Здравствуй, мама!

     За окном тихо подкрадывался вечер. Солнце почти скрылось за соседней высоткой, прощально поигрывая  лучами.
     Тимка ждал маму с работы. Хотя сказать "с работы" - не совсем правильно. А точнее  - совсем не правильно. Он ждал её из театра. Нет, она не пошла на спектакль или концерт. Она сама участвовала в спектакле. Мама ходила в театр не развлекаться, она там служила. Тимкина мама - Инесса Одинцева - заслуженная артистка Советского Союза и России. Тимка был уже в таком возрасте, когда понимают, что это значит, и поэтому мамой своей безмерно гордился!
     И правда сказать, гордиться было чем! Мамочка его - самая прекрасная женщина на планете: высокая, статная фигура; тёмно-каштановые, кучерявые волосы, особенно красиво вьющиеся у висков; глубокие карие глаза с томным взмахом длинных ресниц. Знакомые мамы говорили, что и у Тимки такие же глаза - большие, круглые, блестяще-карие, цвета чая, золотящегося на солнце.
     И вся эта внешняя красота была надёжно, прочно одухотворена внутренним достоинством человека, твёрдо стоящего на пути добра. Об этом говорил взгляд мамы - прямой, серьёзный, без тени кокетства. Просто так она никогда не улыбалась, для улыбки должен быть значительный повод: например, он, Тимка. Он - единственный даже, пожалуй, кому мама улыбалась своими золотисто-чайными глазами вообще без всякого повода. Остальным же её улыбку, даже самую сдержанную, надо было заслужить.
     Наверное, поэтому многие, в том числе и мамины коллеги по театру, считали её чересчур суровой и категоричной, резкой, а иные - и своенравной. Всё это Тимке случайно доводилось слышать из обрывочных разговоров мамы по телефону с кем-нибудь из театра, или из разговоров мамы со своей младшей сестрой Ланой. Тётей Ланой, как её звал Тимка.
     Вот дураки-то! Эти люди, считавшие маму суровой и своенравной. Мама не была ни суровой, ни своенравной. Она была справедливой. Во всём. И в том, как надо играть, и как к кому относиться, и даже в личной жизни. Она не терпела измены, предательства. И в этом действительно была непреклонна: считала, кто предал раз, предаст снова. Наверное, потому у Тимки никогда не было папы. Хотя замуж мама пыталась выйти дважды. И оба раза её предали.
     Первый раз до свадьбы даже ещё не дошло, просто мама случайно увидела любимого человека  с другой девушкой. Мама тогда ещё была студенткой.
А второй раз, когда маме было уже где-то за 30. Она стала заслуженной артисткой, отбоя от поклонников не было, и ей показалось, что вот наконец-то она встретила его, того самого мужчину, который её оценит и примет такой, как она есть. И они даже поженились, и даже сколько-то лет прожили в браке. Но детей не было. Мама к этому просто не стремилась, она посвящала себя целиком своему делу, своему искусству.
     Как-то Тимке посчастливилось посмотреть в записи одно из маминых интервью, где её спросили о детях, о семье, об извечном материнском инстинкте, о желании любой женщины быть матерью. Неужели знаменитая актриса Одинцева всего этого лишена -  настоящей, а не сыгранной в кино или на сцене, жизни обычной женщины? На что мама им спокойно и просто ответила: "Да, это мой личный выбор. Потому что в театре, на сцене, больше настоящей жизни, чем в жизни за стенами театра." Мама говорила о внутренней жизни, которую ей приходилось проживать в своих героинях. В реальной жизни у неё такой возможности не было. Но всё знакомые, коллеги, поклонники только, сочувствуя, разводили руками, приговаривая: "Такая мама из неё могла бы получиться - заботливая, любящая! Ведь она же - мама-мама!"
    Тимка догадывался, откуда ветер дует: такое амплуа закрепилось за мамой из-за её киношных ролей. Ему особенно запомнилась  одна мамина роль, где она из-за своей деревенской, почти казачьей, внешности сыграла простую деревенскую бабу, подружившуюся, по сюжету фильма, с городской женщиной. Женщина рассорилась с мужем и от обиды хотела сделать аборт. А мама уговаривает её, усиленно окая от волнения: "Рожай, дура, рожай! Мужик - что ветер, покружил над твоей жизнью и дунул дальше, а дитё, оно завсегда с тобой будет." И плакала. И от этих её слов и слез тоже хотелось плакать. Зрители, особенно зрительницы, с трудом сглатывали ком у горла, силясь сдержать подкатывающие рыдания.
    И вот, когда мама, после второго предательства, перестала в конце концов стремиться выйти замуж или встретить того самого, решив отныне целиком посвятить себя искусству, у неё, как нежданный подарок судьбы, сродни непорочному зачатию у Богородицы, и появился Тимка - "чудо моё", как называла его в минуты особой нежности мама.
    Нередко тётя Лана с мамой разговаривали о прошлом. Особенно любили вспоминать детство. В такие дни Тимкину душу раздирали полу-радость, полу-ревность. Всё было не полным.
    Радость была потому, что тётя Лана приходила к ним в гости со своими детьми - Костиком лет девяти и Мишуткой лет пяти. И они не давали Тимке скучать: играли с ним, бросая ему маленький мячик, а он, визжа от восторга, бегал за ним, пытаясь поймать. Мама пыталась научить Тимку здороваться с племянниками и тётей Ланой. На что Мишутка искренне недоумевал и смеялся:
    - Тётя Ина, - называл он Тимкину маму, - зачем вы ему это говорите? Он
же не скажет...
