида) идеологию свою идиотскую, а нынче хоть каким-то делом занимаются: лавки там пооткрывали всякие, цирюльни, забегаловки… Теперь у них ещё пуще всё схвачено, всё под контролем — но зато, в общем, тихо. Из гранатомётов, вроде, не стреляют.

— А Колесников что — тоже при новом режиме не растерялся?

— Ну, как сказать. Худфонд — он его лет сто подряд возглавлял — развалился, конечно; художники наши кто разъехался, кто спился окончательно, но есть и такие, что нишу себе нашли и перебиваются неплохо. И Колесников тоже; говорю же, его до сих пор покупают, да и выставляться стал ещё больше — вон, из Бельгии например, недавно вернулся… Он вообще-то, хоть и принципиальный краснозерец, а на месте подолгу не сидел никогда. По молодости — весь Союз вдоль и поперёк, а потом всё в Домах творчества любил пребывать: Гурзуф, Литва, Подмосковье и далее везде. Ну, и дочечку ненаглядную с собой прихватывал, как иначе!

— Что, любимица?

— Не то слово. Тряпки, поездки, репетиторы — у нашей принцессы всегда всё было без проблем, куда там начальственным отпрыскам, и вообще…

Он произнёс это без тени раздражения, просто констатируя. Затем добавил:

— Хотя он, Колесников, вообще-то мужик суровый, без сантиментов. И вечно этой наследницей недоволен. Но, всё равно — ей всегда, в конце концов, прощается…

— А чего недоволен? Не ту стезю выбрала?

— Ну, с тем, что рисовать она не стала, он давно смирился. Хоть способности некоторые, конечно, были. Но он же — диктатор, он цепями к мольберту приковать готов и… давит просто!.. Я в результате от него из-за этого ушёл, хотя продержался подольше прочих, и благодарен ему остался за многое… А с Киры Вадимовны — где сядешь, там и слезешь, ей сам Колесников не указ…

— А к тому, что она сейчас делает, — осторожно спросила я, — он как, вообще, относится? Хоть понимает… смыслит в литературе, я имею в виду?..

— Отчего же не смыслит? Очень даже смыслит. — Ник с явным неудовольствием покосился на меня, посмевшую в том усомниться. — Колесников человек начитанный… предельно широко. Что вообще-то среди художников нечасто бывает, надо признать. Современных, особенно, — но он старорежимный. А насчёт её книг… Ну, они, конечно, не в его духе совершенно, но уровень-то он видит.

— За профессионализм, стало быть, уважает?

— Вроде того. Не знаю уж, чего он ей по поводу прочитанного говорит, но когда скандал разразился — был полностью на её стороне.

— Скандал?

Ник махнул рукой:

— А, ты не знаешь! Долго рассказывать, бог с ним…

Но я, видимо, так умоляюще поглядела, что он сдался.

— Ну, была у неё, короче, одна вещь в самом начале — небольшая такая…

— «Год козы»! — вырвалось у меня. — Ну да, конечно, как это я про мелкий рогатый скот сразу-то не вспомнила: каждый день здесь коза верещит: ка-ге-бе и безумными смотрит глазами!..

— Это-то ты откуда?.. — Ник резко (как шею-то не сломал!) повернулся и воззрился на меня — что за казачок такой засланный на его голову?..

— Да читала однажды в каком-то альманахе. Ну, и чего там такого скандального?

— Кроме того, что некоторые персонажи — один к одному с ныне здравствующими гражданами — ничего, — медленно произнёс он, когда прекратил меня пристально изучать. — Впрочем, ещё сцены некоторые… В нашем городишке читатель — как бы это выразиться? — старомодный малость, за новыми веяниями никак не поспевает. Там как рассуждают: девочка из такой семьи, пусть и балованная, а мало того что всех нас тут изобразила, да ещё в выражениях!..

— Да какие там выражения, в «Козе»? — изумилась я. — Ну ещё в следующих вещах можно наскрести малость, в «Шоколаде» по крайней мере, — да и то!.. Они там у вас что, обычной современной литературы в руках не держали?

— А — почти и не держали, кстати. Где её брать-то? Библиотеки — я знаю, там тётки мои работают — давно не комплектуются практически. Журналы тоже никто не выписывает — народ же бедный теперь вконец… В книжных магазинах — а их всего три штуки на город — книги ползала занимают в лучшем случае, остальное — канцтовары и всякая фигня. Кстати, никто и «Шоколад» явно ещё не читал — эти серии, «Дон Гуановские» и иже с ними, только в областные центры попадают, и то с большим запозданием, а к нам… К нам разве что с оказией дойдёт пара-тройка экземпляров — но вот тогда уж пол города их прочтёт, а потом ещё год обсуждать будет…

— Пол города — полгода… ведь это классно, вообще-то! — восхитилась я. — В Москве теперь такое нереально даже для самых рейтинговых имён…

— Это уж точно, — сказал Ник, — у нас там — полная архаика, но читать пока не разучились, не то, что здесь…

— Кира должна ценить — не всякому теперь такое внимание гарантировано, — повторила я.

— Ну, что-нибудь ценить — это не по её части! — с неожиданной раздражённостью заметил он.

— Суров Никита Батькович! — сказала я на это, инстинктивно провоцируя его на дальнейшие откровения, чего раньше вряд ли бы себе когда позволила. Постыдное любопытство опять оказалось сильней меня.

— Да нет, конечно… «Не мучтесь понапрасну — она ко мне добра», — пробормотал он устало. — Как и ко всем, впрочем… Только от доброты такой…

— Что, мягко стелет?..

— Вот именно. А спишь — как на булыжниках, — пробормотал он, махнул рукой… и вдруг — снова выложил всё, как на духу.

Из его сбивчивых фраз картина складывалась такая. Они учились в одной школе и начали «жить» с восьмого класса, не особо и скрываясь. (Тут я подумала, что, небось, для провинции, да ещё десяти-пятнадцатилетней давности, да к тому ж для деток из приличных семейств это воспринималось едва ли не скандалом — и, в общем, не ошиблась.) Чтобы на них не слишком косились и показывали пальцем, они даже ушли из школы и поступили в местное художественное училище, где было посвободней… Ну, а после его окончания Кира прошла по конкурсу в Литинститут и отправилась в Москву, а Ник, поскольку не хотел покидать больной матери, поступил на худграф в местный пединститут, единственный вуз в городе. Через год он похоронил мать, и его тут же забрили в солдаты — тогда даже доучиться не давали.

Впрочем, последнее большой драмой для него не стало, так как служить довелось в ГДР, а не в Афгане, скажем, да и заниматься ему там приходилось главным образом оформлением наглядной агитации — а такие умельцы в армии едва ли не на особом положении, жить можно… Они с Кирой переписывались, но не часто, — ибо она, уезжая в Москву, недвусмысленно дала понять, что никакой верности от него не ждёт и сама хранить таковую не собирается — ещё не хватало, когда жизнь только начинается; быть может, она ещё снова их соединит, а может, и нет, но друзьями-то они останутся в любом случае… Всё это, понятно, не могло его не уязвить, — однако ж, и возразить тут было особо нечего…

Дембельнувшись, он сумел поступить в Ленинградскую академию художеств; ну, а ещё через год Кира, бросившая к тому времени Литинститут, тоже туда поступила, на искусствоведческий…

Тут он, как водится, замолчал на целую вечность.

— Ну?! — не выдержала я, в конце концов.

— Ну, и полетело всё к чёртовой бабушке!.. Я к тому времени было успокоился, у меня уже там… женщина была — старше меня, с ребёнком… Даже жениться хотел и усыновить… удочерить, то есть… И всё — прахом!..

— А Кира, в общем, опять поматросила и бросила? — догадавшись, нарочито грубо спросила я, — ибо опасалась, что он опять провалится в молчанку.

— Бросила? Да никого она не бросает!.. Просто: есть ты рядом — отлично, но только чтобы при этом никаких обязательств! Что б параллельно, если понадобиться — с кем угодно, тут она без комплексов… А я, видишь ли, такой отстойный тип — на такое не согласный! Ну, а не согласен — так не согласен, другие найдутся всегда… которые согласны… Ей же главное — «оставаться друзьями». Вот и дружим, стало быть… все последние годы.

Из дальнейших его слов я не уловила, доучилась ли Кира в Академии, или тоже её оставила, но поняла, что все эти последние годы она так и ведёт полукочевой образ жизни, и почти всякий раз, бывая в Питере, приятельски останавливается у Ника — поскольку тот-то Академию благополучно закончил и зацепился на своей, так сказать, исторической родине…

Теперь-то всё стало ясно до слёз — и я взглянула на него малость по-другому… Да что там — я смотрела на него во все глаза! По мне, это было достаточно круто — приятельствовать, как ни в чём ни бывало, держать дистанцию, продолжая, небось, угрюмо желать возобновления прежнего, юношеского, и прекрасно понимать при этом, что — напрасно, что полная безнадёга… В наше-то, так сказать, циничное время.

Да, с тех пор он действительно ни разу не нарушил дистанции — из принципа. Даже тогда, когда они вдвоём ездили в Италию. Это случилось, когда только-только открылась возможность индивидуального туризма — у Киры в одночасье оказалась вдруг приличная сумма денег, кажется, отец дал по какому-то поводу, и она решила спустить их таким образом, срочно ища кого-нибудь в напарники — подобные вылазки, без языка и вообще без понятия, что там как устроено, тогда были для совграждан чистой авантюрой.

Ник не устоял, и они, даже мечтать о подобном не могшие в своей романтической краснозёрской юности, рванули туда на каникулах, и отлично прошвырнулись почти по всему сапогу, от Милана до Неаполя, даже с заездом в государство Сан-Марино… Вот только, согласно условиям подразумеваемого контракта, снимали разные номера, а когда в конце путешествия денег стало совсем в обрез, и пришлось брать в пансионе одну на двоих комнатушку, то всё равно…

— Что, спал на коврике? — не удержавшись, съязвила я.

— Ну, практически… — замялся он.

Я невольно вообразила картину с Ником, демонстративно отвернувшимся к стене на узкой коечке, и у меня вырвалось простодушное:

— Ну и дурак!..

Он покосился с видом: «Боже, кому я всё это рассказываю!..», после чего произнёс:

— Нет уж, за чужой счёт я могу вот так поехать в качестве охранника, носильщика, кого угодно — только не…

— При чём же тут — за чей счёт? — не могла не встрять я в ответ на такую тривиальную патриархальщину. — А если б — за твой, или — строго поровну, тогда — что?

— Нет, при любом раскладе — то же самое. Друзья так друзья.

— Н-да, тяжёлый, однако, случай! — Мною однако, помимо воли, это было произнесено с уважением.

И снова подумалось: неслабо, всё же, так вот «дружить», что даже и хлопнуть дверью навсегда нет никаких сил; так вот время от времени встречаться то тут, то там, ходить вместе на тусовки и проживать в одних и тех же временных пристанищах, только в разных комнатах… Ну, а, в конце-то концов, я на его месте — что, не так бы поступала разве? Наверное, так, и на её месте — тоже… Или нет? А, откуда мне знать, — ведь ничего подобного в моей жизни не бывало и не могло бы быть по определению…

Он достал сигареты и, словно очнувшись, промямлил:

— Да что мы всё об этом… Я, собственно, по твою душу пришёл…

Однако, говорить ещё о чём-нибудь сегодня Ник был явно не в состоянии. Совершенно очевидно, он только что выдал личный рекорд словоговорения — и теперь полностью иссяк. Он ещё меня возненавидит, промелькнула мысль, — за то, что дал такую слабину и всё выложил; кому — случайной, можно сказать, знакомой…

— А чего тут — обо мне, собственно? Забудь и забей. Мало ли что бывает после таких сборищ… — Я поднялась со скамьи. — Пошли-ка отсюда. Темно уже, холодно…

Пока я шла к выходу по главной аллее, он ещё через силу бубнил сзади что-то невразумительное, но приличествующее. Типа того, что чувствует себя виноватым и не может не беспокоиться по этому поводу… Ясное дело: в кои веки сорвался, негодуя на свою безжалостную повелительницу, влез к подвернувшейся вредной и вздорной девчонке, обозлившись на всё и вся — и такой грязноватый финал получился; вот уж не везёт, так не везёт…

— Понимаю — ты у нас честный мальчик, — бросила я ему через плечо уже в воротах. — Но это — мои трудности!

После чего решительно с ним распрощалась. И ушла — гордая собой и одновременно слегка ошалевшая от услышанного…

ГЛАВА 7. МАЛЕНЬКИЙ СКРОМНЫЙ ДЕВИЧНИК

Это надменное: «мои трудности» было, разумеется, всего лишь позой — на самом деле я страшно трусила, как бы чего не вышло. Всё валилось из рук; даже Алевтина, почувствовав моё настроение, как-то спросила: «Ты не заболела? А почему бледная ходишь, потерянная какая-то?..» Я лишь отмахнулась и отмолчалась, про себя считая дни…

Судьба оказалась милостивой; убедившись в отсутствии последствий, я сама себе сказала: ну что, довольна? Легко отделалась? А то, видите ли, скучно стало, стабильность приелась, приключений понадобилось, как прямо глупой какой пацанке!.. Вот и встряхнулась, значит, приобщилась малость к богеме, получила свою дозу эмоций… и не только эмоций! Тебе даже помогли решить одну проблемку деликатную, открыли, так сказать, путь во взрослую женскую жизнь — неважно, что ступать по нему дальше почему-то охоты нету… И вообще, сей факт может вызвать энтузиазм разве что у Лины, да и то: обойдётся! (Мы с ней перестали общаться с той последней встречи, хотя формально даже и не ссорились.) Короче, радуйся: как хорошо, что это было, как хорошо, что всё это уже закончилось (цитата, сама не припомню откуда) и возвращайся в свою привычную нормальную действительность, делом заниматься, делом…

И моя рутинная повседневность показалась вдруг действительно не лишённой привлекательности — такой дивно упорядоченной, полной ясного смысла и, не побоюсь сказать, скромного достоинства! Так что вскоре, вернувшись к своим заказам, я опять просиживала над ними целые дни, строя при этом невинно-приятные планы на выходные: хорошо бы посетить пару выставок, пройтись по магазинам и выбрать Алевтине подарок на 8 марта, а ещё — вот бы достать лыжи и выбраться хоть раз в Сокольники, пока ещё снег не сошёл; ну, и прочее в том же духе.

Однако, не прошло и пары недель, как моё полное уединение прервал телефонный звонок.

— Привет, — сказала мне Кира.

— Привет, — ответила я. — Ты откуда?

— Из Лондона.

Ну, конечно — из Лондона. Как я могла забыть? И, тем не менее, глупо переспросила:

— Что, прямо из Лондона?

Мне ещё никто никогда не звонил из-за границы. Слышимость оказалась просто идеальной, можно даже было разобрать гул городского транспорта. Я, конечно, слыхала, что в Европе можно звонить за границу прямо из уличного автомата, но не ожидала, что однажды удостоюсь подобного…

— Из него, родимого. Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. А ты?

— И я неплохо…

— Ну, и как Лондон? Англия?

— Что тебе сказать… Лондон, строго говоря, — это уже не вполне

Англия…

— «Гип-гип, Вест-Индия»? — хмыкнула я.

— И Вест-, и просто Индия. А также — Африка и бог весть чего ещё, — констатировала Кира с лёгким вздохом. — А вообще, Ветка-Веточка, я просто пугаюсь твоей проницательности… Однако — сельская Англия ещё жива, своими глазами видала, так что…

— …«Бетси боится бегать в лес, в кожаной куртке курит Уэлс»? - продолжала я вспоминать «Английские картинки».

— Ага — «и поправляет рюшки смеющейся рукой»… Слушай, дорогая, в наше время знать наизусть Кузмина — это просто слов нет что такое. Профессор Смирнов был бы растроган. Я, вообще-то, чего хотела сказать — тут одна наша общая знакомая, я про Лику Алимову, изъявляет желание пообщаться попристальнее… Вот будем в Москве, посидим где-нибудь, ес?

— Какая Лика? — не поняла я.

По-моему, меня с кем-то перепутали: Лика Алимова была мне не более известна, чем неведомый профессор Смирнов…

— Одна из принцесс российского нефтедоллара, между прочим. Она запомнила твой свитер и почуяла родственную душу… Всё, боюсь, мне пора. Позвоню уже из Москвы, не унывай покуда…

В памяти смутно промелькнула изящная ухоженная девочка, застенчиво одобрившая моё «аранское вязание»… О ней, что ли, речь? Но при чём тут Лондон и российский нефтедоллар? Бред какой-то! Ладно, как-нибудь выяснится, весело подумалось мне, и я даже продолжила нараспев вспоминать английско-кузминское: «Часы буркнули: «Бом!», попугай в углу: «Каково!», бабушка охнула: «Джо!» и упала со стула. Малый влетел, как шквал, собаку к куртке прижал, хлопнул грога бокал, — и дом загудел, как улей…». Кирин звонок был вроде того влетевшего малого, он будто тёплой весенней волной обдал (что, как выяснилось, ничуть не было обманчивым — в феврале там уже действительно зеленеет трава и проклёвываются крокусы), надолго оставив замечательное ощущение разноязыкой лондонской улицы…

Кира вновь дала о себе знать 7 марта, вечером — теперь уже из Москвы, — в своей манере объявив о срочной мобилизации:

— Ну, Ветка, как мы обычно празднуем день женской солидарности?

— Стараюсь не включать ни ящика, ни радио, — ответила я, — чтоб всего этого бреда не слышать.

— Молодца, — одобрила Кира, — вот в чём мы полностью солидарны. И собраться решили не по дате — просто совпало. Лика приглашает на маленький скромный девичник.

— Слушай, я эту Лику видала один раз, и то мельком. Кто она вообще?

— Лика-то? Представь себе, тоже поклонница. Моего, так сказать, таланта. Однажды подошла ко мне в баре (мы там с компанией заседали) и дрожащим голосом попросила автограф. Я здорово удивилась: тогда всего две, нет, три книжки вышло, без последствий и без фотографий автора, естественно. Она мне так и не призналась, как смогла на меня выйти. Подозреваю, что без папиной службы безопасности не обошлось…

— Так папа… фээсбешник, что ли? — наивно переспросила я.

— Ну, нет, бери выше. Папа у неё ныне — в совете директоров этой, как её… чёрт, забыла — короче, нефтяная какая-то компания известная. Или нефтегазовая?.. Неважно. В общем, нормальный такой нувориш — была я у них в Эссексе, славное поместьице прикупили. Предпочитают там отсиживаться, только Лика, идеалистка, учится на родине. Мы с ней вместе назад летели. Так вот, завтра нас ждут. Да, она предупредила, что московская квартира сейчас ремонтируется, так что придётся проехаться за город.

— Куда? Как добираться-то? — запаниковала я.

— Ты смешная! Чего тут волноваться — за тобой приедут персонально. Я, собственно, звоню, чтоб адрес записать и главное, подъезд.

Ничего себе, однако!.. Я продиктовала, не переставая изумляться.

— Отлично, завтра ровно в час спускайся вниз, и всё. Да не волнуйся так, — добавила Кира, ощутив моё замешательство, — всё очень чинно, никаких кокаиновых дорожек и розовых оргий не предвидится.

— Ну, тогда неинтересно, — пробормотала я.

— До завтра! — засмеявшись, бросила Кира и отключилась.

Понятия не имея, что принято притаскивать миллионерским дочкам на маленький скромный девичник (тут чего не придумай, всё будет выглядеть смехотворно), я порылась в своём резервном фонде. Для Киры, который я обещала запоздалый подарок на её круглую дату, у меня там нашёлся довольно простой свитер цвета мокко, слегка оживляемый ярко-рыжими замшевыми заплатами на локтях (я уже заметила её тягу к хорошей коже, замше и вельвету). Затем нашёлся некий мешочек непонятного назначения (лаконичная вышивка-виньетка, завязки из хорошей тесьмы), который я как-то скроила из остатков лилового шёлка и давно хотела попробовать впарить какому-нибудь салону… Ладно — всё лучше, чем ничего.

На другой день я со странным чувством топталась у собственного подъезда, разглядывая машины во дворе, пока откуда-то сбоку ко мне не подошёл некто невзрачного вида и не буркнул моей фамилии с вопросительной интонацией. Не успела я ответить утвердительно, как этот хмырь повернулся и зашагал; мне пришлось поспешить за ним. Мы подошли к машине, припаркованной в отдалении — совершенно не разбираясь в марках, я прекрасно поняла, что она какая-то неслабая. Водило сел за руль, не оборачиваясь, а я, утонув в кожаном сиденье, начала бестолково возиться с дверцей. Как только, далеко не с первого раза, умудрилась её захлопнуть — машина рванула с нездешней, во всяком случае, по моим убогим представлениям, скоростью.

Музыки в салоне слышно не было, как и уличного шума, который почти не проникал через тонированные стёкла. Мне показалось неудобным ехать в гробовом молчании, и я осмелилась о чём-то спросить, однако в ответ мне буркнули нечленораздельное. Должно быть, подумалось мне, человеку представляется унизительным по прихоти хозяйских дочек перевозить разных ничтожеств в курточках на рыбьем меху, испытывающих затруднения при простейших манипуляциях с иномарками… А с другой стороны, небось, за те бабки, что ему платят, мог бы, пожалуй, быть чуточку поприветливее — даже с неадекватными пассажирками…

И вообще — куда мы, собственно, едем? Чем дольше мы мчались в полном молчании, тем больше я задавалась этим вопросом. Между прочим, всё происходило в то самое время, когда чуть ли не ежедневно сообщалось, как людей богатых или приближенных к деньгам похищают, убивают в подъездах, взрывают в машинах вместе со всеми их шофёрами, телохранителями, сотрудниками и случайными прохожими… Удачи вам, и чтоб не обстреляли! — таковое напутствие эстрадного ёрника у москвичей было очень в чести. Умом я, разумеется, прекрасно понимала: кому я на фиг нужна, чтоб меня вздумалось похитить (тридцать три ха-ха!), однако это ничуть не мешало чувствовать себя прескверно, покуда, миновав пол Москвы, мы не очутились на Кутузовском и не притормозили у метро, и — Кира собственной персоной как-то мгновенно не оказалась в салоне.

Вся в снежинках и морозном румянце, она бодро поприветствовала присутствующих, потом что-то сказала водителю, да так, он даже ответил вразумительно и врубил какую-то музыку. Под эту музыку мы довольно быстро домчали до кольцевой, немного проехали в её плотном потоке, а потом куда-то свернули. Пошли елки да сосны в снегу, потом какие-то бетонные заграждения, а вскоре нам и вовсе пришлось миновать два не то три охраняемых КПП. Водитель объяснялся с охраной, опустив ветровое стекло, а один раз даже вылезал для этого из машины; я при этом испытывала довольно странные ощущения, Кира же, расслабленно откинувшись на сиденье, лишь улыбалась чуть иронически.

Затем машина медленно покатила по посёлку, который был построен прямо в сосновом лесу — во всяком случае, дорога пролегла по несомненно бывшей просеке. В глубине участков стояли старинные деревянные дачи — настоящие, подмосковные. В моём детстве родители снимали на лето похожие — на Клязьме и в Мамонтовке — разве что те дачи и участки были явно поменьше размерами… Промелькнула речка, какие-то крытые сооружения — по виду спортивные, а дома пошли всё больше коттеджного типа, яркие, кирпично-черепичные, сами по себе замечательные, если не считать того, что выглядели в подмосковном ландшафте инородно. Иногда за заборами высились гигантские особняки и вовсе неприличной помпезности.

— Ещё недавно тут совминовские оздоровлялись, — негромко объяснила Кира, — а теперь больше сырьевики и шоу-бизнес.

Дом, у которого остановились, являл собой маленький замок с облицовкой под дикий камень. Впрочем, сначала был глухой забор и будка для охраны. Правда, охранник, выглянувший оттуда, был не в камуфляже и ни собак, ни оружия при нём как будто не просматривалось. Он открыл ворота, и вблизи стало ясно, что дом ещё не до конца отстроен-отделан; во всяком случае, прямо на снегу у крыльца лежали штабеля разных плохо прикрытых стройматериалов. Это как-то слегка примиряло с действительностью — а то размер дома способен был подавить меня окончательно…

Возникшая в дверях Лика показалась совсем юной и тонкой в своих джинсиках-версачечках и нежно-лиловой шёлковой блузке.

— Как доехали? — робко осведомилась она и почти умоляюще добавила: — Извините ещё раз, в Москве у нас ремонт, да и тут пока не всё в порядке…

— Ничего-ничего, извиняем, — величаво успокоила её Кира.

Мы разделись в холле и были препровождены в огромную гостиную, где было много блестящего паркета и кожаных кресел с диванами цвета топлёного молока, что хорошо рифмовалось с цветом снега за окнами — уже весенним, чуть желтоватого оттенка.

Кира протянула хозяйке какую-то папку. Лика, заглянув в неё, разахалась:

— Вот спасибо! Мне это очень нужно, но ведь в Ленинке ксерокс сделать — это полдня потратить!..

— Да я всё равно там вчера почти весь день просидела…

Не дослушав Киру, я была вынуждена быстро вернуться в холл, где оставила сумку, — для того, чтобы предъявить свои дары.

Девы запротестовали — мол, к чему, никаких подарков не предусматривалось, однако Кира тут же влезла в свой свитер и осталась очень довольна, а Лика, как будто тоже искренне, воскликнула, что рада будет приспособить этот оригинальный футляр для мобильника. По моим наивным представлениям, мешочек мог сгодиться разве что для визиток (в каком-то глянцевом журнале мне попалось, будто некоторые светские дамочки используют таковые вместо деловых рабочих визитниц), а мобильник в него ни за что не поместится. Откуда мне было знать, что уже существуют совсем крохотные модели безо всяких торчащих антенн, которые очень быстро придут на смену тем большим и неуклюжим, что только-только стали появляться в Москве…

— Спасибо, — снова повторила Лика. — Я сейчас узнаю насчёт обеда, а вы тут располагайтесь пока. Или, может быть, в сад сходите? Кира, ты ведь помнишь, где чего…

— Помню. Прогуляемся, — сказала Кира, и мы с ней пошли бродить по этажу.

После патио с зимним садом, о котором шла речь, потом — бильярдной (всё имело вид парадный, необжитой, почти музейный), по закону соответствующих каталогов следовало обнаружить каминный зал, кабинет, библиотеку, курительную… что ещё? — ах да, винный погреб! Когда я, не удержавшись, предположила об этом вслух, Кира, усмехнувшись, сказала:

— Нет, на это, кажется, им места не хватило. Или фантазии. Зато тут ещё целый подвальный есть этаж, так вот там весь набор джентльменский: сауна — бассейн — тренажеры. Даже отдельный кабинетик массажный… Но туда мы не пойдём, скучно. А вот логово кронпринца посетить стоит.

Это была пристройка, точнее, ризалит с готическими окнами, весьма просторный — хоть танцзал открывай. Но вместо танцзала там открыли детскую, декорированную малость необычно. Весь пол был затянут мохнатым зелёным ковролином, имитирующим траву-мураву, а деревца в кадках (не то живые, не то искусственные) образовывали целую аллейку, которая вела к пряничному домику, вроде как игрушечному, однако размером в средний человеческий рост. Возле домика стоял пластмассовый дачно-садовый стол со скамьёй, затем — стол для пинг-понга, ещё подальше — столик для детского бильярда. Но и это ещё не всё: у стены был оборудован настоящий маленький кегельбан, чуть поодаль висело два щита — один с баскетбольным кольцом, другой — с дартсом, утыканным дротиками. И, наконец, в противоположном углу располагалась площадка с целом парком детских автомобильчиков. Да-а, наш Пашка тут бы точно рехнулся!..

Кира подошла к домику и, взявшись за край псевдочерепичной крыши, легко откинула её, как будто это была крышка огромной шкатулки. Внутри, оказывается, умещалась детская комнатка: постелька, прикроватный столик, плетёные корзины для одёжек… Интересно, нянька обычно ставит рядом c этим импровизированным домом-спальней для себя раскладушку или, не нарушая стилистики, растягивает между деревцами гамак?

Забыла сказать, что где-то ещё в этом огромном помещении нашлось место и для видака с огромным набором мультяшных кассет, и стеллажей с солдатиками и прочей мальчишечьей воинственной дребеденью… Всё это, конечно, впечатляло, однако в целом представлялось местом не слишком-то уютным для нормальной детской. Ни синее постельное покрывало с белыми корабликами, ни мягкие подушки-игрушки, забытые то там, то сям, не спасали от этого ощущения незащищённого пространства. Маленькому ребёнку хорошо было б иногда тут с кем-то играть — лучше с целой детсадовской группой! — но никак не обитать постоянно.

— Племянник? — спросила я.

— Да нет, — ответила Кира, закидывая крышу обратно, — родной брат. Вроде как у тебя — только его тот же родительский состав и произвёл…

— У них большая разница, значит? — Я прикинула, что Лике должно быть не меньше двадцати.

— Да, ведь ей самой двадцать три, кажется. И ещё старшая сестра есть… У новых русских теперь такое не редкость.

Кира задумчиво выдернула дротик из дартса, отошла на расстояние и запустила в мишень. Я тоже присоединилась. Мы постепенно так увлеклись этим метанием, что могли продолжать до бесконечности, если бы не появившаяся в дверях Лика, позвавшая за стол.

Столовая была белой и почти пустой комнатой; мы втроём уселись на самом краю огромного овального стола. Обед подавала молчаливая хмурая тётка-кухарка безо всякой униформы, к которой Лика обращалась с такими робко-просительными интонациями в голосе, что можно было невольно задаться вопросом — кто тут, вообще, хозяйка?

— Вета, ты пьёшь сливовое вино? — осведомилась Лика. — В доме, кроме него, есть ещё только белое чилийское, но, боюсь, к мясу оно не подходит…

— Сейчас узнаю, пью или нет, — честно ответила я, а Лика трогательно смутилась.

— Ну, чего, может, за день — как его, равноправия? — накатим? — предложила Кира.

— День международной солидарности женщин в борьбе за экономическое, социальное и политическое равноправие, — тихо и серьёзно уточнила Лика.

— А это правда, что Клара Цеткин придумала его аккурат на еврейский Пурим?

— Ничего подобного! — Лика даже порозовела от волнения. — Она же — этническая немка, из протестантов. У неё отец в кирхе на органе играл! А Цеткин — это по мужу; он, кстати, российский еврей был и никакой, конечно, не иудей, а атеист и марксист…

— Что, серьёзно? — чуть иронически осведомилась Кира и миролюбиво добавила: — Ну, раз такое дело, то, кроме шуток — найдётся тут кто-нибудь, кто против женской солидарности?

Таковых не нашлось, и все немедленно выпили. Оказалось, что сливовое я вполне даже употребляю. Еда была, слава богу, какой-то простой, добротной, без наворотов.

А вот кофе мы перебрались пить наверх, самостоятельно прихватив туда подносы со всем необходимым, включая даже новейшую никелированную спиртовку для поддержания температуры в кофейнике, а также целую корзинку разной домашней выпечки прямиком из плиты — неприветливость кухарки вполне компенсировалась её деловой квалификацией…

Ликина девичья светёлка оказалась самым отрадным местом во всём этом псевдозамке — тесноватая, с вещами самых живых и тёплых расцветок. Кира угнездилась в кресле, мы с Ликой — напротив неё, на низкой тахте, застеленной настоящим шотландским пледом; кофейные прелести разместились на журнальном столике. У изголовья тахты стояла лампа в викторианском стиле, сразу притянувшая моё внимание, а сразу за изголовьем, в нише располагались книжные полки. Очень удобно — можно доставать себе чтиво на ночь, уже забравшись в постель, подумалось мне; однако, пробежав взглядом по корешкам, я нашла, что чтиво это в основном весьма специфическое: «Убийство Столыпина: Свидетельства и документы», Милюков «Воспоминания государственного деятеля», «Философия неравенства», «Дорога к рабству»… «Индивидуализм и экономический порядок», «Страны мира»… «Тэтчер: женщина у власти»… Кроме того, много изданий на английском; часто встречалось имя Айн Рэнд — которое тогда не говорило мне ни о чём.

Я неловко извернулась, разглядывая полки, и упёрлась бедром в плотную пластиковую папку, которую Лика машинально переложила на тахту со столика, водружая на него поднос с чашками. Я узнала в ней ту самую, что привезла Кира; взяв в руки, прочла сквозь прозрачный слой название на верхнем листе ксерокопии: «Идеи и концепции либерализма в Западной Европе и России. Материалы конференций в Архангельске, Челябинске, 1993 — 1994 гг.».

— Да, занятные тут есть стенограммы, — сказала Кира, заметив мой интерес, — я сама даже увлеклась вчера, ей-богу… Нет, мне, пожалуйста, без сливок.

— Спасибо тебе огромное! — ещё раз с чувством произнесла Лика, а я спросила: — Это что — для занятий? Ты изучаешь философию?

— Историю, — застенчиво ответила Лика.

— Историю того, чего не было в природе, — уточнила Кира, — то есть историю русского либерализма.

— Мы уже обсуждали эту тему, Кира, — тихо и обиженно произнесла Лика.

— Ладно, ладно, шучу, — ответила Кира. — Кой-чего всё-таки было, согласна. Вот, кстати, о птичках, то бишь про 8 марта. Я только сейчас подумала: а есть ли ещё в истории Средних веков такой пример, когда мужички некоей республики выбрали б женщину главой этой самой республики — исключительно за её деловые качества? Я, естественно, про Марфу Борецкую. А, Лика? — вот ты как будущий историк…

— Нет, мне такие факты неизвестны, — сказала Лика. — Я, правда, не уверена — действительно ли она была выбрана посадницей с соблюдением всех процедур или являлась таковой де факто — из-за влиятельности… Надо выяснить, это очень важно!..

— Но в любом случае, согласитесь — это должно было быть такой нашей национальной фишкой, которую можно смело Западу предъявлять — а у нас что за дела? Никто и не вспоминает ни о ней, ни о Новгородской республике вообще…

— И о Псковской, и о Вятской! — горячо добавила Лика.

— Лучше б ты вот чем и кем занималась, — сказала Кира. — А то — графиня Панина, это, конечно, хорошо, но как-то не фундаментально…

— А кто такая графиня Панина? — осмелилась спросить я.

Лика посмотрела на меня с немой укоризной, а Кира пояснила:

— Выдающаяся женщина Февральской революции. Лика собирается писать о ней диплом.

— Постойте, — осенило меня, — а это не та, что была чуть ли не министром Временного правительства?

— Вета, ты реабилитирована! — засмеялась Кира, а Лика возразила:

— Она была товарищем министра — заместителем то есть. Министра народного просвещения. А также — товарищем министра призрения — соцобеспечения, по-нынешнему. Но тогда для женщины и это было из ряда вон… Кстати, избирательные права нам дала Февральская, а не Октябрьская революция, как принято считать!

— Да, интересно, — сказала я. — Я-то о ней, Паниной, слыхала что-то маловразумительное… И про Февраль толком ничего не знаю, — ну, кроме, конечно, стандартного «все они были масоны» и «из-за них Россия рухнула в объятия большевиков»…

— А то!.. — хмыкнула Кира.

— Не все. И не только из-за них, — уныло поправила Лика.

— Ну, хорошо, — протянула Кира, — допустим, ты нас убедила, что демократия и рынок для России — не такая уж экзотика. Объясни тогда, отчего все твои либералы в телевизоре утверждают день и ночь обратное. Их послушать, так вообще непонятно, как наши предки могли существовать в этом беспрерывном мраке.

— «Ты родился при царизме? Как же ты выжил, бедный мой дедушка?» — подхватила я.

— Они не знают истории. И вообще, многие из них… люди случайные.

— Мы тоже — правда, Ветка? — толком истории не знаем. Мы всего лишь сильно подозреваем, что и на Руси было не так беспросветно, и в Европе — не столь уж радужно… — Кира лениво потянулась, тряхнула своими богатыми волосами и задушевно произнесла: — А что, Лика, говорят, эти самые либералы хотят пробить закон, по которому из паспорта будет удалена графа «национальность»…

— «Эти самые либералы» — скорее демократы, — сказала Лика, нахмурившись. — И к паспортам у них — чисто демократический подход…

— Опа! А я-то всегда считала по наивности, что это — синонимы, — подала голос я.

— Представь, Ветка, — сие не одно и то же. Вон там, кстати, — Кира указала на папку с материалами либеральных конференций, — на эту тему целые дискуссии. А когда один докладчик в конце концов произносит нечто вроде: «Как либерал и демократ я настаиваю…» — стенограмма фиксирует «дружный смех в зале». Но мы-то для удобства называем так всю эту братию кремлёвскую…

— А вот и не надо их так называть! — упрямо возразила Лика. — Между прочим, большинство настоящих либеральных экономистов и у нас, и за рубежом выступают с критикой их нынешних методов…

— Не оттого ли, что не у власти? — встряла я. — Где гарантия, что сами бы сделали лучше?

— Давайте оставим экономику, — сказала Кира. — Будем самокритичны — её мы знаем ещё меньше, чем историю. Я всё-таки не поняла: вот ты, Лика, конкретно, как относишься к упразднению национальной принадлежности в рамках нашего государства? Безотносительно — либеральная эта затея, демократическая или интернационально-коммунистическая, а?

— Я против, — последовал тихий и твёрдый ответ.

— Отчего?

— Я хочу, чтобы в паспорте у меня значилась моя национальность — настоящая, а не та, что сейчас.

— Угадай, какая! — неожиданно предложила мне Кира.

Я пожала плечами. Вероятно, если судить по фамилии, в соответствующей графе у Лики должно было стоять «татарка», да и то не уверена; судя же по внешнему виду — нежному овалу лица, общей светло-серой, даже — жемчужно серой масти… А, впрочем, антрополог из меня тем более никакой; я так и объяснила:

— У меня, между прочим, пару раз в жизни был такой облом, когда — входит в комнату девушка, и думаешь: вот же настоящая русская красавица!.. А потом оказывается, что одну звать типа Инера Нигматовна Хабибуллина, а другую — Галия Тагировна Сафаргаллиева или что-то в этом духе…

— Ну, неудивительно: ведь часть татар — белокура и голубоглаза! От волжских булгар такое тянется, или что… Вот и у Лики написано: татарка, но она хочет, чтобы значилось: кряшенка, — пояснила Кира. — Решительно настаивает, что это народность, а не этническая группа.

— Да? А это правда, что кряшены приняли христианство добровольно и сами по себе? — смогла я щегольнуть недавно и совершенно случайно услышанными по радио сведениями.

— Я поддерживаю эту версию! — горячо воскликнула Лика и

счастливо улыбнулась мне. — Во всяком случае, папа у меня из старокрещёных татар, а мама — вообще из нагайбаков!

— А вот про нагайбаков — ничего не слыхала! — честно призналась я.

— Ну, это же татарские казаки-христиане! У них даже есть селение Париж, в честь походов на Европу. А, кстати, почему же ты не желаешь записаться тогда нагайбачкой? — осведомилась Кира у Лики.

— Нагайбаки — это всё-таки этнотерриториальная группа, что бы там ни говорили, — сказала Лика. — Вот если б у тебя отец, допустим, был бы великороссом из какой-нибудь Тульской области, а мама, например, коренной архангелогородкой — ты же не записалась бы поморкой, а записалась просто русской, правда? Хотя моя мама, если б была возможность…

— Записалась бы нагайбачкой, да? — сказала Кира. — Но почему бы всё-таки не считать нагайбаков по старинке этнотерриториальной, а кряшен — этноконфессиональной группой татар?

— Нет, кряшены — народ! — упрямо сказала Лика. — А нагайбаки — их часть.

У меня уже голова пошла кругом от таких тонкостей. Как нам-то, оказывается, хорошо и просто живётся без проблем подобного рода!..

— А если вы там сами не можете договориться, кто вы такие, то что вообще за необходимость это обязательно фиксировать в паспорте? — откровенно подначивала Кира. — Ты ж говоришь, что раньше особо обо всём этом не задумывалась, да и языком предков владеешь в размере дюжины слов… Матушка — тоже русскоязычна изначально и учитель словесности по профессии. Тебя вообще назвала в честь бунинской Лики! Кстати, Вет, а ты знаешь, как будет её полное имя?

