Там, где я не буду. Там, где я была единый рассказ

Пока мы малы и заняты детскими играми, вокруг нас, как в параллельном
мире, живут взрослые. В течение дня они то и дело проникают на уровень
малышни, чтобы проследить за нами. Спускаются к нам сверху. Но в целом
взрослые живут так, будто их истории проносятся мимо нас незамеченными.

Люди Еррорд Маса

В моем далеком ереванском детстве было много деревянных поверхностей -
дверей, табуретов, заборов - с таким вздувшимся покрытием, отходившей
кусками краски. Например, забор колдуньи тети Рипсик во дворе детского
садика, двери нашего чулана на балконе, которые, кажется, дед сколотил
сам, когда вышел на пенсию. А на моем любимом табурете, краска никогда
не вздувалась. А вот огромные, ароматные фрукты на ней всегда были. На
тарелочке. Помните какие тогда были фрукты? Огромные... А на табуретке,
потому что она была как раз мне по росту. Еррорд Мас пах тогда фруктами и
зеленью так, как не пахнет сейчас. Еррорд Мас – самый удивительный район
Еревана.
Дед Никал жил этажом ниже. Когда мы сильно шумели, кто-то из его
квартиры брал швабру и стучал ею по потолку. Тогда бабушка говорила, что
сейчас дед Никал рассердится. Мы утихали, хотя соседа никто не боялся. Но
это был условный знак — дядя Никал рассердится, значит пора переходить к
более тихим играм.
Никал был ветераном Великой Отечественной. Летом из-под его рубашки
виднелась страшная багровая рана, ожег полученный им в горящем танке, из
которого он каким-то чудом успел выбраться. Все детишки подъезда вот так
условно боялись раны деда Никала.
На первом этаже жили дядя Норик и тетя Роза, интеллигентная пара, Две их
дочери Люся и Ира считались первыми красавицами Еррорд Маса. Семья
часто уезжала в родительский дом в Аштараке. Весь подъезд в случае
болезни детей обращался к тете Розе или приезжал к ней в больницу сдавать

анализы. Она никогда не отказывала, а когда мы переехали, даже приезжала
осматривать нас с сестрой на другой край города.
А маникюр весь подъезд делал у тети Юли, жившей на нашем этаже.
Некоторые у нее еще и стриглись и шили платья. Ее квартира пахла
идеальной чистотой. Всю жизнь курчавая ассирийка тетя Юля носила
аккуратную короткую стрижку. Я помню ее еще рыжей. К концу жизни ее
прическа поседела, но не изменила своей формы. С самой верхней полки
книжного шкафа тети Юли с обложек пары художественных альбомов
смотрел усатый мужчина. Я помню его имя - Рачья, помню его работы, тетя
Юля давала мне полистать, когда я стала старше. Это был ее брат. И иногда я
просматриваю электронный каталог Национальной галереи Армении,
надеясь узнать, вспомнить его картины.
А напротив Юлии жила тетя Грануш. Ее дом был совсем другим — тоже
идеально чистым, но совершенно по-другому. В мире тети Грануш было
очень уютно и тепло: он состоял из пледов, ковров, подушек и ее любви. Если
тетя Юля выкладывала на пол чугунные копии советских монументов, чтобы
я не мешала ей пообщаться с бабушкой, то тетя Грануш заваливала
игрушками — резиновыми клоунами, голубым пуделем, и чем-то еще. Один
из ее сыновей стал моряком. Сосед-моряк в Армении это из жанра
фантастики, но таки он у меня был! А ее муж дядя Серож водил троллейбус.
И я не могу вам передать это чувство, когда едешь с дедом в троллейбусе, и
никто не знает водителя, а ты ему такая «Дядя Серож, а мы скоро доедем?!».
Пока бабушка готовила, я играла на балконе, чтоб была под присмотром.
табуретка была мне как барная стойка. Рядом с домом шумел рынок, откуда
доносился запах зелени и фруктов.
А однажды я обнаружила, что ничего этого больше нет. Нет краски, которая
вздувается на деревянном покрытии.
Нет в доме моей бабушки табуреток, служивших мне барной стойкой. И
бабушки моей нет, и никого из упомянутых здесь соседей Еррорд Маса кроме
тети Иры, разве еще колдунья Рипсик все еще смеется над клиентами, ну так
она и не из нашего подъезда, и вообще из другой сказки. Все они навсегда в
моей памяти, как и фруктовый запах рынка, по которому я каждый раз
тоскую, навещая семью двоюродного брата в той самой квартире, здороваюсь
с внуками тети Розы, пытаюсь узнать в детишках тех, с кем играла очень
много лет назад. Но — все другие, всё другое. Только солнце Еррорд Маса
такое же золотистое и горячее, и все так же виднеется из окна родильный
дом, в котором я появилась на свет. Все-таки это волшебное чувство,
смотреть на место, где ты родился.