     Тётя Лана тут же поспешно шикала на сына и, бросая обеспокоенный взгляд на сестру, преувеличенно ободряюще возражала:
    - Ну как это "не скажет"! Со временем всё скажет. Просто сейчас он ещё маленький и поэтому не умеет пока.
    Тимка тогда и правда ещё был маленьким, младше Мишутки и Костика. Ему не было и двух лет. Но ему всё равно нравилось играть с ними. И говорить он пытался. Правда, кроме мамы, его никто не понимал. Но ему было достаточно и этого: видеть, как в маминых усталых после театра глазах вспыхивают золотисто-чайные огоньки материнской гордости!
    А полу-ревность его неотступно начинала преследовать, стоило тете Лане с мамой ни с того, ни с сего вдруг вспомнить детство. Маме не было и четырнадцати, когда началась война. Та самая. Великая Отечественная. Тимке всегда казалось странным, почему войну, где никогда ничего, кроме ужасного и трагического, не происходит, называют "Великой"? Понятное дело, когда звание " Великий" получает какой-нибудь учёный или писатель. Но война...
    И вот, делясь воспоминаниями, мама с тётей очень любили рассказывать Костику, Мишутке и Тимке один случай из маминой тогдашней жизни. Их тогда, в самом начале войны, всей семьёй эвакуировали в какую-то глухую деревню, где кроме стариков и баб с малыми детьми никого больше не было. Их отец тоже сразу ушёл на фронт. Маме, как старшей из сестёр, пришлось взять на себя ряд обязанностей по хозяйству. Так, она должна была каждый вечер ходить в лес за хворостом, чтобы было чем растапливать печь. Вернее, они с сестрой ходили по очереди.
    В тот день была мамина очередь. И так получилось, что привычный путь в тот раз преградило срубленное кем-то дерево, и маме пришлось идти в обход. Возвращаясь домой с охапкой хвороста, она вдруг почувствовала, что под ногой нет земли, а она летит куда-то вниз, в разверзшееся ниоткуда пространство. Это была волчья яма, и мама туда угодила. Что она перечувствовала в тот момент не описать никакими словами! Справившись с первым страхом и шоком, попыталась выбраться. Но яма была слишком глубокой, а зацепиться было не за что. В лесу почти стемнело. На свой страх и риск мама решила позвать на помощь. В ответ - тишина. Только звуки вечернего, почти ночного, леса. И вдруг - чьё-то дыхание сверху, хруст веток. Рычание. Мама съежилась в яме и замерла. Судя по звукам, это был не человек. Волк? Медведь? Тучи в небе рассеялись, и в лунном свете, прорезавшем лесную тьму, мама увидела... кого бы вы думали? Соседского пса - Трезора. Крупную лохматую дворнягу.
     - Трезорка, Трезорушка! Ты?!
Трезор, окончательно узнав мамин голос, радостно залаял и запрыгал вокруг ямы. Мама, как и другие ребята в деревне, частенько подкармливала Трезора, а он иногда провожал её в такие вот лесные походы, словно охраняя. И мама, только спустя много лет после войны, смогла откровенно признаться, что именно в такие дни, когда её сопровождал Трезор, она не боялась ходить в лес. Пёс разорвал бы всякого, от кого могла исходить потенциальная опасность.
    И вот тогда, увидев преданный взгляд Трезора, его отчаянные прыжки в попытках что-то сделать для неё, услышав жалобное поскуливание, мама смогла, наконец, по-настоящему успокоиться и принять правильное решение. Выбрав наиболее крепкую и длинную хворостину из своей охапки, мама взялась за один её конец, а другой протянула Трезору:
   - Трезорушка, возьмись! Возьмись и тяни! Тяни, Трезорка!
И пёс её понял. Схватив зубами другой конец хворостины, он упёрся передними лапами в землю и, рыча, изо всех сил стал тянуть маму из ямы. И вытянул! Для мамы и тёти Ланы Трезор - самое лучшее существо на свете.
    Вот потому Тимкину душу и терзала полу-благодарность к этому далёкому Трезору из маминого прошлого и полу-ревность, что не он, Тимка, первое место занимает в маминых воспоминаниях, а какой-то там неведомый пёс. Оно, конечно, с одной стороны, понятно, но... Видал он этих собак, когда они с мамой гуляли во дворе: прилипчивые, как мухи, с противными влажными носами, вечно лезут нюхаться и лизаться! Чего в них люди находят? И преданность их какая-то показная!
    Ход Тимкиных мыслей был прерван звуком ключа в замочной скважине. Мама! Мамочка! Наконец-то!

***

   В тот вечер, после спектакля, в одной из гримерок оставались ещё трое молодых актёров: мужчина и две девушки.
   Мужчина - высокий блондин, лет двадцати пяти, с мужественным лицом и серьёзно-требовательным взглядом законченного перфекциониста - сидел, откинувшись на спинку кресла и вытянув перед собой ноги. Его амплуа - благородный возлюбленный, спаситель.
   Одной из девушек было лет девятнадцать, другой - двадцать семь.