— Лики? Бунинской? Нет, не помню!..

— А ты и не можешь помнить — у классика не расшифровано. А как тогда по паспорту значится наша Лика — ну?

— Если тут что-то этнографическое — то я пас…

— Этнографическая ономастика тут — вполне себе наша великорусская…

Я добросовестно задумалась. В голову ничего, кроме Анжелики, не приходило, но это же — латинщина, да и вообще я чувствовала, что такого простого ответа тут в любом случае быть не может, — поэтому вскоре сдалась:

— Не знаю!

— Что ж так слабо? Гликерия! По простонародно-русскому: Лукерья.

— Надо же! — искренне удивилась я. — Это так специально подбирали?

Лика застенчиво кивнула.

— Так вот, Гликерия, не разумеющая никаких языков и обычаев, окромя русского с английским…

— Наш диалект татарского я ещё обязательно буду изучать…

— Это славно. Только вот нашлось бы с кем тебе на нём общаться…

Лика молчала со скорбным, но упрямым выражением.

— Ну, и как ты собираешься декларировать свою национально- культурную принадлежность? — продолжала Кира свои подначки. — Надевать по праздникам кряшенскую одежду? Издавать газету «Вестник нагайбака»?

— Я просто хотела, чтобы было документально засвидетельствовано существование кряшен и моё непосредственное к ним отношение! — попыталась отчеканить Лика дрогнувшим, однако, голосом. — Что в этом плохого?

— Вот именно! — поддержала я. — Язык же ещё не главное в национальном бытовании. Вон, ирландцы и шотландцы, кажется, говорят по-английски, и что?.. И вообще, по-моему, каждый нормальный человек к совершеннолетию должен отдавать себе отчёт, кто он есть — и в том числе, засвидетельствовать это в паспорте; почему же нет? Если либералы боятся этого из-за «национализма» — так это ж вздор! Наоборот, национальные меньшинства будут сильно возмущены — и правильно. Даже если они сильно русифицированы и у них осталось почти только одно название — какое право у государства лишать их и этого последнего?..

— Демократы, — поправила Лика, глядя на меня с благодарностью, — это демократы обычно хотят всех уравнять и всё смешать. А настоящие либералы… или либеральные консерваторы — они всегда за права индивида. А у индивида есть неотъемлемое право, нравится это или нет, причислять себя к какой-либо нации и даже это подчёркивать, как и исповедание любой религии…

— Поняла теперь, чем они различаются? Уловила эту тонкую грань? — подмигнула мне Кира и вдруг весело добавила: — Девки, а вы что, правда поверили, будто я — против? Я ж шутки шучу, разве неясно? Предлагать отказ от таких онтологических вещей — это ж всё равно что природу уничтожать!.. В общем, вы молодцы: мыслите верно и на том стоите, а я так даже готова тряхнуть стариной и двинуть на демонстрацию протеста, если они и впрямь до этого докатятся.

Я успокоилась, а Лика просияла.

— Резюме! — провозгласила Кира в завершение дискуссии. — Да здравствует дружба великороссов и кряшенов под крылом Руси православной! Короче, Лика, — а выпить ничего не осталось?

Лика радостно вскочила, чтоб поспешить вниз.

— Постой, давай уж и мы с тобой вместе. Предлагаю принять во дворе, на воздухе. Заодно и покурим, чтобы Ветку не травить…

ГЛАВА 8. … И ПРОЧИЕ ПОСИДЕЛКИ

Уязвимая, несчастная и неприкаянная дочка долларового миллионера, «человека трубы» середины девяностых — звучит несмешным анекдотом, пародией на мелодраму, чем угодно и для кого угодно, — только не для нас, знакомых с Ликой Алимовой.

Разобраться, так чего особенного: обычнейшее космополитичное детство в советской провинции, отец — инженер-нефтяник, матушка — вроде моей — учительница словесности, с Буниным в голове и Тургеневым в руках (ликину сестрицу она, кажется, нарекла Асей; непонятно, как папаша на всё это согласился — а, впрочем, если они из православных…). Робкая и закомплексованная, но не лишённая в душе некоторых амбиций и тихого упорства девочка Лика, вечно скрывавшаяся за книжкой и со школьных лет тайно боготворившая, в частности, железную леди с Альбиона (как нередко бывает, боготворят предельно на себя не похожих) … Когда подоспела гласность и стало возможным находить в прессе не только проклятья злостной монетаристке (впрочем, как мы помним, быстро сменившиеся на панегирики, а впоследствии, добавим, снова на проклятья), но и рассуждения про суть либеральных экономик и либеральных теорий вообще, — она, Лика, заинтересовалась всем этим делом всерьёз.

Дочка члена совета директоров крупной нефтяной (или нефтегазовой?) компании, начавшая исповедовать принципы свободного рынка и либеральной демократии совершенно самостоятельно и вообще задолго до того, как папаша удачно приватизировал госсобственность, — ну кто, кто способен в это поверить? Только лишь мы, знающие Лику Алимову…

Итак, покуда дочурка лишь теоретизировала, причём главным образом с собой наедине, родитель — вот же совпадение! — оказался в нужное время в нужном месте; дальнейшее достаточно банально. Выпускница десятилетки мигом очутилась в двухгодичной швейцарской школе, после которой, как предполагалось, её ожидал любой Оксбриджский колледж (если уж так неймётся по части ученья!), тем более что семейка, как водится в этих кругах, обзавелась в Англии недвижимостью и практически там осела… Однако Лика, к неудовольствию родни, упёрлась: учиться она будет только в Москве, чтоб, значит, не порывать с родиной во время грандиозных перемен и проч. Но, поступив в РГГУ, к Афанасьеву, кажется, ощущала себя там белой вороной — несмотря на либеральный дух заведения, вполне поддерживающего ельцинские загогулины, в сём универе покуда не привыкли к студенткам, которых на занятия привозит на иномарке водитель (он же охранник) и которые летают в Лондон не только на каникулы, но часто и на уикэнды тоже…

Одиноко было и в семействе, где ей вечно ставили в пример старшую сестру, которая радовала родителей тем, что глупостями не занималась, а вышла замуж за кого надо, родила и теперь предавалась достойной её статуса праздности. Её матушка, поспешив в изменившихся обстоятельствах удержать в семье супруга, ставшего враз ненадёжным, тоже подарила ему на склоне лет наследника, вокруг которого всё теперь и вертелось… А в это время крошка Лика, стало быть, тихо сидела в Москве, где имела полную возможность воочию наблюдать, как её любимое либеральное учение, такое стройное и ясное, оборачивается на практике таким анархичным безумием…

Она позвонила мне где-то через неделю после той нашей встречи с вопросом, можно ли приехать взглянуть на мои изделия. Появившись у меня в квартирке, она искренне выдохнула: «Как же тут хорошо! И вид из окон приятный». Я не возражала; мне и самой подумалось нечто подобное, когда я вернулась в тот раз от неё домой и представила, как она там ночует в гигантском особняке совершенно одна, если не считать охранника в будке…

Лика приобрела абажур в виде пончо для маленького светильника и ещё заказала себе пончо настоящее, с аппликациями — вполне вероятно, что с её стороны это была чистая благотворительность, но меня такое не волновало. Когда мы сели за чай, её первый вопрос был о Кире: где и как я на неё вышла? Получив ответ, она рассказала мне, как однажды рассеянно подобрала книжонку, забытую кем-то в бизнес-классе самолёта — это были «Цветные сны». Мы дружно решили, что её бросила какая-нибудь сопровождавшая своего папика тупейшая тёлка, любительница лавбургеров, — ясное дело, даже отдалённо не способная оценить то, что попалось ей в руки…

Мы самозабвенно, как школьницы, выясняли, у кого какая кирина книга наиболее любимая, а какая — наименее; тут мы немного расходились в своих предпочтениях, однако в одном соглашались безусловно — что и эти, наименее любимые, всё равно неизмеримо интересней всех новинок, что доводилось прочесть за последнее время… Такой болтовнёй мы потом отводили душу каждый раз, когда встречались, — у меня или в кафешке. Кафешки она выбирала самые непритязательные, демократичные — из тех, в которые ходили её однокурсники, и старалась одеваться как можно скромней — однако при этом на улице её всегда дожидалась бандитского вида тачка с серьёзным дядей за рулём, на которую с опаской и восхищением поглядывали прохожие…

В тот свой первый ко мне приход Лика сообщила, что Кира как-то долго на сей раз не может подыскать себе жилище для работы.

— Я-то, конечно, готова её у нас поселить — хоть в Москве, хоть

там, где вы были, — жалобно проговорила Лика. — Столько места зря пустует!.. Но ей нужно совершенно отдельную квартиру — хоть крошечную, хоть за городом, но совершенно отдельную.

— А где же она сейчас?

— О, сейчас у знакомых каких-то, и они её вовсе не гонят. Но

Кира говорит, что писать может только в полной изоляции…

Вскоре и я в общих чертах узнала про творческий график Киры Колесниковой. Обычно после выхода книги она расслаблялась на два-три месяца, ездила к каким-нибудь друзьям или родственникам, коих у неё была прорва в нескольких городах, в том числе и за бугром, или же, напротив, отправлялась домой, к отцу. За это время постепенно вызревал замысел нового романа; она почти ничего не записывала, разве что маленькие фрагменты или отдельные фразы — в обычный блокнот, простым карандашом с жёстким, хорошо отточенным грифелем. А потом ещё на два-три месяца ей всегда находилась пустая квартира — предоставляли уезжавшие куда-то знакомые, либо сдавали незнакомые. Там Кира поселялась затворницей, выбираясь лишь в ближайшие магазины или, изредка, в библиотеку за какими-то справками; телефон и телевизор включала только на пару часов поздно вечером, перед сном. Днями напролёт записывала от руки то, что сложилось в голове, затем правила и перепечатывала — вначале на машинке, далеко не сразу обзаведясь подержанным ноутбуком. После сдачи рукописи и традиционных препирательств с редактором всё заканчивалось; в ожидании выхода книги она выбиралась из подполья, опять куда-нибудь переезжала и уже, по-видимому, обдумывала новый сюжет…

…В тот раз она вновь, хоть и не сразу, но подыскала себе нужный вариант. И как-то слякотным мартовским днём позвонила мне, бодро спросив:

— Чем занимаешься?

Я ответила, что «типа отдыхаю» от трудов праведных и собираюсь выползти в магазин, вот только мерзость погоды меня останавливает… Она сурово осведомилась, в курсе ли я, что сегодня последний (или — один из последних, не помню) день Масленицы, и каким образом я отмечаю это дело? А услышав в ответ, что — никак, если не считать пачки магазинных блинчиков, сиротливо застрявшей в морозилке, лаконично сказала:

— Так, сейчас ты выползешь — но не в магазин, а ко мне!..

— А где ты теперь обитаешь-то?

— Представь — по твоей, Ветка, ветке — на «Черкизовской». Это ж в паре остановок от тебя, да? Так что ты теперь живёшь ко мне ближе всех, кого я знаю в этом городе.

— Здорово! — согласилась я.

— На днях только вселилась, ну, и накупила всего впрок — в холодильник не вмещается! Приезжай, оторвёмся по полной — перед Великим-то постом… — Она решительно продиктовала адрес и отключилась.

Не прошло и часа, как я сидела на стандартной кухне стандартной однокомнатной хрущобы, где Кира, величаво возвышаясь над плитой, переворачивала блины — настоящие, домашние. Стол был тесно заставлен всем, чем полагается: растопленным маслом, сметаной, вареньем и мёдом, даже красная рыба была. Нашлось у неё и что выпить — помимо привезённого мною, так что блинов мы под это дело оприходовали несметное количество.

— Ты вправду собираешься поститься? — простонала я под конец пиршества.

— Конечно. Мне это будет легко. Я, когда работаю, в основном чай потребляю — с орехами там, сухофруктами… Ну, ещё сигареты. До трёх килограммов обычно скидываю. Потом, впрочем, быстро назад набираю.

— И сколько эта работа продлится?

— Примерно к середине мая надо закончить. Они ознакомились с концепцией и торопят. Кодовое название: «Трудовая книжка натурщицы».

— О, боже, Кира!..

— Думаю, на нём они и остановятся.

— Да уж, завлекательно. Что, опять про художников?

— Не только. Ставлю чайник?

— Ставь.

Пока он грелся, Кира открыла на кухне окно и закурила, а меня отправила в комнату. Комната была полна каких-то бедных унылых вещей, по-видимому, хозяевами были пенсионеры или бюджетники, вот только телеящик у них был почему-то большой и новенький — «Самсунг».

Я пощёлкала пультом. По ТВЦ кого-то били ногами по голове, по РТР — насиловали. По НТВ тоже бурно трахались, но как будто по доброй воле. По ТV-6 демонстрировали, как много в унитазе микроорганизмов, и предлагали способы борьбы. Наконец, кажется, по ОРТ (а может, и не там — каналы, конечно, называю по памяти) казали некое ток-шоу, где речь велась — ни мало, ни много, как о женской роли в искусстве.

На сцене восседала одна эстрадная знаменитость — дура настолько вульгарная, что поначалу у неё можно было заподозрить наличие особо циничного пиарщика за спиной, но затем приходило понимание: нет, такую грандиозную дурость не поставишь, не срепетируешь и не сыграешь, с ней надо родиться, а потом ещё всю жизнь пестовать. Певичка утверждала, что всегда грезила и продолжает грезить о сильной творческой особи, за которой, точнее, разумеется, за которым, готова ползти на край свету, умоляя, что б тот её подобрал, прибрал к рукам и вылепил с неё, чего захотел. (Тут пришла Кира, и, протянув мне кружку чая с лимоном, села рядом.) Певичке вторил тоже небезызвестный жеребчик из шоу-бизнеса — он важно утверждал, что мужчина создан творить (на личности переходить, конечно, не дело — но чего, подумалось, ты-то, например, способен такое сотворить?), а женщина, стало быть — исполнять. Ведущий внимал ему с видом умным и сверхсерьёзным. Затем микрофон захватила тётка, которую я сначала приняла за простую тётку из зрительской массовки, что обычно хлопают глазами на задних рядах; однако она оказалась многотиражной писательницей, ещё в советские времена выдававшей на гора хорошо расходящиеся умильные опусы про русских княгинюшек, графинюшек и прочих декабристок, а ныне, попутно оттянувшись на семье последнего государя, специализировалась на президентских жёнушках. Эта дамочка призвала к справедливости и равенству в жизни и искусстве, которое она, как выяснилось, понимала несколько своеобразно: вроде того, что женщина должна процессами управлять, а мужчина — в этом деле её направлять и прочий бред. Седовласый меломан с «Культуры» сменил сию оппонентку (?), патетически напомнив, что главное женское назначение в сфере высокого — это быть музой великого творца. Чем сорвал затяжные аплодисменты.

— Кира, — простонала я, — давай переключим на что-нибудь, а то меня сейчас вырвет! Прямо на этот ковёр, честное слово!..

Но Кира помотала головой; она смотрела этот спектакль внимательно, с каким-то естественнонаучным интересом.

Меж тем очередной хмырь — модный сценарист — добавил, что из женщин выходят отличные секретари, ассистенты и незаменимые помощники, без которых гению — хоть плач… Я снова испугалась за ни в чём не повинный хозяйский ковёр.

— А кто из них тут гений, вообще?.. Да хоть бы и сыскался один, — какого чёрта!..

— Да уж, гении обычно попрозорливей бывают, — усмехнулась Кира — как-то слишком уж, на мой вкус, снисходительно.

И, поскольку как раз пришло время им заткнуться, выключила ящик, почти ласково резюмировав: «Вот уроды!».

— Завидую твоему спокойствию. Если «уроды», то как минимум — с тремя раскатистыми «р»!

— Пожалуй, — усмехнулась она. — Я, когда на такие темы вот так упражняются…

— Я б даже выразилась: «испражняются»! — не удержалась я.

— … вспоминаю своего Ковалёва. Георгия. Знаешь такого,

надеюсь?

— Поэта, что ли?

— Ну да. Я ведь у него в семинаре училась, в Литинституте.

— Ты? У него? Постой, а не он, разве, чего-то там всё время выступал против поэтесс и женщин вообще?

— Ну, ты всегда всё знаешь, Ветка, это, скажу тебе, просто удивительно на общем фоне…

— А как же ты тогда у него в семинаре-то оказалась? Ведь, если я правильно понимаю, учеников в семинары мастера сами выбирают. Неужто снизошёл, невзирая на твою половую принадлежность?

— И не до меня одной, — хмыкнула Кира. — Нет, на самом деле он и дев к себе принимает, как миленький, и даже третирует не больше, чем парней… Про нашенскую неполноценность — это он по большей части в теории и на публику.

— Ага, помню, как на каждом углу вещал одно время! Этот пафос его разоблачительный… точнее — зуд, он же сам за себя говорит, разве нет?

— Да кто там знает, комплексы какие застарелые его пожирают или что… Его трудности; не к психоаналитику же поэту ходить, в самом деле, — у поэта лист бумаги вместо психоаналитика!.. Но мне всегда, когда он заводил это своё: не знаю, есть ли в женщине душа, тем паче — дух, хотелось по голове погладить и ответить по Шендеровичу. Ну, знаешь, есть у того гениальная миниатюрка: мужик заснуть никак не может, всё гадает, — есть ли всё-таки Бог? Или всё-таки нет? А может, всё-таки есть? И так — пол ночи. В конце концов — голос сверху: да нет меня, нет! Спи уже!.. Так и тут хотелось: да нет у меня никакой души и не было, успокойся, а дух — это вообще недоступно убогому пониманию; как же я рада, что тебя это согревает!..

Мы по-детски похихикали, вообразив, как бы перекосилась его физиономия при одном только чудесном слове «Шендерович»; потом Кира сказала:

— Но, вообще — он, Ковалёв, хотя бы крупный талант, без дураков. Нет, даже не так — талантов-то сейчас, как собак, но вот по-настоящему оригинальных… А вот он — он, всё-таки, самобытный. И содержательный…

— Мне один вьюноша в училище доказывал, что Ковалёв — единственный гений второй половины двадцатого века, и мы все должны быть счастливы, что живём с ним в одно время… Он у нас на реставратора деревянного зодчества учился — парень тот, в смысле. Весь из себя славянофил; ну, и всё пытался одно время нас с подругой Линой просвещать, даже пару раз на какие-то вечера поэтические вытаскивал…

— У нас таких вьюношей тоже хватало… включая и великовозрастных, — сказала Кира и задумчиво продолжила: — Насчёт того, что гений — не знаю. По моим понятиям, гений всё-таки всегда отчасти ребёнок, а он — слишком уж угрюм и тяжеловесен. И недобр, в общем и целом…

— Ха, так именно за это многие и любят. Такой демонический образ, типа Блока…

— Ну, Блок рядом с ним — просто душка! А то, что такое на многих действует неотразимо — это уж точно. Но только — не на меня. Мне иной раз инстинктивно так хотелось брякнуть что-то вроде: отодвинься и не загораживай солнце! У меня даже стишки с подобным пафосом какие-то были… Но это — проблемы моего восприятия. А вообще, повторяю, он с большой буквы Поэт, так что — имеет полное право на всякие свои сдвиги и заморочки. На здоровье — лишь бы мне их не навязывал…

— А он — пытался?

— А то! Достал просто — своей ревизией всего и вся, и поэзии в том числе. Его послушать, так все, кто писал до него на русском языке — в лучшем случае не дотягивали… Но — бог с ним, дело прошлое. Ну, а эти — она повела головой в сторону телевизора, — полные нули, им-то уж ничего не поможет… И чего ты — так близко к сердцу?

— Действительно, глупо с моей стороны. Слушай, а ты, значит, стихи писала? Я не знала.

— Да, — пробормотала Кира, — начинала тривиально, как все…

Она заметно погрустнела и задумалась. Мне, конечно, хотелось узнать, пишет ли сейчас, печатали ли их где-нибудь и всё такое, но я, конечно, промолчала. Только осмелилась спросить как бы невзначай:

— А Литинститут ты что, бросила?

— Бросила, — сказала Кира. — Надоело, помню, вдруг всё смертельно. Да ещё такое настроение тяжкое в тот период, до путча первого незадолго, настало — ну, полный тупик, все устали и ничего хорошего не ждут… вот и я тоже… Впрочем, что тебе рассказывать — сама, небось, помнишь. Или, может, тобою это по-другому как-то воспринималось?

— Как же — очень хорошо помню. Неопределённость такая тревожная… Что-то будет, и явно нехорошее, но — пусть уж скорее!.. Классическое, в общем, — лучше ужасный конец, чем ужас без конца; про ужас, может быть, слишком сильно сказано, но ощущения — всё равно не из приятных. Так что, когда грянуло, то в первый момент чуть ли не облегчение: сдвинулось!

— Да, точно. Я в тот момент в Литве оказалась… Ну, а до того, в Москве, — весна такая серенькая, тоска нестерпимая… Знакомые за бугор потянулись. Гляжу я как-то из окна общаги на всю эту действительность… Короче, если не сменю сейчас резко свою жизнь, то просто с ума спрыгну, ни больше, ни меньше. К тому же — не писалось тогда совершенно. Тотальный творческий кризис.

— Ты после этого на прозу перешла?

— В общем, да. Хоть и не сразу.

— Вот и здорово! — вырвалось у меня.

— Да нет, не здорово, — с расстановкой сказала Кира. — Когда стихи не пишутся, это совсем не здорово.

— А чем писание стихов вообще предпочтительнее?

— Тем, — произнесла она после паузы, — что это, Ветка, — форменное счастье. Никакой другой кайф в сравнение не идёт… когда стих идёт, конечно.

— Тогда любой графоман — счастливейшее существо.

— Именно, дорогая, именно. Может быть, только те, кто музыку пишет, испытывают похожее — не знаю. — Кира помолчала, затем, расслабившись, потянулась. — А вообще, надоело мне всё это… Я — про «Дона» своего. Вот сдам им рукопись и…

Я даже замерла, ожидая чуть ли не программного заявления, но она после выразительной паузы смиренно произнесла:

— … и свалю в родные пенаты. Надолго, если не навсегда.

— В Краснозёрск?

— Ну а куда же? Вот где жизнь без заморочек… Часов семь от кольцевой, даже пять, если на машине, и — другой мир! Приезжай, увидишь. Место всегда найдётся — не у нас, так у любых знакомых тебя поселим…

— Что, так просто?

— Проще не бывает.

Тогда мне в это как-то не поверилось — и совершенно напрасно.

ГЛАВА 9. КРАСНОЗЁРСК ВПЕРВЫЕ

Август стоял необыкновенно тёплый для этих широт — можно было и загорать, и купаться. Купались тут не в озере Красном, что отливало на закате настоящим червонным золотом, буквально подтверждая своё наименование — такой эффект давало просвечивающее сквозь толщу воды красноватое глинистое дно (из этих самых добываемых красных глин делалась знаменитая местная керамика). Купались тут в речке Быстряне с твёрдым песчаным дном, опоясывавшей, прежде чем впасть в озеро, старые земляные валы. Крепостные стены, которые когда-то высились на валах, были давным-давно разобраны за ненадобностью; на их месте тянулись хорошо утоптанные тропинки. На склонах, поросших жухлой травой, иногда паслись стайки чёрных и белых коз, которых обычно гнали согбенные старухи с клюками, а на валах по утрам, пока не начало припекать, иногда устраивались мальчики и девочки с этюдниками (они, как оказалось, приезжали сюда специально аж из областного центра!): с этого возвышения хорошо просматривались все части застройки, чью ровную малоэтажность нарушало несколько там и тут разбросанных колоколен, да ещё пожарная каланча в придачу. (Единственный в городке небольшой район хрущоб, выросший вокруг какого-то завода, ландшафта не портил — будучи, к счастью, невидимым из-за холма, заросшего одичавшим парком.)

Застройка эта, как полагается бывшему уездному центру, включала несколько помпезных барочных домов и особнячков, украшенных ложноклассическим декором, — это на главной площади, а также незатейливо-основательные купеческие домины (жилой верх, торговый низ) на прилегающих улицах. Всё это чрезвычайно радовало мой глаз, замыленный стандартным московским многоэтажьем. И настоящий телячий восторг вызывал провинциальный модерн в кирпиче и дереве — иногда даже в неорусском стиле.

Подобных особнячков разной степени ветхости сохранилось тут немало — я в первые же пару дней отщёлкала целиком всю большую фотоплёнку. Некоторые из них были в совершенном загоне — чтоб оценить былую прелесть, следовало долго вглядываться в потемневшие деревянные стены, покосившиеся перила крылечек и балкончиков, но попадались и, наоборот, отреставрированные, раскрашенные в весёленькие цвета домики-игрушки — в таких случаях вывески уведомляли, что перед вами бар-ресторан «У озера», магазин «Товары-люкс» или же там контора городской налоговой инспекции… И-эх, обновить бы тут всё подряд, отмыть и вот так вот раскрасить — городок вышел бы просто феерический, фантастический, фата-морганический!..

Кира лишь посмеивалась над моими всплесками. Однажды она отвела меня в район, стандартно именуемый Заречьем, где показала тёмный заколоченный дом с давно обвалившимся забором. Дом был довольно большой, с подклетом и антресольным этажом; крыша его увенчивалась хорошо сохранившимся коньком.

— Видишь, на трубе дымник с резьбой? — спросила Кира.

Я с трудом разглядела какой-то сложный, закопчённый узор.

— Это — просечное железо, дед специально позаботился. Больше таких ни у кого в округе не было, разве что деревянные…

— Дед?

— Колесникова дед, то есть. По матери, — пояснила Кира. — Мой, стало быть, прадед.

— Ух ты — семейное гнездо, получается?

— Бывшее. Покуда не отобрали.

Отобрали дом, как выяснилось, уже затем, как прадед, 2-й гильдии купец и почётный потомственный гражданин, успел в нём скончаться; это — к счастью. К несчастью, — скончаться ему довелось вскоре после того, как его дочь, будучи на сносях, спешно прибыла из своего недалёкого села с известием, что муж её арестован, а местный приход закрывают. Похоронив отца, а потом и получив известие о смертном приговоре мужу, она, недолго думая, сорвалась с места и скрылась где-то в совершенной глуши, под Вяткой, у дальних родственников. Там она и произвела на свет мальчика Вадима, а затем всю жизнь проработала машинисткой…

Она, вообще-то, изначально была продвинутой барышней, эта кирина бабка: окончила краснозёрскую гимназию, по ходу дела переформированную в совшколу, затем какие-то местные курсы, где-то служила и ещё помогала отцу с бухгалтерией… А потом удивила всех, включая самого обожавшего её отца, пойдя замуж за вдовца много старше себя, фельдшера и церковного старосту. Это случилось ровно за год до ареста; посадили его с несколькими священниками заодно — «заговор», понятное дело.

Дом же родительский, как и лавки, и гончарную мастерскую, конфискуют потом, при свёртывании нэпа, — уже у старшего её брата (его-то навсегда упекут через несколько лет, в 37-м).

— Да-а, дела… И что ж, он так и стоял заколоченный?

— Зачем же? Тут и начальная школа была, и почта. А потом ещё Худфонд одно время располагался…

— … а Вадим Колесников его возглавлял? Так это что ж получается, — осенило меня, — он у них взял-таки реванш ещё при Советах?

— Мыслишь верно, — усмехнулась Кира, — да только реванш этот — так себе. Ну, поначальствовал… а ремонт смог пробить только косметический…

…Итак, Колесников, несмотря на своё аховое происхождение, сумел получить должное образование — сначала в Вятке, то бишь Кирове, затем в Ярославле и, наконец, в Москве; по-видимому, когда он подрос, к происхождению уже не цеплялись слишком яростно, к тому же способности у него были выдающиеся. Ну, а когда стал профессиональным и заметным художником, — то поселиться и прописаться в отчем городке труда, видимо, не составило…

— Там ведь вся красота внутри, — продолжала Кира. — Пилястры какие, филёнки резные!.. А двери парадные с инкрустацией — ореховое дерево, привозное… Нет, всего, конечно, не сохранили — отдушники печные, бронзовые, например, растащили, и много чего ещё…

— Слушай, а вы не пытались требовать реституции? Я вон по ящику как-то видала: две старухи, дочери кулака, отсудили себе отцовский дом на старости лет! Причём, оттуда людей пришлось выселять, а этот же вообще пустой стоит…

— Думали, — ответила Кира. — И пришли к выводу — не стоит.

— Отчего?

— Во-первых, судиться больно в лом. Четких законов на сей счёт не прописано, настоящей реституции боятся, и правильно — тут такое по стране начаться может!.. Так что времени бы ушло — уйма, и совсем не факт, что не напрасно. А во-вторых, самое главное: его же капитально ремонтировать надо, а потом — содержать на должном уровне. У нас на это, пожалуй, ни сил, ни денег не хватит…

— Жаль!.. А что ж теперь с ним будет?

— Тут два варианта. Либо дозреют, наконец, передать его, скажем, под музей нашего училища художественного — оно чуть не десять лет помещение выпрашивает, а администрация всё жмётся, но и не отказывает… Либо — один хмырь тут имеет виды: выкупить у города и открыть маленькую частную гостиницу…

— А этот хмырь, часом, не перестроит его в какое-нибудь псевдошвейцарское шале? — заранее ужаснулась я, припомнив все эти новорусские строительные тенденции, которые имела возможность видеть не только в журналах, но и воочию, в том же буржуйском посёлке у Лики. — В окружении японского садика с камнями?

— Да нет, — успокоила Кира, — этот хмырь с понятием. Он разве что подзоров с наличниками навешает дополнительных, потому как а-ля рюс просто обожает. Однако тоже — всё жмётся, высчитывает да раздумывает…

— Как бы чего не вышло, пока они там высчитывают да раздумывают, — проворчала я. — Бомжей у вас тут вроде не видать, но ведь мальчишки какие-нибудь влезут запросто, разожгут огонёк…

— Не беспокойся, ЦК всё продумало! Тут Колесников соседям приплачивает — у них и мышь не проскочит… Вон же, видала?

И Кира двинулась через дорогу к дому, где в окошке с белыми занавесками, над горшком с геранью уже, оказывается, маячил старушечий силуэт. («Это я, Степанида Аникеевна, — Кира, не узнали?..»)

Колесниковы, кстати, обитали не в собственном, как можно было ожидать, доме, а в типовом, на несколько квартир — такие двух-, иногда трёхэтажные дома время от времени вкраплялись в индивидуальную застройку на длинной широкой улице, что тянулась от пыльной площади с автовокзалом до самой приозёрной набережной. Этот был двухэтажным и двухподъездным, там Колесникову некогда выдали аж две квартиры, одна над другой. В верхней он, само собой, разобрал перегородки и устроил мастерскую, где и обитал постоянно, спускаясь в нижнюю в основном только столоваться. Впрочем, под его суровые очи я попала лишь раз, когда он на своей старой «Волге» приезжал однажды из глухой деревни километрах в тридцати от Краснозёрска, — у него там имелась настоящая изба, где он почти безвылазно сидел летом и осенью, рыбачил, охотился и писал маслом. (В то лето, как я случайно прослышала, — с очередной любовницей.) Кира же, как я поняла, бывала там изредка и недолго.

Колесников оказался действительно хорошим художником — я невольно опасалась увидать некую глазуновщину местного розлива, но ничего подобного — вся портретная и пейзажная живопись была крепкой, без соплей и без тенденциозности; ну, строго говоря, на мой вкус ей не хватало всё-таки какой-то оригинальности, особой фишки, что ли, однако замечательное ощущение прекрасной школы как-то этот факт перевешивало.

Сам Вадим Епифанович со своей густой каштановой бородой и пронзительно-цепким взглядом маленьких зелёных глаз смотрелся зверовато (моя покойная тётка называла таких: «самураистый») — ничего одухотворённого в облике как-то не наблюдалось. Ему ведь, я сейчас сообразила, было уже под семьдесят, однако на старика он не тянул совершенно — напротив, очень сильный, крепкий такой мужичок. Говорил мало; правда, когда всё-таки снисходил для поддержания беседы, изъяснялся вполне любезно, даже, можно сказать, церемонно…

В тот самый день его приезда, к счастью, за столом в основном держал речь старичок-музейщик из Костромы, прибывший по какому-то своему делу. Таких заезжих-проезжих гостей в колесниковском доме, как выяснилось, обычно бывало не счесть, однако на сей раз Кира всё повторяла: «Удивительное что-то затишье, Ветка, в это лето. Только ты да я… Оставайся, ради бога, подольше, куда тебе торопиться!..»

Что ж, торопиться и впрямь не хотелось. Мы жили в нижней квартире, лишь иногда, вместе или поврозь, поднимаясь в мастерскую, поглядеть на картины, на иконы, порыться в альбомах или просто выйти на балкон, с которого можно было увидать вдали полоску озёрной глади. Правда, балкон в отсутствии Колесникова служил и более прозаическим целям, нежели любование далями: мы сушили там своё бельишко. Более солидные вещи вывешивались на верёвку в палисадничке, примыкавшем к дому. Обнесённый аккуратным штакетником, заросший золотыми шарами, мальвами и кустами чёрной рябины, он протянулся по всему фасаду; однако торцовая стена дома с окном Кириной комнаты, была обращена в проулок совершенно открытой.

Чуть ли не в первую ночь, я, лёжа в соседней комнате и уже погасив свет, услыхала, как кто-то постучался Кире в окно («Кир, спишь?»), а она приоткрыла раму и долго беседовала с этим кем-то вполголоса, с глухими смешками. Когда утром я спросила, что это было, она ответила: да одна знакомая, шла мимо и решила поболтать, кой-какие новости сообщить; мол, не удивляйся, народец так туда-сюда и шастает, живём-то на бойком месте — тут тебе и единственный ночной магазин рядом, и мост в Заречье неподалеку… Подобная бесхитростно-сельская жизнь с ночными блужданиями и заглядываниями по пути на огонёк в буквальном смысле выражения сразу меня восхитила: не то, что в Москве-столице, но, пожалуй, и в дачных посёлках такое давно и представить невозможно…

Да, народ в городе был на редкость коммуникабелен: когда мы с Кирой куда-нибудь шли, большинство прохожих не только с ней здоровались, но непременно считали нужным прокомментировать на ходу урожай чёрной смородины, или перекинуться парой слов о погоде, или даже обменяться мнениями по поводу причуд некоего Попадейкина (о коих — позже)…

Особенной общительностью отличались старухи — чаще всего деревенского вида, в платочках, с клюками и старорежимными кошёлками, но как-то довелось беседовать и с одним уникальным божьим одуванчиком. Я не могла оторвать глаз от соломенной шляпки с бантом, радикюля и пожелтевшего кружевного зонтика, каковым, несомненно, было если не сто, то лет восемьдесят от роду. Речь у одуванчика по имени Аглая Романовна была весьма изысканной — оказалось, она всю жизнь преподавала в Краснозёрске музыку, а начинала — ещё тапёршей единственного в городе сениматографа!..

А однажды, когда мы шли с базара, вдруг пронзительно завизжали тормоза поравнявшейся тачки, дверца хлопнула и выглянувший молодой бритоголовый мужик радостно воскликнул: «Кирк, ты?!». Кира подошла, и они немного поболтали. Он, кажется, предложил нас подкинуть, но она отказалась — и так уже близко. Мерседес, а это был первый и последний увиденный здесь мерседес (единственная иномарка, которую я теперь могла отличать от прочих), — дико запылённая и словно бы разболтанная «пятисотка», — умчался.

— А это что за браток? — полюбопытствовала я.

— Да в одном классе учились. Теперь, вроде, правая рука главного районного мафиози…

— Не, серьёзно?

— А чего ж? Поначалу вроде рэкетирствовал помаленьку, потом они с всё с какими-то азерами областными всё воевали… А теперь образумился — мастерские ремонтные держит, палатки, то, сё…

— Да, у вас тут, смотрю, по домашнему всё как-то! По родственному, я б сказала…

— Патриархальщина, чего ж ты хочешь? — благодушно согласилась она.

…Кира разгуливала в сарафанах с открытыми плечами и в соломенных шляпах — их у неё вообще было много, включая настоящее сомбреро из Мексики и коническую шляпу нон из Вьетнама, что привёз в своё время Колесников, зная её пристрастие к головным уборам. Но иногда она повязывала обычную белую косынку на манер банданы, особенно если собиралась зайти в храм. Чаще всего я просыпалась поздно, когда она уже успевала где-то побывать — на утренней службе, или на реке, или на рынке, откуда обязательно приносила кулёк очередных ягод, каждый раз новых…

Все три комнаты в нижней квартире были полностью в нашем распоряжении — как я уже говорила, гостей, кроме того мимолётного старичка, покуда не появлялось. Я обитала в, судя по всему, бывшей родительской спальне, где помимо объёмного ложа и объёмного платяного шкафа был ещё втиснут письменный столик, над которым висели полки с советскими изданиями по истории и философии — последнюю, как я узнала, покойная мать Киры преподавала в местном пединституте.

Мне всегда казалось немного странным, что Кира вообще ни разу, ни прямо, ни косвенно, ни как-нибудь вскользь о ней не упоминала. Единственное, о чём много позже довелось услышать в изложении кого-то из её многочисленных приятелей, так это о рассказе Киры про своё детское потрясение, когда она случайно заглянула в институтскую аудиторию, где целая прорва народа почтительно внимала женщине, сурово и веско что-то вещавшей, — и эта женщина оказалась ни кем иным, как её собственной матерью! Той самой, что дома всегда была тише воды и ниже травы, в беспрекословном услужении у своего божества — Колесникова, уйдя к которому в своё время, она бросила и прежнего мужа, и старшего ребёнка (фактически отдав на воспитание своим родителям), и удачно складывавшуюся карьеру в областном центре («в области», как тут говорили), — всё…

Единственное доступное мне изображение этой женщины — небольшой портрет маслом — как раз висело в комнате, где я обитала, — над изголовьем. Однако оно, по сути, посвящалось не столько ей, сколько её материнству, словно бы она не интересовала художника ни с какой другой точки зрения совершенно. Маленькая Кира на её руках была обычным младенцем нескольких месяцев отроду, разве что довольно крупным, здоровым и тогда ещё — белобрысым (потемнела, как часто бывает, впоследствии); мать же казалась миловидной, но совершенно блёклой, невыразительной, и только лишь то, как она смотрела на ребёнка, было, пожалуй, самой характерной чертой портрета. Во взгляде не читалось никаких любовей-нежностей, гордостей и прочего полагающегося. Там читалась лишь тревожность — всё ли в порядке? — и не более; мне даже подумалось, что так, должно быть, могут смотреть представительницы традиционно-шариатских либо ещё каких-то архаических обществ, у которых нет на собственных детей ни малейших прав, одни обязанности: выносить-выродить-выкормить, после чего младенца у них в любой момент вольны забрать, если сочтут нужным, а их самих — выставить вон. Когда не дети состоят при них, а сами они — при собственных детях, без коих не представляют ни малейшей ценности, и даже не подозревают, что может быть иначе; такое вот возникало ощущение. (Не оттого ли Кира впоследствии так ею пренебрегала, что привыкла видеть не любовь, а лишь усиленную заботу от воспринимавшей её не столько собственным ребёнком, сколько ребёнком несравненного Колесникова? Впрочем, это всё мои праздные домыслы — не подтвердить, ни опровергнуть…)

Ходила и ещё одна байка, также услышанная мной впоследствии. Якобы эта матушка, будучи ещё в интересном положении, гостила в Москве у знакомых, и они по блату отправили её определять пол младенца. Ультразвук вроде бы показал мальчика. Вернувшись в Краснозёрск и не успев ещё даже сообщить сию радостную весть супругу и повелителю, она вскорости ощутила схватки. И вот, спешно собираясь в соответствующее заведение, неожиданно услышала мужнее напутствие: «Давай, приноси мне дочь — умную и строптивую!». После чего, не смея ослушаться, она пошла и произвела девочку — бог, мол, знает, как ей это удалось, должно быть, одним усилием воли!.. В любом случае всё это, наверняка, именно что шуточная байка — конечно, ультразвук изредка ошибается, но, по-моему, в шестидесятых пол нерождённых у нас вообще ещё не определяли, даже по блату; уж не знаю, кто выдумывает такие истории, но сам сюжетец показателен. А вот лапидарно сформулированное требование Колесникова наверняка имело место быть (правда, уж очень оно смахивает на цитату — не знаю, откуда именно).