Чей-то забытый дом
Нужно было получить справку. Уже не помню, какую и о чем — моя подруга

оформляла бумаги на выезд в Америку. Давно это было. Мы пришли по
адресу — улица Абовяна, чего-то там. Старенькое, старенькое двухэтажное
здание, облупленные стены, скрипучий пол. Как счастливо новое поколение,
не видевшее советских и особенно постсоветских учреждений... Справку
выдали.
— А знаешь, здесь жила только одна семья, — сказала я на лестнице.
— Это как?
— Мы в особняке богатой семьи. Смотри, в стене ниша, она просто
закрашена. Могу поспорить, что на стене была фреска. А тут, видимо
большая люстра — смотри, след остался. Это парадный вход. Под лестницей
должен быть черный выход во двор.
— Ого! Спасибо, что сказала. Как необычно...
-Посмотри, все эти одноэтажные дома принадлежали семьям. Внизу обычно
жила прислуга, на втором этаже хозяева.
Мы предположили, что именно по этой причине многие ереванцы терпеть не
могут квартиры на первых этажах даже современных панельных зданий.
Мы заглянули под лестницу. Дверь во двор была завалена мебелью.
Прошло много лет. Подруга осталась в Америке, вышла замуж за ирландца,
который вскоре стал учить стихи Туманяна на языке оригинала. Как-то раз
меня занесло во дворик старого здания где-то в районе Вернисажа. Со мной
был парень с камерой. Да-да, я так стара, что застала камеры VHS.
Тигран что-то снимал, а я ему рассказывала, что вот этот вот краник во дворе
— часть первого ереванского водопровода, который построили в 1890-е. Из
подвала вышел мужчина:
— Вы не к нам?
— Нет, мы просто решили поснимать.
— А, я думал к нам. Тут у нас архив...
Ну конечно, он нас впустил вниз, в подвал, где хранились уголовные дела
всея Армении. Мне стало очень грустно. Эти пыльные папки хранили
истории о людях, которых давно не было в живых. И сам он был так похож
на призрака, в этом старом здании, среди деревянных полок, на которых
годами пылились чьи-то судьбы.
А через год я попала в тот самый особняк, которого больше нет — в «Адама и
Еву», больше известном, как «Клуб Африкянов». Пишу об этом с болью,
когда-нибудь напишу подробно и отдельно, а пока скажу, что мне показали
его от подвала до квартир его несчастных жителей. В этом когда-то
блистательном доме, с сохранившимся мрамором парадной и кое-где даже

затейливой лепниной был плотно заселен советскими гражданами. По
иронии судьбы, это были весьма неимущие люди. Очень неимущие. Их
беспокоило, что особняк, с которым была связана история их семей, особняк
историю хозяев которого они с гордостью передавали из уст в уста
разрушался — и это в 2000 году, задолго до сноса.