Девятнадцатилетняя, изогнувшись в кресле у гримерного столика всем своим гибким, молодым телом в обтягивающем платье и закинув ногу на ногу, небрежно курила. Иногда она склоняла голову на бок так, что её прямые длинные волосы свешивались к подлокотнику.
   Двадцатисемилетняя - худощавая, с короткой стрижкой и очаровательно некрасивым лицом, похожая на Лайзу Минелли, - сидя перед зеркалом, тщательно снимала с лица грим.
   На какое-то время девятнадцатилетняя застыла, в задумчивости сощурив глаза и зажав сигарету пальцами. Сигарета обожгла её, и она, грубо выругавшись, с ненавистью затушила окурок в пепельнице.
- Чет ты сегодня какая-то возбуждённая, - заметила ей двадцатисемилетняя. - А, Натка?
- Да достало всё! - процедила Натка. - Особенно эта... Коза! Одинцева. Терпеть не могу эту стерву! Вечно цепляется... И ладно бы только ко мне, а то ведь ко всем! Скажи, Стас? Достала уже!..
- Ну-у, что ты хочешь! - возразила двадцатисемилетняя, не прекращая снимать грим. - Заслуженная артистка.
- Ну и что? - вскинулся тут же Стас. - Раз заслуженная, может позволять себе хамство? Деспотию? Ната права - обычная вздорная баба!..
- Вот-вот, - поддержала Натка. - Мужики её побросали, один за другим, не выдержали, вот она и бесится! А что? Для маразма вроде рано: шестьдесят всего.  Это ещё, вроде, не старость...
- Вздорная - да, но при этом - талантливая. И действительно заслуженная. Всего добилась сама, своим трудом.
- А че эт ты, Элька, так за неё вступаешься? - обиженно спросила Натка.
 Тебе, кажется, тоже сегодня досталось?
- Ну, досталось. Буду знать теперь, как правильно.
- Угум, - раздражённо хмыкнул Стас. - Правильно - это а-ля мадам Одинцева?
- А вступаюсь, Ната, потому, - продолжила Элька, не обратив внимания на реплику Стаса, - что это многое объясняет. Человек, привыкший много работать сам, будет того же требовать от других. И кто скажет, что это не правильно? Вот ты, например, сегодня, когда произносила фразу: "Я всегда видела себя только актрисой! Этот момент, когда ты стоишь на сцене, в свете софитов, под аплодисменты зрителей... "
  Натка, надув щеки, шумно выдохнула и изобразила на лице выражение усталой скуки.
- ... ты в слове "момент" проглотила первый слог. И вместо "момента" получился какой-то там "мент"! " Этот мент, когда ты стоишь на сцене... " ! Ну и? Эффект-то должен быть драматический, а получилась хохма! Вот она и сорвалась.
Натка скорчила рожу за Элькиной спиной и заговорщически усмехнулась Стасу. Но тот слушал Эльку всё с тем же серьёзно-требовательным лицом.
- Ну а ты, Стасик, - обратилась к нему Элька, сосредоточенно протирая лицо лосьоном. - Что уж ты никак не можешь запомнить одно слово вместо другого? Не "никогда", а " ни за что"!
- А я не собираюсь заучивать тексты буква в букву! - упрямо возразил Стас. - Сколько мне приходится заучивать, вам и не снилось. Я ведь ещё и в кино снимаюсь. И вообще не вижу принципиальной разницы между "никогда" и "ни за что". Это одно и то же.
- Ну-у... Ты не прав, Стасик, не прав. " Ни за что " - больше, чем "никогда", шире. " Ни за что" - это значит "ни за какие коврижки", несмотря ни на какие обстоятельства и препятствия. У тебя ведь фраза какая? " Гордыню отбросьте, господа, гордыню! Человек, победивший в себе гордыню, ни за что не предаст своего призвания! " Понимаешь? Ни-за-что! То есть, несмотря ни на чьё-то хамство, чью-то деспотию.. . Понимаешь?.
В ответ раздался деланно громкий Наткин зевок, сопровождаемый скептической усмешкой Стаса.
- В любом случае, Эля, - продолжал он упорствовать, - человек, постоянно орущий на сцене, затыкающий рот всем подряд, в том числе и режиссёру, для меня не авторитет. Будь он хоть тысячу раз прав и талантлив! Одинцева для меня - просто невоспитанная хамка. Несмотря на все свои заслуги. На сцене она наслаждается своей властью примы театра. Я, конечно, понимаю: одиночество, личная неустроенность, но... находиться с ней в одном театре, на одной сцене, скорее всего, не смогу. Перед ней надо на задних лапах ходить. И восхищённо в глаза заглядывать. С собачьей преданностью. Не смогу.

***

     День Инессы Владиславовны Одинцевой прошёл как обычно. С утра - генеральная репетиция, прогон всего спектакля. В костюмах и с декорациями.
     Привычное утро. Всё так же, привычно скованно, держалась молодая, но уже не без опыта работы в театре, актриса Эльвира. Пора бы уж избавиться от этой странной зажатости! Чего она так робеет? Актриса на сцене должна раскрываться полностью. Только тогда она будет интересна зрителю. Или ей просто раскрывать нечего? Неужели такая скудость внутреннего мира? Печально!..