Ну что ж, свою умную он получил, да и строптивую, пожалуй, тоже — разве что строптивость Киры имела счастливое свойство не бросаться в глаза. Всем нам знакома её легчайшая и снисходительная улыбка, возникающая в ответ на заведомо бредовые или опасно вызывающие речи телевизионных политиков, или критиков, или поддатых сотрапезников, кого угодно… Не помню ни одного случая, чтобы она с кем-то всерьёз поспорила, максимум, что от неё можно было услышать, это ироническая или слегка провокационная реплика — всё. Это не было ни равнодушием, ни малодушием — это была принципиальная тактика. Я-то вот так не умею, я либо не выдерживаю и ввязываюсь с язвительными комментариями (редко), либо (почти всегда) молча страдаю, и только потом, если повезёт и найдётся кому выговориться, — делаю это по полной. Однажды она сказала в ответ на такое моё заочное и буйное возмущение уже не припомню чем или кем: «Вет, успокойся. Как говорила моя мудрая нянюшка, — никогда ни с кем не спорь, особливо с мужиками. А просто — делай потихоньку по-своему, и всё тут. Без шума и пыли!.. И ставь их потом всех перед свершившимся фактом. Замечательная экономия времени и нервных клеток, я тебе доложу…»

А и действительно, какой смысл с кем-нибудь о чём-нибудь спорить, кому чего можно доказать или объяснить, когда у нас каждый всегда слушает исключительно себя любимого; вот она постоянно так и делала — спорила поступками, а не словесами. По всей видимости, Колесников ценил в ней это качество, как и то, что она была едва ль не единственной, кто его не побаивался, не опасался даже на чисто инстинктивном уровне — такие уж чувства он внушал своей манерой окружающим — и не только лишь оттого, что выросла избалованной любимицей. Дело было во всё той же её твёрдой, словно бы врождённой уверенности в себе, неброской, не вызывающей, настоящей — и он, похоже, прекрасно это понимал, а она знала, что он понимает.

…Вторая, большая комната, именовалась столовой, хотя доминировал там не овальный обеденный стол, действительно впечатляющий размерами, со стилизованными деревянными лавками по бокам, а сплошные стеллажи до потолка со знаменитой библиотекой. Там было, и впрямь, всё на свете, советские серии и собрания сочинений, много зарубежных изданий, букинистических редкостей, а также всевозможных словарей и энциклопедий; только альбомы и журналы по искусству, как и издания некоторых русских философов, Колесников держал у себя наверху, в мастерской.

И, наконец, была девичья комнатка Киры, узкая, вытянутая, со старой уютной зелёной лампой на прикроватной тумбочке, с овальным зеркалом и секретером, за которым она ещё школьницей делала уроки. На его верхней полке выстроилась шеренга керамических фигурок, вылепленных ею потом, в училище; крышка же его обычно находилась в закрытом, вертикальном положении, поскольку в комнате и без того было тесновато. Как-то раз Кира, чего-то ища и не прерывая со мной разговора, откинула эту крышку, и мне сразу бросилась в глаза пришпиленная внутри репродукция Марке «Порт Гонфлер» — чёрт возьми, я тоже обожала эту картинку в детстве и тоже держала её у себя под стеклом, куда ж она потом делась-то?.. А на внутренних полках теснились разношёрстные, разномастные книжки.

— Ни одной случайной. Все — самые любимые, — сказала Кира, увидев мою заинтересованность.

В этот момент раздался телефонный звонок, и она пошла к аппарату в прихожую. Я пробежала глазами заглавия на корешках — детские и взрослые, известные мне и незнакомые: «Джек-соломинка», «Записки у изголовья», «Охранная грамота», «Что в имени тебе моём», «Русские фамилии», «По садам и паркам мира»…

Я как раз листала последнюю, когда она вернулась.

— Что, и эта — из самых любимых? — спросила я.

— Не из самых, а — самая, — невозмутимо ответила Кира.

— Интересно… «Н. Верзилин. Для старшего и среднего возраста»…

Хочешь сказать, что проектирование парков — мечта детства?

— В какой-то мере.

— А я думала, ты в детстве хотела стихи писать…

— Ну, да — разбивать стихи, как сад… Или — сад, как стихи! — произнесла она с утрированной торжественностью. И добавила вполне серьёзно: — Что ж может быть прекрасней, по-твоему?

— Я возьму это посмотреть?

— Бери. И, кстати, о птичках. О садах, то есть: сходим-ка завтра к одной такой садоводке. Давно зовёт, вот сейчас опять звонила…

— И в каком стиле её сад?

— В краснозёрском, разумеется. Про такой даже Верзилин не слыхал…

ГЛАВА 10. … И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

Ей приспичило закурить, когда мы шли по главной городской площади, днём почти пустой. Возле мэрии, то есть бывшего райкома, кошмарной стеклобетонной коробки с уныло поникшим триколором, блаженно щурился местный Лукич. Выкрашенный в серебристый цвет, он помещался на невысоком пьедестале, вокруг росли ёлочки и даже почему-то южные туи, а кроме того, стояли две скамейки и одна урна. Мы уселись в этом маленьком скверике; Кира принялась утешаться своим излюбленным «LM»-ом, а я — наслаждаться тем, что, окромя вышеописанных новодела и идола, ничего уродского здесь больше не просматривалось, наоборот: и бывший исполком, ныне прокуратура, и прочие приличествующие заведения располагались в милейших свежеокрашенных ампирных особнячках, подковообразно обступавших эту небольшую площадь.

Было солнечно, но не жарко, и, как уже сказано, пустынно — две-три припаркованные машины, очень редкие прохожие… Поэтому взгляд мой невольно привлёк приближающийся пёс — довольно крупный, угольно-чёрный, вполне обыкновенный бродячий кобель… вот только хвост у него оказался совершенно невероятный, я чуть не ахнула… Дело в том, что этот самый хвост где-то посредине был словно обломан, точнее — надломан, или же обрублен — но вот не до конца! Вторая его половина просто висела на какой-то ниточке, жилочке, хрящике — держась непонятно каким макаром, на честном слове. Казалось, подобное могло произойти, если б какой-нибудь полоумный гад за ближайшим углом шарахнул его только что топором, и пёс, истекая кровью, с воем убегал бы, а его обрубок-недорубок через несколько метров просто оторвался бы, не выдержав собственного веса… Однако по неторопливой поступи животного было ясно, что случилось всё достаточно давно, и пёс, как и его хвост, вполне привыкли к такому странному состоянию.

— О, Черныш! — воскликнула Кира, увидав его. — Жив, приятель? Иди скорей к нам!..

И зверь подошёл поздороваться. Он охотно дал себя погладить, сделав извечное собачье движение, — то есть вильнул своей конечностью, а я инстинктивно зажмурилась, потому что, по идее, кусок хвоста должен был оторваться и отлететь в сторону, а Черныш — взвизгнуть и начать зализывать кровавые лохмотья… Но ничегошеньки такого не произошло, хвост и его полуобрубок осталось на своих местах.

— Боже, Кира, рассказал бы кто — не поверила! Кто ж его так?

— Да по одной версии — под бензопилу ухитрился сунуться, не знаю уж каким образом… По другой — под поезд, есть тут такая узкоколейка в леспромхозе. Точно никто не знает, — сказала Кира, похлопывая его по холке. — Он тут у нас достопримечательность. Давай ему купим что-нибудь… Пойдём, Черныш.

В палатке за углом тётка торговала местными пирожками, напоминающими хотдоги — удивительно, что и здесь успела привиться эта американщина! Мы попросили сделать без кетчупа и горчицы, и пёс съел сначала сосиску, потом и булочки; съел, конечно, за милую душу, но при этом было видно, что питается он сегодня не впервые. Он вообще, надо сказать, совсем не напоминал доходягу.

— Жалко, Черныш, что ты не сука, — сказала Кира.

— Мало ему досталось, по-твоему? — удивилась я. — Ты б ещё хотела добавить, да?

— Да нет, — улыбнулась Кира, — мы тут с ребятами как-то решили, что просто тогда бы ему можно было б отличную кличку дать: «Реформа». Это кратко, а полностью, по паспорту: «Российская реформа-92».

— То есть?

— Ну как же! Помнишь, все заявляли тогда: реформу надо если проводить, то радикально, как собачий хвост рубить. Сразу, а не в несколько приёмов…

— Действительно! — не могла не восхититься я. — А то — пилили-пилили без наркоза, да так и бросили, похоже… На ниточке всё повисло.

Мы поговорили о том, что страна родная, похоже, приспособилась вроде Черныша, и едва ли не научилась уже извлекать дивиденды из собственной экзотической инвалидности… Черныш ещё деликатно посидел с нами, как воспитанный гость, который не сваливает сразу после десерта, и лишь затем не спеша двинулся по своим бродяжьим делам, покачивая уникальной хвостовой конструкцией.

Двинулись и мы. Мы шли в гости к той самой садоводке, а проживала она далеко от центра. Для начала отоварились в небольшом кирпичном магазинчике, причём вместо стандартных бутылки и торта по кириному распоряжению взяли сливочное масло, сыр, банки со шпротами и ветчиной, пряники, лимоны, большую пачку чая «Эрл Грей» и даже батон. Затем Кира придирчиво разглядела ассортимент сладостей и выбрала какую-то импортную халву в жестяной банке.

— Думаешь, хорошая вещь? — поинтересовалась я.

— Долго пролежит, — лаконично ответила она, а когда мы вышли с набитыми сумками, пояснила: — Её дочка сейчас у какой-то родни в Данилове. Приедет дней через десять, к началу занятий…

— Так зачем же?..

— Татьяна, — не спеша продолжила Кира, — в нашем училище преподаёт рисунок. А ещё, по выходным, — детям лепку, в бывшем Доме пионеров. А, кроме того, ей подвезло — одна подруга ушла в декрет и она теперь её замещает в обычной школе: черчение и труд, кажется. Получает за всё где две, где три копейки. Когда не задерживают. А задерживают сейчас — постоянно… Кроме дочки, у неё бабка, почти не ходит. А бабкина пенсия… в общем, за такие правительства к стенке ставят — «в час народных расправ»… Всё понятно?

— Всё.

Улица, которой шли, почти вся поросла травой. Куры чувствовали себя вольготно, мальчишки же проезжали на своих велосипедах со скрипом. Бог весть, что тут происходит в снегопад или в весеннюю распутицу… Зато домики были — загляденье: мезонины, резные балкончики, эркеры; иногда они увенчивались почти игрушечными башенками. На завалинках встречались коты разных мастей; на окошках, прямо как в детских книжках — герань и тюлевые занавески. При виде одного дома с какими-то фигурными окнами, чешуйчатой кровлей и флюгером-петушком я просто взвизгнула от восторга:

— Нам случайно не сюда?

— Нет. Но уже близко.

— Чёрт, хочу здесь жить всегда!..

— Между прочим, зимой тут волки воют, — добродушно усмехнулась Кира. — Ну вот, пришли.

Дом Тани Озаровской, как и все прочие, был без палисадника, но с завалинкой. Фасад его потемнел от времени, протянувшиеся дальше ворота с калиткой слегка покосились, но оконные наличники, как и филёнки на калитке, были аккуратно прокрашены белой краской. Внутри потом обнаружилась та же картина — запущенность во всём, что требует неподъёмного для хозяек ремонта и идеальные чистота да порядок там, где их наведение по силам.

Таня была ненамного старше Киры, но выглядела, конечно, куда как солидней. Она всё всплёскивала руками, когда мы выгружали сумки на аскетично-выбеленной кухоньке, а когда Кира достала ей книжку, обёрнутую в бумагу, ахнула:

— Уже новая твоя? Ой, вот спасибо!..

Да, это была «Трудовая книжка натурщицы», та самая, — я-то успела её прочесть ещё в Москве, а приехав сюда, изложить по просьбе Киры впечатления самым подробнейшим образом, чуть ли не постранично…

— Клашке не давай, — усмехнулась Кира. — И сама обложку лучше не разворачивай…

— Эта ж зараза всё равно найдёт! — махнула рукой Таня и, конечно, тут же сняла стыдливый покров.

Полуголая девка на глянцевом переплёте показалась во всей красе, точнее, разумеется, во всём безобразии — комментарии тут были бы просто лишними. Я только сказала Кире в своё время, что, если б не знала, кто такая «К. Колесникова» — открыть эту книжонку меня могли заставить только при поддержке армии и флота. Кира же тогда со вздохом ответила, что как раз занимается моральной подготовкой родного отца для его встречи с этим издательским шедевром.

— Не взыщи, — развела руками Кира. — Видишь, с кем дело иметь приходится…

Неподготовленная Таня лишь горестно покачала головой, но, прочитав следом дарственную надпись, порозовела от удовольствия. Затем она принялась суетиться с чаями, Кира отправилась здороваться со старухой в дальнюю комнату, откуда та уже не выходила; ну, а мне был предоставлен сад.

Сад, действительно неожиданный в своей простоте — и близко никаких альпийских горок, фигурно выстриженных деревьев или клумб с редкими насаждениями. А также газонов, фонарей, скульптур в виде гномов и искусственно вырытых прудиков с кувшинками… Были просто густые заросли малиновых, смородиновых, крыжовенных кустов, над которыми высились яблони и вишни, ну, а нескольких свободных пятачках полыхали целые костры астр, ноготков, георгинов, флоксов и ещё каких-то ярких цветов — сплошной избыток, буйство, безумство, и при этом полное, хотя, конечно, обманчивое впечатление, что всё тут цветёт и пахнет само собой, без приложения человеческой руки.

В глубине этого почти нестерпимого великолепия стояла зелёная беседка с решётчатыми окошками, крышу её венчал шпиль, на коем, в свою очередь, деревянный белый голубок держал в лапке деревянное красное яблочко. Снова подумалось, до чего хорош сам принцип, по которому устроены улицы в городках вроде Краснозёрска: домохозяева тут, с одной стороны, открыты для общественной жизни, что протекает у них прямо под окнами, у крыльца и на завалинке, с другой же стороны, ничто не мешает уединиться на задах своего жилища, во саду ли, в огороде, отделённых от соседей глухим забором… Что может быть лучше?

В беседке мы, в конце концов, и расположились с чаем, к которому от себя хозяйка выставила то, чем действительно была богата: четыре сорта варенья и домашнее вино из чёрной рябины.

— Бабушка-то сердится, — говорила Таня, чуть-чуть нараспев и также чуть-чуть, без резкости, припадая на о, как и все местные жители, — что мы ничего теперь не ростим — ни овощей, ни картошки даже… Так, пару гряд оставили, укроп да петрушку. Как ей объяснишь, что я просто с ног валюсь, когда теплицы затевать следует, а Клашку ж — поди заставь!.. Цветы эти — баловство одно; она, Клашка, правда, сухие букеты делать навострилась, дачникам на продажу, но много ль на них заработаешь… Да, бабушка — не то что мы: всю жизнь на фабрике, и детей трое, а огород какой знатный держала!.. А уж кролей, а кур… И дом ведь сами протапливали, это ж теперь с газом горя не знаем, так повезло, что наши улицы подключили перед самой перестройкой! Нет, нам до них, до старших, далеко — говорю вам, никчёмное мы поколение, вымрем тут все просто, и поделом…

— Ну, если ты никчёмная, про нас стоит промолчать, — заметила Кира.

— Ой, уж тебе б не скромничать! — искренне возмутилась Таня. — Вон, почти москвичкой заделалась!..

При этом она невольно бросила взгляд на меня; такого рода взгляды здесь бросали многие — мол, надо же, настоящая москвичка, а вроде бы ничего такого… особенного. Потенциально москвичей тут относили к разряду почти что иноземцев.

— Тоже мне — карьерный рост! — хмыкнула Кира. — Расскажи лучше, — чего новенького, вообще? А то все наши разъехались, Колесников вообще всё лето в деревне сиднем сидит…

— Да чего тут у нас может быть интересного? — простодушно удивилась Таня. — На комбинате, вон, один цех только в полную меру загружен, а зарплату и там по три месяца не выдают! Ещё говорят — радуйтесь, в других местах и по полгода не платят… А Попадейкин — знай чудит!

— Что на сей раз?

— Ну как же, не слыхали разве — памятник козе хотел на главной площади поставить, заказал уж, а потом выясняется, — в Урюпинске такой давно есть. Он и дал отбой, а теперь, говорят, Пушкина решил воздвигнуть — на том же месте!

— Н-да, у нас в городе хоть главное животное — коза, а главный поэт — всё равно Пушкин, — заметила Кира.

— А кто такой Попадейкин? — спросила я.

— Попадейкин — это наш городничий, — объяснила Таня. — По-нонешному, мэр.

— Хорошая фамилия.

— Да уж, — согласилась Кира и добавила: — Популист восхитительный, черепковы отдыхают. И к культуре, как видишь, неравнодушен.

— Ну, конечно! — вознегодовала Таня. — Художники в загоне, музейщики стонут, а он — то памятники выдумывает, то этих… таджиков привечает. На это у него деньги есть откуда-то!..

— Туркменов, — поправила Кира.

— Каких туркменов? — спросила я.

— Вообще-то они русские… От Туркмен-баши свалили.

— Беженцы, что ли?

— Ага. Целая труппа.

Мне поведали, как неравнодушный к культуре городничий два или три года тому назад позволил себе действительно широкий жест: пригласил на постоянное жительство и работу всю русскую труппу одного из театров в Туркмении, которую новоиспечённая тамошняя власть всячески выживала и рано или поздно разогнала бы совсем. До этого — или для этого — местный краснозерский народный театр был преобразован в муниципальный, но на зарплату из прежней любительской труппы взяли лишь двух человек, остальные же места заняли «туркмены», прибывшие в почти полном составе. Зарплаты, впрочем, тут скорее символические, да и жилья город предоставить не в состоянии, если не считать какой-то аварийной общаги для супружеских пар с детьми. Прочие что-то снимают в частном секторе, ютясь подчас в ужасных условиях; все подрабатывают где только могут — и при этом всё равно рады, что живут теперь на исторической родине, без притеснений и цезуры…

— А где ж этот самый театр?

— Да ты ж видела, помнишь, серый дом такой, с серпами-молотами…

Припомнить не получалось.

— Вон у нас на соседней улице один такой актёр терраску у старухи снимает — алкаш алкашом! Скоро с гастролей вернётся — по новой начнёт у всех на пиво выпрашивать, — вздохнула Таня.

— А они и на гастроли выезжают? — почему-то удивилась я.

— Конечно, — всё как у людей. Сейчас по Нижней Волге где-то мотаются…

Когда мы потом возвращались домой с роскошными свежесрезанными букетами, Кира провела меня другой дорогой и специально показала это строгое аскетичное здание неподалёку от набережной — единственный, как оказалось, конструктивистский особняк в городе, в тридцатые годы построенный под рабочий клуб. Оно опять не произвело на меня особого впечатления и в памяти не задержалось — и напрасно, поскольку в дальнейшем сыграло, что и говорить, некоторую роль в моей жизни…

Шла предпоследняя неделя августа. Мы проводили эти всё ещё тёплые деньки в восхитительной праздности: бродили по городу вместе или поврозь, по делу или без, иногда купались, много читали, по вечерам перед ящиком плели из бисера фенечки, лениво комментируя новости… Так хорошо мне было, пожалуй, только в дачном детстве, да и то не всегда…

Да, а ещё мы с ней пели всякие песни. Уж не припомню, когда произошла первая случайная спевка, но с тех пор, неторопливо занимаясь уборкой или возясь на кухне с чем-нибудь трудоёмким вроде окрошки, мы всегда согласно выводили… э, да чего мы только не выводили! Русские романсы и народные баллады из репертуара Бичевской, какие-то дворовые песни и песни советские довоенные, всего Окуджаву и ещё кучу бардов… Даже «Аргентину — Ямайку», ставшую, если не ошибаюсь, хитом именно в то лето, могли исполнить по настроению. Разумеется, многих куплетов мы не помнили, особенно, конечно, я, — но и Кира нередко, пощёлкав пальцами, разводила руками. Тогда мы, бывало, начинали лазить по полкам, выискивая нужные сборники — когда успешно, когда нет.

И вот как-то раз, затеяв кабачковые оладьи, мы затянули почему-то «Не твои ли это слёзы…». А когда, вроде бы негромко, выводили:



Не твоя ли та могилка

Смотрит си-ро-то-ой,

Крест сва-ли-ило, всё размы-ыло

Дождевой во-до-ой… -



с улицы явственно послышалось:

— Жалостливей надо, жалостливей!..

Юноша, который это произнёс, перемахнул через штакетник палисадничка и стоял прямо перед распахнутыми окнами кухни. В руках у него была дыня-торпеда.

— Режиссёрские задатки налицо, — произнесла Кира, выразительно посмотрев на него сверху вниз. — Иди, сейчас мы тебе откроем.

— Зачем, я и так могу!

Юноша быстро передал свою дыню и, не успели мы и глазом моргнуть, легко перекинул своё гибкое тело через ничем не загромождённый подоконник.

Оказавшись на полу, он выпрямился — узкая кость, загар, смеющиеся зелёные глаза, — картинно раскинул руки и воскликнул:

— Я вижу, все вы счастливы меня видеть — особенно ты, женщина, стоящая у плиты!

На что женщина, стоящая у плиты, покачала головой и сказала:

— Познакомься, Вет, — Вячеслав Палладин. Звезда больших и малых…

— … погорелых академических театров! — уточнил тот и деловито осведомился: — Как-как: Света?..

ГЛАВА 11. ТРУППА ПОГОРЕЛЫХ

Познакомиться с актёрской шатией довелось немного поздней, когда та возвратилась с гастролей. А до того её представлял пострел по фамилии Палладин, что как-то поспел, значит, прибыть оттуда первым (и вроде бы даже успев смотаться по пути в Москву). Мы частенько в эти дни проводили время уже втроём: ходили в Историко-краеведческий музей, расположившийся в особняке бывшего Дворянского собрания, где меня, помимо богато представленной игрушки, фаянса и фарфора, восхищала большая коллекция кружева, вологодского и елецкого, а также золотое шитьё; ходили купаться или, наконец, просто трепались на кухне до глубокой ночи…

Кира ещё после первого его появления кратко рассказала мне, что парень он талантливый, в своё время окончил Ярославское театральное училище и имел тогда возможность в России зацепиться, но вернулся в Туркмению, к старикам-родителям, у которых был единственным поздним ребёнком. Там и играл в этой русской труппе и ещё подвизался на местной киностудии; потом родители умерли, а с театром произошли известные события…

— И, стало быть, теперь он — звезда краснозёрской сцены?

— Смешно, но это именно так. Кстати, его тут в прошлом году брал в спектакль наш областной драмтеатр — неплохой, между прочим, театр. Он там очень понравился, но на постоянную работу взять не смогли: вакансий нет, да и жить негде… Пока остался здесь, короче.

— Пока?

— Ну, кто знает. Вдруг да и пробьётся как-нибудь, чего на свете не бывает… Всё-таки ему и тридцати ещё нет, — не очень-то уверенно проговорила Кира.

— Леонид Филатов тоже, кажется, родом из Ашхабада?

— А этот даже и не из Ашхабада, а ещё откуда-то там. Вот же занесло предков — ещё задолго до революции… У него, между прочим, дед тоже был настоятелем храма православного, и тоже репрессирован. Палладины — это ведь семинарская фамилия…

Так вот, как было сказано, мы втроём болтались по городу, вполне наслаждаясь бездельем. Однажды возлежали на городском пляже — травяном, грязноватом, хотя вода в реке была вполне прозрачна, а дно твёрдое, песчаное. Палладин вещал нам про то, как собирается ставить спектакль по цветаевской «Повести о Сонечке», которую сам адаптировал для сцены, туманно намекал, что у него наклёвывается и нечто другое, чуть ли не в Москве, и прочее в том же духе. Вещал вдохновенно, время от времени поднимаясь, расхаживая вокруг, затем опускаясь на корточки и жестикулируя своими продолговатыми, довольно породистыми кистями рук.

Я почти не слушала, а невольно лишь следила за этими выразительными руками, узким, каким-то дельфиньим, торсом, гладкой безволосой грудью и своеобразным оттенком кожи — где смугловато-розовым, где просто золотистым; у меня невольно закрадывался вопрос, который довелось задать впоследствии в куда более приватной обстановке, а именно — не пошалила ли, случаем, его русская бабушка с представителем коренной туркменской национальности? На что получила ответ: во-первых, не бабушка, а прабабушка, во-вторых, не с туркменом, а с белуджем, в-третьих, может ли он надеяться, что его перестанут прерывать не вовремя (то есть перебивать его очередной монолог, затяжной и вдохновенный)?..

Но это было потом, а в тот момент я случайно взглянула на Киру, и меня мгновенно осенило: а ведь у них, это самое… что-то явно было! Несомненно, было… но раньше, не теперь. Теперь — уже нет, это точно, иначе б я давно нутром почувствовала, что тут лишняя…

Почему я всё это вдруг поняла? Ведь Кира смотрела на него совершенно спокойно, слушала слегка снисходительно, да и он, пусть и хорохорился, но не слишком как-то целенаправленно — скорей так, будто по привычке развлекал полный зал. Может быть, во взгляде у неё читалось, что она знает его вдоль и поперёк, до самого донышка, и это знание не слишком-то её вдохновляет, хотя, в общем, и должное ему она отдаёт тоже? Не знаю, как бы там ни было, но я чувствовала, что не ошибаюсь. И только уныло тогда подумала: вон как у людей всё просто, какая ж я в этом смысле заторможенная, замороженная… вообще никакая!

Между тем на почти пустой пляж, где кроме нас и пары бабок с малыми детьми одинокий алкаш мирно дремал под кустом, и лишь где-то в отдалении, на той стороне реки гомонила компания подростков, ступили две броско-красивые, какого-то нездешнего вида девки, при приближении оказавшиеся удачно молодящимися тётками.

— Привет! Прохлаждаемся? — ревниво осведомилась одна, когда они подошли.

— Загораем, — сдержанно ответила Кира. — Привет и вам.

Палладин обернулся к ним и расплылся в ехидно-радужном порыве:

— Ой, ласточки! Возвернулись?!

— Какой же ты гад, Палладин! — разом загалдели ласточки. —

Всегда лучше всех устраиваешься! А мы в Астрахани застряли!! Потом у Мафитского в поезде бумажник украли, а Полетаев сумку потерял. А главное: прибыли сегодня утром, и что?!!

— А что?

Оказалось, общежитие для семейных актёров, то есть аварийный барак на окраине, который был им в своё время от всей души предоставлен городской администрацией, и который ею же клятвенно обещалось подремонтировать к возвращению с гастролей, — был обнаружен ими чуть ли не в руинах. Что делать, где жить, как детей в школу собирать?!

— Готов приютить вас обеих, только без мужей! — промурлыкал Палладин, который жил где-то на съёмной квартире.

Ласточки возмущённо замахали крыльями; Кира вежливо предложила:

— У нас вообще-то пара-тройка койко-мест пока простаивает…

— Спасибо, Кир, — сказала одна из актрисуль, — если ничего не найдём, то подвалим, куда деваться. Мы просто хотим для начала Попадейкина отловить и взять за яйца! Лично!!

— И ещё Апрелина обещала помочь, мы уже все у неё с дороги вымылись и вещи побросали!..

И они унеслись вихрем, решительно захватив с собой Палладина…



После приезда труппы жизнь и у нас пошла веселей некуда; ежедневные пьянки, перебирания с места на место, ночные блуждания и купания — всю последовательность теперь и не упомнить. С этим разудалым актёрским племенем, за исключением нескольких пожилых семейных персонажей и вечно где-то таинственно отсутствующего главрежа, довелось познакомиться достаточно близко. Народец был шумный и безалаберный, в основном замечательно невежественный, простой и ко всему привычный. В качестве восточного наследия ими было привезено курение анаши (чего в своё время не учёл Попадейкин — и напрасно!), привычка к зелёному чаю и пристрастие к бахчевым культурам. (Партия арбузов, как раз завезённая на Краснозерский рынок, была ими забракована сходу; кого-то снаряжали за более приличными аж в областной центр — тот из двух центров, что был поближе — но всё равно автобус стоил денег, и все привычно скидывались не только на арбузы, но и на билеты тоже…)

У нас два раза подряд ночевало по нескольку человек, покуда им не нашлось пристанища с прицелом не меньше чем на месяц вперёд. Впрочем, первую ночёвку ночёвкой можно было назвать лишь условно, поскольку притащились спать после пьянки все практически на рассвете, а улеглись под самое утро — так было отмечено возвращение в родные пенаты. Пьянка эта состоялась в тот же вечер (и почти ночь кряду), когда у нас увели на пляже Палладина. Мы с Кирой тогда ещё поплавали, обсохли и вернулись домой, где с порога услышали телефонный звонок.

— Ну, Ветка, — сказала мне Кира, выслушав чей-то длинный эмоциональный монолог, — так я и знала — большой гульбы не миновать. Ли и Азарян ждут вечерком на шашлык!

— А это кто такие?

— О, Апрелина Ли (видишь, кстати, какие ещё бывают Лины?) — женщина самостоятельная! А Миша Азарян — ей сын. Самые продвинутые существа в этом театрике оказались! В общем, увидишь.

И я действительно увидала нечто новенькое. Эта семейная пара, мать с сыном, характерная актриса и художник-бутафор, уже фактически отпали от родной труппы, открыв в Краснозёрске собственное дело — и какое! Именно такое, что фигурировало в предпоследнем кирином романе — только перенесённое волей её фантазии в ближнее Подмосковье, а также начинённое другим контингентом… Короче, матушка Ли, о которой ниже, вместе со своим предприимчивым тридцатилетним отпрыском, сумели, говорят, продать перед отъездом из Туркмении свой частный дом за относительно приличную сумму. На это, плюс, видимо, ещё какие-то имеющиеся деньжата, они выкупили у города древний купеческий особняк, прямо на берегу озера, с прилегающим участком.

Этот двухэтажный белокаменный дом, после его конфискации у одной некогда известной в городе богобоязненной работящей семьи, был в своё время отдан властями под коммуналку каким-то отвязным маргиналам, после чего он неоднократно горел, пару раз в нём кого-то резали и т. п. Ещё до начала приватизаций всех оттуда выселили, после чего попросту бросили дом как бесперспективное аварийное строение. Получив его вместе с примерно двадцатью прилегающими сотками, на коих рос бурьян и догнивали убогие сараюшки, новые хозяева за неполных три года сумели окультурить свою собственность до полной неузнаваемости.

Отремонтированный дом с новым высоким крыльцом и фигурными решётками на окнах, как это ни странно, был превращён в частный музей народного быта (главным образом прялки, вальки, деревянная и глиняная посуда, а также неплохая коллекция старинных утюгов). Странно — потому что, по моим представлениям, доходов это не могло приносить ни малейших; так и оказалось, пока что музей приносил только убытки, однако он и задумывался скорее как дорогостоящее хозяйское хобби. Доходы же, покрывающие всё с лихвою, приносило неприметное строеньице в глубине участка, принятое мною за новенький сарайчик, правда, аккуратно выкрашенный, с хорошо промытыми окошками. Однако обнаружилось, что внутри с понтом сарайчика помещается несколько изолированных комнат со всем-всем необходимым, включая душ и туалет, где, как выяснилось, не без подачи Колесниковых, уже приучились подолгу проживать и работать постояльцы-художники, в том числе из Москвы и Питера. Это всё именовалось частным Домом творчества; художники вполне оценили место сие за потрясный вид прямо на озеро (пленэры можно было устраивать, не выходя из сада), русскую баньку (тут же на задворках) и исключительные кулинарные таланты хозяйки, которая, кстати, поначалу вообще-то мечтала открыть ресторан среднеазиатской кухни, да что-то не получилось договориться с местной чиновничьей мафией…

Апрелина Ли оказалась вполне себе славянкой, урождённой Федоренко не то Федченко; фамилию, полученную от первого мужа — советского корейца, она оставила себе навсегда в виде прекрасно звучащего сценического псевдонима. Сын у неё был, как нетрудно догадаться, от второго мужа — армянина (который также давным-давно объелся груш). Облик этой дамы меня изумил: какой-то холщовый балахон, тюрбан на голове, бледное, как будто набелённое лицо и вечно заломленные руки; вещала она всегда с такими немыслимыми придыханиями, что Белла Ахмадулина, Рената Литвинова и Татьяна Доронина, вместе взятые, могли бы сходу признать своё безоговорочное поражение.

Словом, по моим представлениям, она являла собой типичную старопровинциальную актрису, точнее даже — пародию на таковую; совершенно непонятно, как подобная личность могла вести небольшой, но успешный бизнес, да ещё почти без посторонней помощи (сынок выступал в роли снабженца, чаще всего отсутствуя). Однако Апрелина как-то ухитрялась, помимо своих вечных сетований и причитаний, всё кругом обихаживать, всех кормить, поить, выслушивать; проводить, если кто-то всё-таки забредал в музей, экскурсии — а, ведь, кроме того, она ещё не сошла со сцены окончательно, и изредка играла в каких-то отдельных спектаклях, выполняя перед театром свои обязательства! (Кстати, как сказала мне Кира, на сцене она вовсе не переигрывала, оставляя это для бытовой повседневности.)

И вообще, надо признать, Ли оказалась хорошей тёткой — об этом говорило уже то, что она безропотно и, разумеется, безвозмездно, приняла тогда на постой человек десять как минимум, превосходно при том понимая, что родной террариум всё одно не перестанет её из зависти недолюбливать…

Правда, им всем тогда крупно подвезло, что они попали в какой-то короткий пересменок, когда у неё гостевал лишь один художник — общительный мужичок аж из Белоруссии, который совсем не расстроился нарушению рабочей обстановки и вскоре выпивал с актёрами охотно и напропалую.

Для шашлыка на участке была оборудована целая площадка с брёвнами для сидения; имелся ещё длинный садовый стол со скамьями, в обрамлении кустов сирени, а кроме того — качели, беседка, увитая хмелем, и прочие прелести дачного рая. Рая, подвергшегося, правда, таборному нашествию — всюду валялись какие-то вещи, болталось бельё на верёвках; болтались также и несколько детей под ногами у взрослых, не обращавших на тех ровно никакого внимания… В довершение ко всему орал магнитофон — почему-то вечные «Смоки», неувядаемые в наших широтах.

Народ свободно бродил с тарелками, поглощая отменный шашлык с овощами и домашними соусами. Все, кроме детей и нас с Кирой, пили водку — правда, нам с ней персонально нашлась бутылка сухого. Главной темой этой компании, помимо своих текущих внутритеатральных заморочек, были воспоминания о покинутой жаркой республике — в основном в форме анекдотов о Туркменбаши, часть из коих была, собственно говоря, анекдотами в изначальном смысле, то есть реально произошедшими историями, так что можно было запросто перепутать, где жизнь, а где вымысел… Эти истории были просто неиссякаемыми; поначалу они меня изумляли, поражали и ужасали (в газетах о подобных вещах писалось лишь изредка, да и то, они казались бредовыми до неправдоподобности и потому моментально забывались). Кира же слушала отстранённо, как будто без особого интереса, быть может, оттого, что всё это уже было ей не в новинку. Но как-то после, когда у нас зашёл разговор, она не без раздражения заметила: «Разумеется, там полный мрак, и когти рвать оттуда следовало. Кто б спорил? Просто — сколько можно, вообще, об одном и том же? Их послушать — самые несчастные сироты на постсоветском пространстве! Между прочим, рядом в Таджикистане такая резня была — реки в буквальном смысле перекрывались горами из трупов. Некоторые беженцы оттуда нигде не смогли приткнуться и даже добровольно поселились знаешь где — в Чернобыльской зоне! Заняли брошенные дома и очень довольны своей судьбой».

«Правда, что ли?! — не могла поверить я. — А я ничего такого не знала. То есть про Таджикистан что-то смутно слыхала, не больше…» «Вот именно — что-то смутно. Тогда Югославию и то больше освещали… хотя тоже мало и односторонне… Короче, этим надо ещё Бога благодарить, а не стенать тут с утра до ночи…».

…Озеро поздним вечером отливало уже не красным золотом, а свинцом. Густобородый красавец Азарян отставил, наконец, вахту у мангала и притащил с кухни кипящий электрический самовар. Мамаши пытались загнать спать детей, которым было постелено в домике для постояльцев; те, само собой, упирались и хныкали. Магнитофон сменила гитарка в беседке, где постепенно скучковался народ и откуда, в свою очередь, потянулся сладковатый дымок анаши. Нам она тоже была любезно предложена — но мы вежливо отказались. Разрозненные гитарные аккорды так и не вылились во внятную мелодию, и песен не последовало — я ещё не знала, что когда в компании забивают косячки, то каждый словно погружается в свою скорлупу, и наступает такое почти сомнабулическое затишье…

Было уже темно, лишь садовый фонарь слегка освещал стол, за которым Кира курила свои законопослушные сигареты, а Апрелина, позванивая чашками, жаловалась ей вполголоса на любимого сыночка, с многозначительными паузами и неожиданными эмоциональными всплесками: «Да, мясо он у меня делать умеет!.. Только я всё равно утверждаю: шашлык из говядины — нонсенс!.. О, Кира, разве не парадокс — в этом городе столько мелкого рогатого скота, а баранины не достать в принципе!! Кстати, эти крупные маслины, что вы с Веточкой принесли, — чудо!.. Так вот, единственное, что мне нужно от жизни — что бы он женился!.. Хорошо бы — на медицинском работнике. Или — на какой-нибудь библиотечной девушке, например!.. А то он (трагическим шёпотом) к одной тут ходит — так это ж у-ужас!!.. (Громко) Но отчего никто не хочет чая?!.. А так (тихо и мечтательно) — родилась бы внучка!.. Потом (более деловито) — внук. И тогда (почти рыдая) я смогла бы спокойно умереть!!»

Кира изредка меланхолически вставляла свои «Ну, конечно!» или «Куда торопиться?» Я сидела поодаль, на обработанном пне с гладкой поверхностью, у затухающего костерка, накинув предусмотрительно взятую ветровку — прохлада от воды шла ощутимая. Кто-то потянулся к столу и самовару. Ко мне откуда-то вынырнул Палладин, сел у пня на корточки, обхватив предплечья и подняв голову, и принялся меня внимательно изучать.

— Тебе холодно? — осведомилась я.

— Я ж из пустыни, мне всегда холодно в ваших широтах, — проворковал он. — А что, Вета-Веточка, говорят, ты высокохудожественные свитера вяжешь? Вот ты могла бы связать кому-нибудь в долг, а?

— В долг — только хорошим людям.

— Значит, мне, например, ничего не светит?

— Ну отчего же? Вот достал бы ты мне чашку нормального чая — я была б готова рассмотреть твоё предложение.

— Нормального — это какого? — оживился он.

— Нормального — это не зелёного.

Палладин тут же канул во тьму. И — надо же, не прошло и четверти часа, вновь явился оттуда с маленьким подносом, который водрузил мне прямо на колени. На подносе красовалась дымящаяся кружка, из которой тянулся хвостик заварного пакетика с липтоном, чайная ложечка, горка рафинада и золотые кругляши лимона на блюдечке…

— Ой, а сам-то что? — растрогалась я.

— Момент.

Он сбегал к столу, откуда принёс себе чашку с зелёной, то есть мутно-жёлтой гадостью, а мне ещё добавил блюдце с халвой и курагой.

— О, нет, мне — только лимон… Так что за свитер тебе нужен?

— Свитер? Ну да, свитер… Такой, суровый, а-ля Хемингуэй — ретро я всегда уважаю…

Палладин говорил уже без особого энтузиазма — видать, оттого, что согрелся, поскольку успел не только чаю спроворить, но и найти себе какой-то куртец на плечи.

