Мажьте!

Лиза была зелёной. Ее смех будил меня рано-рано. Все ей было смешно, знаете, особенно мои слюни на подушке или дырявые домашние футболки с супергероями. Она фыркала мне прямо в ухо в театре и кино, к месту и не к месту, ей было плевать, если честно. А еще она вечно что-то напевала, бубнила, вздыхала, причмокивала, барабанила пальцами по всему, что попадалось под руку. Все эти звуки клеились ко мне, забирались в уши и кололи мозг, так что хотелось закрыть ей рот, нос, отрезать пальцы и еще черт знает что сделать. В общем, типичная девица из какой-нибудь романтической комедии — это Лиза.

И да, если уж мы говорим о зеленом, то не стоит воображать себе листья деревьев, мягкую траву с капельками росы, скрипучие стебли тюльпанов... Это все не Лиза, нет. Лиза — это кислотная салатовая майка девочки-подростка из 2012 года. И нет, она такие не носила. Но раздражала так же. А я вроде любил ее некоторое время, носился с ней там и сям, прислушивался к бубнежу, ловил смех и жадно впитывал этот зеленый, пока он не стал слепить глаза и доводить до припадка.

Другое дело Мира — глубокий темный синий цвет. Она накрывала волной-спокойствием, голос ее падал вниз, полз ко мне по полу как туман и окутывал с ног до головы. На всем, к чему прикасались ее неизящные медленные руки, расползались пятна цвета глубоководья. Смотрела она внимательно и гипнотизирующе, так что после разговоров с ней я часто молчал и думал. Казалось, весь мир для нее — океан, а она огромный старый кит, редко поющий и одинокий. Я и сам чуть не стал таким китом, пока не опомнился. С синими лучше не связываться, они — водоворот, который утянет вас на дно — только матрас успеете надуть.

Выплыть мне помогла Катя. Просто в один день схватила меня за посиневшую от тоски руку и зажгла жизнь ярко-красным. Ее слова-фаерболы отлетали от стен моей квартиры и жгли, жгли постоянно. Ничего из сказанного ею не ускользало от меня. Но я не плавал в ее голове, как это было с Мирой. Я там гулял. Гулял вместе с ней, Катя ненавязчиво рассказывала про каждую тропинку, каждый камень и давала возможность самому выбрать дорогу. А перед ссорами она гудела. Ее красный темнел, становился бордовым и шумел, как шумит кровь в голове, когда долго проходишь под палящим солнцем. Я трогал ее злость голыми холодными руками, тушил как умел. Но возможно ли потушить солнце? Я ушел от нее быстро, как пробежал по раскаленным углям. Знал, что красный требует красного. Да хотя бы малинового. А я ни тот, ни другой.

Острое, говорят, надо запивать молоком. Моя белоснежная Саша потушила пожар, оставленный в моей душе Катей. Она, в общем, все подряд тушила, если быть честным. Но я любил ее за этот холодный ледяной белый. Александра (я любил ее так называть — короткое Саша, как мне казалось, отдавало желтизной) заставила мои чувства посветлеть: синяя грусть стала водянисто-голубой, фиолетовое раздражение расцвело сиренью... А возбуждение и радость порозовели, и я отчаялся. Уже по-серому отчаялся, черное сочное былое отчаяние кануло в такую же черную бездну. Я уже было заскучал по пылающей Кате, но быстро одумался.

И вот я смотрю на свои разноцветные пальцы, оглядываю зеленые плечи, на которые запрыгивали всевозможные звуки, исходящие от Лизы, щупаю бордовую грудь, развороченную катиными прикосновениями, приглаживаю волосы, измазанные поцелуями-побелкой Саши и всматриваюсь в синеющую безысходность во взгляде. Пытаюсь отыскать себя. Какой я? Оранжевый, бежевый, может быть, бурый... И не могу найти. Я будто холст — подставляю свои ноги, спину, руки, лоб — мажьте!

Краски-слова, краски-эмоции ложатся на меня слой за слоем, один покрывает другой. Их руки вырисовывают на моей душе невидимые узоры разговоров, прогулок, объятий...

Они здесь, на мне. А меня на мне нет. Так и получается, что разноцветный, не имея собственного цвета.