     Привычно безалаберно вела себя на сцене молоденькая актриса Наталья - вчерашняя выпускница театрального училища, которую друзья по цеху зовут Наткой. Господи, ну что за разгильдяйка! А ведь талантлива! Это ж надо, такой монолог - самую кульминацию! - и так бездарно... так испортить!.. Превратить момент в мента!.. Дура ленивая! Нормально произнести ей лень... Да ещё и выпендривается! Это, мол, разговорная речь! С её небрежной артикуляцией. Лингвист недоделанный! Роль бы лучше отрепетировала! Ведь зритель услышит - со смеху помрёт. Вместо катарсиса. Поди ему потом доказывай, что это ты разговорную речь имитировала! Ну и, естественно, она, Инесса, не удержалась: сделала замечание. И не одно. А кто ещё, кроме неё, ведущей актрисы, остановит этот водопад брака в искусстве?
Режиссёр - тоже, странный какой-то... Словно дурачок, витает всё где-то, ничего как будто не замечает. Или специально издевается, желает посмотреть на реакцию знаменитой Одинцевой и позлорадствовать: вот, мол, ты - актриса, служишь высокому, на сцене возвышенные чувства изображаешь, а в жизни - базарная баба. И чего тогда стоит всё это твоё служение? Кого ты им изменишь к лучшему, если даже себя изменить не можешь?
     Из-за этих подозрений от обиды готовы были брызнуть слезы. У неё никак не укладывалось в голове, как можно с таким равнодушием, с такой беспечностью относиться к тому, что для неё было так свято. Ведь это преступление! По отношению к искусству, к зрителям. За это... за это с должности снимать надо!..
     Так же привычно сопротивлялся её влиянию и дерзил всю репетицию Стас Любовидов. Из всех троих - Эльвиры, Натальи и Стаса - Стас, пожалуй, импонировал ей больше всего. В нём, как и в самой Инессе, жил несгибаемый дух сопротивления. Всему - обстоятельствам, людям, чуждому мировоззрению. Чувствовалась в нём внутренняя свобода, независимость. А независимых она уважала. Наверное, поэтому ей со Стасом так трудно было договориться. Плюс на плюс давало неизбежный минус.
Но ведь не глуп же он! Должен же он рано или поздно понять, что всё, что она ему, да и всем остальным, говорит, всё это только во благо. И им, и искусству.
      Тяжёлым и непривычным за весь этот день, правда, был разговор с директором. Не потому, что тот мямлил там что-то про тактичность и человеческое достоинство, что, конечно, все помнят и чтут её заслуги, но, всё же, не могла бы она быть хоть чуточку... Не потому, нет. А потому, что всё это он говорил ей, как оказалось, по просьбе тех самых, в кого она каждый день щедро вкладывала весь свой опыт и знания. Это было как нож в спину! Удар исподтишка.
      Ну, что ж? Пожалуйста! Она ведь может и вообще уйти! Просто перейдёт в другой театр. Где её опыт и знания оценят по достоинству. А эти ещё пожалеют! Сами же потом звонить будут, уговаривать.
      И хотя разговор этот неприятный произошёл до спектакля, после репетиции (тактичный директор, видно, не нашёл более подходящего времени!), спектакль она отыграла, как всегда, блестяще. Вжилась в свою роль настолько, что совершенно позабыла о предательском поступке своих молодых коллег, которых заодно считала своими учениками. Практически детьми.
      Искусство, которому она истово служила, снова совершило чудо - чудо исцеления её измученной предательствами души.
      А стоя на сцене, слушая восторженные крики "Браво! Браво, Инесса Одинцева!", снисходительно принимая роскошные букеты, она получала ту часть любви, львиную её долю, которая, в силу какой-то чудовищной несправедливости, была отнята у неё другими.
      Потом, когда отшумели восторженные крики, разошлись получившие своё удовольствие зрители, она ещё долго стояла посреди освещенной сцены, совершенно одна, перед опустевшим залом. Ушли, кажется, все, кроме вахтера и гардеробщика. Пышные, благоухающие букеты вдруг ощутила как неимоверную тяжесть, а притихший зрительный зал с пустыми креслами - как давящее на неё безлюдье. Никого. Ни одной живой души. Они все ушли, оставив ей вместо себя эти тяжёлые букеты. И логически это - понятно: спектакль окончен, чего ещё ждать тут зрителям? Так чего ж она тут стоит, как неприкаянная, и чего ждёт? Чего ей ещё надо от этого пустого теперь зала? От этой, закрывшейся за последним зрителем двери?
     Вспомнилась ей другая дверь, которая много лет назад вот так же закрывалась за её отцом, без конца уезжавшим в свои археологические экспедиции. И вспомнила, как, будучи ещё маленькой, всё стояла перед этой закрывшейся за отцом дверью в надежде, что, если она вот так подольше перед ней постоит, то дверь непременно сжалится над нею, откроется и впустит отца обратно. Как будто возвращение отца зависело не от него самого, а от двери. 
Вспомнила, что, так и не дождавшись, поднимала отчаянный рёв на всю коммуналку. Пыталась выреветь отца обратно у безмолвной, не откликающейся ни на какие мольбы и жалобы двери. Но та по-прежнему молчала и не открывалась. Зато прибегала взвинченная мать, встряхивала её за плечи и грозно шипела прямо в лицо: "Ты что? Совсем спятила? Прекрати сейчас же, слышишь? Возьми себя в руки! Соседи сейчас сбегутся! "
     Со временем она научилась брать себя в руки, пряча чувства и желания за каменным выражением лица. Именно с таким лицом она стала встречать отца из длительных командировок. Словно приезжал не родной человек, а временный командировочный.