— Веточка-а, — протянул он затем, — а вот скажи мне лучше такую вещь… Ты ведь хотела бы, да, — ну хотя бы чисто умозрительно! — открыть своё дело? Точнее нет, не так — стать большим дизайнером, в известном, допустим, Доме моды?..

— Да ни капли, — отрезала я.

Это, кстати, было чистой правдой. Насмотрелась, начиная с училища, как все хотят быть сплошь великими творцами и новаторами, никак не меньше, не трудясь особо над овладением элементарным мастерством — нет уж, спасибо! Я, наоборот, считала себя прежде всего квалифицированной ремесленницей, что меня вполне устраивало — настоящий-то ремесленник, делающий нечто собственными руками и на это живущий, в нашей действительности встречается достаточно редко. И была рада, что умею делать нужные полезные вещи, не стандартные, а предназначенные для конкретных людей. Хотя, конечно, если за ними признавалась и некая эстетическая ценность помимо чисто утилитарного назначения… это меня грело, чего скрывать!

— Мне как-то хватает славы на локальном уровне, — добавила я.

— Ну, скажи, а всё-таки… что для тебя идеал свободы творческого самовыражения, а?

— Слова-то какие! — съязвила я.

— Ну а всё-таки! Вот подумай и скажи!..

— Да зачем тебе это понадобилось? — рассердилась я таким приставаниям.

Но этот проклятый тип умел вытянуть всю подноготную, просто сидя в этой привычной ему восточной позе, на корточках, и глядя снизу вверх своими вероломными, такими гипнотическими в полутьме глазами…

— Ладно, чёрт с тобой. Слушай, если делать больше нечего… Мне раз попалось в каком-то журнале, что в одной латиноамериканской стране, не помню, какой именно… Короче — то ли диктатор, то ли законный президент, неважно. А жена у него, как ни странно, с двумя высшими образованиями: инженерным и архитектурным. И вот она получает возможность построить новую резиденцию на пустом месте. Целиком и полностью — по своему собственному проекту. То есть, и все инженерные коммуникации, сама архитектура зданий, и интерьеры всех-всех помещений до распоследней подсобки и кладовки, понимаешь? Каждая занавеска и чашка, униформа горничных и так далее — по её эскизу. Каждая марка телевизора или там кухонной плиты — только по её выбору. Но и это не всё!.. Окружающий ландшафт, сады и парки до последнего цветочка, подъездные дороги, все корты, поля для гольфа и чего там бывает ещё — опять придумано и создано под её чутким руководством. Можешь себе представить?

— С трудом. И что, всё это действительно осуществилось?

— В том-то и дело! Осуществлено на практике.

— И как?..

— Не знаю, сколько это заняло времени… но диктаторы там всегда сидели подолгу, и о перерасходах казённых средств никто вопросов не задавал, как я понимаю…

— Нет, я спрашиваю — как резиденция-то? Шедевр?

— Откуда я знаю? Вполне вероятно — бездарное сооружение. Но какая, вообще, разница? Меня сам факт восхищает — довелось же кому-то в наше время (ну, лет двадцать, может, назад… или тридцать?) сделать в одиночку то, что обычно делают несколько специальных коллективов на основе всяких конкурсов… Сделать, как твоя левая нога пожелает, и ни одна собака не вмешается!.. Вот это и есть тот самый твой… точнее, мой, идеал. Свободы творческого самовыражения.

— Да, хорошо быть, оказывается, женой латиноамериканского диктатора!.. Любой миллионер пожалел бы свои кровные для таких супружеских экспериментов. Вот бы увидать это воплощение свободной мысли знойной гражданки, а?

— Сдаётся мне, что там уже хозяйничает другая президентская чета. А, следовательно, — первоначальный замысел накрылся медным тазом.

Тут я пригорюнилась, вспомнив собственную историйку. На заре кооперативного движения мне и одному парню из нашего училища совершенно случайно досталась халтурка по оформлению маленькой кафешки, кафе-мороженого; он там делал мозаичное панно, а я придумала им светильники, занавески и скатерти. Заплатили нам, разумеется, гораздо меньше обещанного, но главное было в другом. Главное было в том, во что они всё это превратили уже месяца через три после открытия — я тогда не поленилась заглянуть специально… Это был мой первый и единственный опыт такого рода деятельности. Впрочем, с тех пор, как водится, то помещение перепрофилировалось раз сорок, не меньше, и сейчас там, кажется, нотариальная контора. А паренёк тот самый, Виталием звали, по слухам, давно перебрался куда-то за бугор, чуть ли не в Швецию…

— Всё про тебя мне ясно, ласточка, — сказал меж тем Палладин, поднимаясь на ноги и забирая поднос с пустыми чашками. — В моём театре ты будешь главным художником. Костюмеры, гримёры и бутафоры станут подчиняться только тебе!

— В каком ещё твоём театре?

— Который у меня однажды будет.

— И что, мне придётся перебираться на жительство в Краснозёрск?

— О, нет. Это мне придётся перебираться в ваши палестины.

— А, ну, давай-давай! — зевнула я ему в спину.

После чего встала, потянулась и побрела следом за ним к столу, где кто-то снова пытался настроить гитару.

ГЛАВА 12. БЕЗ ГЛУБОКОЙ ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ СОСТАВЛЯЮЩЕЙ

Не успели наши постояльцы перебраться на вновь присмотренные хаты (одну пару пустила к себе жить Таня Озаровская), а мы с Кирой — навести после них в доме порядок, как прозвонились ещё какие-то знакомцы с известием, что завтра приедут в количестве семи человек. Ненадолго — Краснозёрск станет у них перевалочным пунктом, а следом они собираются навестить Колесникова в деревне.

Кира слегка задумалась над обозначенной перспективой,

машинально рисуя кухонным ножиком всякие вензеля по нетронутой поверхности свежевскрытой «Рамы» (мы только что уселись пить чай). В дверь зазвонили — это явился как всегда бодрый весёлый Палладин с двумя очередными ласточками, уже знакомыми мне по шашлычным посиделкам. От чая они отказались — они вообще были равнодушны к чаю, тем более чёрному байховому.

— Мы просто мимо шли, ну и решили книжку взять, ты мне обещала, помнишь? — спросил Палладин Киру.

— Уже не помню, но бери, если надо.

— Ну как же — переписку Рильке с Цветаевой и Пастернаком. У тебя ведь есть! Пусть труппа проникнется духом — в преддверии начала репетиций. Ритуля вот утверждена на Сонечку…

Рыжеватая долговязая Ритуля, по моим понятиям никак не похожая на упомянутую героиню, взяла в руки принесённый сборник с нескрываемо-скучающим видом.

— Очень интересно, — заверил её Палладин. — Например, Пастернак кается Цветаевой: знала б ты, какая я морально-растленная личность! Вот иду по улице, и каждую встречную-поперечную готов это самое!.. Цветаева возмущается: почему я, такая возвышенная, должна всё это выслушивать!.. А сама в это время Рильке — открытым текстом: Рильке, я хочу спать с тобой!..

— А тот? — заинтересовалась Ритуля.

— Ну, Рильке отвечает уклончиво…

— Ладно, нас же ждут!! Мы побежали, Палладин, а ты как хочешь!

С этими словами девицы сорвались с места, унося книгу, а их спутник задержался.

— Ну что ты тут гнал, Палладин? — не выдержала Кира. — Я читала, нет там ничего подобного…

— А вот и есть, вот и есть! — пропел тот, чрезвычайно довольный произведённым эффектом.

— Значит, из контекста выдрал! И ни смысла, ни аза не оставил…

— Ну, а как их ещё к чтению приохотишь? — добродушно согласился Палладин. — Эх, хотел бы я с вами остаться, но вынужден идти на собрание…

— Слушай, а Апрелина там будет? — спросила Кира с надеждой.

— Думаю, и она не отвертится. Начальство приказало всем,

включая договорных… А что?

— Придётся нам с Веткой к ней на постой проситься, вот что. На ночь или на две. У нас тут нашествие гостей ожидается…

— Примет, чего ей! Где двадцать своих, там двое лишних не помеха, — успокоил он. — Эх, я уже жалею, что имею свой угол. Сейчас жил бы со всеми вместе одним весёлым коллективом… Не беспокойтесь, я её морально подготовлю!

— Мы можем ночевать на полу в музее. А одеяла и подушки принесём свои.

— Я даже готов помочь их перетащить! — промурлыкал Палладин на прощанье.

Так всё и вышло. На другой день на двух машинах прибыли два следующих состава: муж — жена — десятилетний сын (что было странно в преддверии первого сентября) плюс друг семьи, а также: муж — жена — собака плюс подруга семьи. Поскольку всем захотелось ещё и поглядеть Краснозёрск, пробыли они дольше, чем собирались поначалу. Кира одна занималась ими всё эти дни, отправив меня жить в знакомую коммуну у Апрелины, сама же приходила туда только ночевать. Состав коммуны, правда, значительно сократился (мамаш с детьми городская администрация уже поселила в единственной гостинице), но зато подъехала ещё пара-тройка художников — так что скучать всё равно не приходилось.

Мы действительно спали в музее — Апрелина выделила нам по матрасу — сначала на первом этаже, в выставочном зале, в тот раз увешанном рыжеватыми акварелями Азаряна; затем пришлось перебраться на второй этаж, а первый уступить одной парочке, которая поначалу романтически обитала в палатке, установленной прямо на краю участка, но потом взвыла, что ночи становятся всё холодней, а комары, несмотря на это, злее…

Днём я понемногу помогала Апрелине, а потом валялась с книжкой в гамаке. Часто заглядывал Палладин; коммуна оживала, начинались какие-то споры, разговоры, музыка и крики Апрелины, чтобы её немедленно выключили, не мешали работать художникам — хотя те обычно либо пропадали в городе, либо бездумно слонялись по участку вместе с остальными…

Вот интересно — у меня случайно сохранилась короткая магнитофонная запись беспредметной утренней болтовни, имевшей место в апрелининой кухне-столовой, поскольку, кажется, в тот день накрапывал дождь (обычно все завтракали на открытом воздухе). Это помещение находилось в деревянной пристройке к каменному дому-музею, тоже совершенно какой-то неприметной снаружи, однако ж внутри достаточно вместительной и вполне оборудованной. Наверху там были две или три хозяйские комнатки, внизу они готовили и кормили постояльцев за большим длинным столом.

В то утро, когда все уже допили кофе, но лениво продолжали сидеть и переговариваться, кто-то, видимо, вставил первую попавшуюся кассету в магнитофон, да нажал не на ту кнопку. Каким образом ко мне потом попала эта плёнка — убейте, не помню; зато теперь я всегда могу услышать:

«… — Нет, невозможно с вами жить и размножаться! (Голос принадлежит некоей актрисе по имени Зоя Тихоновна, тётке пожилой, но бойкой. Сопровождается отодвиганием стула и шагами на выход).

Далее кто-то, шурша газетой:

— Не, только послушайте: в Индии до сих пор принято убивать новорожденных девочек. В массовых масштабах, что интересно!..

Ещё кто-то, лениво:

— Не путаешь, не в Китае, разве?

— Нет, в Индии, написано. В штате Тамил… над.

— А в Тамил-под?

Апрелина Ли:

— Я не в силах воспринимать такой кошмар!!!

(Слышно, как выбегает за дверь. Одновременно доносящийся с участка чей-то голос, правда, позволяет думать, что выбегает она прежде всего на этот зов.)

Я (негромко, звеня посудой, которую начинаю собирать):

— Ну, и очень гуманно, если вдуматься. А то — живи тут,

мучайся… Всех обслуживай!..

Кира

— Сейчас мы тебе поможем, Ветка!..

Щелчок.

Б.Г. (заунывно):

В моём дому всё хрен да полынь,

Дыра в башке — обнова.

Мне нож по сердцу там, где хорошо,

Я дома там, где херово…»

И так далее; кто-то, стало быть, сообразил, что идёт запись, и переключил куда полагается.

…Кажется, именно в тот день Кира уехала со всеми своими гостями к отцу в деревню. Дня на два, не больше, сказала она. Я решила, что по её возвращении стану собираться в Москву, в свои размеренные трудовые будни; что поделать — и так провела здесь гораздо дольше, чем рассчитывала; Алевтина с Пашкой, поди, заждались…

Помахав отъезжающим ручкой, я вернулась в пустую квартиру, где до вечера наслаждалась тишиной и одиночеством, от которых здорово отвыкла за последнюю неделю. После проживания семерых людей и одной собаки там был порядочный кавардак, но я решила, что приберусь как следует завтра, сегодня буду только отдыхать в обнимку с альбомами. Вечером под окном кухни раздалось:

— Есть кто живой?

Сияющий Палладин, уже привычно перемахнувший штакетник, стоял под окном, демонстрируя бутылку в руке.

— Живая только я. Кира в деревне.

— Прекрасно, — сказал Палладин.

— Отчего ж?

— От того ж, что хотя бы ты осталась. Ведь я — видишь, чего принёс? Твои любимые «Московские каникулы»!

— А ты разве знал, чего я люблю? — удивилась я. — А главное, где ж ты это откопал?

— Я всегда запоминаю, кто чего предпочитает, — пропел он, — тем более — такие девушки. Вот наткнулся случайно в нашем голимом микрорайоне, сразу схватил и принёс… практически в зубах, прошу отметить!

— Ладно, заходи. Что-нибудь приготовлю… Только не в окно — ну, не идиотская привычка?!..

Из имевшихся в наличии продуктов получилось сварганить сковороду риса с луком и яйцом. Палладин восторгался — вроде, мол, так просто, а как здорово, и с винцом этим вполне сочетается! Что-то ты искомплиментарился сегодня, подумалось мне. Потом я сварила кофе, зная его нелюбовь к нормальному чаю.

— А сама-то что будешь? — спросил Палладин интимным тоном, когда я выливала содержимое джезвы ему в чашку.

— Сейчас и себе сварю — за компанию. И взбодрюсь заодно: мне б сегодня ещё до Апрелины дойти, забрать там наше барахло…

— Какое барахло?

— Да бельё там постельное… Завтра хочу времени не терять, загрузить с утра машину по полной.

— Какую машину?

— Господи, ну какую — стиральную, вестимо.

— А! Так прекрасно — пойду с тобой, — почему-то обрадовался он.

— Я ведь виноват: обещал вам тогда помочь, да вы меня ждать не стали… Сейчас мы это исправим!..

…В мягких сумерках мы шли по переулкам. У многих домов на завалинках восседали тётки и старухи, провожая нас любознательными взорами. В апрелининой вотчине горел костерок, и народ уже суетился вокруг. Нас приглашали остаться-посидеть, но я вежливо отказалась, да и Палладин, вообще-то любитель таких дел, энтузиазма тоже не обнаружил.

— Ребят, ну вы это… после тогда приходите! — крикнул кто-то вслед не без подтекста, в сопровождении добродушных смешков.

Я сделала вид, что не слышу, подумав: «Какая дурь!»; Палладин, обернувшись, любезно ответил: «Если будет настроение!»

Мы двинулись назад той же дорогой, с одеялами-подушками в обнимку, и те же тётки со старухами глядели вслед с ещё большей заинтересованностью.

Дома я сказала:

— Ну, спасибо, Палладин! — предполагая, что уж теперь он откланяется.

— Теперь я не Палладин, а паладин. Твой! — заявил он, плюхаясь на диван рядом с брошенной туда же поклажей.

— Ну что, ещё кофе? — вздохнула я.

— А винца не осталось?

Я принесла из кухни два бокала; он поднялся с дивана и уступил мне своё место — небольшой уголок, оставшийся от сваленных в кучу одеял и прочего тряпья, с которыми мне завтра предстояло разбираться. Сам же уселся не на ближнее кресло, а прямо на ковёр, у меня в ногах.

— За тебя, Веточка! — протянул он.

— Ну, спасибо.

— Ты — чудо, между прочим…

— Кто б сомневался…

— Сама сомневаешься. И совершенно напрасно. Ты такая интригующая… вечно тихая-тихая, незаметная-незаметная… а иногда вдруг как что-нибудь выдашь — не в бровь, а в глаз! И — снова в тень.

— Словно заговорила каминная решётка…

— Нет, словно ветка жасмина! Или белой сирени…

— С ума сойти, как красиво, — пробормотала я, инстинктивно отодвигаясь. — Подумать только: десять градусов всего алкоголь — а до чего на некоторых действует… поэтически!

— Да, ты у меня ассоциируешься с маленькими белыми цветочками… Вот у тебя цвет волос — светло-светло-пепельный, да? Скорее тусклый даже… но — абсолютно натуральный, сразу ведь понятно! А то — ходят сплошь блондинки, с понтом платиновые, — все до одной крашеные, по корням видать! Зачем всё это надо, вообще?.. А тебе и эта типа тусклость идёт замечательно… ибо подлинность подтверждает! Как вот эта льняная рубашечка неброская и джинсики застиранные — именно то, что надо…

— Прекрати это сюсюканье, ради бога! И что это вдруг вдарило?

— Не вдруг. Я давно на тебя смотрел, но всё помалкивал. Я ведь застенчивый…

— Э! — воскликнула я, высвобождаясь, поскольку этот застенчивый уже запустил руки под упомянутую рубашечку. — Если я одна в этом городишке осталась неохваченной, то это ещё не значит…

— Да кого тут особенно охватывать, в этом городишке?..

Через секунду мы уже целовались — глупейшее, в сущности, занятие, которое однако, затягивает; мне вяло думалось: да, вот так тривиально меня совращают, но в конце концов — если бедной девушке ни с того ни с сего вдруг перепадают такие красавцы, так чего бы, собственно, ей отказываться? Почему б ей хоть раз в жизни не оторваться себе — без… как же это называется по науке? Без сильной эмоциональной составляющей, вот!.. Но что-то, однако, смутно и тревожно мерцало на краю сознания; я попыталась сосредоточиться на этом тревожном, и оно не заставило себя ждать, прозвучав моим же выкриком:

— Кира!!

— Что Кира? — спросил он, отвалившись и отдышавшись. — Она-то тут причём?

— Но у вас с ней… ведь было, да?

— Ну, было. Давно, в прошлом году. И что?

— А то, что ты тогда в моих глазах — её собственность, понятно?

— Да брось, совсем она не собственница! — добродушно прошептал Палладин, ничуть не обидевшись, и вознамерился продолжить своё увлекательное занятие.

— Всё равно, я не могу так!..

— Да твоя Кира, — вдруг произнёс он с заметным раздражением, — этим занимается, как в анекдоте — только затем, чтоб мужика разговорить получше! А остальное ей — постольку, поскольку…

— А ты уверен, что я хочу всё это знать? — поспешно воскликнула я, может быть, потому, что сама смутно догадывалась о чём-то подобном…

— Вот и славно. Причём тут она, вообще? — повторил он.

— Хотя бы при том, что это — её дом! — напомнила я. — Ты что, думаешь, что я бы могла вот тут…

Палладин выразительно завёл глаза к потолку, вздохнул, а потом решительно и невозмутимо сказал:

— Тогда идём ко мне!

Я знала, что он снимает однокомнатную квартиру пополам с их режиссёром, тоже холостяком.

— Мафитский сейчас дремлет на груди доцента, — ответил он на мой немой вопрос.

— То есть?

— Доцента кафедры иностранных языков Краснозёрского пединститута. По имени Нонна Игоревна. Тело немыслимой изобильности и пол дома в Заречье. Он туда почти переселился…

Я помолчала.

— Ну, всё, давай-давай, собирайся. Можешь, конечно, взять зубную щётку и крем для лица, а вот пижамку не стоит — она тебе точно не понадобится!..

— Ещё одна такая пошлость, и никуда я не иду!..

На улице давно стемнело; ночь стояла не лунная, редкие фонари были слабо мерцающими точками-ориентирами в этой кромешности, не более — уже на шаг вперёд ничего почти не разобрать. Транспортная связь в городе была представлена чуть ли не единственным автобусным маршрутом, который как раз заканчивался в микрорайоне, где обитал Палладин, называемым Приозёрным посёлком, однако автобусы ходили редко и не допоздна, и он повёл меня туда какими-то переулками, дворами и огородами. Там даже и фонари не горели, окошки домов еле светились, но Палладин упорно тащил меня за руку в своё логово под несмолкаемые собачьи хоры, доносящиеся из-за заборов.

Покуда мы туда не притопали, я уже успела сто раз раскаяться — подумать только, ещё меньше часа назад ведь ни о чём таком и не помышляла, легко же оказалось меня совратить с пути истинного, выходит, правы были в своих подозрениях обитатели апрелининой коммуны и обыватели прилегающих улиц, с ума сойти, какая фигня!..

Квартирку в хрущобе они снимали у алкоголика, который предварительно пропил почти все свои вещи, так что их костюмы и прочая одежда была развешана на каких-то самодельных кронштейнах и просто гвоздях, вбитых в стены, чемоданы и картонки громоздились в углу, а грехопадением заниматься пришлось вовсе на надувном туристическом матрасе — вот такая, блин, романтика…

Утром, после неописуемого принятия местного душа, я вежливо отказалась от изысканного завтрака, состоящего из подсохшей горбушки и питьевого йогурта в картонной ёмкости — только это, не считая водки и зелёного чая, любезному хозяину удалось нашарить на кухне. Я также отказалась и от провожаний, заявив, что уж на свету дорогу найду сама. Всклокоченный Палладин не без облегчения согласился, пробормотав, что если он не отрубится ещё на пару часов до будильника, то провалит репетицию. Пообещав, что позвонит мне днём из театра, он рухнул на матрас, как подкошенный, а я выкатилась на улицу.

…Это был обычнейший хрущобный район на окраине, каковые тянутся от Калининграда до Владивостока, от Воркуты до Кушки (или чего там теперь у нас самое южное?) — выросший, кажется, вокруг карьеров, где добывали глину, и какого-то заводика. Их я, впрочем, не увидала, наугад выбираясь по заросшим бурьяном дворам мимо стандартных домов, гаражей, магазинов на шоссейную дорогу, где была, как и предполагалось, автобусная остановка. Там почему-то толпилось очень много молодняка, в основном принаряженных девиц. Потом мне стали попадаться дети с букетами, и до меня дошло: да ведь первое сентября же!!

Взрослая молодёжь, как я догадалась, была студенческой — потом оказалось, что где-то тут расположена общага местного педа. Сам же институт, точней филиал, располагался в центре, в барочном каменном особняке бывшей гимназии; я не стала штурмовать автобус вместе со студентами, а побрела следом за стайками школьников. Школа стояла на границе постылого микрорайона, дальше шёл частный сектор, опять запестрели подзоры и наличники, взлаивания собак и петушиные вскрики…

Я брела, куда глаза глядят, чувствуя печаль и пустоту, удивляясь, что деревья всё еще абсолютно зелёные, умиляясь встречным деткам, как, наверно, и полагается грешной девушке… Ноги несли меня, как оказалось, в правильном направлении, то есть в сторону озера. В конце концов я оказалась у другой средней школы, той самой, которую закончила Кира, а до октябрьского переворота обучались реалисты — в смысле, тогда она была реальным училищем. Нельзя было не позавидовать детям, что каждый день приходят в это здание, хоть и облупившееся, но с изящным балконом и чугунными фигурными решётками по фронтону, ходят по прекрасной набережной или через прилегающий парк — пусть и запущенный, неважно. Они должны вырастать с совершенно иной психикой, нежели миллионы их несчастных собратьев по стране, ежедневно топающих через серые кварталы к своим типовым школам, — даже в Москве что-то похожее на вот эту благодать сохранилось разве в самом центре, да и того немного; мне, например, точно в этом смысле не повезло, хотя считается, что живу в хорошем районе…

Занятия уже начались; я одиноко посидела на скамейке в пустом дворе, слушая доносящиеся из открытых окон учительские голоса и ответные взрывы смеха, затем вздохнула и двинулась вверх по улице. У Колесниковского дома почему-то стояла знакомая мне машина. Подойдя к подъезду, я столкнулась с небезызвестном семейством — тем, где имелся мальчишка, — в полном составе выносившим свои вещички.

— Доброе утро, — поздоровалась я.

— Наконец-то! — закричали в ответ. — Кира вас заждалась.

Дверь в квартиру была открытой. Кира, по-дорожному одетая в джинсы и рубашку, кидала вещи в чемодан.

— Где ты ходишь с утра пораньше? — воскликнула она. — По магазинам, что ли?

— А что происходит? Я думала, вы только завтра вернётесь. Видишь, даже убраться не успела…

Но Киру, похоже, не слишком волновал окружающий бардак. Она коротко сказала, что срочно уезжает в Москву вместе с ними — они торопятся, малый и так уже пропустит сегодня школу; остальные остались в деревне и вернутся вместе с Колесниковым через недельку, не раньше.

— Но ты… ты разве собиралась ехать?

— В том-то и дело, нет!.. Но, представляешь, что получилось — у них мобильник с собой, в деревне для него какая-то там зона недоступности, а сегодня мы выехали рано, потом привал небольшой устроили — Димка попробовал, и он включился. Я взяла и позвонила одному знакомому — так, без особой надобности, скорее связь проверить… А он, короче, сказал, что сам собирался меня разыскивать — надо быть в Москве, очень срочно.

— Что случилось-то? Ничего плохого, надеюсь?

— Да нет. Может быть, даже наоборот, — пробормотала Кира, закрывая чемодан. — Вот и поеду с ними, чего время терять. Я тут Колесникову записку оставила.

— Да мне ведь тоже пора, вообще-то…

— Ну, пожалуйста, побудь тут ещё дня два-три хотя бы, а? Даже если их из деревни не дождёшься… Чем меньше дом будет пустовать, тем лучше. Хоть нас последний раз грабили девять лет назад, но всё-таки…

— Кира, а я сегодня здесь не ночевала.

— Да, а где? — рассеянно спросила она, чего-то разыскивая в ящике стола. — У Апрелины, что ли?

— Нет.

— Где ж тогда?

— У Палладина.

— Почему у Палладина? — всё так же рассеянно спросила Кира, вынимая какой-то блокнот и задвигая ящик.

— Потому!!

Наконец сообразив, она посмотрела на меня удивлённо, но, пожалуй, без неодобрения.

— Надо же! Ну что ж… надеюсь, он тебе голову не задурит, ты девушка трезвая…

Я пожала плечами, отвернувшись.

— А что, в Приозёрном посёлке удобнее? — весело спросила она, поднимаясь. — Почему там-то?

— Потому что… в общем, я ему сказала, что здесь не стану… у тебя за спиной…

— Что за вздор. Нет уж, можете здесь отрываться по полной, я разрешаю! Только потом приведи всё в божеский вид, ладно? И запри всё как следует перед отъездом — окна, двери, сама знаешь. Ключей эту пару мне в Москве отдашь, когда встретимся…

С улицы сигналили. Я вышла следом за Кирой.

— И газ тогда перекрыть не забудь, хорошо? — крикнула она на прощанье.

Мне осталось снова помахать рукой. И… под занавес оторваться по полной, согласно кириному напутствию. Узнав об её отъезде, Палладин явно обрадовался такому развитию событий. Я, правда, сразу сказала ему, что б не очень-то губы раскатывал — если не завтра, так послезавтра и мне надо будет начинать собираться в дорогу…

— Отлично, вместе и поедем, — сказал он. — Я же говорил, у меня в Москве кое-что намечается. Вот пару звонков сделаю, и станем разузнавать насчёт попутчиков…

— Каких попутчиков?

Выяснилось, что только дураки вроде меня связываются с поездами-автобусами. Если краснозерцу нужно в столицу или ещё какую даль, то почти всегда находятся люди на своей машине, которые едут в ту сторону и считают святым долгом прихватить с собой земелю, такое вот проявление местной солидарности в тяжёлые времена. В общем, как минимум полпути забесплатно бывает обеспечено.

И нам с Палладиным повезло — один местный пенсионер на допотопном запорожце ехал к дочери в подмосковный Сергиев Посад, и нашей платой за проезд стало только лишь терпеливое выслушивание нескончаемых проклятий перестройке и нынешнему президенту, а также его предкам до седьмого колена и всем потомкам, включая ещё не родившихся. Но к подобному — было как-то не привыкать, так что цена казалась вполне щадящей…

ГЛАВА 13. ДЕЛА СТОЛИЧНЫЕ

— А что же с его «Сонечкой»? — спросила Кира, помешивая чай.

— Кажется, застопорилось, — сказала я. — У него вообще семь пятниц на неделе, я особо и не вникаю… Сначала в Краснозёрск каждую неделю мотался, чуть ли не автостопом, а теперь вот — только раз в месяц, на несколько дней. Один там у него спектакль сейчас остался, и то с дублёром. А здесь они всё с этим самородком репетируют, про которого он ещё летом вещал, помнишь? Тоже подробностей не знаю, говорит — всё увижу на премьере, они в неё свято верят…

Мы сидели в «Русском бистро» на Тверской, за столиком возле окна. За окном царила поздняя осень с дождём и ветром. Мы встретились впервые после первого сентября — я только сейчас, наконец, смогла вернуть ей те самые ключи.

— Что ж он, у тебя живёт?

— Да вообще-то его пристроили в одной квартире — забесплатно, только котов кормить и цветы поливать; хозяева отвалили на несколько месяцев, они, вроде, знакомые режиссёра… Ну, и он то там, то у меня — эти твари ведь спокойно по два-три дня могут одни находиться…

— Знаю, — усмехнулась Кира, — мне тоже с чужими кошками приходилось дело иметь в таких же ситуациях. Ну, Палладин, — куёт железо, стало быть! Что ж, может, и впрямь чего выгорит…

Она смотрела на меня со слегка удивлённой задумчивостью, словно не решаясь спросить, как я вообще воспринимаю это нежданное приобретение и как с ним уживаюсь.

— Ты о себе расскажи лучше! А то — один звонок невразумительный, и всё, пропала с концами, — немного обиженно сказала я. — Взаперти над рукописью просидела, да?

— Да. Только не над романом.

— А над чем же?

— Представь себе — над сценарием. Совместно с одним идиотом работали, это было нечто…

Оказалось, кто-то заинтересовался её вещами и посоветовал дать заявку на сценарий телефильма и краткое его изложение или как там ещё это называется — именно потому её и сорвали тогда срочно из Краснозёрска; заявку приняли, но условие поставили, что работать они будут в соавторстве с продюсером.

— Что ж ты молчала! Кино — это ж здорово!! Ну, в смысле раскрутки — так-то фильмы практически всегда хуже литературной основы получаются, — уточнила я. — Будь режиссёр трижды гением…

— Это точно, — устало подтвердила Кира. — А мой — вдобавок и не гений…

— Да, а по какому роману-то?

— Не удивляйся — по двум сразу. По «Птице счастья» и «Концу пути».

— Как это? — опешила я.

— Ну, там же есть сквозные персонажи…

— Так чисто эпизодические же! — воскликнула я, знающая эти её (как, впрочем, и остальные) вещи достаточно близко к тексту.

— Вот они и порешили — усилить, расширить, соединить сюжетные линии…

— Но что же это будет?! — почти простонала я.

— Будет двухсерийная мелодрама. И бабки неплохие. Так что не расстраивайся, Ветка!

— Да, конечно, бабки… Ты на них сможешь, например, послать свой «Дон Гуан» и писать очередную вещь хоть год подряд, хоть два? — не очень уверенно предположила я.

— Кто знает… «Дом игуан» (так она с некоторых пор именовала родное издательство) уже бесится, что я его подвела. Так что скорее это он меня первый пошлёт, если рукописи не будет хотя бы через месяц. А её, конечно, не будет — начнутся съёмки, я там должна быть под рукой…

Мы покончили с пирожками и вышли на Тверскую. Дождь прекратился; Кира предложила дойти до книжного — у неё ещё было время до какой-то встречи. Я радостно согласилась. Мы пробродили там с час. Из Кириных книг нашёлся лишь «Шоколад с кайенским перцем» — нашёлся с большим трудом, на периферийной какой-то полке, вперемежку с несусветным барахлом. Кира приобрела один экземпляр, а ещё — «Мир и дар Набокова», объяснив, что и то, и другое берёт кому-то в подарок. Я же купила, помнится, фаулзовского «Червя» и ещё «Толстую тетрадь» Аготы Кристоф, первая часть трилогии которой так поразила меня в «Иностранке». Благо, деньги у меня теперь уже были…

Теперь — а ведь ещё в начале сентября, вернувшись в Москву, я оказалась на мели — почти без копейки и совершенно без заказов. Палладин был в таком же положении, однако, нимало не растерявшись, ринулся на заработки. Вскоре он просиживал в качестве зрителя в каких-то телевизионных ток-шоу, включая совершенно идиотские, — я с изумлением узнала, что там за это приплачивают. Подрабатывал и в массовках на «Мосфильме», куда вообще-то главным образом ходил на пробы. А однажды устроил мне сюрприз, торжественно проведя через служебный вход в один весьма солидный театр, где я получила заказ на бисерные головные уборы для главной героини в спектакле по Фицджеральду. Я опять молча поразилась хватке провинциала, только и спросив на выходе: «А сам-то чего в эту труппу не вступил?» «Вторые роли не для нас, — вздохнул в ответ мой дружок, — но ничего, какие наши годы!..» И, по-хозяйски потрепав меня по щеке, побежал шустрить дальше.

Ну, а по вечерам он ещё таскал меня по театрам и театрикам, а также клубам, где выступали рок-музыканты; пару раз случилось даже побывать и на больших рок-концертах… Денег поначалу хватало лишь на самые дешёвые билеты, даже ни на пиво, ни на кофе не оставалось, но вскоре дела пошли на лад. В общем, мой первый в жизни роман разворачивался так, как полагается, во всём приличествующем антураже; правда, уместней было б, наверное, всему этому случиться лет десять, ну хорошо — хотя бы лет пять тому назад… Но, что поделать, жизнь моя имеет тенденцию развиваться в темпе замедленном — так что уж лучше поздно, чем никому, как наверняка выразилась бы Лина.

Увидать же самого Палладина на сцене мне довелось, однако, всего лишь дважды — оба спектакля были по новым пьесам, написанным чуть ли не студентами Литинститута. Первый раз это случилось на премьере в ДК чего-то там, гигантском стеклобетонном здании на северной окраине, но — на малой сцене, рассчитанной всего-то на пятьдесят мест. У него была главная роль. Клянусь, что играл он в таком режиме, что все эти пять десятков человек, включая меня, действом были просто-таки не на шутку захвачены, ощущали себя единым организмом и к финалу любили его до беспамятства. И это при том, что я даже почти не запомнила сюжета, если его вообще можно было назвать сюжетом!.. Зато гипнотическое состояние прекрасно помню до сих пор.

Во второй раз это был вообще чуть ли не домашний театр; во всяком случае, зальчик на двадцать пять мест располагался в офисе одной подмосковной частной фирмы, владелец которой, как я поняла, жил то ли в пристройке к этому зданию, то ли на верхнем его этаже — так, что мог явиться в зал из своих апартаментов прямо в тапочках. Там не было, конечно, бархатных лож, как, допустим, в каком-нибудь домашнем театре Юсуповского дворца, почему-то пришедшего мне на ум, но имелись мягкие кресла, толстые ковры и приличные офорты на стенах. В тот день таинственный хозяин, меломан и театрал, отсутствовал; публика же, помимо меня, состояла из прожжённых профессионалов (многие потом написали о постановке в своих узкоспециализированных изданиях). И что же — Палладин опять захватил всех и вся мощно, хотя роль у него уже была второго плана. В другие разы, как мне известно, это игралось уже для не театралов, а гостей хозяина и сотрудников фирмы, — и успех был практически тот же!

Короче, как оказалось, характер палладинского дарования был достаточно специфичен — оно расцветало тем ярче, чем меньше было зрителей и тесней помещение. Как оказалось, лишь в таком случае он мог буквально заполнить собой всю кубатуру пространства, подчинить зрителей моментально и держать их в таком состоянии до конца. Даже в Краснозерском, допустим, театре, где зал был на триста мест, игра его уже не производила настолько сильного впечатления, хотя актёром он там, разумеется, всё равно оставался самым заметным…

То же, в сущности, касалось и застолий — чем меньше собиралась компания, тем вернее он становился её центром, буквально пронзая токами всё разрастающегося обаяния. (И, в конечном итоге, больше всего он блистал в театре одного актёра и одного зрителя — когда произносил передо мной свои пространные ночные монологи, разгуливая по комнате во всей красе — то есть, в чём мать родила…)

Теперь, когда он время от времени возникает на экране в рекламных паузах — там, где с любезной улыбочкой помогает девушке собрать рассыпавшиеся пачки прокладок, или там, где рыжая такса будит его рано утром, а он восклицает: «Ты — сукина дочь, Каштанка! Поняла?!» и тащится с ней на улицу — создаётся впечатление, что субъектами этих дурацких роликов выступают не упомянутые предметы гигиены и не собачьи аксессуары, а его палладинские прямо-таки интимные отношения с камерой — видать, павильоны, где всё это снимается, достаточно тесны и замкнуты…

Впрочем, тут можно было бы подумать, что он из тех натур, которые вечно тянут одеяло на себя, — однако это вовсе не так. Палладин вообще был довольно восприимчивым — я-то, грешным делом, считала, что среди мужиков, тем более молодых, таковых практически не встречается… Нет, он умел слушать и слышать, и реагировать на услышанное со всей заинтересованностью; охотно внимал советам и ещё охотнее сам их раздавал — случалось, довольно дельные… Короче, к тому моменту, когда он всё-таки хлопнул дверью, с моей стороны та пресловутая эмоциональная составляющая уже имела место быть, увы.

Но всё это произошло позднее; а тогда, в конце осени, бойкая жизнь шла своим чередом. Однажды мы с ним возвращались откуда-то вечером ко мне домой; было ещё не так и поздно — может, около одиннадцати. Когда уже проходили мимо соседнего дома (двор был пуст, фонари светили через один), из подъезда неожиданно выкатились два мрачных мента, оба с дубинками. Увидев нас, тут же потребовали отвечать: кто, откуда и куда, быстро! Я, несмотря на то, что была в курсе, какие это беспредельщики (всё, заметьте, происходило ещё до всяких террористических взрывов, а также, кажется, до обязательной регистрации иногородних — уже тогда они творили, что хотели, без всяких формальных оснований!), не сдержалась:

— А в чём дело? Разве объявлен комендантский час?

— Документы!! — рявкнул на это один из них.

Документы, разумеется, отсутствовали, точнее, лежали себе дома; таскать всюду паспорта мы тогда ещё не привыкли. Не успела я об этом заикнуться, как другой заорал:

— Ща в отделение пройдём!!

— Погодите, у меня ж удостоверение редакционное! — вдруг невозмутимо сказал Палладин и, глядя на них честными глазами, принялся хлопать себя по карманам. Не успела я испугаться по-настоящему, как лица ментов словно бы поскучнели, будто разом обмякли; один из них как-то вяло, невзначай поинтересовался:

— Что за редакция-то?

— «Общей газеты».

Дальше произошло следующее: лишь только прозвучали эти два слова, как оба разом повернулись спинами и деловито зашагали прочь. Я просто глазам не могла поверить!..

— Ну, ты даёшь!! Откуда у тебя эта корочка?

— Да нет у меня никакой корочки. Сказал первое, что в голову пришло. Пресса — единственное, с чем они опасаются связываться…

— Ага, — не считая бандитов и своего начальства!..- едва переведя дух, начала бушевать я. — Деньги, что ли, вымогали, или просто злость сорвать хотели?!

— Да, у них, похоже, какой-то облом в том подъезде случился…

— Живём, как на оккупированной территории!..

— Надо б, действительно, какую-нибудь подобную ксиву раздобыть…

— Конечно, надо! Ты на свои таланты актёрские не слишком-то рассчитывай — сегодня просто повезло. Правозащтников послушать — так эти отморозки лужковские только к кавказцам подкатывают. А они давно уже ко всем подряд цепляются!.. Ну, или почти ко всем, у некоторых такой вид — не очень-то подкатишь…

Я сделала последнюю оговорку, вспомнив Киру, с её спокойной самоуверенностью и совершенно столичным обликом, глядя на которую, трудно было б заподозрить, что у неё нет здесь никакого постоянного угла, не говоря уж о прописке. Да, невозможно почему-то даже представить её в подобной ситуации…

Палладин, небрежно поинтересовавшись, кого я имею в виду и получив ответ, с неудовольствием произнёс:

— О, разумеется! Хотя вот ей бы не мешало посидеть в обезьяннике, на реальную жизнь посмотреть, писательнице!..