Вскоре я уехала из Армении. Особняк снесли, несмотря на то, что ереванцы
кидались под колеса бульдозеров. И спустя двенадцать лет я приехала
поплакать на его руины. В земле торчали остатки африкяновских подвалов.
Что стало с жителями этого дома-призрака? Где они теперь?
Прошло еще какое-то количество лет. Ереван оттаял, он возвращался в свое
обычное богемно-безалаберное состояние. Я везла из Москвы какую-то
книгу для дочери моего коллеги.
— Спасибо, сказал коллега, — пошли пить кофе.
— Слушай, Ованес, я очень люблю кофе, но я больше не могу.
— Э, ну ладно не кофе. Но я должен показать тебе Далан!
А ну да, Далан же, Далан, которым прожужжали все уши. Я всем отказала
любоваться на это заведение, но Ованес не позволил соскочить, и мы вышли
во двор.
Довольно потрескавшийся асфальт — как везде в Ереване от жары,
виноградный «потолок» и тот самый старый-старый краник, от водопровода
проложенного в 1890 годах. Краник был обложен яркой смальтой. Сердце
екнуло. Это был тот самый дом, который я много лет назад показывала
подруге. Я села в кресло совершенно обмякшая. Люди болтали за столиками.
Их было гораздо дольше, чем в 1890. Но суть ведь была та же, не так ли? По
вечерам во дворе приличного ереванского дома полагается беседовать за
чашкой чего-нибудь.
— Посмотришь галерею? — спросил Ованес.
Я кивнула и пошла наверх. Старый скрипучий пол, конечно же красный.
Красный пол из досок. Старый камин. Я дотронулась до беленой стены, и
мысленно извинилась перед отсутствующим художником: не было никаких
сил смотреть его прекрасные пастели. Я трогала стены и ревела, надеясь, что
меня никто не видит.

А дядя Вилик был немец
В квартире моей бабушки был аккуратный чулан, из которого жена дяди

устроила аккуратную гардеробную. Мы с кузенами обожали забираться под
развешенные плащи и платья с фонарем и рассказывать жуткие истории про
привидения.
А еще мы иногда забегали к этим соседям по площадке. Дядя Вилик, тетя
Роза, их дочь Фрида. У меня никогда не возникало вопросов, почему их так
звали, я считала, что это обычная армянская семья рабочих. Если мы
прибегали вечером, дядя Вилик включал нам армянские «Спокушки»,
которые дома мы обычно не смотрели, почему-то у дяди Вилика и тети Розы
передача становилась интересной как-то сама собой. Так уж повелось. У дяди
Вилика на бледной, как бумага коже, синели татуировки. Они были чуть
темнее его небесно-голубых глаз.
— А дядя Вилик был немец, ты знала? — спросил меня спустя много лет
двоюродный брат Мартин.
— Немец? Вот это да! Нет. Но как так?
— Его звали Виллиам, и фамилия немецкая. А наколки помнишь?
— Еще бы!
— Он сидел. По-моему, даже родился в ссылке, родителей сослали как и всех
немцев перед войной.
Я была потрясена. Квартиру, в которой жил в последние годы уже одинокий
дядя Вилик, давно продали, и я не знаю, где он, жив ли. Когда моему брату
Анушавану было лень звать маму к телефону, он говорил ее подругам что она
у соседей. «Мама у Вилика!» — сказал он в очередной раз. «Ануш, перестань
шутить, опять ты начинаешь! Немедленно позови мать!» Доказать, что она
на самом деле у соседей он в тот раз так и не сумел.
А дом их опустел за месяц, кажется, в 1994 или в 1993. Фрида уехала в
Москву на заработки. Оттуда ее привезли в гробу. Никто так толком и не
понял, что случилось. Москва, девяностые. Дочь была совсем маленькая.
Фрида была в разводе и собиралась снова замуж. Ее хоронили они оба —
бывший муж и жених. Только теперь, спустя годы спрашиваю — как же он ее
отпустил, почему? Кто знает? Через месяц от горя умерла бедная тетя Роза.
Дядя Вилик остался один с внучкой.
Отец пришел забрать ее в свою новую семью. Его жена очень тепло
относилась к девочке. Но они поняли, что старику без ребенка будет совсем
тяжело. К тому же их квартира была недалеко, так что малышка жила на два
дома. Пару дней с дедом, пару дней у отца с мачехой.
Однажды я встретила их на улице. Он сказал, что водил внучку на оперу
«Ануш». Это так потрясло меня. Ребенку было всего лет пять, а он ее в оперу.
Стишки, песенки, считалки — он занимался с ней регулярно, спрашивал у
соседей как варить ребенку обед, как правильно ее одевать. Соседки по

очереди заглядывали помочь. Отец девочки просил Вилика не беспокоиться,
но на него шикали соседки всем подъездом — оставь человеку его

последнюю радость. Где теперь эта девочка, которую чистокровный немец-
дед водил на оперу «Ануш»? Ей теперь должно быть около тридцати.