- Ты что, как истукан какой-то? - обижался на неё отец. - Ведь, чай, не чужие мы с тобой люди.
- Дома надо бывать чаще, - обсекала его мать. - Тогда и дети отвыкать не будут.
      В то время, кроме Ины, у них уже подрастала Лана.
- Ты о чем говоришь-то! - возмущался отец. - Я ж не развлекаться туда езжу, работать!
- Вот и не жалуйся! Раз черепки битые дороже семьи.
На это отец ничего не отвечал, только стал уезжать всё чаще и бывать дома всё реже. И тогда она поняла, что мать оттолкнула отца. Оттолкнула этой своей вспышкой обиды. Эмоцией. Не сумела скрыть своего чувства. А если бы сдержалась, скрыла, то, может, и удержала бы. Значит, чтобы от тебя не бежали, а бежали к тебе, надо скрывать свои настоящие чувства. И имитировать те, которых от тебя ждут. А где этому можно научиться, как не в театре?
      Воспоминание о закрывающейся за отцом двери вызвало в памяти и образ той, захлопнувшейся, двери подъезда другого дома. Его, Андрея.
      С Андреем она познакомилась на первом курсе института, куда её приняли сразу. За красоту. "Фактура!" - восхищались члены приёмной комиссии.
На первом же курсе образовался шлейф поклонников, среди которых был и Андрей. Сначала не могла понять, почему среди прочих, куда более интересных, выбрала именно его. Сейчас, вспоминая, поняла, что его отличало от других: он напоминал ей отца - такие же карие, золотисто-чайного цвета глаза; такая же манера зачесывать назад густые чёрные волосы. Такой же серьёзный, но словно отрешенный взгляд.
    Только во взгляде Андрея отрешённость исчезала мгновенно, стоило ему увидеть свою Ину. Она буквально купалась в его неприкрытом обожании, по которому так изголодалась, живя со строгой матерью и вечно отсутствующим отцом.
Что её тогда вдруг дёрнуло оказаться у его подъезда? Ах, да... Его голос. По телефону.
    Они договорились пойти в тот день в кино. Но на завтра ей предстоял экзамен. По актёрскому мастерству. И она решила получше подготовиться, а кино отменить. С тем и позвонила. Она ждала, что он огорчится, а он... как будто облегченно выдохнул. Как будто даже обрадовался. Или ей просто показалось? Господи, да, конечно, показалось! Вот она сейчас бросит эту чёртову подготовку и придёт к нему сама! Сюрприз устроит. То-то он обрадуется и удивится! "Вот это любовь!  - скажет. - Ради меня даже подготовкой пожертвовала! " А ведь он знал, как важен для неё этот экзамен.
     Не шла к нему, а летела. Земли не чуя под собой. Вот его хрущёвка! Вон второй подъезд... Ой, а у подъезда-то, у подъезда... он! Он сам. Её ждёт. Но как? Почему? Она же ему позвонила, что не придёт? Нежданная радость наполняет душу: да он же её почувствовал! Почувствовал!.. Ведь любящие люди на расстоянии чувствуют друг друга. Вот он протягивает руки и... ловит в свои объятия хрупкую белокурую девушку. Так же летящую к нему на встречу, но успевшую раньше Ины. Инины ноги на лету сплетаются, словно преграждая путь друг другу, и она чуть не падает. Удержавшись, остаётся стоять столбом, как вкопанная, и, как во сне, наблюдает смеющихся от счастья Андрея и девушку в его объятиях.
     Позже, спустя годы, в случайно услышанном разговоре их общих знакомых она узнает причину его непонятной ей тогда жестокости:
- А чего у них с Одинцевой-то не срослось? Характеры, что ль?
- Так она ж как упыриха. Все чувства высасывает, а назад не отдаёт. Любит или нет - не понятно. Холодная какая-то. Молишься ей, как какому-то каменному идолу, а ответа - ноль. Так же и в отношениях - сплошной контроль, ни тебе лишней эмоции, ни  лишнего прикосновения.
- Ну, да. В самообладании ей не откажешь.
- Ну, вот и досамообладалась!
Вот и в тот раз, когда она стояла, безучастно глядя, как бесстыдно виснет у её Андрея на шее смеющаяся белокурая девица, со стороны можно было подумать, что она так стоит, потому что очень хорошо владеет собой. А у неё внутри точно пеленой какой-то мутной всё заволокло. Точно связало ей душу, все чувства, все эмоции. Связало и душит, душит.
"Это не я, это не со мной..." - попыталось что-то внутри неё протестовать.
      Сколько она так простояла, уже не помнила. Давно уж скрылась в доме счастливая парочка. А внутри по-прежнему, точно испорченная пластинка, крутилось: "Не я, не со мной... Не моя это жизнь... Это не мне, не мне изменили, кому-то другому... ".
      Было смутное воспоминание, что домой притащилась, кажется, уже глубоко за полночь. Было очень темно. Не помнила, как легла спать, просто провалилась в сон, в черноту без сновидений, и проспала до самого утра.