— Спасибо, ты очень добрый мальчик! — возмутилась я.

— А с чего ты о ней вспомнила?

— А почему бы и не вспомнить? Тем более, что мы с ней виделись на той неделе…

Я рассказала ему новость про сценарий.

— Почему ты мне раньше не сказала?! — Палладин казался раздосадованным.

— А ты разве спрашивал? Мне и не к чему! — ответила я, открывая ключами дверь.

Ввалившись в прихожую и с ходу занявшись какими-то неотложными делами, я тут же забыла про этот разговор.

До конца года мы общались в основном урывками — он был занят в тех спектаклях и прочих проектах, да и у меня работы хватало. Новый год встретили вполне себе романтично вдвоём, правда, в тот же день, первого января к вечеру, он свалил в какую-то компанию; меня, разумеется, звал с собой, но сам же прекрасно знал, как я тяжела на подъём в подобных случаях…

Был, наверно, уже конец зимы, когда однажды, воскресным днём, вдруг прорезалась Кира.

— Ветка, слушай, у меня тут ситуация… Короче, можно у тебя переночевать сегодня? Только скажи честно, я тогда ещё вариант поищу…

— Спрашиваешь! Приезжай хоть сию секунду…

— А ты одна?

— Если ты про Палладина, то он в Краснозёрск уехал. Да хоть бы и не уезжал — что, тебе места б не нашлось, по-твоему?..

Она приехала вечером, с видом сильно замотанным, и с ходу попросила ванну. Полежав там с часок, вышла уже чуть отдохнувшей; оглядевшись (ведь была у меня впервые), сказала:

— Надо же, как у тебя нестандартно! Напоминает мастерскую модистки… или модельера — тех ещё времён… докомпьютерной эры! Специально стилизовала?

— Да нет, само как-то сложилось…

Мы провели вечер, болтая о пустяках — я ни о чём не расспрашивала, видя, что у неё нет ни сил, ни охоты рассказывать как про съёмки, так и про ситуацию, привёдшую её ко мне ночевать. Посмотрели «Итоги», потом «Куклы» — не слишком, кажется, в тот раз удачные… Она сказала, что завтра ей нужно выйти из дома не поздней десяти. Меня это вполне устроило — и самой следовало встать пораньше, чтоб закончить одну работу за световой день.

Утром — в понедельник — встали по будильнику, подобно всем добропорядочным гражданам. Собрались быстро, по деловому, так что когда присели выпить кофе, запас времени у Киры ещё был. Я включила радио, послушать новости с погодой; почему-то оно принялось вещать слишком громко. Покуда я пыталась отрегулировать звук в своей старой магнитоле, Кира сказала:

— Звонок в дверь, Ветка!

— Что? Да тебе послышалось! — удивилась я.

— Нет же. Два раза уже трезвонили…

Пожав плечами, я отправилась открывать. За дверью оказался Палладин собственной персоной.

— Она ещё здесь? — спросил он вместо приветствия.

— А ты откуда знаешь? И вообще — чего это вдруг так рано, я думала ты там до вторника…

— С Водопьяновыми за компанию возвращался — они сюда к каким-то знакомым на несколько дней отпросились, — нехотя объяснил Палладин. — Поздно вечером прибыли, я решил сначала в Медведково проехать…

(Водопьяновы были актёрской четой из краснозёрской труппы; в Медведкове же находилась квартира с кошками.)

— Мог бы и позвонить, — заметила я.

Мы вошли на кухню, и Палладин мрачно кивнул Кире.

— Кому я позвонил на ночь глядя, так это Певницкому. Он мне сказал, что…

— Кто есть Певницкий? — спросила я. — Кофе будешь?

— … подвёз тебя вчера до Сокольников, — продолжал Палладин, обращаясь к Кире. — Я понял, что ты здесь. А теперь объясни мне, пожалуйста, до каких пор они намереваются практиковать…

Начался диалог, в котором я не поняла ни слова. Я только молча диву давалась, но при всём том машинально сварила и налила ему кофе. Палладин с недоумением уставился на чашку, но через мгновение, крикнув какую-то реплику вроде: «Всё, меня достали!», встал и отправился в ванную.

— А что, вообще, происходит? — осведомилась я у Киры.

— Ой, да все эти съёмочные заморочки, — устало сказала она. — Он уверен, что от меня всерьёз что-то зависит…

— Съёмочные? — тупо спросила я. — Так он что… в твоём фильме?..

Моему изумлению пределов не было.

— Ну да, — в свою очередь удивилась Кира. — А ты только узнала?

В этот момент Палладин вернулся.

— Почему ты мне даже не сказал?.. — начала я.

— А ты спрашивала? — огрызнулся он.

— Чёрт, мне пора бежать! — воскликнула Кира, бросив взгляд на

часы. — Спасибо за приют, Вет! Я тебе позвоню…

— Я с тобой! — заявил Палладин; они оделись, продолжая препираться и жонглировать на ходу неизвестными мне именами и терминами, и ушли.

Когда он поздним вечером явился, мы переругались вдрызг. Я выказала полное недоумение, отчего меня даже не сочли нужным поставить в известность — зная, как мне всё это небезразлично. Палладин в ответ заявил, что он занят под завязку, а вот мне-то как раз безразлично всё, что он делает. Первое было вполне справедливым, второе — не вполне. То, что я не ходила на все его спектакли подряд и ни разу не выбралась с ним в Краснозёрск, объяснялось просто: я тоже была завалена работой — о чём ему, кстати, прекрасно было известно.

Он кричал, что когда речь о Кире, то я готова бросить всё и заниматься её делами (сильное преувеличение — хотя бы потому, что никакими её делами мне заниматься не доводилось, кажется, ещё ни разу). Я невинно поинтересовалась: почему это он, если так её недолюбливает, тем не менее резво побежал просить роль, как только узнал про сценарий… Ну, и так далее.

Короче, он свалил на ночь глядя. А на другой день заехал за зубной щёткой, бритвой и прочими вещичками. И убрался уже окончательно, оставив на память о себе лишь полпачки зелёного чая, который я, конечно, сразу же отправила в мусоропровод.

ГЛАВА 14. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

За всеми этими разборками я даже не успела выяснить — а кого он там, собственно, играет? Когда Кира мне позвонила, я спросила её об этом сразу же вслед за тем, как кратко сообщила о нашем раздрае. Она посоветовала не расстраиваться, выкинуть это сокровище из головы, а после, «если надо», приискать себе более щадящий, как выразилась, вариант. А что до роли, то роль у него маленькая, почти эпизодическая, однако идеально ему подходящая и важная для фабулы — в романах такого персонажа нет, его выдумали, когда писали сценарий. А потом задним числом пришлось ещё трижды переписывать ему реплики — отчего все и переругались не по одному разу, что в кинопроцессе, впрочем, дело обычное…

От фильма я, разумеется, хорошего не ожидала, но, прекрасно понимая, что это не может не быть чем-то весьма поверхностным и вообще далёким от оригинала, как и полагается при экранизациях, — всё ж не могла не надеяться на чудо. Например, на то, что (а чем чёрт не шутит!) — удачно ли подобранным видеорядом московских пейзажей, качественной ли операторской работой, или каким не то подходящим музыкальным фоном им вдруг да удастся хотя бы отчасти воссоздать волшебно-тревожную атмосферу кириных книг, их то резкую, то плавную, но всегда летящую интонацию, их причудливую динамику и ритмику… Или — что они не выкинут диалогов, таких живых, естественных и увлекательных, с которых начинаются и коими заканчиваются все её романы без исключения… Короче, что случайный просмотр этого фильма хоть кого-то сможет зацепить и подвигнуть на поиск книжки.

Какое!.. Представляю, что б могла подумать о первоисточнике, увидь я этот фильмец (да и как бы мне его увидать целиком — когда и двадцати б минут за глаза хватило!) и не зная, кто, вообще-то, является его автором… И если б это было просто слабо и жалко, то есть «никак»! Нет, фальшивость и сопливость и, вообще, бездарность сего зрелища, на мой вкус, просто зашкаливала…

Однако, как известно, оно не прошло незамеченным — по очень простой причине: Серж Косульников, ныне один из самых заметных плейбоев отечественного кинематографа, впервые тогда снялся в главной роли. Этого оказалось достаточным, чтобы мелодраму с сакраментальным названием «Каждый выбирает для себя» не только поминали отныне в перечнях им сыгранных ролей, но и время от времени повторяли на самых разных каналах. У него самого, кстати, хватило ума признать в каком-то мне попавшемся интервью, что эту роль он считает несерьёзной и неудачной — ну ещё бы, игры там вообще не было никакой, ему достаточно было демонстрировать свой подбородок, свою лёгкую недобритость, манеру курить и прочую тупо-суперменскую атрибутику; Палладин в своём единственном выходе выглядел и то выигрышнее, то есть индивидуальнее, на таком фоне. И, надо сказать, тоже запомнился кому следует — так что предложения сниматься начали поступать после не только Косульникову…

Но больше всего меня, конечно, поразила степень народного пиетета к важнейшему из искусств. Ладно бы моя курица Алевтина (у неё я видала фильм в первый раз, когда он шёл по одному захудалому каналу, который брала только её антенна), что по мере просмотра, когда я хваталась за голову и плевалась, наоборот, всё более проникалась уважением к самому факту показа, коим словно бы реабилитировались мои сомнительные увлечения; моя же реакция была отнесена к невозможной привередливости… — но вот Лина, например!

Лина, которую я практически потеряла из виду, Лина, чьи публикации во всё том же приложении мне попадались совсем уж редко — вдруг прозвонилась, сообщила, что успела за это время снова найти мужа, и пригласила в своё новоё жилище — лучше, предложила она, будним днём, когда ребёнок в школе, а муж на работе… Жилище оказалось в Крылатском, в новостройке на чёрт знает каком этаже, и считалось при этом достаточно дорогим и престижным. Новым её мужем был бизнесмен средней руки, но, как она дала понять, с амбициями и перспективами. Лина последовательно и пластично входила в очередную роль — на сей раз жены нового русского.

— Теперь, наверно, рожать придётся, — меланхолически вздохнула она.

Мы сидели на сверхсовременной кухне — как полагается, белой, стерильно-чистой и безликой, и пили сок — апельсин пополам с морковью, только что отжатые на новенькой соковыжималке.

— Рожай, — согласилась я, про себя подумав: а чем же тебе теперь ещё заняться-то?

Лина ушла со ставки в газете, правда, продолжала иногда писать туда рецензии, но, как я справедливо подозревала, — всё это уже явления остаточные.

— А вообще, ты знаешь, — сказала она, принимаясь варить кофе в столь же суперсовременной кофемашине, — не исключено, что мы будем перебираться в Канаду, на жительство. У моего там есть кое-какие связи…

— Ну что ж, французский ты знаешь хорошо, английский — подтянешь на месте, — ответила я.

Я ни капли не сомневалась, что она там освоится быстро и без проблем: свободно заговорит, разберётся в системе кредитных карточек, получит водительские права… Я легко представила её за рулём, уверенно мчащей по автобану в свой двухэтажный коттедж, более соответствующий их уровню, нежели эта трёхкомнатная квартира, пускай евроотремонтированная и под завязку упакованная всевозможной техникой, — багажник набит пакетами из супермаркета, рядом в креслице вертится ребёнок в ярком комбинезоне, а старшему ребёнку она выговаривает по мобильнику, плечом прижатому к уху — выговаривает, вероятно, уже и не по-русски…

А ещё она, несомненно, станет прекрасно разбираться в том, чем бы этот муж там ни занимался — в торговле рыбой или производстве медицинского оборудования, какая разница… Да, Лина, подумалось мне, по сути своей просто супердушечка, причём гениально приспосабливается не столько даже к мужикам, сколько к вообще обстоятельствам места и времени, перед которыми её ставит быстроменяющаяся жизнь… Говорят, что такое в той или иной мере присуще всем женщинам — чёрта с два! Тут налицо был особый талант, коим я, например, нисколько не обладала и обладать не желала, всегда упорно цепляясь за всё привычное и устоявшееся, дорогое хотя бы потому, что выстраивалось и выстрадывалось мною лично…

— А Миловзоров, представляешь, женился, — сообщила Лина, разливая кофе по чашкам из матово-белого небьющегося стекла.

Видя, что это новость не вызывает у меня ни малейшего любопытства, она принялась пытать уже про мою «личную жизнь»; я рассказала коротко, без подробностей.

— А ты общаешься с Колесниковой?

— Ну да, время от времени, — сказала я, удивившись, с каких это пор Кира стала её интересовать. — А что?

— Да нет, ничего, — протянула Лина. — Просто тут был фильм — чёрт, названия не запомнила! — ещё Косульников играет, Никифорова… Я в титрах увидела, что по романам Колесниковой. Ничего особенного, но…

— А по-моему, гадость как раз особенная! — заметила я, чувствуя, как совершенно не хочется ей рассказывать, что тот самый бывший мой бой-френд, о котором она только что узнала, тоже там засветился. — Лучше б ты его не смотрела!..

— Да, на книги не похоже совершенно…

— А ты разве их читала?

— Ну, взяла парочку. Решила всё-таки посмотреть ещё раз…

Знаешь, это оказалось совсем неплохо…

Это «неплохо» в устах Лины означало настоящее признание, ведь сказать «здорово» она уже была из принципа не в состоянии. Я же, в свою очередь, почему-то особого торжества не испытала, а лишь сказала:

— Да уж знаю. Вот и написала б ты об этом напоследок!..

— Ой, да мне в газете исключительно на новинки рецензии заказывают! И то не на все ж подряд, сама понимаешь…

Я мысленно махнула на неё рукой. Теперь уже окончательно.



Так что Киры в мире «официальной» литературы по-прежнему словно бы и не существовало вовсе. Даже несмотря на то, например, что в книжном на Тверской некоторое время над полками, где опять лежала стопка её книг, красовался плакатик: «По романам Киры Колесниковой поставлен фильм „Каждый выбирает для себя“». (Непонятно, для чего он был вывешен — нормальные люди, как я уже говорила, обычно подобных фильмов не смотрят, а если уж случайно оскоромятся, то точно не испытают стремления читать первоисточник. Те же, кто такое смотрит, — обычно вряд ли ещё и хоть что-нибудь читают; а уж если случайно открыли кирину книгу, то, не обнаружив желаемого, оказались бы сильно разочарованы…) Не то что ни одной рецензии, а даже беглого упоминания о Кире в какой-нибудь статье мне не попалось ни разу — при том, что о каких только тётках, пишущих «про любовь» и о каких только мастерах криминального чтива в то время не писалось, подробно и со вкусом, будто они и впрямь того заслуживали!..

От самой Киры тоже давно не было ни слуху, ни духу. Точнее, после завершения съёмок она звонила и даже приглашала меня на их киношную пьянку, посвящённую этому счастливому событию, однако я не пошла, чтоб не сталкиваться с Палладиным, поскольку от его ухода всё ещё пребывала в некоторой депрессии. Я только спросила её, что она теперь собирается делать? Кира ответила, что не знает, но вообще-то хочет отправиться куда-нибудь далеко и надолго — в себя приходить. Вот, видимо, и отправилась…

Я тоже постепенно пришла в себя. Жизнь продолжалась; в конце концов, не только же из Киры и Палладина она у меня состояла. Откуда-то заметно прибавилось идей по поводу моих любимых абажуров; их стали не только принимать, но и хорошо продавать в паре салонов и даже одном известном специализированном магазине. Появились и новые заказчики… Я уже почти ничего не вязала и не реставрировала, а денег имела как минимум вдвое больше. В результате в один прекрасный день я объявила Алевтине, что решила в виде подарков им с Пашкой на дни рождения (у них они шли подряд с разницей в неделю) свозить куда-нибудь отдохнуть.

И вот, преодолев Алевтинину инерцию пополам с её же дурацкими опасениями, мы очутились на острове Крит, что оказался весь в очень живописных развалинах после пронёсшегося накануне урагана. Отель, впрочем, был в полном порядке. Пляж тоже спешно расчистили и прибрали на наших глазах…

Как-то мы привычно загорали там с Пашкой (Алевтина, кажется, отправилась по магазинам); я читала ему вслух Джеральда Даррелла — «Мою семью и других зверей». Пашка слушал невнимательно: детальные описания зверушек и насекомых его не вдохновляли, как и мои пояснения, что мальчик, который о них рассказывает, жил как раз неподалёку, на острове Корфу… Вскоре я махнула рукой и отпустила его в бассейн-лягушатник, вздохнув про себя: ну что за пустой парень растёт, ни черта его не интересует, вот я в его семь лет уже сама читала всё подряд…

— А Корфу сейчас оккупирован голубыми, — неожиданно донеслось с соседнего лежака.

Молодой мужик светлой масти, которого я принимала за дремлющего немца, оказался бодрствующим соотечественником — и обращался прямо ко мне.

Поскольку от замешательства иногда начинаю дерзить, я откликнулась довольно противным тоном:

— В самом деле? А что слышно про Лесбос?

— Не знаю, там я не был, — с неожиданным простодушием засмеялся тот. — Был только на Мальте, на Кипре, на Корфу. В самой Греции, конечно… И вот теперь здесь.

Его звали Олег Невельский, он был московским архитектором и обожал античное Средиземноморье. К его профессии я всегда испытывала пиетет практически такой же, как к писательской. Правда, как выяснилось, принадлежал он к одной из модных столичных мастерских, где работали в неоконструктивистском духе; я же больше всего любила Шехтеля и интересовалась Хундертвассером, о чём не преминула сразу же заявить. Сделано это было мною намеренно, — для того, чтоб, увидав ироническую улыбку или ещё какую кислую реакцию, тут же принять решение: ну, и на что ты мне нужен такой?..

Однако ничего подобного не последовало; по поводу Хундертвассера он даже сказал, что у него дома есть не только его альбом, но и хорошие живые снимки, сделанные в Вене друзьями. Это меня разоружило окончательно. Отныне мы с Невельским ежедневно виделись, общались и вдвоём ходили в Ираклионский музей; самостоятельно, без экскурсий вторично наведывались в оба знаменитых дворца и даже ездили во взятой напрокат машине осматривать Ханью и Венецианские крепости — всегда сопровождаемые вослед умилёнными взорами Алевтины, за которые мне очень хотелось хорошенько треснуть её по башке…



Да уж, Алевтина сразу возлюбила Невельского, тогда как к Палладину всегда относилась недоверчиво, при том что тот, казалось бы, обаял всех, включая Пашку. Невельский, конечно, в её глазах был куда солиднее: взрослый, серьёзный, а главное, с московской пропиской.

Действительно, в Москве он в полной мере смог предъявить свою несомненную коренную московскость — ибо проживал в одном стариннейшем переулке возле Нового Арбата. Я-то вообще была уверена, что в подобных переулках давно остались только учреждения да посольства, к которым в последнее время, допустим, прибавились какие-нибудь частные отели вкупе с барами-ресторанами; в крайнем случае, можно было представить пару дышащих на ладан домов с коммуналками, которые вот-вот должны расселить… Однако бывший доходный дом около ста лет отроду, где обитал Невельский, — семиэтажный, с каким-то стёртым неприметным фасадом, внутри приятно удивлял ухоженностью. А уж квартира, разумеется, отдельная, поражала необычной планировкой. Никогда не подозревала, что в Москве такое бывает: при запредельной высоте потолков в комнате были не просто антресоли, а целый полуэтаж-полуярус вроде галереи, обнесённой перилами, на котором помещалась верхняя комната-кабинет. Кабинет, понятное дело, относился уже к компьютерной эре — весь в распечатанных на принтере и развешанных на специальных струнах чертежах и с прочими прибамбасами.

Мне нравилось у него там бывать: допоздна гулять по старой Москве, дворами и переулками пробираясь до набережной и обратно, а рано утром выходить в маленькую булочную и брать там горячий хлеб в компании с совершенно реликтовыми старушками. Нравилось и рыться в альбомах по искусству, или просто читать на тахте, зарываясь в плед, покуда Невельский работает наверху…

Однако помимо такой идиллии было и нечто, меня напрягавшее, а именно — его стремление к размеренности, невозможная дисциплинированность и патологическая аккуратность в быту. По моим представлениям, архитектор по натуре должен был бы быть как-то побогемней, что ли; нельзя сказать, будто я слишком уж расхлябанна и ленива, однако в его присутствии, на фоне столь безупречной собранности получалось именно так. Короче, я часто возвращалась к себе в Сокольники не только под предлогом накопившейся работы, но и в большей степени затем, чтоб попросту расслабиться и отдохнуть в привычной обстановке…



Как-то раз, когда я сидела у себя дома (Невельский, кажется, отъехал куда-то на несколько дней), раздался звонок.

— Доброе утро. Это Никита Ознобишин.

— Ник? — очень удивилась я.

Мы не встречались с тех самых пор. Я ничего о нём не знала (сверх того, что сам тогда рассказал), работ его не видала; лишь изредка Кира нейтрально передавала мне от него приветы, и я с кислой вежливостью передавала в ответ свои…

— Какими судьбами?

— Я в Москве проездом. Кира просила передать книгу.

— Кира?! Здорово! Что за книга?

— У неё новый роман только что вышел в Питере. В продажу ещё

не поступал. Это авторские экземпляры…

— С ума сойти! В Питере! А где она сама-то, вообще? Я её из вида потеряла…

Оказалось, что Кира почти весь последний год провела там, находя по знакомству для жилья то квартиры, то дачи; она закончила новую вещь, а главное, смогла найти молодое, но перспективное издательство, которое взяло да и выпустило эту вещь на свой страх и риск…

— Она тебе несколько раз звонила, но никто не брал трубку, — сказал Ник.

— Да, меня теперь часто не бывает дома. Обидно… Слушай, а ты как проездом — до вечера?

— Вообще-то я завтра днём в Краснозёрск отправляюсь. У меня билет на поезд в час десять, — ответил Ник. — А сегодня дела в городе. И завтра утром тоже…

— А остановиться-то есть где, надеюсь?

— Ну… бог даст, приткнусь где-нибудь, — не очень уверенно сказал он. — Какие-нибудь знакомые пустят…

— Если ничего не найдётся — можешь ко мне заявиться, — предложила я. И, прослушав в ответ паузу, полную явного замешательства, разозлилась: — Не надо так пугаться — никто на твою честь покушаться не собирается!..

— Вот незадача!.. — пробормотал на это Ник, заметно приободрившись.

Мы договорились, что ближе к вечеру он позвонит и скажет, нашёл ли себе ночлег; если да, то нам тогда нужно будет где-то встретиться из-за книги. Однако какие-то его друзья уехали, у других места не оказалось, так что ехать мне никуда не пришлось.

Никита прибыл к концу дня сам — притащив, помимо своего рюкзака и ещё каких-то свёрнутых холстов, зачем-то ещё целый пакет из продуктового. Он не без интереса поглядел на мои абажуры, готовые и ещё не законченные, и даже сделал пару дельных замечаний. Затем отдал должное собранию альбомов по прикладному искусству и народным промыслам, занимавшим у меня целый стеллаж.

Я же в это время мёртвой хваткой вцепилась в привезённую им книгу, с восторгом обнаружив, как впервые кирин роман (это были, конечно же, «Карточные домики») издан в достойном, благородно-сдержанном оформлении, да ещё и набран таким образом, что не стандартные триста с чем-то, а четыреста пятьдесят страниц умещаются во вполне небольшой, компактный томик… «Вете — лучшей читательнице на свете! С надеждой, что не обидится на глупую рифму и в ожидании скорой встречи — от авторицы сего Киры К.».

— Читал? — спросила я Ника.

— Начал в поезде, — сказал он. — Завтра в пути продолжу.

— У тебя, надеюсь, свой экземпляр?

— Да, конечно. Кира Вадимовна любезно надписала. Но, боюсь, в

Краснозерске у меня быстро подхватят и заиграют…

— Ну и ничего! А потом это поступит в свободную продажу, и она тебе ещё один надпишет! — оптимистично заявила я.

За ужином он рассказал, что Кира скоро собирается в Москву — в Питере ей пора освобождать квартиру, а в тут, наоборот, какой-то вариант наклёвывается. А вообще-то, она теперь вроде собирается дописать книгу, которую начала ещё до «Карточных домиков», но потом бросила из-за фильма…

— А, так для «Дона Гуана»! — вспомнила я. — Но разве они с ней отношений не разорвали?

— Не знаю. Я в этой их кухне не разбираюсь, — сказал Ник.

И мы с ним стали болтать (точней, болтала, конечно, при его немногословии, в основном я, но слушателем он был как будто заинтересованным) на другие темы: о Краснозёрске, где теперь у нас имелись общие знакомые, о моих абажурах, о приближающихся выборах и о том, с какого года всё-таки следует считать начало приближающегося миллениума…

Потом я отправилась ночевать на соседнюю улицу, к Алевтине, — разумеется, прихватив с собой книгу, которую читала пол ночи кряду… Когда утром возвратилась к себе, меня ждал навороченный завтрак: какие-то особые тосты, омлет сложного состава, салаты и соки… Вообще-то, обычно по утрам в меня ничего, кроме кофе и йогурта, не влезает — но тут я не смогла отказаться. Я сказала Нику, что «Домики», которыми вчера зачиталась, — это не просто Кира, но Кира, которая пишет точно не для «Дона Гуана», что совсем уже замечательно…

— Да и «Книжка натурщицы» уже была не вполне в их, донгуановском, стиле, — заметил он. — Там — скорей уж не про любовь, а про ненависть. Про природу ненависти, да?

— Точно! — обрадовалась я такому совпадению впечатлений. — Удивительно, что они это напечатали в своей дурацкой серии — не иначе, просто по инерции… Но, согласись, «Домики» — особенно…

— Пожалуй, — сказал Ник. — Я ведь тоже читал полночи, и к утру дочитал…

— И что скажешь?

— Сразу не могу — отстояться должно. Скажу, когда перечитаю.

И это был совершенно мой подход — я прямо даже растрогалась подобному единомыслию!..

Потом он быстро собрался — до поезда надо было ещё куда-то заехать. Я проводила его до метро; у входа мы даже дружески расцеловались. То, что между нами однажды ненароком приключилось, теперь уже казалось чем-то совершенно неправдоподобным. Так что можно было с лёгким сердцем помахать вслед его долговязой фигуре с рюкзаком за плечами и свёртком под мышкой, и ещё позавидовать, что вечером он уже будет находиться в одном славном городке. Пускай там сейчас растекается грязью ранняя весна — всё равно ужасно захотелось попасть туда вновь. Ну, а вдруг да ещё и повезёт однажды, подумала я…

ГЛАВА 15. ЛЕТО В ГОРОДЕ

Тот факт, что действие «Карточных домиков» разворачивается не где-нибудь, а в архитектурной мастерской, сразу заставил меня сунуть книгу Невельскому. Тот в своих предпочтениях остановился где-то на обэриутах и Хлебникове, словом, ценил всяческий авангард, как и положено неоконструктивисту; современной же литературы не знал и знать не хотел. Однако тут был особый случай — я лишь сказала, что книгу написала моя знакомая, которая всё же не архитектор, и мне хочется выяснить, много ли тут ляпов, да и вообще, насколько передана их специфическая атмосфера… Невельский согласился почитать, хоть и без энтузиазма.

В последнее время он стал довольно нудным, всё больше хотел, чтобы я вечно торчала при нём, встречала, провожала, сопровождала, находилась в пределах досягаемости, когда он работает дома, и так далее — при этом не нарушая его строгого порядка и распорядка. Я, наоборот, всё чаще стала возвращаться к себе — тогда он начинал звонить и жаловаться; когда же ему предлагалось для разнообразия приехать ко мне — ныл, что от меня ему далеко добираться на работу и вообще, что в чужих домах он плохо спит…

Дело кончилось тем, что я была приведена в гости к его родителям — очень милой моложавой паре преподавателей технического вуза. Невельский, к несчастью, был их единственным сыном, и они, разумеется, давно жаждали внуков, коих не дождались от его первого брака, прекратившего существование чуть ли не десять лет назад. Чем дольше я сидела у этих симпатичных и явно симпатизировавших мне людей в тёплой дружественной обстановке их уютной квартирки, тем отчётливей в голове бился вопрос: куда бечь?..

Их сын, как полагается архитектору, мечтал построить собственный дом, для чего уже даже прикупил участок в ближнем Подмосковье, и теперь вот рассказывал про очередной вариант проекта. Я подумала, что мне в этом доме, наверно, доверят самой подобрать осветительные приборы и даже разрешат ещё кое-какие интерьерные вольности, однако главное моё творческое назначение там будет заключаться в вязании пинеток для младенцев. Я, конечно, мужественно попыталась сама себя поуговаривать — а что, разве плохо так жить: большой дом, большой сад… большой пёс… большая дружная семья, такая милая и интеллигентная… парочка детей, девочек… ну хорошо, девочка и мальчик… которых всегда можно спокойно оставить на любящих бабку и деда… Оставить — и на Средиземное море!.. И так — каждый год, и всякий раз на новое место — а там их столько, разных новых мест… Но тоска при этой воображаемой идиллии почему-то накатывала совершенно беспросветная.

На следующий день я спросила — дочитал ли он, наконец, «Домики»? Невельский ответил, что «почти». Недоумевая про себя, как можно столько мурыжить такое динамичное повествование, я снова осведомилась, есть ли там несоответствия с бытом и нравами их среды (к коей мне пока приблизиться возможностей не предоставилось — близких друзей у него, похоже, не было, а на корпоративные вечеринки в качестве его девушки приглашений мне пока не поступало).

— Да нет, всё, в общем, примерно так, — вяло ответил Невельский. — И сленг, и термины — как с натуры. Вот только страсти все эти точно выдуманы…

Да уж, подумала я, тебе такое не снилось… и сниться не может. До меня вдруг с окончательной ясностью выявилось, какая предо мной, в сущности, посредственность в человеческом плане — при всём его профессионализме, знаниях, одарённости, а может даже, и талантливости в своей узкой сфере… Кирина книга не была тут главным аргументом — она лишь стала последней каплей.

— Ну, когда ты, наконец, переедешь? — осведомился между тем Невельский, просительно и вместе с тем по-хозяйски. — Я же говорю, вон тот стол ты можешь освободить для своего текстиля, в шкафах тоже есть пустые полки… В чём ещё проблемы? Сколько можно на два дома, а?..

— Ты знаешь, — заблеяла я, понимая, что либо сейчас, либо — всё, это болото меня затянет навсегда, — такое дело… В общем, я поняла, что к этому не готова… Может быть — пока не готова… А может быть — вообще… Слишком долго была самостоятельной, понимаешь… Это даром не проходит…

Не помню, что я там ещё ему бормотала. Он долго молчал, превозмогая недоумение. Потом взорвался, и выложил всё, что обо мне думает. Самостоятельности во мне на самом деле никакой: «Всё как девочка безответственная порхаешь, а самой, между прочим, тридцать стукнуло!» (Спасибо, напомнил!) А ему-то самому, «между прочим, уже тридцать шесть!» (Подумаешь, старик!) А нормальным-то людям, «между прочим, свойственно жить семьями, или, по крайней мере, стремиться к этому!» (Ой, умоляю!..) И далее в том же духе.

На сей раз разрыв не был одномоментным — после того, как теперь уже я хлопнула дверью, последовала серия звонков, встреч и длинных разговоров с выяснением отношений; однако, в конце концов закончились и они — безрезультатно. Я чувствовала себя ужасной свиньёй — ещё бы, так обмануть ожидания Невельского, его славных родителей, моей Алевтины (что, узнав, рыдала по-настоящему!) — но при этом свиньёй, которая чудом избежала опасной ловушки и благополучно вернулась в родной загончик, отсиживаться и зализывать раны…

Что ж, такое было не впервой — обманывать чьи-то ожидания. Моя инфантильная внешность, моя такая уютная, по всеобщему мнению, профессия, а также примерное родительское воспитание вечно создавало у всех иллюзию, будто я девочка на редкость покладистая и исключительно уживчивая; когда же выяснялось, что мне, вообще-то, свойственно на всё иметь мнение, да ещё и вкупе с упрямым стремлением ему следовать, — это вызывало у напрасно обольщавшихся не просто разочарование, а чуть ли даже не возмущение… За исключением Киры, конечно; с ней-то всё было прямо наоборот!

Она-то и вызволила меня из этого загончика — как всегда, неожиданным звонком.

— Ветка, где тебя черти тискают?!

— Нет, это ты где целый год пропадаешь, спрашивается?! — возмутилась я.

— Ну, теперь я Москве, и надолго. Если не навсегда!

— А я — дома. И тоже — надолго, если не навсегда.

— Вот и славно! Подваливай в гости…

На сей раз она имела пристанище в одном из переулков между Пречистенкой и Остоженкой — некогда дивно-старомосковском, ныне — нестерпимо респектабельном, возмутительно дорогом районе. Выйдя из метро, я прошла мимо книжного развала и стала свидетельницей замечательной сценки: мужичок лет пятидесяти, с бородкой и в очках, покупал Кирин «Шоколад с кайенским перцем», причём выбрал он книгу явно не случайно, а со знанием дела. Интересно, для себя или жене? В любом случае приятно…

Дом, который я разыскала — модерн конца ХIХ века — был недавно отреставрирован и перепланирован внутри — по одной-две квартире на этаж. У входа — камеры слежения, внизу, в холле с коврами и пальмами в кадках — охранники в униформе; словом, кошмар. Переговорив по телефону с приглашающей стороной, один из них посадил меня в лифт, хотя нужная мне квартира находилась на втором этаже.

— Боже, как тебя сюда занесло-то? — первым делом выпалила я Кире, ввалившись в огромную прихожую.

— Да как обычно. Знакомые знакомых порекомендовали другим знакомым… Короче, пока они три месяца будут в Америке…

— … а ты будешь нянчить их вредную кошку!

— Нет, нянчить их рыбок, — улыбнулась Кира, — и поливать зелёные насаждения, и сортировать почту — то есть принимать факсы…

— По моим представлениям, — сказала я, оглядываясь по сторонам, — для всего этого у подобных хозяев должна иметься домработница…

— Куда выгодней было рассчитать её и завести меня. Я ж ещё должна буду внести квартплату, за свет и прочее, — объяснила Кира. — Вот тапки, ступай погуляй по этому буржуйскому гнёздышку…

Она скрылась на кухне, а я отправилась бродить по дому, разглядывая всё то, что можно было вообразить заранее: маленький зимний сад в гостиной, расположившийся в эркере и на примыкающих к нему широких подоконниках, огромный аквариум с подсветкой, камин, спутниковое ТV; пошлейший сексодром в спальне, в ванной — пол с подогревом и джакузи, куда ж без неё… В общем, всё дорого, качественно, солидно и скучно — за исключением, конечно, некоторых рыбок и растений… Из печатных изданий на глаза мне попались только какие-то глянцевые журналы и каталоги, а также справочник «Жёлтые страницы». Всё!

Даже в кабинете, где, конечно, в наличии так же имелся весь джентельменский набор: мини-бар, домашний сейф, большой стационарный компьютер со всеми прибамбасами, а ещё бесполезный письменный прибор из малахита на огромном и совершенно голом письменном же столе — даже там не было ни одной книги. Я обратила внимание Киры на сей факт, когда она вошла туда за мной следом.

— Чего ж ты хочешь, у них всё на дисках. — Она кивнула на полки со специальными ячейками, где те были аккуратно размещены. — И всё — только по делу. По делам их адвокатским… Зато Интернет тут по выделенной линии — представляешь, как здорово?

Ничегошеньки я на тот момент не представляла, не умея толком просто даже пользоваться компьютером — а уж упомянутая информсистема мне и вовсе казалась чем-то совершенно далёким и излишним. Вскоре Кира на свою беду устранит этот мой недостаток; но тогда она лишь поинтересовалась — пью ли я кампари и не имею ли чего против лукового супа и рыбной запеканки…

Мы просидели до позднего вечера. В этой, на западный манер, кухне-столовой был лучший вид из окон — сумерки так смягчали нестерпимый лоск богатых фасадов и теснящихся иномарок, что возникала иллюзия чего-то подлинного, уютно-московского. Впрочем, я больше любовалась Кирой — по-моему, она выглядела просто великолепно: похудевшая, с новой стрижкой; волосы отливали тёмным мёдом, что при глазах её, скорее светло-медовых, смотрелось особо выигрышно. Она вообще вся была на подъёме, как человек, который вернулся из долгого успешного путешествия, а теперь с удовольствием отдыхает и уже потихонечку строит новые планы…

Я рассказала ей про увиденное у метро на развале и спросила, действительно ли «Дон Гуан» после её измены с питерскими, как ни в чём ни бывало, ждёт от неё новинки?

— Да. Они там побесились-побесились, но договор возобновили. А чего, им выгодно — в глубинке меня хорошо покупать стали, они тиражи всё время допечатывают…

— Правда? Ведь отлично же!

— Отлично-то отлично, да ведь мне толком недоплачивают. Не мне одной, впрочем. Но доказывать это — себе дороже, все предпочитают не связываться… Чёрт бы с ними. Последний раз, так и быть, состряпаю для них историйку — не пропадать же сюжету! Вот только на сроки их я теперь плевала — буду писать, сколько понадобится. Никуда не денутся.

— И правильно. Давай выпьем за это немедленно!

— Непременно. А потом — о себе давай рассказывай…

Я рассказала про отставленного Невельского.

— Ну и молодец, — одобрила Кира. — С занудами невозможно жить ни при каком раскладе. Ох, — вдруг воскликнула она, — как я могла забыть — у меня ж для тебя презент где-то лежит… Как «к чему?» — к твоей дате. Я ведь тебе звонила тогда, между прочим…

Моё тридцатилетие мы действительно тихо отметили с Невельским у него дома, а мобильником к тому времени я всё ещё не обзавелась.

— Да зачем ты, было и прошло, — продолжала бубнить я, когда она принесла свёрток. — Я б вообще предпочла не вспоминать такое…

— Годами надо гордиться, как на Востоке! Между прочим, в Китае сказать: «Вам разве тридцать? Вы же выглядите куда старше!» — значит, сделать комплимент. Нет, дата есть дата! — назидательно повторила она. — Ты мне на такую же, помнится, клёвый свитерок преподнесла, ужасно его люблю…

В коробке оказалась специальная лупа с подсветкой и запасом маленьких лампочек, под которой занимаются бисером, тонкой ручной вышивкой или тому подобными операциями — словом, как нельзя мне кстати!..

— Чёрт побери, где ты такое откопала-то?! — искренне восхитилась я.

— В Антверпене, представь себе! Хотя, честно скажу: это отец мне подсказал…

— В Антверпене? Отец?

— Ну да. Я ж в Питере не безвылазно сидела. Зимой у Колесникова снова была там выставка, и он меня с собой прихватил — на две почти недели…

Она принесла несколько бельгийских фотографий и ещё отлично изданный каталог Колесникова к выставке. Я листала последний и никак не могла себе представить, что его автор способен, оказывается, вспомнить некую Вету и даже присоветовать, какой подарок ей выбрать…

В тот день проговорили допоздна, но и этими посиделками дело не ограничилось. И май, и июнь, и июль обе мы просидели в Москве; Кира, если и работала, то без особого напряга, я, пожалуй, тоже — посему виделись довольно часто. Гуляли в основном в её районе, всегда ритуально плюясь в сторону новоявленного Церетелевского Петра. «За терем, за Софью — на Петра!» — стало у нас гимном, исполняемым в те разы, когда по Пречистенской набережной шли до Пешеходного моста, переходили по нему на ту сторону, где и отправлялись дальше, до Замоскворечья. Стихотворение это цветаевское, «Петру», которое я не помнила, Кира прочла мне наизусть напротив проклятущего памятника — когда впервые к нему приблизились. Я тогда восхитилась: надо же, мне казалось, что Цветаева была лояльна к сей личности, а тут — на тебе!..