Надеюсь, у нее все хорошо.
А в их квартире, как и в квартире моей бабушки живут совсем другие люди.
Их дети, наверное, прячутся в чулане, если только никто не разобрал старый
чулан. И наверное, они тоже забегают к соседям.

Тетя Зарик знала Розу Люксембург. Ну, почти

Первое воспоминание о ней такое: мы в гостях у родственников. Над нами,
играющими на ковре воркуют три старушки. Ее я запомнила, особо - во всем
Ереване это была единственная русскоязычная старушка в платочке. Платок слегка
сполз, и я с ужасом увидела, что у тети Зарик почти нет волос. Она была очень
живая и подвижная, в ней не было наигранной лености дамы в летах. И даже тогда,
будучи совсем маленькой, я улавливала несоответствие облика ее поведению, речи,
манерам. Она была подвижна и улыбчива, как девчонка.
Мы с кузеном выросли, и нам стали давать небольшие поручения. Однажды послали
к тете Зарик с каким-то пакетом. Брат тихонько шепнул мне, чтобы я попросил воды.
Когда тетя Зарик ушла на кухню, он положил три рубля ей на стол и прикрыл их
чем-то. Воды не хотелось. Пришлось пить. Анушаван нервничал: нам нужно было
уйти, пока тетя Зарик не обнаружила трешку.
По лестницам мы бежали, глотая воздух, чтобы она не отправилась за нами в погоню
с этими деньжищами. Брат сэкономил их на завтраках. Он очень жалел тетю Зарик,
которая как выяснилось, когда-то была его няней. Когда мы стали еще старше, Ануш
накопил еще больше денег и купил модные электронные часы: заметил, что в доме
Зарик часов вообще не было. Этот поступок вызвал мое восхищение, как если бы он
купил ей машину. А теперь, когда их обоих нет в живых, воспоминание об
электронных часах из комиссионки наворачивает на мои глаза слезы.
Образ тети Зарик, русскоязычной старушки в платке, раскрывался с годами. Сначала
я узнала что она, оказывается, была пианисткой. Пришлось отказаться от сцены,
когда выпали волосы, сказали нам как-то взрослые. Разве нельзя было купить парик?
— спросили мы хором. Но нам ничего ответили.
Настоящую историю этой удивительной женщины я узнала уже взрослой. Зарик
рано потеряла родителей, и ее удочерил театральный критик Айк Гюлюкевхян. Ну,
это в энциклопедиях пишут о нем, как о критике и литераторе. Была у него еще
профессия: революционер. Учился в Германии, приобщился к борьбе за светлое
будущее.

Гюлюкевхян работал с Розой Люксембург, Францем Мерингом, Карлом Либкнехтом.
В 1914 его арестовали. Затем освободили, после чего пришлось вернуться в родные
края. Гюлюкевхян — первый редактор «Голоса Армении» — в те времена газета
называлась « Коммунист».
В 1937 году Гюлюкевхяна арестовали. И тогда юная Зарик, талантливая пианистка,
поехала в Москву. Говорят, она приходила на Красную Площадь несколько дней
подряд, и каким-то образом узнала, когда будет проезжать Берия.
Девочка Зарик кинулась ему под машину. Ее, разумеется, схватили и отвели куда
следует. Через что пришлось пройти юной девушке, мы даже не можем
догадываться, но ей удалось докричаться до самого Берии. Айка отпустили. Он умер
в начале пятидесятых. А у Зарик стали выпадать волосы, и она отказалась от
карьеры пианистки.
Удивительно, что самыми смелыми людьми вокруг нас оказываются болтливые
старушки в цветастых платках, а не суровые хмурые люди с тяжелым взглядом. Тетя
Зарик знала Розу Люксембург через одно рукопожатие. Получается, что я ее знаю
через два. Да что там Роза! Я видела саму Зарик Гюлюкевхян, которая отдала свои
волосы и карьеру, чтобы спасти приемного отца.