      И ведь не даром же говорят: " Утро вечера мудренее ": проснулась она совсем другой. С удивительным для самой себя спокойствием и отрешенностью приготовила завтрак, вскипятила чай и, сидя за столом, мысленно повторила, как заклинание: " Это не я. Не моя жизнь. Моя будет на сцене, в пьесах, в кино, в театре. Там, именно там, я буду изображать любовь, чувства. Там меня будут любить. Может быть, даже иногда, по сценарию, и предавать. Но я всё равно добьюсь такой любви, которая будет со мной всегда. Но не любовь мужчины. Нет. Эти розовые сопли оставим для хрупких белокурых дурочек, виснущих на шеях чужих женихов! У меня будет любовь зрителей. Тех, кому я буду служить. Со мной будет моё призвание. А призвание не предаст. Если ты сам его не предашь."
Этому своему кредо она твёрдо следовала всю дальнейшую жизнь.
     Экзамен по актёрскому мастерству, правда, в то утро завалила. Но ей, как добросовестной студентке, разрешили пересдать. Она пересдала и с тех пор, кроме учёбы, в институте её больше ничто не интересовало. Она поставила себе цель - стать такой актрисой, каких никогда ещё не было, - и шла к ней со свойственной ей добросовестностью.
     Если в коридорах, или на улице, случайно сталкивалась с Андреем, просто холодно проходила мимо. Все попытки объясниться обсекала ледяным, презрительным молчанием.
     Добившись успеха, продолжала оставаться всё такой же неприступной для мужчин. Ни с кем особенно не сближалась и в театре, считая, что дело - прежде всего: любви, дружбы. Пусть её любят, но на расстоянии. Так безопаснее. Так спокойнее.
     Но сердце - не камень, и особенно женское. А Инесса Владиславовна, несмотря на то, что приучила себя к мужественному преодолению жизненных испытаний, всё же оставалась женщиной в главном: где-то в глубине души всё ещё надеялась на встречу.
     Ей уже шёл четвёртый десяток, и она вошла в пору женской зрелости, придавшей её, и без того красивой, внешности совершенно особое очарование и притягательность.
     И вот, в один из вечеров после спектакля в её гримёрку постучали. Уверенно, но не нагло. В тот вечер она как-то особенно сильно устала, как-то особенно сильно всё вокруг раздражало. С особой силой придавило тягучее чувство одиночества. Однако, поборов искушение царственно промолчать, то ли из любопытства, то ли предвкушая сорвать раздражение на очередном поклоннике, она снисходительно произнесла:
- Войдите.
Дверь торжественно распахнулась, и в гримёрку вплыл... колобок. С роскошным букетом роз. Нет, мужчина, которого увидела перед собой Инесса, не был ни круглым, ни полным. Он был довольно высок, широк в плечах. С образом колобка она ассоциировала его лицо - круглое, розовощекое, с весёлыми зелёными глазами.
- "Да, подлинно прекрасное лицо!
   Рука самой искусницы-природы
   Смешала в нём румянец с белизной, - высокопарно начал Колобок,обращаясь к Инессе, приятным низким голосом. –
   Вы самая жестокая из женщин,
   Коль собираетесь дожить до гроба
   И не оставить копий с этой красоты!"
     Она без труда узнала этот отрывок из Шекспировской "Двенадцатой ночи". С такими словами к прекрасной Оливии в пьесе обращается человек, которого бедная женщина приняла за мужчину и влюбилась, а он на самом деле оказался женщиной.
     Колобка звали Евгением Николаевичем. Был он обыкновенным инженером и трудился в каком-то КБ. А ещё он был давним и преданным поклонником её творчества. Был женат. Не выдержав, по его словам, признался как-то раз жене, что сходит с ума по Инессе Одинцевой. Жена, видимо, из ревности, подняла его на смех: "Нужен ты! Одинцевой-то!.. " И тогда он решил доказать, что нужен.
Купил роскошный букет роз, билет на спектакль, и вот он здесь, ждёт её приговора.
    Вся эта история напомнила Инессе что-то вроде водевиля, и она, вместо того, чтобы разозлиться, невольно рассмеялась.
        -  Ну вот, - удовлетворённо заметил Евгений Николаевич, - Иванушке-дурачку удалось рассмешить царевну Несмеяну! Значит, теперь всё будет хорошо.
       Новый знакомый оказался таким балагуром, что Инесса как-то довольно быстро позабыла и о своём одиночестве, и о напряжении последних часов. Она от души смеялась его шуткам и отсылкам то к сказочным, то к Шекспировским персонажам.
       В тот вечер она разрешила себя проводить. Они стали встречаться. Евгений Николаевич оказался очень интересным собеседником. Но самое главное, что ей в нём нравилось, это то, что он, как никто другой, умел смешить её и прогонять самую, казалось бы, безысходную тоску.
      Потом он как-то признался, что не случайно в их первую встречу, там, в гримёрке, процитировал отрывок из "Двенадцатой ночи" Шекспира: он хочет от неё ребёнка. Неважно кого - мальчика или девочку, но лучше девочку. Дочка будет маленькой копией самой Инессы, унаследует красоту матери. У него будет своя маленькая Инесса.
    - Дочери обычно похожи на отцов, - возразила она смеясь. Её очень позабавило это его, какое-то детское, желание: как будто ребёнок захотел себе игрушку! - На мать похожи чаще сыновья.
Но он был твёрдо уверен: их с Инессой дочь будет похожа только на мать!