— Она вообще всегда была непоследовательной, — заметила Кира и, ещё раз окинув Антихриста брезгливо-недоумевающим взглядом, добавила: — Нет, верно кто-то сказал, что в Питере этот монстр как раз смотрелся бы — в порту, например, или на проспекте каком… Но над сердцем Москвы так надругаться — додуматься ж надо было!

— Эти… деятели мотивировали тем, что Эйфелеву башню тоже поначалу не принимали…

— Ну, разумеется — у геростратов теперешних это любимый аргумент. И они, конечно, правы — людям свойственно привыкать к любой уродской несообразности. Вот построй кто-нибудь в Краснозёрске — я не знаю, копию мавзолея Тадж-Махал или там памятник монголо-татарскому воину — думаешь, кто всерьёз, кроме Колесникова и ещё полутора человек, возмутился бы? Да через месяц и замечать вообще перестали б…

— А у нас тут пытались протестовать, всё-таки, — напомнила я.

— Пытались? Не смеши. Этот самый — как его? — Вельман просто прикалывался и сам себя пиарил. Он, между прочим, где-то здесь поблизости живёт. Один мой знакомый у него был — говорит, квартира огромная, старинная — и везде один хай-тек кошмарный. Окнами на Христа Спасителя! Чего он вообще может в Москве понимать, в таком случае?..

Зато в Замоскворечье, куда мы шли, действительно ещё можно было обнаружить что-то человеческое по части среды. Походы туда потом стали у нас традицией, хотя пару раз выбирались в сторону — на Крымский вал, где, правда, так и не соблазнились ни одной выставкой, а только бродили в сквере, среди свалки поверженных идолов коммунизма, да заседали в тамошней летней кафешке.

Но, надо сказать, куда больше всех этих прогулок мы проводили время дома, где обычно опять же болтали или смотрели видак, валяючись на широченном кожаном буржуазном диване, — я тогда открыла ей «Дживса и Вустера», величайший сериал всех времён и народов, чуть ли не единственное известное мне кино, которое лучше литературной первоосновы…

Ну, а Кира, в свою очередь, открыла для меня Интернет, который был, как я уже говорила, тёмным и далёким лесом, обратной стороной луны — пока однажды, почти невзначай, она не подозвала к экрану, показав е-мейл от Лики Алимовой. Та писала аж с Лазурного берега; в ряду её вежливых вопросов был вопрос и обо мне — чем занимаюсь, как живу? Кира сказала, что мы должны ей ответить вместе. Мы отписали что-то бодрое, и, не успев отправить, почти тут же получили ответ. Видимо, Лика как раз оказалась в Интернет-кафе — или, быть может, в пятизвёздочных номерах там имелась Интернет-связь, понятия не имею.

Так мы малость с ней пообщались; всё это было мне, конечно, в диковинку, однако завопить: «До чего дошёл прогресс!!» пришлось в следующий раз, когда Кира поинтересовалась:

— Хочешь взглянуть, как народ воспринимает Колесникову?

— То есть?

— Да «Дон Гуан», наконец, свой сайт открыл, теперь там на форуме высказываются…

Она показала мне это дело — и я потонула… Вот же, и не думала-не гадала, что и поныне в отечестве ещё могут так заинтересованно обсуждать прочитанное! Последний раз подобные жаркие дебаты на уровне: «мне (этот герой) нравится!» — «а вот мне — совсем нет!!» доводилось слышать на уроках литературы — классе так в шестом.

Здесь спорили по поводу персонажей дон-гуановских книг, в том числе и кириных, тоже, как видно, в основном школьники, студенты, офисный планктон. Если учесть, что к Интернету доступ в стране ещё имел совсем крошечный процент населения, вывод напрашивался однозначный: значит, за его пределами остаётся ещё больше тех, кто не может высказаться по чисто техническим причинам… Стало быть, Россия, вопреки повсеместным утверждениям, всё ещё активно, очень активно читающая страна!

Я готова была торчать на этом сайте часами, время от времени бормоча: «Кира, я всё оплачу потом, обязательно!» Кира объясняла: плата тут стационарная, а не повременная, и, сердясь, добавляла, что дело в любом случае не в ней, а просто, вместо того, чтоб заниматься этой чепухой, лучше б я общалась с живым автором… Но я у неё вымолила помочь мне зарегистрироваться и научить, как туда войти и высказаться. Мне наскоро было придумано прозвище (оказывается, они назывались никами!), и я, путаясь в клавиатуре и без конца дёргая Киру на предмет помощи, тут же ввязалась в какой-то вполне дурацкий спор, волей-неволей взяв их, тамошний, полудетский дурацкий стиль и тон…

(Что говорить — если даже теперь, будучи совсем взрослой такой тётенькой, я время от времени не выдерживаю, выхожу на всякие форумы и ввинчиваюсь там под разными обличьями в споры, свары и битвы, и даже сама иной раз подкидываю провокационные темки и вопросики… Умом понимаю, до чего это бывает глупо и несолидно с моей стороны, однако, что могу поделать? Слишком подобное хорошо снимает стрессы, как оказалось.)

Если во времена моих бедных родителей граждане могли выкрикнуть свой «стих, облитый горечью и злостью» только в виде писем в газеты или же — приснопамятных анонимок в инстанции, особо не надеясь ни на какие отклики, то тут население получило грандиозную возможность базара без границ, полной, так сказать, народной полифонии — что меня тогда, помнится, проняло и восхитило до печёнок.

…Но всё-таки не торчание в Инете и не просмотр видака были нашими основными занятиями — основным занятием оставались кухонные посиделки (один раз перевалившие за полночь, после чего я была оставлена спать на том самом диване в гостиной). И вот, как-то раз, накрывая на стол, Кира попросила что-то ей принести (кофту, кажется) из гостевой комнаты, где она сама обитала.

Гостевая была небольшой, целиком обставленной по-икейски. Кофта валялась на постели, а в изголовье, на специальном таком стеллажике, возвышалась стопка книг. Я машинально взглянула на верхнюю — это был маленький сборничек с лаконичным названием «Стихи и поэма». Автор — Андрей Кочеев. Взяв её в руки, я обнаружила там, где это полагается, автограф: «Вот он, Кира, я, в натуре» и подпись. И дата — конец прошлого года.

— А Кочеев — что, ещё и поэт? — спросила я, возвратившись на кухню.

— Главным образом, — ответила Кира.

— Надо же! А ты что, с ним знакома, значит?

— Знакома? — весело переспросила Кира. — Да вообще-то я с ним сплю иногда…

— Да? — совсем растерялась я. — И как?..

— Не хуже прочих, — дипломатично ответила она после небольшой паузы.

Дело в том, что чего только нами обычно не обсуждалось — да всё на свете! — кроме, однако ж, конкретных мужиков и их специфических особенностей. Кира если о своих дружках если и упоминала, то скорее вскользь, и уж точно безо всяких деталей…

— Чёрт, я про другое совсем! — воскликнула я. — Просто хотела спросить: а что, его и на это хватает?..

— Хватает-хватает! — всё так же весело сказала она. — Садись уже давай, не люблю, когда остывает…

ГЛАВА 16. КОЩЕЕВ

На Кочеева я в ту пору натыкалась везде и всюду: в том литературном приложении, которое продолжала выписывать, в толстых журналах, которые иногда просматривала в районной библиотеке, в глянцевых журналах, которые изредка покупала ради своих прикладных моментов, в разных передачах по радио и в разных ток-шоу по телевизору. Он выступал с большими аналитическими статьями и маленькими рецензиями, с пространными очерками и туманными эссе, критическими обзорами и публицистическими миниатюрами. Он писал о классической прозе и о современной поэзии, о текущей критике, о новых театральных постановках, о кино, о рок-музыкантах… О политике высказывался тоже.

Короче, такая фигура могла бы вызывать у меня лично (да и не только у меня лично) понятно какую реакцию, однако… однако в общем и целом всё это было довольно серьёзно, без дураков — знание дела, профессионализм, стиль. Некоторые его пассажи, конечно, раздражали или заставляли недоумевать, зато другие, по большей части, поражали точностью, зрелостью и крепкой такой, неброской афористичностью… При том, что он был ещё, в сущности, щенком лет двадцати семи или восьми, не старше, — о чём я случайно узнала из какого-то примечания!

— А он, вроде, питерский? — спросила я, чтоб хоть что-нибудь спросить, в замешательстве от кириной информации. — Хотя, похоже, постоянно здесь, в Москве, отирается, да?..

— Всё. Теперь окончательно сюда переехал, — ответила Кира.

«Не потому ли и ты — тоже?» — вдруг подумалось мне. И почему всё это меня как-то сразу безотчётно встревожило?..

— И что, хорошие стихи? — выдавила я.

— Кощеев — поэт, — снова лаконично констатировала Кира. — Возьми почитай.

Кощеев — оказывается, именно таковым было прозвище у этого типа; надо сказать, оно как нельзя более ему подходило — длинному как жердь, со впалыми щеками и взором горящим.

— А когда он, вообще, их пишет-то? — осведомилась я, ибо, по моим представлениям, чтобы справляться с вышеперечисленным объёмом работ, он не должен был бы ни есть, ни спать (тем более — надо же! — с Кирой; спать ему вообще пристало, лишь упав под утро мордой в клавиатуру), ни мыться, ни чистить ботинок, ни выпивать с друзьями — ничего… А только — читать и писать, смотреть и писать, слушать и писать, выступать и потом снова писать день и ночь — эту свою аналитику да публицистику, конечно. Какие уж тут могут быть стихи?

— Говорит — в ночных поездах «Петербург — Москва», — усмехнулась Кира не без нежности. — Теперь вот, правда, не знаю, где-то сподобится?..



И да, следует заметить, — поэзию выдающийся прозаик Кира Колесникова ставила выше прозы, во всяком случае, любила больше. Да и знала лучше, кстати сказать. Может быть, так оно и надо — в качестве инстинктивной самозащиты от других возможных влияний да и вообще от засорения мозгов — читать своих собратьев по цеху… ну, скажем так, пореже?

Это, наверно, правильно, если касается разной модной текучки — например, отлично помню, как в Краснозерске она при мне домучивала культовый, если кто помнит, «Хазарский словарь» Павича, так называемую «мужскую версию», а домучив, поинтересовалась у меня, чем же отличается это от «женской версии». Получив разъяснение (вторая книга тоже имелась в наличии, и я указала ей на ключевой абзац), она иронически протянула в связи с подобной дутой многозначительностью: «Поду-у-мать только!», а потом ещё добавила, что охотней бы потратила время на какой-нибудь приличный научный труд, посвящённый описываемому племени, чем на подобные навороты с претензиями.

Больше она явно к этому автору не прикасалась, как, кстати, и ко многим другим, бывшим на слуху. Допустим, повторяю, в таком подходе был свой резон. Но ведь, с другой стороны, когда однажды разговор зашёл о Достоевском, и я сказала, что мой любимый роман — «Подросток», Кира спокойно призналась, что его, при всей любви к автору, не читала, как и, кстати, «Бедных людей», а кроме того, в своё время не сумела одолеть целого ряда других классических вещей, и покуда не рвётся заполнять пробелы, оставляя это на будущее…

Зато стихи и были тем, что её, собственно, занимало и переполняло; теперь-то я вижу, что едва ли не с детства она ощущала себя поэтессой и никем другим, и каким сверхсерьёзным для неё поворотом стало то, что в двадцать с чем-то лет она этому решительно и навсегда изменила — отчасти в силу обстоятельств, но главным образом потому, что максималистски разуверилась в собственных способностях.

Правда, как выяснилось, — без рецидивов всё-таки не обошлось. Теперь-то я знаю, что в первых романах поначалу в тексты у неё целыми составными частями входили стихи, вполне органично вплетаясь в повествование — и белые, и вольные, и рифмованные тоже; всех, однако постигла одна и та же участь: «Дон Гуан» постановил, что эта, как там выразились, аксёновщина домохозяйкам ни к чему, и Кира молча (могу себе представить, с каким видом!..) отступила.

Коли взять моё ориентирование в поэзии — оно, надо сказать, будет довольно типичным для людей примерно одного со мной возраста и одной среднегуманитарной, что ли, среды. То есть, Серебряный век знаем куда лучше Золотого, восемнадцатый век, положа руку на сердце, не знаем вообще; ну, разных там советских поэтов, включая шестидесятников, конечно, читывали в больших количествах — но это было давно, в основном в годы подростковые…

Про зарубежье, собственно, и говорить нечего. Великие классики Европы и прочих материков? Известны лишь некоторые — в объёме одного-двух, от силы трёх стихотворений — поскольку переведены классиками нашими и потому вошли в хрестоматии; ну, бывает, кого-то когда-то ещё спели нам барды и рок-певцы — вот, пожалуй, всё.

Так что картина поэзии мировой для таких, как я, состоит из неких обрывков, обмылков, обмолвок, а многие имена — да большинство! — звучат исключительно как знаменитые имена, за звучной выразительностью коих — увы, абсолютно ничего, полная звенящая пустота… Редчайшие (в моём конкретно случае) исключения вроде Киплинга и… ну да, французов, Рембо и Верлена, — объясняются исключительно тем, что по стечению обстоятельств оказались в домашней библиотеке, прикупленные, вероятно, родителями во времена книжного дефицита — когда по случаю хватали всё, что ни выбрасывалось. Иначе — что б могло заставить ребёнка вроде меня сознательно обратиться к именно этим авторам? С тем же самым успехом это могли быть, допустим, Гёте с Мицкевичем и, не знаю, какой-нибудь Рабиндранат Тагор — почему нет? В общем, на всё случайность…

Кира — иное дело; совсем, совсем иное. Она, как я имела возможность в этом убедиться неоднократно, знала не понаслышке неправдоподобно много имён, стихов, поэм, различных вариантов переводов… а также прямых и скрытых цитат, эпиграмм, пародий, хлёстких критических формулировок по поводу… И всё это жило в её сознании единым организмом, росло и обновлялось, как какой-нибудь бор или смешанный лес, где чуть не каждом дереве заливается своя птица, а она, подобно хорошему леснику, никогда не смогла бы там заблудиться и перепутать птичьи голоса…

И даже из совсем новых, молодых стихотворцев она знала невероятно многих; неудивительно, если любой случайно попавший в руки журнал, как я уже давно заметила, начинала проглядывать с поэтических подборок, а уж новые сборнички покупала пачками — и где б она не поселялась, те быстро распространялись по всему жилищу, на них можно было наткнуться на кухонном столе, увидеть на стиральной машине в ванной комнате, на какой-нибудь табуретке в лоджии, где она курила и так далее…

Бывало, и я их листала, — но ничто меня ни разу не зацепило по-настоящему. То есть, иногда там находились хорошие стихотворения или отдельные запоминающиеся строки — однако, всё равно оставалось ощущение какой-то их словно бы необязательности; и дело не в том, что всё это, по большому счёту, уже было раньше (а чего, если разобраться, не было написано раньше?) — дело в том, что раньше было лучше! Или, как минимум, не хуже.

Так, по крайней мере, мне казалось. И точно такое же впечатление осталось от книжки Кончеева — вроде бы всё на месте, всё неплохо, иной раз даже хорошо (писал он, кстати, в довольно традиционной манере), только… а зачем? В статьях он был куда как выразительней и — главное — новей, свежей и содержательней.

Через какое-то время Кира предложила мне заглянуть на поэтический вечер, где Кощеев должен был выступать среди прочих. Вечер проходил в одном из новомодных литературных кафе, которых в последнее время пооткрывалось в Москве немало. Я явилась туда где-то за полчаса до начала, как и предлагала Кира, — однако, спустившись в этот полутёмный прокуренный подвал, увидала, что народу уже набилось почти под завязку, подумать только!..

Разглядев Киру, сидевшую в тесной компании за двумя сдвинутыми столиками возле самой эстрады, я махнула ей рукой — мол, сиди спокойно, найду сама, где пристроиться… Действительно, чудом нашлось место за столиком с краю, который занимали студенческого вида парень с двумя девчонками. Мне казалось, что в таких заведениях не водится ничего кроме кофе и выпивки, — однако тут же возникшая юная официантка сунула мне солидное меню в кожаной папке. Я заказала какие-то их фирменные пирожки, чего-то ещё. Мои соседи тоже деловито стучали ножами, пили, курили и галдели разом. Вдруг одна из девчонок, сидевшая лицом к эстраде, невзначай спросила:

— А кто вон та, которая с Кощеевым? Всё время теперь их вместе вижу…

Поскольку рядом c Кощеевым (чью худобу и светло-русые патлы, стянутые в длинный хвост, спутать было невозможно ни с кем) сидела, понятно, Кира, я навострила уши.

— Да мало ли!.. — протянула другая, но парень, оглянувшись, перебил её: — Это… блин, забыл фамилию!.. В общем, любовные романы в «Дон Гуане» выпускает. Прикиньте: если, небось, взять её тиражи и всех тут остальных, вместе взятых… У неё, короче, раз в двадцать больше окажется!

Девицы, как и полагается, разом фыркнули:

— Ну, ещё бы!!

Потом одна из них спросила насмешливо:

— Значит, Кощеевская подружка на лавбургерах специализируется? Кто б мог подумать!

— Да не. Не лавбургеры. Мне Смирницкие говорили — они читали — будто очень даже ничего. Просто — попала в своё время в это «Гуано» долбаное, договор там какой-то кабальный, что ли. Наваривают-то они там с авторов — будь здоров, вот и не отпускают просто так…

— Так она, значит, известная? Как всё-таки фамилия-то?

— Да не помню я!.. И вовсе не такая уж известная — там у них десятки авторов, такие есть раскрученные, куда ей!

— Ты ж говоришь — тиражи!

— Ой, не могу я с вами!.. У нас если что-то хорошо продаётся — это ещё не повод, что б быть на слуху. Десятками тысяч, сотнями на прилавок выкидывается, по цене приемлемой, и — как в прорву всё!! Страна-то большая, тёток полно… А кто там лучше — Иванова или Сидорова, какая на фиг разница, если всё равно раскупают подчистую!

— Вообще-то да, — согласилась вторая девица. — Вон, например, есть одна американка, как её… чёрт, тоже не помню! — известная очень, на Нобелевку даже выдвигали — только теперь её, Нобелевку, белым америкосам хрен дают!.. Так вот, взяли у нас один её роман в конце восьмидесятых, перевели и выпустили в каком-то фиг знает новом издательстве ширпотребном (может, это и был «Дон Гуан», кстати!) — сто тыщ экземпляров ровно. Всё разошлось — и тишина, проехали; никто, типа, и не заметил. Они, значит, наварили в одноразовом порядке (а может, наоборот, пролетели, не знаю) — и за других взялись. А когда лет через десять выпустили этот самый роман в каком-то уже приличном месте — так шуму было!.. Я, правда, так и не читала, но мне тогда все советовали. И, приколите: везде писали, что это чуть ли не лучшая переводная вещь за год — а перевод, главное, тот же самый — и тираж-то всего тысяч пять на сей раз, не больше! Короче, фишка всегда в том, кто издал, а ещё — кто и где первый об этом написал. Вот тогда только имя и может прозвучать, а сколько народу прочли и купили — это почти без разницы.

— Ну, а я вам про что толкую!.. — согласился парень и перевёл разговор на другое.

Всё так и есть, подумала я. Между тем официанты начали спешно разносить счета и уносить посуду; на эстраде уже кто-то опробовал микрофон. Подваливший за это время народ, которому не хватило мест за столиками, расселся на стульях вдоль стен, а кто-то даже и на полу. Надо же — а ещё говорят, что поэзией больше никто не интересуется! Или они все сами тут поэты, а не читатели?.. В общем, вечер начался.

Он был устроен так, что один, вроде как уже признанный, стихотворец читал своё, а потом представлял какого-то новичка, или не совсем новичка, но менее известного в этой тусовке — и тот читал своё и отвечал на вопросы, если таковые возникали… На мой вкус, была продемонстрирована странная закономерность: когда стихи были более-менее ничего, то чтение их было просто ужасным; плохие же стихи читали, наоборот, как надо, спокойно и внятно, и сценический образ этих парней и девиц как раз был весьма достойным — ну, словно сговорились ребята!..

Кощеев прочёл три стиха — пожалуй, хороших, и даже декламация мне почти понравилась — если б не недовольно-надменный оттенок, присутствующий в интонации. Но это — ладно; всё ничего, если б не дальнейшее. Паренёк, которого он представлял, был тщедушен, как воробушек; на голове у него был чёрный берет, а на майке, чересчур широкой для такого тельца, полоскалась в таком же берете физиономия Че Гевары. На меня она поначалу не произвела впечатления: мода эта дурацкая возникла не сегодня, вон, даже у Пелевы на культовой книжке красуется тот же самый «лик» — можно подумать, Пелева марксист!..

Однако Кощеев сразу же объявил, что посвящённые Че Геваре стихи, которые сейчас прозвучат, вызваны ничем иным, как способностью этого героя своим примером «заряжать поколения волей антиавторитарного духа» (ну-ну!).

Сопляк прочёл несколько панегириков своему кумиру и, кажется даже, мировой революции — с какими-то изощрёнными ритмами и рифмами. Публика приняла это на ура; виновнику торжества стали задавать невинно-благожелательные вопросики типа — не студент ли он Литинститута, и как ему, питерцу, в нынешней Москве… Потом кто-то так же благожелательно спросил что-то про его социальные воззрения (как будто они не были заявлены в самой красноречивой форме), и получил преисполненный пафоса ответ с цитатами из теоретических выкладок Че, вроде: «При социализме люди более совершенны» (чего-чего?), потому что он, видите ли, «освобождает индивидуальные способности человека» (ага-ага, особенно хорошо они освобождаются, надо думать, на добровольно-принудительной рубке сахарного тростника в сорокоградусную жару!) и далее в том же духе…

Я-то, по наивности, считала, что в нашем многострадальном отечестве уж к таким-то вещам иммунитет должен быть выработан стойкий; получалось — ничуть ни бывало, все вокруг внимали вполне серьёзно и заинтересованно! Быть может, осенило меня, это всё оттого, что они ещё маленькие, в буквальном смысле — слишком молодые, не жившие осмысленной жизнью при этой самой мировой системе социализма и её крушении? Но, посмотрев по сторонам внимательно, поняла, что есть, есть тут народ и моих лет, и старше, а уж с их стороны такая реакция показалась странной до умопомрачения… Мне вдруг стало невероятно душно во всех отношениях; не в силах терпеть дальше, я поднялась с места (которое тут же кто-то занял) и стала пробираться к выходу.

На улице своим чередом шёл субботний вечер в центре города; на смену полуденной жаре пришло некоторое посвежение, машин было на удивление мало, народ расслабленно дефилировал по улочкам, мимо уже осветившихся витрин с замысловатыми экспозициями, мусорил цветными обёртками и пивными жестянками, покупал детям воздушные шарики и мороженое, подсаживался в открытые, на тротуарах, кафешки… Знали б вы, милые, до чего раздражает кое-кого ваша мирная жизнь, подумалось мне. Знали б вы, до чего кое-кому неймётся, чтоб вы тут все маршировали, а не дефилировали!..

Кира позвонила мне на другой вечер и безмятежно спросила:

— Ты чего вчера ушла так рано? Я б тебя с ребятами познакомила.

Мы потом до ночи проболтались…

— Нет, знаешь, что-то мне не хочется общаться с чегеваристами. Боюсь, знаешь ли, не найти с ними общего языка.

— А, ты вот про что… Ну, нельзя же так всерьёз!

— А как? Я, по наивности, привыкла, что слово должно чего-то значить, а не сотрясать воздух без толку…

— Ну чего ты хочешь — свобода, в конце концов, предполагает и такое…

— Да на здоровье! Пусть бы он хоть про свою любовь к Пол Поту венок сонетов прочёл — но вот чтобы все вокруг при этом стали аплодировать… Это, согласись, попахивало бы коллективным безумием.

— Конечно, конечно. Успокойся! До сонетов в честь Пол Пота вроде бы ещё не дошло. Он (она назвала фамилию того щенка) ещё молодой-глупый. Но, согласись, одарённый…

— Ну да, он — одарённый, Кощеев — умный и талантливый, про тебя — и говорить нечего; аудитория — подготовленная… Но почему же в результате такое дерьмо получается, а?

Кира сказала, что мне надо просто почаще ходить на подобные сборища, чтоб привыкнуть к самым разным возмутителям спокойствия и не реагировать так горячо на отдельных особей, далеко ещё не самых вызывающих… И тут же заговорила о чём-то другом, а я была вынуждена проглотить своё «вот спасибо!»

Ходить на подобные сборища оказалось совершенно необязательным — Кощеев об этом позаботился на славу. Сначала он где-то высказался в том смысле, что терпеть нынешний буржуазный либерализм уже нет сил ни у кого, а посему он теперь начинает пристально отслеживать новые молодые силы, идущие на смену этому разложению. И тут же взяв быка за рога, принялся везде и всюду представлять и пропагандировать хрен знает кого и чего — так что тот щенок уже стал казаться действительно не более чем щенком, безобидным и несерьёзным…

Впрочем, преуспевал во всём этом не только Кощеев — тон всевозможных статей и выступлений молодых и слишком молодых властителей дум на глазах становился всё более левацким. Я просто диву давалась, как мы вдруг резво европеизировались, в смысле принялись усиленно подражать их интеллектуалам, как будто у нас целиком и полностью отсутствует свой опыт, собственный взгляд на жизнь, умение самостоятельно мыслить, в конце концов… Всё это представлялось мне прежде всего пошлостью не желающих отстать от новых (а на самом деле куда как старых!), стало быть, веяний — а уж потом дуростью, или опасными заблуждениями, или злым умыслом — чем угодно…

Тем не менее, сему идеологическому накату нельзя было отказать ни в яркости, ни в выразительности; я даже иной раз пыталась встать на их точку зрения, что было делом несложным — ведь социальный распад в стране действительно был вопиющий, кто бы поспорил. Настраивая себя на соответственную волну, добросовестно подсчитывала личные претензии и обиды: например, то, в какую неправдоподобную нищету был ввергнут мой отец в свои последние годы жизни, и в какой кошмарной больнице он умирал — тогда как более добросовестного работника и законопослушного гражданина надо было б ещё поискать хорошенько…

Или — вспоминала своё последнее общение с миром новых хозяев. Было это прошлой зимой; одна заказчица сосватала меня своей подруге — предпринимательской, как было отрекомендовано, жене. Я сделала той на заказ два абажура в духе двадцатых годов. Получив их (дело было на квартире первой заказчицы), эта немолодая уже, но довольно взбалмошная тётка, вся в высокой пробы украшениях, вдруг пожелала, чтоб я тут же поехала к ней домой — проконсультировать, где их лучше разместить, эти лампы; там, мол, она и расплатится.

Пришлось согласиться; она достаточно быстро, без пробок, ибо мощным в тот час был только встречный поток, домчала нас до очередного посёлка где-то, кажется, за Королёвом. Коттедж был удручающе стандартен как снаружи, так и внутри: гостиная, например, напоминала скорее какой-нибудь небольшой зал приёмов в средней руки офисе, так что лампы под моими абажурами там казались не пришей кобыле хвост. Бог знает, зачем они вообще ей, такие, понадобились — судя по всему, чисто сиюминутная прихоть; с трудом удалось убедить её приткнуть их в хозяйскую спальню и в комнату для гостей.

Но меня-то, собственно, напрягло совсем другое, а именно то, как она при мне наорала на свою прислугу — из-за какой-то явной ерунды! — и с какой затравленной покорностью это было той воспринято. Эта самая прислуга — то ли украинка, то ли вовсе местная, — была никак не моложе своей хозяйки, но, кажется, считала подобное обращение в порядке вещей. Мне-то, по наивности, казалось, что такого рода отношения ныне можно встретить только в дурацких сериалах или сентиментальных романах; что для реальной современной действительности это нонсенс, богатые теперь не могут не обращаться со своими «помощниками по хозяйству» в стиле самом демократическом — двадцать первый век на подходе, третье, подумать только, тысячелетие… Выходит, с моей стороны это было глупейшим прекраснодушием.

Продемонстрировав свою хозяйскую власть, тётка сунула мне деньги (по правде сказать, очень приличные) и удалилась в глубину комнат, дав понять, что теперь я могу катиться. Что ж, я, по сути, тоже была для неё разновидностью обслуживающего персонала. Добираться до дому мне уже предстояло самой — постоянная служанка, оказавшаяся родом из Молдавии, мне объяснила, что тут можно минут за двадцать дойти через поле и по дороге до станции; вот же славно!

Делать было нечего, пришлось двинуться по узкой тропинке (снег и ветер в лицо), опасаясь как своего полного одиночества в этом белом безмолвии, так и возможности ненароком повстречать вдруг, со своими-то денежками, неизвестно кого… Смешно, но обернувшись напоследок, я, кажется даже пробормотала в сердцах какое-то проклятие посёлку, темневшему на горизонте своим краснокирпичием, как гнусному пристанищу господ и рабов. А потом ещё пришлось долго ждать электричку на промёрзшем перроне, в результате чего, разумеется, простуда не заставила себя ждать…

После я, конечно, постаралась взглянуть на всё это без лишних эмоций. В том смысле, что — плохо, конечно, что эта несчастная тётка потеряла работу в родных пенатах и вынуждена пахать здесь на праздную хозяйку и терпеть её дикое барство; с другой же стороны — а ну как она в этой своей глубинке раньше пахала, допустим, в безнадёжно-убыточном совхозе или шила на какой-нибудь фабрике вещи, которые потом гнили на складах, ибо их никто не покупал даже во времена всеобщего дефицита? И что она там за это получала? Сейчас-то, небось, кормит на нынешние заработки всю свою родню, и себе на старость, несомненно, ещё сумеет прикопить… А что до барства — не могу знать, конечно, но могу предположить, как общались с домработницами жёны обкомовские и цековские; и вообще — новая аристократия в одночасье не рождается, закон природы…

Однако, всё это было бы оправданным лишь при условии, что денежки, получаемые бедной молдаванкой (да и мною тоже!) за труды и унижения сами по себе не имели бы криминального характера — то есть неведомый муж хозяйки никого не грабил-не убивал, а зарабатывал их, принося государству хоть какую-то пользу… А вот тут дело было тёмным, несмотря на то, что он вроде бы числился, как я поняла, владельцем какого-то производства, а не чиновником, берущем взятки, как все чиновники, или не, упаси боже, криминальным авторитетом, который держит в подвале собственного дома прикованных должников в наручниках (обычная газетная страшилка тех лет)…

Кстати, хотелось бы знать, а где были эти самые революционеры от творческой поросли лет пять или семь назад, в самый разгар дикого бандитизма? Почему-то их было не видно и не слышно — несмотря ни на что, возвращения коммунистов, небось, не жаждал тогда никто из них. Нет, даже не в этом дело, подумалось мне. Просто-напросто, когда в стране хоть самую малость устаканилось, эти вполне себе сытые ребятки заскучали — подавай им не Россию, а потрясения, чего б они там не вещали про социальную несправедливость! Короче, дело известное; меня лишь поражало более чем снисходительное отношение ко всему этому вполне умных, зрелых и зрячих людей — и, прежде всего, Киры…

Я теперь каждый раз, стоило ей позвонить, хватала какое-нибудь очередное издание, которое успела исчеркать чёрным маркером, и начинала её изводить:

— Кира, вот скажи мне… Ты ведь, кажется, бывала в Англии, в Бельгии… где ещё?

— Ну, — в Польше, в Италии, ещё много где… и что?

— А это правда, что люди там «средоточие себялюбия, затаённой злобы, ревнивой завистливости и мстительности»?

— Ну что за бред, — устало начинала Кира, чувствуя подвох.

— А чего тогда этот бред твой Кощеев тиражирует, ничтоже сумняшеся?! Это его креатура (я называла фамилию) такое выдаёт, а он ещё предисловие своё положительное прилагает!

— Ну, может быть, в контексте всё не так фатально?

— А я из контекста никогда ничего не вырываю, даже привычки такой не имею! Хочешь, если не веришь, зачту весь абзац?.. Не надо? Хорошо, не буду. А вот ещё, крошечное: «То, что мыслимо, то осуществимо!» — это он, значит, Великого кормчего цитирует, с сочувствием. А чего, в самом деле — действовать надо, а не сопли разводить интеллигентские. Замыслил ты, например, пустить в расход несметное количество народу — и осуществил. Не умозрительно! А вот — ещё…

Так я её осаждала всякий раз — удивительно, как она уже тогда не прекратила мне позванивать время от времени!..

Однажды, помню, она стала кого-то (впрочем, вяло) защищать, мотивируя тем, что там-таки наличествует явный талант.

— Ну да, понимаем, талант — он всё спишет! — отвечала я. — И вообще, гений и злодейство — ещё как совместимы, уж мы-то знаем, а «наше всё» был наивен до глупости…

И тут она мне сказала:

— Вет, ну сколько можно, вообще! Ты же прекрасно знаешь, что я весь твой пафос полностью разделяю. И ты должна понимать, что Кощеев же — не идиот, он не против этого самого рынка, буржуазной демократии и прочего. Он против любви к ним, улавливаешь разницу?

— Чего тут не улавливать! Это же так удобно — пользоваться всеми благами, и тут же за это и обгаживать! — взвилась я тотчас. — А на что-нибудь другое, более содержательное, он способен или нет?

Киру, кажется, это задело; она что-то возразила мне, не скрывая сильного недовольства — я, не оставшись в долгу, тоже проговорила что-то резкое и швырнула трубку…

Потом я, конечно, слегка устыдилась — но было поздно. Кира звонить перестала, а сама бы я, с моим характером, позвонить не решилась — даже если б знала её новый номер. Ведь, вдобавок ко всему, получилось так, что Кира не успела продиктовать мне телефон той квартиры, где она, как я знала, поселилась с Кощеевым, когда съехала с Остоженки (не уверена — его это была собственная квартира или они снимали что-то вместе).

На душе было куда как скверно; однако, прокручивая в памяти все эти перепалки, я всё равно приходила к выводу, что была более права. Чёртов Кощей — если б не он!..

Ну до чего ж это было глупо… И печально.



Я была так зла на него, что когда через продолжительное время Кира всё-таки позвонила — мне снова словно вожжа под хвост попала!

— А, привет, куда ты запропала? — начала я как ни в чём ни бывало. — Я вот тут как раз читала размышления твоего друга о сущем. Он тут очень возвышенно сетует на оскудение воли нашей политической элиты. Приводит в пример революционеров прошлого и настоящего, которые — слушай, слушай! — «овладевают действительностью и теоретически, и практически». А вот я, например, как часть этой самой действительности, что-то не желаю, чтобы мной овладевали всякие уроды, причём без приглашения! А ты?

— Думаю, ни тебе, ни мне это не угрожает. Опасности вообще, чтоб ты знала, всегда реально подстерегают не те, которых ждёшь, а совсем из другой оперы.

Голос у Киры был не просто усталый, а какой-то убитый, но я не придала этому значения.

— Правда? Ну, слава богу. А вот твой дружок…

— Больше не мой дружок, успокойся.

— Что?

— То! Я собственно и звоню, чтобы тебя обрадовать.

— Неужто всё из-за политических расхождений? — съязвила я по

инерции.

— Из-за всяких. Ну, ты счастлива?

— С чего бы мне быть счастливой? — пробормотала я, смутившись. — Если ты сильно расстроена, то сочувствую…

— В Краснозёрск еду, — лаконично сказала она.

— Надолго? Писать там будешь?

(Последнюю вещь, вопреки намерениям, Кира тогда закончила быстро, и давно уже сдала рукопись «Дачных зим», как и собиралась, неувядаемому «Дон Гуану». )

— Не знаю. Наверно, надолго. А что до «писать» — то с этим напряг… Впрочем, неважно. Ну, пока!

Она положила трубку, не успела я вставить слова.

Да, дела!.. От всего этого почему-то стало ещё тоскливей; я чувствовала себя так, будто всё случилось из-за меня.

Междугородний звонок последовал недели через две.

— У тебя много работы? — спросила она.

— Да не больше обычного… Ты-то как?

— Слушай, а не хочешь ко мне сюда приехать? Ничего особо хорошего сейчас предложить не могу, но… переменишь обстановку, от суеты московской отдохнёшь, а? Тут тихо, а какую-нибудь свою работу и с собой прихватить можешь…

Я не стала ни о чём спрашивать. Да и не о чем тут было спрашивать.

Долгих сборов мне не понадобилось.

ГЛАВА 17. СНОВА КРАСНОЗЁРСК

Заветный городок продолжал выживать, как мог — ещё на трассе, ведущей к областному центру, тут и там стояли группки жителей Краснозёрска и близлежащих деревень, предлагая проезжающим новенькие фаянсовые сервизы и глиняные игрушки (часть зарплаты на предприятиях до сих пор выдавали натуральной продукцией), лесную клюкву и чернику, садовые яблоки и поздние астры…

Октябрь стоял тихий, понурый. Будним днём краснозёрские улицы словно вымирали, даже в центре можно было увидеть лишь редких озабоченных прохожих. Из-за заборов тянулись дымки — горожане жгли по дворам остатки быстро опавшей с деревьев красно-золотой осенней роскоши, которой я не застала, да время от времени подавали голос собаки…

Вот только Черныш куда-то исчез с концами — Кира рассказала, что некие доброхоты из дачников вроде бы сумели однажды как-то ликвидировать тот невозможный обрубок хвоста, а заодно обобрать все репьи с шерсти и даже надеть на него противоблошиный ошейник — однако вскоре после этих обнадёживающих событий почему-то больше его никто нигде не встречал…

Но что Черныш — хоть город и потерял свою символическую достопримечательность, тут имелась, пусть и призрачная, надежда, будто пёс где-то жив и даже нашёл себе хороших хозяев! — когда случилось совсем скверное, а именно: дом колесниковского деда всё-таки не уцелел, сгорел, сгорел целиком и полностью…

Вряд ли у кого имелись сомнения, что это был умышленный поджог — заполыхало как-то разом, пожарные, тут же кликнутые соседями и прибывшие достаточно проворно, только развели руками. Ещё бы, — хороший участок земли недалеко от центра кому только не давал покоя, а тот «потенциальный инвестор», коммерсант из Костромы, что примеривался на счёт гостиницы, по слухам, пропал вроде Черныша, канул без вести ещё в прошлом году… В доме Колесниковых всё это, ввиду особой тяжести, было темой необсуждаемой.

В доме Колесниковых вообще царили тишь и печаль. Никаких обычных гостей и визитёров не наблюдалось, телефоны, включая новоприобретённые мобильные, глухо молчали; зато наличествовал сам Колесников, отчего-то раньше времени вернувшийся из деревни. Он почти не подавал голоса, когда сидел с нами за столом, что, впрочем, было для него в порядке вещей. Кира казалась подавленной и, если заговаривала с ним или со мной, то исключительно по делу — то есть на какие-то бытовые темы, после чего тоже умолкала, и повисала тишина.

Я бы, наверно, быстро сбежала от них из-за такой обстановки, если б не одно но: тишину эту всё-таки нельзя было назвать гнетущей, нет. Наоборот, чувствовалось в ней и некое даже вынужденное умиротворение; каждый молча думал о своём, а то, что изобретать темы для общих разговоров не считалось нужным, словно бы указывало мне — ты тут своя. Во всяком случае, моё малозаметное присутствие никого не напрягало, а как будто даже было зачем-то необходимо…

Вскоре после моего приезда мы втроём даже предприняли вояж в деревню — надо было закрывать дом на зиму, забрав оттуда всякие грибные-ягодные заготовки, более или менее ценные вещи, холсты и иконы. Добирались на их старорежимной советской «Волге», по невероятным ухабам, под «Високосный год» и Гарика Сукачёва — по-видимому, это было единственно возможное музыкальное сопровождение, которое способен вынести в дороге Колесников.

В деревне на десятка три дворов зимовать оставались, как водится, три с половиной старухи; всем были привезены лекарства, чаи, ещё какие-то заказанные вещицы, и Кира первым делом отправилась разносить их по домам. Избы тут сплошь потемнели от времени, их резные карнизы и наличники, часто очень сложные, замысловатые по рисунку, давным-давно не прокрашивались — но сама деревня смотрелась живописно даже в это сиротливое время года.