То ли этот аргумент повлиял на её решение, то ли то, что как раз он, Евгений Николаевич, не был похож ни на её отца, ни на предыдущего жениха, с их золотисто-чайными глазами, но в конце концов она сдалась.
        И долгое время не жалела. Живя с ним, она как будто даже оттаяла. Рассказала о прошлом своём разочаровании. Об обиде за то, что в ней видят лишь внешнюю холодность, не желая узнать её сути. А ведь она - совсем не такая, как её видят!
    - Как сказал бы художник Кандинский, ты - 'кусок льда, в котором пылает огонь. И если люди чувствуют только холод и не чувствуют огня - тем хуже для них..." - утешил он её очередной цитатой.
       У него была поразительная способность - находить нужные слова в такие моменты, когда именно эти слова и были необходимы. Наконец-то, счастливо подумалось ей, наконец она нашла человека, который смог понять её и принять такой, какой она и была в действительности - лёд снаружи, огонь внутри.
     Однажды у них в подъезде разразился семейный скандал. Соседка, вернувшись из командировки, застала благоверного, как говорится, с поличным. Инесса в разговоре с Евгением приняла сторону соседки, заклеймив её мужа как отъявленного подлеца. Евгений же, услышав эту историю, повёл себя совершенно неожиданно: сально ухмыльнувшись, небрежно бросил:
   - Вот идиот-то! Зачем же домой-то приводить? Захотел налево - так сделай это где-нибудь на нейтральной территории!
     От неожиданности Инесса потеряла дар речи и... замерла. Как тогда. У подъезда того, другого. Так же безучастно глядя теперь на сально ухмыляющегося мужа. А внутри опять, как тогда, мутная пелена заволокла и душит, душит.
    "Полно, полно... - попыталась она мысленно прогнать эту пелену. - Откуда вдруг эта внезапная ревность?! Ну, ляпнул человек, не подумав... Ну, с кем не бывает?.. Если он так говорит, то не обязательно делает... "
     Но перед глазами, не спрашивая её, беспощадно вставали сцены, одна за другой, возможных тайных измен её Колобка. Где-то там, "на нейтральной территории". Этаких благоразумных измен. Чтобы она, Ина, не дай Бог, никогда не узнала и не стала страдать. Добрый, добрый Колобок! Он от Ины ушёл и к другой пришёл. От другой ушёл, снова к Ине пришёл!
На память стали приходить его задержки на работе, какие-то отлучки иногда в выходные... Да, скорее всего, она тоже не была единственной, как наивно мнила о себе.  И о нём. Как о мужчине, умевшем любить преданно и самозабвенно.
      После этой его реплики - про неблагоразумность попавшегося на своей квартире соседа - она не могла больше смотреть на него прежними глазами. Какое-то время ещё пыталась нацепить розовые очки, уговаривая свои сомнения уняться. Уговаривая себя, что это всего лишь слова... Но память всякий раз зло и безжалостно рисовала ей эту его сальную ухмылку, в которой не было ни преданности, ни самозабвения. И она стала ловить себя на том, что вечерами старается задержаться в театре. Просто сидела у себя в гримёрке, глядя в зеркало пустым, остекленевшим взглядом. А дома допоздна засиживалась на кухне, делая вид, что у неё какая-то не переделанная работа. Только бы не в постель! Евгений Николаевич не понимал, в чем дело, обижался на неё. Потом засыпал. И только тогда она ложилась с краю, повернувшись к нему спиной.
     Закончилось всё одиночеством вдвоём. Инесса попросила развода.

***

     Юлия, молодой тележурналист, сидела в служебной машине перед театром, где только что закончился спектакль с участием Одинцевой.
Это было первое Юлино задание - взять интервью у известной актрисы, и она заметно волновалась. Чего нельзя было сказать о её напарнике - операторе Эдике, спокойно курившем в открытое окно на заднем сиденье.
   - Что-то долго нет, - заметила Юля, нервно поеживаясь. - Обещала выйти сразу после спектакля!..
Эдик неопределённо-равнодушно пожал плечами, выпуская дым изо рта:
   - Кто её знает...
Юля, не выносившая долгой неизвестности, решила заполнить вынужденную пустоту новой попыткой завязать разговор:
  - А как тебе её творчество? Нравится?
Эдик выпустил новое облако дыма:
  - Фиолетово.
И, чувствуя, что Юля ждёт продолжения, добавил:
- Чему там нравиться-то? Сплошной наигрыш, выспренность. Да и фильмы-то! Устаревшая советская классика, устаревшая идеология... Кто их сейчас смотрит-то? Ты смотришь?
- Некоторые.
- Ну и? Нравятся?
- Не все.
- А я не могу. Наигрыш. Не верю я. Её героиням. Так и сказал бы: "Вы переигрываете! "
- Да, патетики чересчур. Но это было свойственно советскому кинематографу. Послевоенному. Люди выстраивали заново свой мир, свою жизнь. Было нелегко. Им был нужен герой-идеалист. Герой-энтузиаст. Заражающий своим энтузиазмом, готовностью к трудовым подвигам.
    Эдику показалось, что Юля сейчас не столько возражает ему, сколько просто репетирует текст для будущей телепередачи об Одинцевой, поэтому он продолжил безучастно курить. И, всё же, когда она замолчала, счёл нужным подытожить:
- Ну, значит, такие как Одинцева - на отдельную эпоху. Был послевоенный кинематограф с его патетикой и идеализмом - они были востребованы, имели успех. Сейчас - другая эпоха, другие зрители и другие зрительские запросы. В такую патетику, с какой играет Одинцева, уже давно никто не верит.