Большой холм порос лесом, избы плавно спускались от него к реке по косогору — или же всходили от реки к лесу, как посмотреть. Внизу, на въезде в деревню стояла деревянная часовенка, изящная, почти игрушечная, которую Колесников построил ещё десять лет назад. Его же дом стоял на самом верху, почти у леса, где подъём особенно крут, — поэтому был посажен так, что у него образовался нижний этаж, наполовину врытое в откос помещение, где хозяин оборудовал гараж; ну, а в помещении вроде мансарды, надстроенном над гаражом — разумеется, мастерскую. Основное жилое помещение, прилепившееся к этой мансарде, тоже состояло из одной огромной комнаты, ничем не перегороженной, — с печью, деревянными лавками вдоль длинного стола и самыми настоящими полатями, на которых спят; повсюду лежало множество домотканых половичков, стояли керамические вазы с сухими букетами и керамические же подсвечники кириной работы. На задах этого полудома-полуизбы стояла банька, поодаль располагалось место с импровизированными брёвнами для сидения вокруг мангала, но никаких огородов и окультуренных насаждений не водилось в принципе.

Вернувшись из своего похода, Кира озабоченно сказала отцу:

— А к тётке Вере сходил бы ты сам, очки отнёс, клюкву забрал… Завтра некогда будет!

— Она не только клюквой, она мёдом загрузит и ещё Бог знает чем, — глухо ответствовал Колесников.

— А ты вот что — ты Вету с собой возьми. Вместе всё и донесёте. И скажите там, чтоб не засиживаться, — что я вас тут жду одна-одинёшенька… А я тут пока дела начну делать. И ужин какой-нибудь сгоношу!..

Оказалось — идти надо в другую деревню, причём через лес и поле и снова лес. Не столь даже далеко, сколь непривычно. Та деревня была относительно большой, с признаками цивилизации — магазином, школой, автобусной стоянкой — и вместе с тем, в целом неприглядной и запущенной. Впрочем, изба-пятистенка тётки Веры выглядела тут наилучшим образом: забор подправлен, окошки промыты, грядки ухожены; даже кудлатый кобель на цепи выглядел вполне довольным своей судьбой и потому облаял нас без особого энтузиазма.

Худая жилистая старуха, фельдшерица на пенсии (чей остроносый профиль я уже несомненно видала на каких-то колесниковских полотнах), радостно запричитала, принялась поить чаем и рассказывать, с особенно сильным оканьем, нехитрые и неутешительные сельские вести: вон тот утонул по пьяни, те погорели, а та ушла от мужа, и он повесился… Отсутствовавший же старик самой тётки Веры, как я поняла, был непьющим, работящим и постоянно промышлял по лесам; на какой-то поляне у него даже ульи стояли. Как и предполагалось, банками с этим лесным мёдом, связками сушёных грибов, каких-то трав и, в довершении, целым ведром клюквы тётка снабдила нас на прощанье.

Мы двинулись в лес по тропе — как повелось, без разговоров, впереди Колесников с ведром и сумкой через плечо, следом я с двумя набитыми пакетами. В лесу стояла неправдоподобная тишь, нарушаемая одним лишь треском сучьев под ногами, да редкими наплывами шорохов, когда ветер проходил где-то по вершинам. Минут через десять такого безмолвного пути, остановившись на поляне, Колесников дал понять, что желает перекурить и что я тоже могу передохнуть.

Поляна упиралась в овраг, узкий и глубокий, а за оврагом стеной теснился ельник, мрачный, непроходимый, прямо из страшных сказок. Колесников подошёл к краю оврага, вглядываясь в этот ельник, а я попыталась устроиться на каком-то замшелом пне. Курил он долго, а докурив, продолжал стоять и смотреть в одну точку дальше. Стоял и стоял, обернувшись монументом; может быть, прикидывал, не устроить ли тут пленэр, а может, задумался о своём, колесниковском… только размышления эти явно затянулись.

Сидеть на скользком мху мне не нравилось; сначала я слегка заскучала, потом слегка замёрзла, потом и вовсе затосковала. Уже спускались сумерки, и мне стало совсем не по себе — попробуй, окликни эту статую командора!.. Может быть, мне следовало тихонько пойти до дома и оставить его тут соляным столбом? Однако я смогла бы заблудиться даже при ярком солнечном свете, так что теперь такое исключалось тем паче…

Наконец он очнулся и, повернувшись, рассеянно произнёс:

— Ты ждёшь, Лизавета?

— Последние две минуты! — пробурчала я в ответ, удивившись, что он вообще в курсе, как меня зовут, потому что раньше вообще никак ко мне не обращался.

Он улыбнулся одними глазами, потом взял свою поклажу, затем ещё, не слушая протестов, забрал у меня один из пакетов, и тяжело зашагал — а я следом. Мы как-то быстро вышли в поле, пересекли его и другую часть леса — однако в деревню вошли уже почти в темноте, и недовольная этим обстоятельством Кира встречала нас на высоком крыльце, освещённая светом из дверного проёма.

Картина, так и стоящая сейчас перед глазами….

Следующее утро выдалось холодным, но неожиданно очень солнечным. Мы с Кирой вытряхивали половики возле крыльца. Деревня лежала внизу, как на ладони, — вплоть до реки и раскинувшегося за ней, в лесном обрамлении, желтовато-бурого голого поля. Я вдруг углядела на его краешке какое-то небольшое и тесное скопление домишек — вроде не деревенских, а скорее похожих на дачные шестисоточные скворечники, — которое почему-то не заметила накануне. Мне показалось, что там мелькают фигурки — как будто даже детей, а потом послышался вроде бы коровий мык…

— Что это там, Кира?

— Где?.. А, да поселенцы эти…

— Переселенцы? Неужели тоже русские из Средней Азии?..

— Если бы! Нет, тут свои… воцерковившиеся…

Она рассказала, что несколько семейств — кто-то чуть ли даже не из Москвы! — решили податься прочь от цивилизации, поселились тут с позапрошлого года небольшой коммуной, как-то построились, пытаются фермерствовать…

Я было обрадовалась — не умрёт, стало быть, деревня, не зарастут поля! — но Кира охладила мой пыл:

— Ну да, конечно… Только вот детей жалко: в школу не водят принципиально, и ладно, если б учили на дому типа экстерна — какое там… Только работают и молятся. Растят фермеров двадцать первого века, понимаешь, — а властям плевать, какие тут теперь власти… И медицину бойкотируют — зимой у них женщина чуть в родах не умерла. Баба Стеша наша её как-то спасла, местная, а младенец погиб. Но им что — Бог дал, Бог взял…

— Секта прямо какая-то?

— Секта не секта, а Колесников их называет — фарисеи православные. Они (Кира оглянулась в сторону мастерской, где в тот момент находился отец) сначала-то за часовню его заценили. Летом автолавка приезжает, потому что народу набирается, ну, те тоже подгребали и в часовню заглядывали обязательно. А как узнали, что он со своей дамой сердца невенчаный тут в открытую проживает — так бойкот устроили, ему и часовне. Никому, причём, в деревне и дела нет — а эти…

(Та самая дама сердца, что не одно лето тут провела, как я поняла, Колесникова к настоящему моменту покинула. Или это он её попросил? Не знаю, в связи с чем, — но уж наверняка не из-за этих ревнителей нравственности…)

…Мы вернулись в дом, я — мыть посуду, оставшуюся после завтрака, Кира — полы. При этом мы даже что-то затянули негромко (по-моему: «Я уходил тогда в поход…») — впервые, надо сказать, за последнее время. Колесников заглянул, послушал отрешённо и принялся относить сложенные вещи в машину: увы, пора было двигаться в путь. Заперев до весны ставни, окна, двери, мы ещё немного посидели на крыльце на дорожку (я всё не могла наглядеться на расстилавшуюся панораму), да и выехали назад, в Краснозерск, и только оставшиеся старухи молча помахали нам издали — кто у ворот, кто из окошка…

Опять водворились в краснозёрской квартире, и вновь пошла тихая размеренная жизнь. Ежедневно, управившись по хозяйству, мы с Кирой подолгу отправлялись гулять. Заходили к Озаровским, которые похоронили бабушку и теперь, лишившись её пенсии в утлом семейном бюджете, начали разводить кролей. Навещали Апрелину, что по-прежнему заламывала руки, сетуя на произвол всевозможных вымогателей; на то, что сын всё не никак женится; на то, что одного актёра летом приходили арестовывать за разведение в огороде конопли («Мальчик же ею не торговал — сам чуточку покуривал, с другими из труппы делился, ничего больше! Теперь вот людям придётся выращивать мак на подоконниках — а что им остаётся, если водки вашей душа не принимает, что?!») … Собственное апрелинино дело, при всех её стенаниях, процветало — должно быть, потому, что предоставляло услуги не местному, естественно, контингенту, а приезжающим из менее депрессивных регионов. У неё даже завелись помощницы по хозяйству: пенсионерка приходила помогать на кухне, а студентка — мыть полы. А ещё Апрелина усиленно приглашала нас на спектакли, в одном из которых она до сих пор играла, и мы вроде собирались пойти, но почему-то так ни разу и не попали, не помню уж почему.

Но чаще всего мы гуляли без особой цели, просто, выбрав направление, шли да шли куда глаза глядят. Почти пустые улицы, голые деревья, какие-то беззащитные, в своей неброской прелести, особнячки и домишки — я стала особенно остро чувствовать, как этот городок у озера становится для меня просто болезненно-дорогим… Как-то раз мы зашли выпить кофе — в кафешку с незапоминающимся названием, на первом этаже двухэтажного неприметного дома. Внутри было всё, как обычно — стойка бара, полки, забитые импортным пойлом, какие-то инсталляции по стенам, которых не разобрать из-за полумрака — только при этом музычка звучала недвусмысленно восточная, и за стойкой два сына гор играли в нарды.

Мы были единственными посетителями; один из игроков принял заказ, сварил кофе по-восточному, на раскалённом песке, принёс его вместе с водой в стаканах на наш столик в углу, не забыв при этом зажечь бра — всё быстро, вежливо, но с таким надменно-презрительным выражением лица, что, когда он вернулся к своей игре, я предположила:

— Ему, наверно, западло обслуживать женщин. Он привык, когда всё наоборот…

— Ну, а вот это — его трудности, — хмыкнула Кира. — Его, а не наши с тобой…

Потом мы пошли по этой улице дальше, и вскоре мне бросился в глаза домина, беспардонно выпирающий среди типичной застройки — по-южному белые стены, тянущаяся вдоль них галерея, нелепая здесь, бьющая по глазам ярко-оранжевая черепица; впрочем, всё это на две трети скрывалось за глухим кирпичным забором.

— Боже, а это что ещё за красота?

— Азербайджанец вроде один. Свои такси и автолайны и ещё там чего-то…

— Кто ж ему разрешил такое тут возводить?!..

— А кто ему запретит? — сказала Кира. — Но это что, я слыхала — ингуши какие-то ещё обосновались в Заречье, полрынка держат, так вот они возвели чуть ли не саклю… Можно специально найти, полюбоваться, а?

— Нет уж, — сказала я, — спасибо!.. И что, много тут их теперь, да?

— Немало. И с каждым годом всё больше. Расплата за империю — как я говорю, когда Колесников начинает по этому поводу выступать…

— И что же будет, в конце-то концов?.. — пробормотала я убито.

— Как что? Европу разделят между собой турки, арабы, негры и пакистанцы. А Россию — народы Кавказа, Средней Азии, ну и китайцы, разумеется, — ответила Кира, неожиданно улыбнувшись.

— Очень весело! — пробормотала я.

— Не боись! — твёрдо сказала Кира, посерьёзнев. — На самом-то деле, всё останется, как есть. Я про Россию. Ну, некие мутации произойдут, не без этого, но ядра им не затронуть. Не знаю, как в Европе — но здесь…

Она даже руки раскинула — и было куда раскидывать! Мы как раз подошли к реке, которая, прежде чем впасть в озеро, протекает меж крутых берегов, как в песне. Летом именно по ней на лодках заходят в озеро, дабы порыбачить, а некоторые и поплавать там на большой глубине — по-другому на Красном не искупаешься. А на речных мостках до сих пор полоскают бельё. Вот и сейчас одна молодуха, крепко отжав последнюю тряпку и кинув её в тазик, поправила выбившуюся из косынки прядь, подхватила поклажу и, прижав её к бедру, бодро зашагала вверх по ступеням, издавна вырытым по склону. Если б не тазик из оранжевой пластмассы и не синий спортивный костюм с нашивкой «Адидас» — такую сценку можно было б наблюдать сто, и двести, и пятьсот лет назад…

— Что, и через сто лет так будет, по-твоему? — спросила я Киру, когда мы уселись над рекой, на лавке. — Да хотя бы через пятьдесят или даже двадцать пять?

На противоположном берегу пестрел наличниками ряд домишек, за ними высились продолговатые синие купола церкви Андрея Первозванного. Невесть откуда вдруг вылезшее солнце осветило всю панораму, как рампой освещают декорации, — только это были отнюдь не декорации, а неброская, но прочная, замечательно обжитая реальность. Неужели же ей суждено сгинуть? Да просто быть такого не может, казалось в этот миг. Иначе… иначе — к чему, вообще, всё на свете?

— Водопровод, может быть, проведут, — серьёзно сказала Кира, выбивая сигарету из пачки. — А в остальном — примерно так и останется. Кстати, полоскать в проточной воде всё равно лучше. Если она чистая, конечно… В России, особенно у нас на Севере, жить и выживать можно только так, как повелось. Ничего принципиально другого, на самом деле, не может привиться по определению.

— Думаешь?

— Знаю. Знаю, что всё привходящее Россия адаптирует. Под себя. Это оно подстраивается, в конце концов, а не наоборот, вот что важно. Куда подевались половцы, не помнишь? А эти самые хазары имени Павича — где? А так называемые татаро-монголы… Вот возьми хоть ту же Лику…

— Так они ж христиане во многих поколениях, это другое!..

— Вот именно. Но дело даже не в этом. Можно хоть на каждой улице по мечети поставить — но чтоб, значит, сидеть здесь и водки зимой не употреблять — вот это им слабо будет! Климат, география — не шутки. Человек не создаёт себе произвольно уклад жизни, это жизнь, то бишь земля, жизнь на земле (я понятно выражаюсь?) сама диктует ему уклад… сама формирует его, человека то есть. В конечном итоге.

Бредущая мимо нас одинокая чёрная коза остановилась, запрокинула профиль ввысь и почесала себе спину длинными загнутыми рогами — точь в точь, как это делает её товарка на городском гербе. Картина была столь превосходна, что даже не хотелось лезть за фотоаппаратом — а только молча смотреть, запоминая…

— Так что — на одной торговлишке да услугах большим массам приезжих здесь не протянуть, — продолжила Кира, когда коза ушла восвояси, — стало быть, — либо совсем не приживутся, либо волей-неволей придётся к другим занятиям приобщаться. А холодную равнину обрабатывать или вкалывать у станка — это не баранов на горных лугах пасти и не кофеёк варить. Так что многие здесь не задержатся, держу пари. А те, что задержатся, примут другие правила игры, примут — никуда не денутся. И гюльчатаи их, вот увидишь, когда освоятся и разберут, что к чему, начнут собственные права качать, а не просто плодиться да помалкивать…

— Что-то в Европе они по своим правилам жить предпочитают… сама же рассказывала!

— Европа Европой, а Россия не сможет кормить орды приезжих только за то, что они будут размножаться на её территории. Не сможет — даже если захочет. А захочет она вряд ли. А вот все эти наши патриоты, впавшие в истерику, — добавила Кира, выкинув окурок, — ну, вроде тех фарисеев православных, что рядом с деревней нашей поселились, помнишь? — просто идиоты, когда хотят всех нас сделать стадом племенным и вообще вернуться в архаику. В подражание тем, кого сами же, значит, боятся. И для чего страдать предлагается — чтоб Россия не Россией стала, что ли, а вариантом какого-нибудь Пакистана или Туркмении? Вот бред-то!

— Они же тебе скажут: причём тут Пакистан или Туркмения, мы хотим Россию прежнюю, патриархальную!..

— Да поверни страна вспять по их мудрым рецептам — стала б она не собой прежней, а пародией самой что ни на есть нелепой… Нет, если уж речь о подражании, то подражании их, приезжих, — нам. Нам, нынешним.

— И никуда, говоришь, они не денутся? Как у тебя всё просто! — заметила я скептически.

— А я не сказала, что это просто. Эксцессов разных впереди — мало не покажется. В общем, долго будет родина больна и так далее. Но, в конце концов, всё устаканится именно так, как я говорю, уж ты мне поверь.

— Твоими бы устами…

— Ты прямо как Колесников! Впал в глухой пессимизм и подыхает с тоски…



А Колесников меж тем, похоже, и впрямь погибал с тоски; никогда, например, не забуду его случайно перехваченный мной взгляд, который он устремил на экран бормочущего в углу ящика, где распиналась какая-то очередная депутатская сволочь. Во взгляде на эту особь, привычно выкрикивавшую нечто запредельное по одноклеточному цинизму и фантастической малограмотности, — то, что у нас для удобства принято считать осознанным эпатажем и провокацией, но на деле, конечно, является именно что её, особи, бессознательной сущностью и ничем иным…

Так вот, во взгляде Колесникова не было ни презрения, ни негодования, ни даже злого торжества (вы, кажется, хотели демократии и народного представительства? Так вот вам оно, кушайте полными ложками!), а было там некое странное словно бы удовлетворение. Наверное, с подобным удовлетворением отчаянья в своё время писались строки: Хорошо, что нет царя, хорошо, что нет России, хорошо, что Бога нет!…

Мне на мгновенье сделалось совсем не по себе — я до глубины души устыдилась, с какой, всё-таки, лёгкостью вписалась в гнусные нынешние времена, с какой беззаботностью отринула от своего сознания всех этих вершителей судеб, давно уже приучив себя относить их к персонам скорее комическим — как бы не так! И до чего ж просто оказалось саму себя убедить, что всё, в общем-то, идёт более или менее сносно. Но ведь и Кира с её рассуждениями о будущем… Кира, которая ведь тоже, как бы там ни было, удачно вписалась в современность и не видит ничего апокалиптического в будущем. Кто из них, Колесниковых, более прав в своих ощущениях — Бог весть; ответ, подумалось, доведётся ещё узнать на собственной шкуре, как раз когда стану старая-больная-никому не нужная… ох, доведётся!..

Но пока мне довелось, буквально на следующий день, узнать, во что выливается настрой и умонастроения Колесникова-старшего. Они с Кирой после обеда часто сидели-курили наверху, в мастерской, вроде как слушая при этом музыку. В тот раз я поднялась туда — не помню, зачем, по пустяковому какому-то делу, и Кира сказала мне:

— Посидела б с нами хоть раз, что ли! Мы, видишь, окна раскрыли — не задохнёшься…

И я пристроилась со своей рабочей корзинкой в уголке, считая петли (я снова вязала на заказ — одну стрёмную фуфайку) и одновременно пытаясь слушать — кажется, Листа… Молчание стояло долго и после того, как кассета остановилась. Наконец, Колесников тяжело поднялся, собрался и куда-то отправился — мы, закрывая окна, проводили взглядом его удалявшуюся по улице фигуру в синем плаще и щеголеватом таком кепи из синего же вельвета, и тут-то я, опустив жалюзи, обернулась и оказалась как раз напротив того простенка, что был заставлен новыми, не вполне просохшими работами.

Кира ушла вниз — а я осталась, не в силах оторваться от этих пяти-шести холстов (один ещё на мольберте). Все они, пожалуй, друг друга стоили, но особенно мне запомнились две картины (где, где они сейчас? Должно быть, ушли на Запад). Обе в весьма характерном колесниковском колорите, — осеннем, ржаво-рыже-коричневом, никакого внятного сюжета — только неприкаянные силуэты — женщин, церквушек, деревьев, развалин… Отчётливым, пугающе-отчётливым было лишь настроение, их переполнявшее.

По контрасту передо мной сразу всплыло полотно одного фламандца, кажется, не первого ряда фламандца, — к стыду, я даже не запомнила имени, хотя сначала про себя его повторяла, чтоб разыскать потом репродукцию (тщетно!) — виденное в прошлом году на выставке в Пушкинском музее. Это был портрет двух англичанок, дипломатических жён, что ли, — обе некрасивы и даже, пожалуй, не очаровательны — если не считать очаровательной, то есть чарующей, в исконном значении слова, их нестерпимую, неправдоподобную, неописуемую подлинность. Вот ведь, мелькнуло тогда, — и костей-то небось на свете не осталось, или нет, где-то остались, кости при христианском погребении всегда остаются — хрупкие, ломкие, жалкие, — а они всё равно живее всех живых, смотрят прямо в душу несколько веков подряд и будут, надо думать, смотреть дальше, когда уже и от твоего присутствия на земле не останется ни лоскутка, заслуживающего внимания…

Ощущение — не из приятных, между прочим; незабываемое такое впечатленьице. Так вот, если там от холста шёл пугающе-мощный, тревожно-будоражащий поток жизни — здесь не менее мощно исходило умирание, умирание медленное, но верное. Ни малейшего надрыва — одна спокойная будничная констатация: ну, вот и пришёл, братцы, родине конец, а у нас даже и сил не осталось восплакать; но ничего, ничего, — скоро ведь уже и мы следом… На сей раз всплывали строки не про царя и Бога, а что-то современное, вроде: Цветы увядают, и мне их не жаль. Пускай увядают! Я тоже увяну… — но, впрочем, и они способны лишь очень слабо отразить это состояние.

А он всё-таки очень крупный художник, поняла я, и — не нашла слов, чтоб сказать об этом Кире. (Самому Колесникову — мне б и в голову не взбрело… Сейчас-то я думаю — а почему, собственно? Живой же человек, в конце концов, и быть может, его это, хоть на миг и на каплю, да согрело?.. Но тогда — какое там!)

С тех пор, глядя на отца и на дочь, я пыталась как-то понять основу не столько их несомненной привязанности — кровь, чего удивительного — но и несомненного же, не нуждающегося в словах взаимопонимания… Ну как может Колесников нормально реагировать на её книги, это ж и представить невозможно — дело не в современном языке с жаргонизмами и прочей вольницей и не в сексуальных сценах, а именно что в нежелании дистанцироваться от этой неслыханной действительности, даже напротив, в бесстрашном и небрезгливом стремлении принять в ней максимальное участие: всё разглядеть, всего попробовать, прежде чем выносить вердикты. Поначалу мне казалось, что Кира для него просто любима и ценна сама по себе, вне зависимости от её книг или разных других занятий, на которые он согласен закрывать глаза… Однако по неким косвенным признакам получалось, что к прозе дочери он относится не просто лояльно — одобряет и гордится!

И почему мне тогда это казалось странным? Не иначе, от таившегося в глубине души убеждения, будто славянофил подобной закваски обязан игнорировать всё сколь-нибудь новое; сам-то он, понятно, может жить отнюдь не по нормам православной морали — но при этом не потерпит на неё покушений, подлинных или мнимых, — ни в любого рода официозе, ни, тем более, в искусстве и литературе… Но Колесников, оказалось, был человеком незашоренным — о чём, кстати, свидетельствовал и его конфликт с теми деревенскими неофитами, как я теперь понимаю…

И потом — вот недавно, например, в одной статье о Кире довелось прочесть, что она автору напоминает аж Мураками, который Харуки, — напоминает лишь в том исключительно смысле, что вот вроде бы на первый взгляд в этом японце нет ничего сколько-нибудь японского, одна сплошная вульгарная американщина и т.п., — но это, разумеется, более чем обманчиво. Ибо ментальность, которая всё пронизывает, — принципиально неагрессивное, выжидательное отношение к жизни, все эти вслушивания в неё и прочий дзен-буддизм — говорит сама за себя, то есть за нацию и культуру, и совершенно не имеет значения, что персонажи при этом отродясь не примеряли кимоно и предпочитают вместо суши пиццу и гамбургеры.

Так, мол, и у Киры — безбрежный столичный космополитизм рубежа веков, в котором варятся её герои, вполне придаёт им внешний лоск и блеск, но ничуть не меняет их сути — сути ребят, взращённых в безалаберной русской провинции, тоскующей и мечтательной, в чём-то набитой предрассудками, а в чём-то, наоборот, на редкость широкой и свободной, — ребят c их вечной тягой домой, на каникулы, куда б съехались сёстры и братья (Кире бы понравилась эта пастернакипь), хотя от дома часто уже остались лишь воспоминания, и сёстры с братьями давно растворились незнамо где… Именно оттуда их поведенческие стереотипы — и приводятся примеры, хотя зачем тут доказательства, так оно и есть, без сомнения, просто раньше я сама как-то об этом не задумывалась — а Колесников, должно быть, видел прекрасно.



…Приближался, однако, ноябрь, затянули дожди. Я сказала Кире, что мне, к сожалению, пора — скоро праздник, как там его теперь кличут, «примирения и согласия», что ли, вот смех-то! — но у соскучившихся по мне Алевтины с Пашкой будут выходные дни, которые надо провести семейно… Кира ответила, что до этого ещё — больше недели, билет сейчас можно взять без проблем, посему — нечего мне торопиться; а вообще-то, добавила она не очень уверенно, — может быть, вместе даже и поедем…

Сказав мне это, она куда-то собралась, то ли в аптеку, то ли за сигаретами — короче, ненадолго, даже мобильника не прихватив. А запропала капитально. Как это бывает осенью — время на улице ещё вроде детское, но темень — будто заполночь, даже когда поблёскивают фонари, а в Краснозёрске они почти и не поблёскивали; все сидят по домам и тревожатся о тех, кто домой не явился — вот и я уже почти запаниковала, и Колесников, спускаясь сверху на кухню, мрачно осведомлялся — не вернулась ли она, несколько раз подряд…

Кира ворвалась, когда мы уже собирались идти её искать; она была в радостном возбуждении и с порога умоляюще прокричала:

— Ну, простите, простите: мобильник не взяла!! Просто я там увидала объявление, что у нас открылось первое интернет-кафе. Дошёл прогресс до Краснозёрска! Ну, и не утерпела — а оно далеко, в Приозёрном…

Колесников с оскорблённым видом покинул помещение, а Кира, пристраивая свой мокрый зонт и облепленные грязью кроссовки, увлечённо поведала мне, что у неё в почтовом ящике, оказывается, прорва сообщений — не у всех ведь есть номер её мобильника, да и много ль по нему обсудишь…

После этого она стала ходить туда каждый день — иногда по два раза, утром и вечером, а вид, возвращаясь, имела теперь то замкнутый и отрешённый, то возбуждённый и полный скрытого торжества. «Уж не с Кощеевым ли ты выясняешь отношения?» — подумала я однажды, когда она вернулась из очередного похода (и на сей раз выглядела как-то кротко и рассеянно) — и, о ужас: оказалось, что от неожиданности догадки я даже произнесла это не про себя, а — пробормотала вслух!..

Кира посмотрела на меня без удивления, спокойно и задумчиво.

— С ним, — сказала она просто. И добавила: — А давай-ка, вправду, прямо завтра пойдём по билеты, хорошо? Как раз к праздникам и успеем…

ГЛАВА 18. И НАПОСЛЕДОК…

Таким образом, милые побранились-потешились, выяснили отношения да и примирились по новой. Ну, исполать; по мне, в конце концов, главное — чтоб ей, Кире, было хорошо, чтоб она воспряла духом и, глядишь, снова начала писать… Когда потом, в конце года, вышли «Дачные зимы», неожиданно оказавшиеся самым настоящим любовным романом, чуть ли не впервые отвечающем канонам «Дон Гуана», — но до чего ж при всём том замечательно тонким, насмешливо-проницательным, бесконечно одухотворённым в своём легчайшем каком-то парении — тогда сразу подумалось: ну, если уж Кощеев вдохновляет на такие тексты, то — да здравствует Кощеев!

Но это случилось несколько позже, а сначала он вдруг порадовал, впрочем, не без капли дёгтя, когда впервые соизволил о Кире Колесниковой написать — о, всего лишь в общем обзоре, но в приличном одном журнале; написать коротко, но одобрительно, как о явлении, заслуживающем внимания и проч. На то, что вызвало у меня оскомину, я не преминула ей указать:

— «По-мужски умно»! Ты гляди, как тебя возвысили-то. Польщена?

— Ну, за это он у меня ещё получит, и неоднократно, — успокоила меня Кира вполне беспечно (по её словам, она сама эту статью только что успела бегло проглядеть). — А как тебе это сожаление, что я не пошла по детективной части? (Кощей там предположил мимоходом, что занимайся она куда более престижным у нас детективным жанром, то давно бы уже привлекла к себе должное внимание.)

— Ага, надо было тебе не в «Дон Гуан» в своё время податься, а в «Эксмо», и выпускать там стрелялки. Под псевдонимом… «Кира Краснозерская», допустим. Ты б, действительно, давно тогда прославилась и входила во все обоймы, не иначе!

— А что, идея! — развеселилась она. — В «Дон Гуане» я, считай, уже выполнила свою биологическую роль, мне теперь так и так пора менять репертуар… А вообще, фигня все эти обзоры, Ветка! Кощей на самом-то деле много занятных мыслей про мои тексты имеет, но не может же он излагать это в печати…

— И отчего?

— Ну, по этическим же соображениям! Если критики начнут нахваливать книжки своих подружек, литературная общественность этого не поймёт, и правильно сделает. Уже вставить один этот абзац — и то с его стороны было делом рискованным…

— А не пойти бы этой литературной общественности по всем известному адресу! — проворчала я.

Мы сидели в том же самом поэтическом кафе — только днём, когда там умеренно выпивали — кажется, в основном нормальные студенты близлежащего вуза, а не поэты. Кира была в приподнятом настроении — только что вышли «Дачные зимы», она как раз вручила мне экземпляр. Мы ещё посидели-поболтали, поздравились с Наступающим, обменялись прикольными сувенирчиками да и разбежались дальше по своим делам.

А вот уж после этого она запропала надолго. Я решилась позвонить только на день её рождения. Там включился автоответчик и голосом Кощеева с какой-то элегической интонацией произнёс: «Добрый день! Это квартира Кочеева. Вы можете оставить мне свои сообщения после звукового сигнала. Что касается госпожи Колесниковой, то она просит обращаться к ней только по её мобильному телефону…». Далее следовал известный мне номер.

Интересно, подумала я и, поскольку мобильник себе недавно, наконец-то, завела, набрала эти цифры. Абонент оказался вне досягаемости. И на следующий день, и через следующий… Быть может, она просто его потеряла? — подумала я. А когда через какое-то время снова набрала квартиру, то опять услышала тот же самый текст…

Позвонила она сама — только в конце марта, чтоб поздравить с меня с днём рождения. Когда я начала жаловаться на тот автоответчик, на который не раз довелось натыкаться, она сказала (голос был какой-то измученный, но спокойный):

— Да, я оттуда ушла. Теперь уже окончательно, можешь мне поверить. — И, чтобы не дать паузе затянуться, деловито добавила: — У меня уж тут другие совсем неприятности полным ходом — потому и мобильник молчал: вечно было то оплатить некогда, то батарею заправить…

— А что такое? — встревожилась я.

— Да приболела. Обследоваться теперь надо… По женской части, — добавила она лаконично. — Не волнуйся, такое сплошь и рядом случается. Подробности после, хорошо?..

Я тогда подумала: дело, конечно, дрянь, но ведь действительно — «сплошь и рядом», и все как-то в конце концов справляются… И слегка успокоилась.

В тот раз она сказала, что объявится сама, когда всё более-менее прояснится; так что больше я названивать и не пыталась. Объявилась она не раньше, чем через месяц; без предисловий спросила:

— «Сокол» знаешь?

— Метро, что ли?

— Посёлок.

— А! Примерно представляю. Хотя была там раз, и бог знает когда…

— Не хочешь приехать? Прогуляемся.

— Спрашиваешь! Говори, как дела-то?!

— Там расскажу.

Был апрель, не совсем просохло; почерневшие глыбы снега ещё кое-где лежали на газонах, из-под колёс летела грязь, но мартовская гадость явно отступала, сам воздух уже стал словно более здоровым. Я увидала Киру ещё через дорогу от управы, возле которой мы условились встретиться. Она стояла у витрины с планом посёлка; при виде такого знакомого силуэта — чёрная шляпа, куртка из замши, неизменная сигарета в руке — сердце у меня не стукнуло радостно, как обычно, но как-то горестно сжалось. Чёрт знает почему — может быть, в осанке, всегда полной такой спокойной уверенности, почудилась какая-то нездешняя усталость? Хотя, пропустив машины и подбежав к ней, я не обнаружила каких-нибудь серьёзных перемен: ну, чуть желтоватая бледность на лице, ну, может небольшая исхудалость — но всё это преспокойно можно было бы принять и за простой весенний авитаминоз, я и сама в такое время выгляжу не лучшим образом…

— Пошли, походим. Знаешь это место?

— Знаю, что оно — в своём роде единственное. Для Москвы, в смысле.

— Наверно. Вот ты, как москвичка, должна знать: где-нибудь ещё индивидуальная застройка осталась?

— Не припомню. Разве что в Серебряном Бору — но там такие дачи за гигантскими заборами… Типа — зона отдыха для большого начальства. Совсем не то, по-моему.

— Ещё бы!

— Тут ведь художники в основном живут, да?

Вопрос с моей стороны был риторический — тут даже улицы, все до единой, всегда носили имена русских художников, а на некоторых особнячках висят мемориальные таблички — художников и скульпторов времён советских. Все эти особнячки, дома, домики, домишки, что в своё время были спроектированы в самых разных стилях — чего тут было не встретить: модернизированные северно-русские избы, французские дома под черепицей и со ставнями, домики как будто бы скандинавские и домики с остороверхими крышами на манер немецких, обычные деревянные дачки нашей средней полосы с верандами и крылечками, а одно жилище напоминало даже виллу на мавританский, если я не ошибаюсь, манер — уже давно и надёжно укоренились в окружающем пейзаже, совершенно из него не выбиваясь. Пейзаж, кстати, включал и высившиеся вокруг многоэтажки, однако тут они отчего-то не давили своим размером, быть может, потому, что тоже были не совсем современными, а сталинской в основном постройки. Вдали, правда, ещё сверкало стёклами сверхвысокое здание ультра-нового квартирного комплекса для ультра-богатых нуворишей — но и оно, странное дело, почему-то особо не угнетало психику контрастом с самой низкой в Москве этажностью. Да, такая уж дивная гармония тут сложилась — трудно объяснимая, но вполне ощутимая.

Правда, как выяснилось, в самом благословенном анклаве, увы, кое-где уже повырастало несколько помпезных коттеджей и навороченных вилл, а в одном месте даже нечто агромадное, усиленно косящее под русскую усадьбу золотого века — стало быть, определённое количество очаровательных домиков было не так давно снесено, садов — выкорчевано…

— Неужели это будет продолжаться? — ужаснулась я.

— Не думаю, — сказала Кира. — Это только несколько новых русских сюда ломанулись поначалу, но другие им, к счастью, следовать не стали — решили, что в пригородах строиться престижней — где свои и воздух чище. Да и местные сильно противятся — охота ли связываться!..

— Как они, местные, вообще тут держатся, интересно?

— Да уж, они себя отстояли чудом — в семидесятых, когда тут всё снести собирались к чёртовой матери. Но теперь это всё под охраной государства — чисто формально, конечно… Так что своими силами делают, что могут — тут у них такое, вроде, самоуправление.

Я выворачивала шею на каждое строение, каждый участок, где ограды были сквозными, и любая собачья конура, детские качели, отсвет абажура (тут попадались оранжевые, будто из пятидесятых годов) из окна или какой-нибудь кактус на подоконнике умиляли и волновали меня невероятно. Казалось, что внутри эти жилища, их чердаки и подвалы, терраски и чуланы, кладовки и сарайчики должны быть набиты всякого рода винтажем, на пару-тройку музеев, небось, наберётся. Ох, если б была волшебная возможность порыться в этих пещерах Алладина — какие бы свежие идеи могли прийти мне в голову от созерцания всяких старорежимных ламп, вытертых диванных подушек с цветочными узорами, убранных с глаз долой поломанных детских игрушек, зонтов, забытых ёлочных украшений и прочей благодати…

— Чёрт побери, ну почему на весь этот мегаполис чуть ли одно отрадное местечко? — вновь не удержалась я от удручённо-риторического вопроса.

Кира согласилась, рассказав, что Лондон состоит по большей части из частного сектора, как и многие другие европейские города, хотя земли там куда меньше, чем у нас. Мы посетовали, что большевики перенесли столицу из своей колыбели трёх революций в Москву, чем и испохабили её почище любых вражеских оккупантов; Питер, разумеется, тоже было бы очень жаль — но Москва, как ни крути, для России важнее. И она вполне могла б себе позволить оставаться большой деревней…

— Говорят, Рейган, когда тут был, спросил: «Михаил, почему у тебя люди живут в бетонных крольчатниках?»

— Отлично сказано!

— Пожалуй, — согласилась Кира. — И всё-таки, справедливости ради, Сокол при большевиках строился, во время нэпа ещё. Как образцовый район для трудящихся — ведь сначала тут не только художники, но и простые работяги селились. Проектами, правда, тогда воспользовались дореволюционными. Кстати, отчего, по-твоему, — «Сокол»? Потому, между прочим, что проектировалось-то всё это для твоих Сокольников изначально, но эти деятели отчего-то передумали и всё сдвинули сюда, западнее…

— В самом деле? –удивилась я. — Слушай, Кира, а откуда ты всё это знаешь?

— А вот знаю. У нас тут знакомые живут. Сейчас, кстати, их дом покажу. Зайти к ним, правда, нельзя, они все в отъезде.

— Как жаль! Но здорово — иметь тут знакомых…

— Я тебе больше скажу. Тут одну хибарку продавать собираются, я её даже осмотреть успела…

— Осмотреть? На предмет чего?!

— Ну как тебе сказать… Ты не находишь, что мне вообще-то давно пора обзавестись какой-никакой недвижимостью? Сколько можно по чужим углам-то? Я уже в прошлом году могла себе позволить собственным жильём озаботиться, да вот не сподобилась. Не-пойми-чем прозанималась…

— Ты серьёзно?! — почти завопила я от восторга, но Кира велела мне охолынуть: — Успокойся, пожалуйста. Это только в порядке экзотического варианта. Скорей всего, всё кончится самой обычной квартирой — не в лучшем притом районе…

— Тут что, очень дорого?

— Тут земля дорогая. А сама-то развалюха… Сейчас увидишь — но тоже только с улицы, иначе надо было б специально договариваться…

Сначала мы миновали дом её (точнее, Колесникова) знакомых — строение почти полностью скрывалось за глухим забором с переговорным устройством, лишь башенка возвышалась, и ещё тарелка спутниковой антенны виднелась — солидные, должно быть, люди… Затем свернули в переулок, и Кира остановилась возле одного из домов — тоже вполне приличного, двухэтажного, но всё же явно поскромней.

— Вон, видишь, в глубине участка домишечко? Вот его и продать решили. Были б побогаче, поселили б туда прислугу или охрану, но чего нет, того нет.

— А что ж у них там было? — спросила я, силясь разглядеть низкое, чуть вытянутое в длину строение, когда-то выкрашенное в синий цвет.

— Мастерская. Но теперь владельцы сменились, и новым таковая без надобности. А вообще-то — со стороны не скажешь, но на самом деле помещение там вполне вместительное. Комната одна, но большая, вроде студии. А летом их фактически три — терраска ещё там застеклённая, с того бока, отсюда не просматривается, и ещё чердачок очень даже уютный — гостей селить можно… Потом, что ещё? — душ, туалет, кухонька такая импровизированная…

Я в порыве энтузиазма начала уверять, что тут и думать нечего — если в Краснозерске её угораздило проживать в квартире, то уж в Москве-то, наоборот, она просто обязана иметь дом, пускай и маленький, — в такой оригинальности есть особая прелесть…

Но Кира, горько усмехнувшись, сказала:

— Ну-ну. Знала б ты, какого ремонта всё там требует… Нет, вряд ли мне оно по силам. Но главное, тут надо решать побыстрей, а у меня сейчас на повестке дня совсем другие задачи…

— Ты о чём? Про… здоровье? — вспомнила вдруг я главную тему, к которой ещё не приступали, и опять слегка забеспокоилась.