- А в ценности? В вечные ценности? Любовь, семья, дружба?
Эдик усмехнулся:
- Но не с таким наигрышем! Иначе, то, что должно быть свято, переходит в разряд смешного. В лучшем случае. А то и вовсе протест может вызвать.
Помолчав, словно в раздумье, Юля медленно произнесла:
- Ты знаешь... А я ведь ей жизнью обязана.
- Кому?
- Одинцевой. Инессе Владиславовне.
Эдик от неожиданности присвистнул:
- Это как же?
- Ты видел фильм "Окончательное решение"? У неё там роль второго плана.
- Нет.
- Главная героиня хочет сделать аборт, а героиня Инессы Владиславовны ей говорит: " Рожай, дура, рожай! Мужик что ветер - покружил над твоей жизнью и дунул дальше. А дитё, оно завсегда с тобой будет."
       Юля замолчала. Эдик тоже молча ждал продолжения. Безучастности во взгляде как не бывало.
   - Понимаешь... Мама тогда как раз в положении была. Мной беременна. А сама ещё девчонка девчонкой, по глупости залетела. Бабушке, своей маме, сказать боится. Учиться надо, ни профессии, ничего. Плачет, не знает, что делать. Подруги и посоветовали: делай аборт, мол. Чего себе жизнь ломать? Кто потом с ребёнком возьмёт! А тут.. этот фильм. Вдруг. "Лежу, говорит, у себя в комнате, в полном отупении. Не знаю, как быть, что делать. Телевизор включила, чтоб мысли прогнать, не думать о том, во что вляпалась. А там, во весь экран, она. В платочке по-деревенски, окает, как в деревне. И вот эти вот самые слова, представляешь, как будто специально ко мне обращает! И... такое в душе от этого её окающего голоса тепло разлилось! Чувствую, как ком к горлу подкатывает. Это... как знак свыше, как указание! В общем, разревелась я и на одном слезном дыхании всё матери и выложила. А заодно и ультиматум поставила, что аборт, мол, делать не буду! Не выгонит же она родную дочь с внуком на улицу."
  Эдик заметил, что сигарета давно потухла, и выбросил её в окно.
- Ну и? - с интересом спросил он. - Не выгнала?
- Нет. Отца моего разыскала и заставила взять на себя ответственность. Потом, правда, они всё равно с матерью развелись. Но родилась я в законном браке. И квартиру им от предприятия, как молодой семье, дали. А тут мама, как узнала, что мне поручили интервью у Одинцевой взять, так всю эту историю и поведала. Так что, Инесса Владиславовна мне, всё равно, как вторая мама, что ли.
- Как говоришь? "Окончательное решение"? Не видел, - задумчиво повторил Эдик.
Юля вдруг резко выпрямилась:
- О, вот она! - и выскочила из машины.
   
    "Всё! - сказала себе Инесса Владиславовна, настоявшись вдоволь на пустой сцене, перед пустым зрительным залом. - Все, теперь - прочь отсюда! Домой, к Тимоше!" К его таким же, как у неё, золотисто-чайным глазам. К его любви и преданности. Вот кто родная душа! Сынок... Вот сейчас она приедет домой, войдёт в квартиру, а он выбежит, как обычно, ей навстречу и так радостно скажет, как она его научила: "Здравствуй, мама!"
     Выходя из театра, Инесса Владиславовна увидела, как из стоявшей рядом машины резво выпрыгнула и бросилась прямо к ней невысокая худенькая девушка. Инесса недовольно поморщилась: она совсем забыла про это интервью. Столь давно у неё вымаливаемое одним из телеканалов. Ну, что ж, раз обещала...
  - Юлия, - вежливо представилась девушка, поздоровавшись. "Кажется, хорошая девочка", - отметила про себя Инесса Владиславовна.
  - Да, да, очень приятно! - торопливо произнесла она, словно вдруг вспомнив что-то невероятно важное. - Вы знаете... э-э-э... ммм.. Юлия... давайте побыстрее поедем! А то меня дома сынок заждался.
Журналистка, уверенно шагающая к машине, при этих словах резко остановилась и удивлённо воззрилась на Инессу Владиславовну:
- Простите, кто заждался?
- Мой сын, - ничуть не смущаясь повторила Одинцева и села в машину.
 
   Услышав звук ключа в замочной скважине, Тимка рванулся к входной двери.
Мама! Мамочка! Наконец-то!
- Здравствуй, здравствуй, здравствуй, мама! Здравствуй, здравствуй,... - приветствовал он маму, показавшуюся на пороге и радостно протянувшую к нему руки.
    Изумленная журналистка, вошедшая следом за Инессой Владиславовной, раскрыв рот, наблюдала, как та со счастливым смехом поймала на руки громко тявкающего и подпрыгивающего рыжего пекинеса с огромными, золотисто-чайного цвета глазами.
- Вот, вот он, мой сынуля! - захлёбываясь от счастья, проговорила Инесса Владиславовна, целуя пекинеса в чёрный нос.  - Здравствуй, да? Да, Тима? Здравствуй, мама!
И повторила ещё раз, точно выпрашивая, жалостно:
- Мама!..