Кира кивнула:

— Пошли, сядем. Устала…

Мы вернулись на маленькую местную площадь в центре посёлочка, от которой звездообразно расходятся улицы, и устроились в беседке возле пустой в тот час детской площадки.

— Короче, рак, — произнесла Кира вполне будничным тоном, привычно выдыхая колечко дыма.

Увидев моё лицо, быстро и сурово добавила:

— Операбельный, не дёргайся. Есть шансы, что всё вырежут и остановят.

Я сделала несколько вдохов, пристально разглядывая медленно проехавшую машину, потом — забежавшую на площадку рыже-белую колли, потом — плетущегося мимо младшего школьника с ранцем…

— Что вырежут? — удалось наконец выдавить заметно

изменившимся голосом.

Ответ последовал максимально невозмутимый:

— Грудь. Левую.

Оп-па!.. Когда было произнесено «по женской части», мне подумалось про другое. Да, сразу после стольких положительных эмоций услышать всё вот это — испытание не слабое!.. Тем не менее, я заставила себя собраться в кучку и произнесла как можно рассудительнее:

— Если операбельно, то, значит, всё там — как это называется? — «доброкачественное», верно? Зачем же тогда это слово-то произносить, на букву «р»?..

В глазах у Киры промелькнуло явное одобрение моей попытке конструктивного подхода: мол, я так и знала — ты не станешь крыльями махать и добавлять мне тут лишней тоски-мороки; молодца, держимся этой линии дальше.

— Будем надеяться. Но — если в подробности не пускаться… В общем, когда станут резать, то там только и разберутся окончательно, что и как и сколько требуется отхватить — у них это называется «отнять»… вот же формулировочка… И, значит, пошли ли метастазы дальше. Если пошли, то — небольшой перерыв после операции и — химиотерапия, скорей всего. Я всегда хирургии доверяла и операций не боюсь, правда. Чего бояться, когда глубокий наркоз?.. А вот второе, терапия эта самая — дрянь ужасная, выпадение волос и ещё куча всякого разного…

— Но волосы ж потом, кажется, прекрасно отрастают! — напомнила я.

— Волосы — да. Грудь — нет, — горько усмехнулась Кира. — И дети потом почти наверняка исключаются.

Тут уж я ей сказала, ни капли не кривя душой:

— Знаешь, Кира, я ещё могу представить, что однажды на тебя всё-таки сыщется… муж там, не муж — главное, человек адекватный. По тебе, что называется. Подходящий целиком и полностью (желательно — не из поэтов и критиков! — добавила я про себя) … В общем, из тех, кто по жизни не мешает, а помогает. И будете ходить с ним за ручки… А вот с коляской я тебя, извини, не могу вообразить при всём желании. Это — не твоё, признайся. Твои дети — твои книги, пускай и звучит как банальность…

Кира выслушала без возражений, скорее даже с согласием, но и не без грусти тоже. Должно быть, одно дело, когда это — твой собственный выбор, но совсем другое — когда сама судьба вдруг хладнокровно, без предупреждений ставит тебя перед фактом…

— А вот тебе бы подошло иметь ребёночка, — сказала она после продолжительного молчания, поднимаясь на ноги.

Я совсем не была в этом уверена, но спорить не стала — просто ради неё в тот момент могла согласиться с чем угодно…

— Давай, заводи, а я охотно пойду в крестные матери. Предупреждаю — баловать стану со страшной силой! — Кира потянулась, но тут же опустила руки и поморщилась — от боли? Потом, сделав осторожный вдох и выдох, добавила: — А что до «подходящих целиком и полностью» — это уж ты загнула. Таких, видимо, в природе не встречается. А если б чудом и нарисовался какой… не забывай, что девушка-то отныне будет с некоторым изъяном…

— Ну, если для него такое представится столь существенным — то тогда уж это точно будет не «он»! Значит, пусть себе проваливает! — заявила я. Но тут же примирительно добавила: — На самом деле — не думаю, конечно, что уж все-все они такие идиоты одноклеточные…

— Пойдём — проводишь меня, да и зайдёшь-посидишь…

— А куда это?

— Да я здесь сейчас живу, неподалёку. У одних людей хороших.

Они на работе, вернутся поздно…

Мы двинулись вглубь многоэтажной застройки — я снова оценила, какие тут добротные дома, просторные дворы… Отличный район! В большой безалаберной квартире, куда мы ввалились, Кире была отведена своя комнатка. Она устала настолько сильно, что тут же прилегла, попросив меня заварить чаю. Меня снова аж сердце сжалось — раньше такого случиться просто не могло, это ведь я обычно уставала быстрее, а уж прогулки у нас бывали не чета этой…

Однако вскоре она отошла, оклемалась, и за чаем мы даже разболтались весьма легкомысленно: например, она вспомнила, что амазонки специально выжигали себе левую грудь для удобства стрельбы из лука, а я в ответ рассказала, как недавно читала про то, что в Папуа-Новой Гвинее до сих пор фиксируется существование амазонских племён — фиксируется серьёзными учёными и путешественниками; стало быть, амазонки — не легенды, а реальность — не слабо, да?..

— Не слабо, — согласилась Кира и мечтательно добавила: — Эх, была б я хоть в малой степени склонна к экстравагантности, то не стала б после операции носить этот самый протез — одно название чего стоит, бр-р!.. А специально б заказывала нечто обтягивающее — и демонстративно так и ходила бы по тусовкам, вроде амазонки! И безо всяких париков, разумеется — бритая голова при этом смотрелась бы особенно выразительно. Думаешь, побоялась бы?

— Верю-верю — ты б смогла такое проделывать с полной невозмутимостью! — поддержала я. — Ещё бы и мода возникла: если на Западе это дело искусственно увеличивают (вот же идиотизм!) — то у нас самые смелые женщины, наоборот, вообще стали бы себе удалять под корень…

Мы развеселились, и потом ещё даже посмотрели Дживса с Вустером, выбрав (в доме имелся полный комплект — Кира призналась, что лежит и смотрит днями напролёт, а вот читать почему-то ничего не может) нашу любимую серию, где марксисты в Гайд-Парке… Но после, собираясь уже уходить, я боязливо спросила:

— Так когда?..

— На днях ложусь в больницу. Хорошую, вроде. Это они (имелись в виду хозяева) меня устроили.

— А отец знает?

— Ты что! Ещё не хватало. Сообщу, когда всё кончится. Если всё хорошо кончится, — добавила она.

Вздохнув (всякие ритуальные переубеждения тут были немыслимы), я стала просить координаты, но она сказала:

— Нет, Ветка, не надо. Клянусь — как только смогу принимать посетителей, сообщу тебе одной из первых. Сама позвоню.

— Но я могу хоть что-то сделать?

— Не волнуйся, всё что можно, для меня делается. Тут куча народа, и все очень трогательно со мной канителятся!.. Я тебя прошу зря не дёргаться, обещаешь?

— Хорошо…

На прощанье мы поцеловались, чего обычно не делали. Странно, но я как-то почти успокоилась. Преисполнилась уверенности…



Между майскими праздниками всё уже прочно зазеленело и зацвело; жарко стало почти как летом. Выйдя из салона театральных принадлежностей, куда заглянула в поисках кое-какой фурнитуры, я брела по улице, сняв ветровку и закинув её на плечо. Мобильник затрезвонил на дне холщовой сумки; с трудом откопав его среди упаковок с приобретениями и нажав кнопку, я услышала:

— Прости, Вета, это не ты сейчас идёшь по Петровке?

— Да, я. А… с кем имею честь? — Номер был совершенно незнакомый, и голоса я не узнала.

— Это Лика. Я тут у тротуара как раз припарковалась — субару, синяя такая. На противоположной стороне. Не перейдёшь ко мне?

Подумать, только — углядела! Ну да, Кира вполне могла ей сообщить мой номер на всякий случай… И спасибо, что хоть цвет назван — откуда мне знать, что из себя представляет эта самая субару…

Лика, впрочем, вылезла из машины и помахала мне рукой, пока я шла по зебре. Мы довольно давно не виделись; она показалась повзрослевшей, прибавившей уверенности — и вместе с тем словно слегка поникшей и осунувшейся.

— Ты куда-то торопишься? Нет? Тогда давай посидим в одном месте…

Лика говорила без улыбки, требовательно, а не просительно, как когда-то; стоило мне сказать, что в кошельке сейчас имею только несколько мятых десяток, она лишь строго сдвинула брови — теряем время!.. Кстати, за рулём она была сама — водитель, он же охранник, теперь напрочь отсутствовал. Должно быть, криминогенная обстановка в Москве действительно стала куда спокойней, а может, родители сочли, что дочь уже достаточно выросла.

В салоне отлично работал кондиционер, звучала какая-то медитативная музыка, где фоном для специфических национальных инструментов и протяжных хоровых напевов выступали шумы южной улицы — скрипы колёс, крики торговцев, чуть ли не мычанье коров…

— Индия? — спросила я.

— Что? А, нет — Камбоджа. — Лика завела мотор. — Ты уже знаешь про Киру?

— А что такое?! Она мне обещала позвонить после операции. Но пока не звонила. Я даже не знаю, прошло всё уже, или…

— Прошло.

— Ну?!! Говори — как…

— Да я не знаю подробностей, в том-то и дело!.. Еле дозвонилась до одних её знакомых — те так недовольно сказали, что, мол, да, позавчера сделано, состояние стабильное. А начала расспрашивать, что да как — сразу отшили! Не докучайте, дали понять… Конечно, — кто я ей и всё такое… Но ведь тоже волнуюсь ведь!

— Им, небось, куча народа названивает — вот они слегка и озверели, — предположила я достаточно беспечно. Главное — дело сделано!..

— Ну почему она не захотела за границей прооперироваться?

Была же возможность!..

— Да сейчас и у нас — плати деньги, и всё сделают не хуже, чем на Западе! — патриотично предположила я. — Уж эту операцию — точно…

— … даже больницу мне никто так и не назвал! Что ещё за конспирация, господи? — причитала Лика.

Место, куда она меня привезла, оказалось дорогим и устрашающе продвинутым. Повсюду царило стекло со всевозможными подсветками; на прозрачных столешницах вместо ламп стояли неоновые светильники, их трубки изгибались в специальных бокалах с водой — занятный дизайн. Народу почти не было, лишь две девицы из дальнего угла с ленивой пристальностью оглядели Лику, потом меня с головы до ног. Мои простые дешёвые джинсы и самые обычные кроссовки были, видимо, недостаточно истрёпаны, чтоб претендовать на откровенный эпатаж в этом навороченном кабаке; с другой стороны, белая блузка, замысловато расшитая разноцветными и разнокалиберными пуговицами вполне могла проканать под эксклюзивный авторский экземпляр… да, в сущности, им она и являлась — моим собственным авторским экземпляром. Лика, кстати, была облачена в дивное отрезное платьишко как бы спортивного покроя — ванильное, лёгкое, летнее; несомненно, «от» кого-то там…

— Тут хоть всё так авангардно, но еда по большей части обычная, нормальная, — сказала Лика, когда мы сели. — Ты на меня не смотри, пожалуйста — заказывай что хочешь, а я сейчас ничего не буду. Разве что кислородом потом заправлюсь — и тебе советую…

— В смысле?..

Оказалось, что разноцветные колбы на столике, которые я приняла за украшательство вроде стеклянной икэбаны, наполнены кислородным концентратом со всякими отдушками — эвкалипта, например; можно попросить специальное устройство типа фонендоскопа и вдыхать это дело с повременной оплатой — в чём и заключалась главная фишка заведения.

От еды я тоже отказалась — хотя занятно было бы узнать, что тут и со сколькими нулями понималось под «обычной и нормальной». Но, что б не расстраивать Лику, заказала себе кофе с ликёром и сложносочинённый десерт из трёх видов мороженого, где ещё фигурировали груша, запечённая в каком-то голубом сыре, кедровые орешки и лесные ягоды — словом, гастрономический разврат. Лика попросила себе лишь воду без газа.

Я посмотрела на неё внимательно и тут же догадалась, в чём дело — такой слегка пришибленный вид и затравленный взгляд бывает только у женщин, которые совсем-совсем недавно обнаружили, что беременны, причём совершенно неважно, негативно или позитивно они восприняли это известие — тут сам факт поначалу действует как-то угнетающе, внушая уязвимость и растерянность… От Киры я слыхала, что у неё вроде имеется почти официальный жених — из чрезвычайно состоятельного российско-армянского семейства, что тоже, впрочем, в основном ошивается по заграницам. Бедная Лика, вряд ли этот ребёнок, если, конечно, явится на свет, станет назвать себя кряшеном, ибо вырастет, несомненно, обычным представителем космополитичного слоя богатых европейцев; скучно, господа… Да и саму-то её всё-таки лишили права фиксировать свою национальную идентичность, как, впрочем, и нас всех…

— Ты, говорят, теперь в аспирантуре?

— Да. В Кембридже…

Она немножко рассказала о своих научных изысканиях (что-то про русско-английские связи начала века — политические, разумеется), но как-то вяло и неохотно, и перевела разговор на меня. Думала она при этом наверняка о другом — однако видно было, что ей явно хочется просто подольше побыть в чьём-то обществе, в данном случае моём… Я была не против.

Я со всё большей благосклонностью разглядывала интерьер, всю гамму оттенков настенной росписи, официанток в солнцезащитных очках (от специфического освещения? причуд дизайнерского решения?), мини-юбках и высоких сапогах; то, как двое зашедших мужичков сели неподалёку играть в шахматы, у которых все фигуры оказалось прозрачными — неужели тоже стекло? — нет, должно быть, всё-таки пластик…

— А я тут недавно «Птицу счастья» перечитала, — сказала вдруг Лика, на глазах прогоняя свои прежние мысли и буквально просветлев лицом. — Не собиралась ведь специально, случайно взяла в руки — и… Всё-таки невероятное впечатление, правда? Если вдуматься — там о печальных вещах по сути дела, но дочитаешь — такой вдруг настрой позитивный, так активно жить хочется!.. И всё вокруг становится как будто ярче, значительней… Нет, не знаю, как это выразить! А ты тоже всегда что-то такое чувствуешь?

— Известное дело, — согласилась я. — Терапевтический эффект просто сильнейший. Антидепрессант, типа. При том, что, действительно, никакой она не романтик, наоборот, очень трезво на всё смотрит… насквозь видит… так, что иной раз не по себе и мороз по коже!..

Ну вот вроде как здесь, подумалось мне, — всё прозрачно, всё очевидно, однако подсветки такие красивые, что волей-неволей примиряют с элегантно-ледяной неуютностью. А у Киры — ещё лучше, у неё вместо искусственных подсветок — живое пламя всевозможных людских амбиций, энергия разновекторных устремлений… Бесконечность обольщений и любовное соперничество — всё то, что придаёт действительности и опасность, и напрасность, и полную неистребимость… И, главное, — притягательность.
Лика в это время опять набрала её номер — и опять абонент оказался вне зоны…

— Ну что ж такое-то! — снова запричитала она. — Ни прозвониться, ни узнать ни у кого…
Я опять стала Лику успокаивать, мысленно отнеся эти тревоги к специфике её состояния — жаль, что о нём она прознала уже явно после того, как перечитала «Птицу», — это-то и сбило, надо думать, оптимистичный жизненный настрой…

…Ну почему сама-то я была столь беспечна? Откуда у меня-то взялся этот чёртов настрой?

Потом, когда всё произошло, я вновь и вновь изводила себя не одним, а двумя вопросами: не только почему Кира всё-таки это сделала, но и почему я, в отличие от той же Лики, оказалась такой тупо-неспособной ничего предчувствовать. Па-че-му? Нет ответа. Впрочем, и не засни тогда моя так называемая интуиция мёртвым сном — что могло бы измениться? Кира решила так, как решила.

И на первый вопрос точно не ответит никто. Обычно в таких делах все сходятся на одной, или, во всяком случае, на одной главной причине. Но что тут, вообще, может тянуть на главную причину?

Про то, как Кира отнеслась к ликвидации некоей части своего тела, уже было сказано. Мужественно отнеслась, хотя и с понятным замешательством, досадой, смущением, огорчением и так далее. Химиотерапии и всех прелестей, с ней связанных, разумеется, боялась (как-то она мне говорила, что ей гораздо легче перенести даже сильную физическую боль, чем непрерывную тошноту) — но не смертельно. Она бы выдержала не хуже прочих, я знаю, тем более что шансы на выздоровление были высокие.

Что касается собственно творческих дел, то… Ну, например, её могло, конечно, в глубине души огорчать, что серьёзная критика и, следовательно, серьёзный читатель (в должном количестве) о ней ничего не знает и знать не желает; поначалу-то её совершенно это не заботило, главным делом была возможность заработать на жизнь, так замечательно совпавшая с возможностью реализоваться в тексте не кривя, или почти не кривя душой — но потом, не исключено, столь полное отсутствие должного внимания постепенно стало её печалить, печалить по нарастающей (если меня — и то печалило!) … Эх, знать бы ей, какой теперь ажиотаж — одних сайтов в Интернете болтается целых три! Будто прорвало плотину — и, надо сказать, есть впечатление, что её поступок тут сыграл роль не последнюю. (Хотя, думается, и то беглое Кощеевское упоминание о её прозе сделало своё большое дело — будто своего рода сигнал был подан; ну, как в горах бывает достаточно одного резкого звука, чтобы лавина сдвинулась с места…)

Кощеев… Может быть, она так и не смогла (не успела!) пережить до конца окончательный с ним разрыв, что угнетало её дополнительно? И, кстати, не невидимые ли миру стрессы, связанные со всеми этими разрывами-примирениями, и привели к болезни? (Сам-то, к слову, Кощеев успел уехать и натурализоваться в Германии — у него обнаружилась, по одной версии, немецкая, по другой — еврейская кровь, по третьей — просто его матушка вышла туда замуж и очень хорошо устроилась. И он, говорят, устроился прилично — преподаёт, женился на немке. Так что — где весь тот шум по изменению культурной парадигмы России и проч., и проч.? Рассеялся, аки дым; а я-то, помниться, переживала, когда он тут пытался ворочать вкусами толп — что вроде как не туда, куда надо! Смешно, ей-богу, вспоминать это теперь, когда мгновенно взошли другие имена с очередными бредовыми идеями, а от его недавнего присутствия — как будто и ни следа. Ну, можно иногда нарыть какие-то его новые статейки в Интернете — да запал их уж не тот; давеча не то, что нонеча.)

Потом — вот это на самом деле важно! — всё как раз совпало у неё с периодом кризиса-не кризиса, но, безусловно, затруднений чисто литературного свойства. После «Зим», нет, даже раньше, после «Домиков» — «Зимы» были своего рода лишь уступкой обстоятельствам (прекрасной, скажем, уступкой, давшей, может быть, её самую светлую, человечную книгу) она усиленно искала новую манеру — я теперь вижу, насколько усиленно.

Например, осталась рукопись готового оригинального рассказа с изрядной долей мистики — «Такса по имени мистер Браун» — но, похоже, сама она не держала его за особое достижение. Остался и безымянный неоконченный киносценарий, который она бросила — явно именно что бросила, а не «не успела дописать», хотя наличествуют примерно две трети текста. Ещё больше осталось невнятно прописанных планов и набросков: двух пьес, неких вещей, напоминающих то ли эссе, то ли вообще стихотворения в прозе (лишь три из них можно считать законченными). Ну, а главное — новый роман, который тоже явно не шёл, хотя абрис сюжета как раз в целом вроде и нарисовался… Похоже, она запаниковала — она, привыкшая, что всё у неё всегда пишется быстро, азартно и вдобавок с завидной регулярностью…

И всё равно — разве вышеперечисленное само по себе могло её остановить? Да наоборот, должно было б только подстёгивать и давать дополнительные стимулы. Стимулы преодолеть болезнь, обустраиваться в Москве; стимулы жить как-то по-новому — и по-новому же писать. Столько всего могло быть ещё впереди, в её тридцать четыре-то года, когда многие только начинают печататься!..

И ещё, конечно, внезапная смерть отца. Будь он жив, она не пошла бы на это ни за что. Ни за что и никогда. А тут… В общем, каждая причина сама по себе была совершенно недостаточной для такого шага. А вот их совокупность, настигнувшая как-то разом, оказалась, точней показалась ей вдруг совершенно неподъёмной. Я склоняюсь к этому.

Короче, когда после её операции прошло чуть больше недели, в Краснозёрске не стало Колесникова — инфаркт, от которого не смогли спасти в местной больнице. Я ничего не знала об этом — некрологи прошли не в тех изданиях, которые могли бы попасть мне на глаза.

Кира сама не вполне ещё оправилась, чтобы руководить похоронами — но, к счастью, народу провожать Колесникова набралось много, и нашлись люди, всё как надо организовавшие. Её отвезли в Краснозёрск на машине, а потом, после того, как там справили девять дней, привезли назад. Ей надо было готовиться к этому длительному послеоперационному курсу лечения… Но она не стала готовиться, а в один из дней на той самой квартире знакомых, где мы с ней последний раз сидели и строили планы, приняла снотворное — ту оптимальную дозу, что гарантирует сон вечный.

Откуда она знала про эту дозу, про сочетание нужных таблеток и где могла их достать? Про первое и второе, судя по всему, она вполне могла аккуратно выведать у разных, например, медсестёр, когда лежала в больнице, — её коммуникабельности хватало для подобных вещей. А достать теперь не такая уж проблема, проблема всегда в деньгах, а они у неё имелись.

Что говорить, всё было сделано отнюдь не спонтанно, все детали хорошо продуманы. Правильно просчитано время, за которое всё должно осуществиться, с гарантией, что никто из хозяев не вернётся и ничему не помешает. Оставлена записка с извинениями перед ними за такой принеприятнейший сюрприз, и с дельными распоряжениями по поводу похорон — распоряжениями такого рода, что сводило все хлопоты к минимуму. Оставлены деньги, с лихвой покрывающие все материальные и моральные затраты.

Оставлены также и завещания, которые она успела составить и заверить, как полагается, — включая и то самое, вызвавшее в её окружении недоумённый ропот, переходящий в откровенную подозрительность. То, которое гласит, что наследниками всех авторских прав на имя Колесниковой Киры Вадимовны назначаются в двух строго равных долях Ознобишин Никита Алексеевич и Баринова Елизавета Витальевна (необходимые сведения прилагаются).

Ведь известно — у нас, у русских, дружеские связи важнее родственных; что тут можно ещё добавить?

ЭПИЛОГ, ТИПА…

Вчера была пятая кирина годовщина, и мы впервые её не отмечали, так как отмечать отныне в этот день придётся совсем другое событие. Год назад, аккурат на годовщину четвёртую, у нас с Ником, по формулировке друзей-приятелей, «скоропостижно родилась» дочь, так что в центре всего оказался пирог со свечкой.

В общем, как-то само собой получилось, что, погрузившись с головой в кирины дела (собрать её архив, а также въехать в хитросплетения современного издательского бизнеса оказалось занятием ох и не простым — горячий выдался первый год, но это совсем другая история!), жить мы стали вместе, тем более Ник тогда как раз и так перебирался в Москву. Ну, а потом, когда отважились оставить ребёнка, то и известили о своих отношениях родное государство, расписавшись в ближайшем районном загсе. (Некоторые товарищи уверены, что Кира словно бы специально так распорядилась, благословив… но это, конечно, всё ерунда — или уж очень сильная натяжка!)

Так вот, значит, год назад мы отправились в Краснозёрск довольно большой компанией — включая одного финна и одну итальянку (Киру сейчас где только не бросились переводить, даже в Китае, но почему-то именно в Италии и Финляндии, таких разных странах, успех самый впечатляющий). Май в Краснозёрске стоял совершенно пленительный. На тесном старом кладбище при церкви Андрея Первозванного одичавшая сирень просто-таки буйствовала. Хоронить здесь вообще-то было запрещено лет тридцать назад — всё-таки почти центр города, расширяться давно уже некуда… Однако у Колесникова положение всегда было особым, и он в своё время выбил разрешение положить жену на одном погосте со своим дедом, тем самым купцом, и бабкой, чтобы потом и его самого ухитрились как-то втиснуть в это малое пространство у самой кирпичной ограды, которое тогда выделили — теперь над ним и женой общий дубовый крест.

В самом же уголке там примостилась маленькая мраморная плита с лаконичной надписью — однако это Кирино захоронение на самом деле чисто символическое; урна, неглубоко там зарытая, практически пуста. По её распоряжению прах тогда развеяли на валу, стоя лицом на северную сторону. Вид отсюда расстилается, кстати, достаточно урбанистический — тут и самая оживлённая в городе дорога как на ладони, и центральные улицы с теснящимися белокаменными особнячками, ныне сплошь вотчинами чиновничье-торгового назначения. Однако слева на высоком холме хорошо просматриваются башни Знаменского монастыря, теперь снова действующего, справа подступает озёрная гладь, а если смотреть прямо, то можно даже разглядеть и крышу колесниковского дома… В общем, почти весь небольшой, но вполне полноценный, настоящий город, что удивительно сохранил свою старину, почти ничем не извратив, не нарушив. Много ли у нас ещё таких осталось?..

Все мы после церкви и кладбища пришли сюда — постоять, помолчать, пока не прогорят в траве маленькие свечки. Конечно, не по-христиански такой уход и такие вот похороны — будь жив Колесников, последнего он точно не дозволил бы — но чего уж теперь… Во всяком случае, Кира решила раствориться в пространстве совершенно замечательном — оказывается, она несколько раз говорила это Нику и прочим друзьям ещё в ранней юности, потом напомнила и в той записке… Так что воля выполнена, а для нас это главное.

Ну, а затем все двинулись гудеть на колесниковскую квартиру, где столы уже были наготове. Квартиру эту старший кирин брат из Самары, давно вошедший в права наследования (мы, кстати, удивляемся, как это ни один из незаконных колесниковских отпрысков до сих пор не вознамерился этого оспорить!), всё пытается продать городу под музей Колесникова — или, если угодно, Колесниковых. За символическую, как он утверждает, цену — но город так пока ни на что не решается, бюрократия тут, как и везде, будет тянуть и выгадывать до бесконечности. Так и стоит квартира в основном взаперти; но в мае месяце её любезно открывают для справления обеих годовщин.

Вот, стало быть, все и потянулись туда — всё более бодрым шагом в предвкушении выпивки; мы же с Ником чуть приотстали, шли медленно, элегически наблюдая новшества, что появились за год — вон, стандартный, с иголочки, мини-маркет открыли, а вон, на площади, как и на всех, впрочем, улицах с нормальным асфальтом, дети на роликах — волна московской моды как поднялась несколько лет назад, так и докатилась до самого Краснозёрска…

И тут, уже совсем близко от дома, меня вдруг прихватило с нездешней силой. На ровном месте, ни с того, ни с сего — до родов вообще-то оставалось два месяца, и чувствовала я себя нормально, даже, можно сказать, отлично!..

От неожиданности я так вцепилась Нику в предплечье, что синяк продержался до дня моей выписки (мне это было потом наглядно продемонстрировано). Он, хотя и перепугался, но сориентировался быстро: мол, спокойно, движемся вон в ту сторону, дворами, тут близко. Я заныла умоляюще: погоди, а может, это и не то совсем?! А вот там и разберутся, давай-давай, без паники, тихонечко…

И мы как-то доковыляли до соответствующего учреждения, где в своё время родились и Ник, и Кира — бывшей земской больницы, между прочим. Сдавши меня там на руки кому следует и прежде, чем убежать за моим паспортом, он успел сказать: «Ну, я не Колесников ненормальный — мне, пожалуйста, умную, но покладистую!». Однако я тогда была не в состоянии реагировать на подобные шутки.

Впрочем, меня там приняли, как родную, ибо изнывали от скуки, — рождаемость-то в городе чуть выше нуля, да и большинство предпочитает отдельный роддом в Приозёрном, а не это отделение обычной старой больницы. Подойдя к осмотру с напряжённым вниманием, они нашли в начавшемся процессе специфическую накладку (медицинские термины опускаю) и, решив не рисковать, прямиком отправили меня на хирургический стол…

Потом, когда я с трудом отходила от наркоза, одна юная медсестричка прощебетала что-то насчёт того, будто у меня случилась точно такая же физиологическая коллизия, как у самой мадонны, только, мол, у неё в результате мальчик, а у меня — девочка. Я была не вполне адекватна, так что пробормотала — мол, вроде да, что-то такое слыхала, но вот только не про операцию в пещере… Оказалось, что ничегошеньки-то я не слыхала — а ещё москвичка! — речь о Мадонне, которая Луиза Чикконе, и которую, стало быть, прооперировали где-то на Западе не хуже, чем меня в Краснозёрске.

Ну, а Никита, значит, дождавшись в приёмной сообщения о результате (за всё про всё ушло часа два с половиной, не больше), отправился успокаивать растрёпанные чувства на поминки, где на него закричали: «Куда вы делись, вообще?! Где Вета? Без вас начинать не хотели! Волноваться начали!» и т. п. Услышав же ответ, одни начали нервно смеяться, другие отказывались верить (а вправду, не все ведь и знали; на мне, например, был плащик, привезённый из Англии — такого покроя, что можно и вообще ничего не заметить). Но, в конце концов, поминки быстро переросли в одну грандиозную здравицу — конечно, к неудовольствию некоторых кириных родственников и знакомых (эти, мол, «деньги к деньгам», и тут, значит, отличились, внесли в такой день непорядок и сумятицу!), однако чего нам стесняться — если ей самой, Кире, подобное развитие событий очень бы даже понравилось, могу поручиться!

В общем, народ веселился и на другой день, и на третий (только затем стали разъезжаться), в то время как мне пришлось томиться взаперти — заведение тут было старорежимным: отцов и посетителей не пускают, младенцев приносят кормить и снова уносят… В большой палате нас поначалу было аж трое: я, попадья и бомжиха — точнее, бродяжка, как это тут именуется.

Последнюю, впрочем, я толком не видала — покуда приходила в себя, то да сё — она как раз успела малость отлежаться и сбежать, оставив после себя стойкий запах какой-то сильной дезинфекции, каковой её для начала санобработали; сбежать, как мне сказали, в третий раз подряд — обогатив, стало быть, родное государство уже тремя новыми душами. Попадья же в свои двадцать семь лет произвела (прошу внимания!) восьмого ребёнка — впрочем, выжило из них пока только пятеро; чему удивляться при подобной демографической эксплуатации отдельно взятого организма…

— Не палата, а социальный срез общества! — наставительно прокомментировал мне это завотделением — молодой ещё, разговорчивый мужик. — Вот на ком рождаемость-то на Руси теперь держится — на бомжах-бродягах да на служителях культа! А с вас, обычных, что возьмёшь: тридцать пять лет — нет, в самом деле тридцать пять? Ни за что б не дал, ну, видно, биологический возраст меньше календарного, бывает — первый ребёнок, он же, небось, и последний. Куда катимся?..

Крыть было нечем. Попадья, похоже, относилась ко мне не намного лучше, чем к бродяжке, а как иначе ей было относиться к особе, прибывшей прямиком из гнусного столичного мегаполиса, в браке церковном не состоящей, да которой вдобавок даже и пострадать-то практически не пришлось — нет, таким не спастись вовеки… Она почти не разговаривала, а только читала какую-то свою религиозную литературу; выглядела старше меня, в глазах горел огнь нездорового фанатизма.

Шов мой ныл довольно противно; я потихоньку бродила по почти пустым коридорам и от нечего делать пыталась представить, что ждёт каждую из новорожденных (все три были девочками). Из фантазий этих, правда, мало что получалось вразумительного: в мыслях о собственной было много суеверных страхов, о той, что родилась с алкогольной зависимостью и теперь готовилась в Дом малютки и далее по соответствующему этапу, думать было слишком тяжко…

Насчёт же поповской дочки можно было не сомневаться — детство её ждёт достаточно безрадостное, полное бедности, суровых постов и всяческих ограничений, а также обязанностей по уходу за младшими братьями-сёстрами, которые, несомненно, не замедлят появиться следом… Интересно, а что будет, если она вдруг взбунтуется от жизни такой (продолжала фантазировать я), да и начнёт, допустим, тайно почитывать запрещённую литературу — например, книги своей землячки Колесниковой? Или тайно посматривать запрещённые фильмы — допустим, тот, что начнут снимать в конце года по первому кириному роману (при всём нашем скепсисе к возможностям экранизаций эта обещает быть приличной работой), или — по тому незавершённому ею сценарию, который сейчас взялся дописать и довести до ума один действительно талантливый парень…

…Потом постепенно стали поступать новые мамочки, но тут-то нас как раз и выпустили на волю, сочтя моего младенца вполне жизнеспособным (даром что семимесячный), и меня также. И мы ещё больше месяца прожили у Никитиных тётушек — те всё никак не хотели отпускать; кудахтать над спешно приобретённой детской кроваткой то и дело прибегали Апрелина Ли, Таня Озаровская и прочие знакомые…

А когда мы решили тут прямо и крестить, во всё той же церкви Андрея Первозванного, — то танина дочка Клашка пошла в крёстные матери, а крёстным отцом стал вышеупомянутый финн Арво, наш приятель, не так давно перешедший в православие и специально вновь сюда приехавший; оба впервые выступали в такой роли и чрезвычайно этим гордились. Что ещё сказать? Да, окрестили Елизаветой, решив, что если уж фамилия у неё будет по Никите, то имя — пускай моё, для равновесия.

Как-то тут недавно я возвращалась с одной деловой встречи. Алевтина, которая ушла из своего магазина и работает теперь у нас приходящей нянькой, вместе с крошкой Лиз встречали меня у метро. Толкая коляску и покрикивая на собаку, крутившуюся тут же (у нас ещё есть эрдель, приданое от мужа), что-то веско втолковывая Алевтине через плечо, я вдруг почему-то на мгновенье увидала себя словно со стороны, будто бы чужими глазами — и подумала: ну, ты, Вет, прям матёрая тётка стала, любо-дорого смотреть!

В самом деле: моя прежняя некая невзрослость, незрелость, от ощущения которой всегда слегка комплексовала, похоже, на глазах отступает под натиском солидной уверенности. Взять эти издательские дела: если вникнуть как следует, обнаружится, что многое там вообще чуть ли не на грани с криминалом — но ничего, мы с Ником тоже не лохи; так вот, я теперь практически сама всегда веду переговоры, заработав репутацию особы дотошной и неуступчивой (Ник больше занят сайтом). Я, кстати, также давным-давно позабыла, что когда-то путалась в компьютерно-интернетных заморочках. Я вот-вот сяду за руль. Если всё сложится хорошо, то осенью меня даже должны принять в Союз художников — Ник настоял, чтоб я засветилась на нескольких выставках, затем собрала какие-то документы и — вот, пожалуйста… Хотя, надо сказать, в последнее время мастерить что-то своё доводится куда как редко — по понятным причинам.

…Однако: любо-то любо, дорого-то дорого, а и тоскливо вдруг отчего-то стало — хоть заплачь! И подумалось совершенно отчётливо: эх, сравнится ли всё это, вместе взятое, с тем тревожным трепетом и одновременно предощущением счастья, от которого я вся вибрировала, когда ничтожной самозванкой заявилась к ним десять лет назад в ту мастерскую на Петроградке? Да нет, пожалуй…

Не послала б я разве к чёрту все эти успехи и доспехи, если б просто можно было бы вернуть Киру, или, точнее, вернуться к ней, туда, где можно и спеть что-нибудь вместе, и набродиться по новым маршрутам, и уболтаться про всё на свете, разве только не про сюжет новой книги — это всегда из суеверья держалось за табу — но оттого и азартней было ждать её выхода… А, впрочем, пусть бы она и не написала больше ни строчки, или стала писать заметно хуже — есть нам разница? Да никакой…

Однако, жизнь с нами не советуется, а идёт так, как считает нужным идти. Вот сейчас мы почти подготовили четырёхтомник, где всем вещам будут возвращены первоначальные, авторские названия, а те прежние, коммерческие, пойдут в скобках либо через «или» («Корень красоты, или Трудовая книжка натурщицы», например). Скоро должна состояться и первая конференция по творчеству Киры Колесниковой — давно пора, между прочим, если статьи о ней печатают филологические журналы у нас и за бугром, а в городе Новосибирске, по слухам, пишется первая кандидатская диссертация…

Ну, а когда кто-то из многочисленных друзей бросил клич — писать к её сорокалетию воспоминания, то я как-то совершенно непроизвольно села, машинально завела файл и… неожиданно для себя самой накатала свой мемуар. Быстро и без оглядки, как на душу легло. Предложила, кстати, заняться этим и Нику, но тот со сдержанным негодованием ответил, что пишет — только маслом, и вообще… Явно подразумевая под этим «вообще», что все сейчас такого понапишут да ещё и наопубликуют — только держись, а зачем, спрашивается, тем более когда времени прошло всего-ничего…

Стало быть, на днях я вот это всё закончила, выправила и распечатала для него персонально. Позавчера он дочитал и, не сказав ни слова, пошёл гулять собаку на ночь. Лиз, слава богу, спала крепко; я тоже залегла и сразу вырубилась. Ну, а с утра пошла привычная маета, плюс ещё ж этот день рождения — возня с пирогом и проч. Словом, не поговоришь.

В конце концов, ближе к вечеру собрались и попраздновали: мы в полном составе, Алевтина да Пашка. Пашка, кто бы мог подумать, нынче выровнялся и стал вполне справным тинейджером — бренчит на гитаре, мечтает о мотоцикле, в Интернете — как рыба в воде… Даже учится относительно неплохо! Но самое удивительное — охотно возится с племянницей, хотя я бы на его месте этим манкировала всячески: Лиз у нас девушка скандальная, вечно чего-то требует, первые свои слова не лепечет, а выкрикивает, пытается не ходить, но бегать, отчего постоянно падает и орёт пронзительно… Словом, даже бедный пёс старается держаться подальше, а уж мы от такой её активной жизненной позиции еле ноги таскаем — и это, говорят, только начало!..

Вот и сегодня — ото всяких ярких подарков, надувных шаров и задувания свечки она так перевозбудилась, что потом, когда Ангелина с Пашкой ушли, утихомирить и уложить её удалось с превеликим трудом.

После чего мы с Ником в изнеможении вернулись за стол. Он засел с таким оттенком своего знаменитого молчания, что немудрено было догадаться, по какому оно на сей раз поводу.

— Да успокойся ты! Если и впрямь дело дойдёт до этого сборника воспоминаний — то сокращу всё, что можно… точнее, перепишу по-новому! А этот вариант — считай, для домашнего пользования. Пока, во всяком случае.

— Ты-то — сократишь и перепишешь. А вот эти деятели — наоборот, все свои откровения рады будут напоказ выставить. Да ещё и небылиц добавить — поди проверь! — проворчал Ник, но с явным облегчением. А потом вдруг мечтательно произнёс с вообще-то не свойственной ему простодушной хвастливостью: — Ну, а если б я написал всё, как есть — это был бы самый непроходной вариант!

— Кто б сомневался! — сказала я, хотя на самом деле неизвестно, какие, действительно, новые и интересные, если даже не скандальные, подробности ещё будут всплывать — ведь оба мы, в конце концов, знаем кирину биографию далеко не в полном объёме…

А она, что и говорить, пожила мало, но содержательно; в целом — довольно неплохо и даже весело среди нас пожила, если посмотреть объективно. (Потому я, кстати, и не удержалась от сего эпиграфа.)

…Тут послышался будто бы писк из детской — да что ж такое-то, в самом деле! Однако, устремившись туда, мы нашли Лиз крепко спящей — со сжатыми кулачками и упрямым выражением лица: от кого она, интересно, всегда так обороняется во сне? Должно быть, просто кошка во дворе мяукнула — в этой нашей новой квартире стеклопакеты поставить руки пока так и не дошли.

Малость полюбовавшись на своё творение, мы вернулись в большую комнату. Чтоб выпить, наконец, уже не чокаясь — чего там у нас ещё осталось…

                2006 г.