Школа, это брат уже серьезная жизнь!

Главы из книги Сергея Сокуровского «Перемены и есть сама жизнь»

3. Школа, это брат уже серьезная жизнь!

Интересное было это времечко, семидесятые годы. Расцвет социализма! Первомайские демонстрации, на которые мы пару раз ходили с моим папой, когда он нес флаг и получил за это «червонец», не маленькие деньги по тем временам. А еще, отлучаясь на секунду с «мужиками из цеха», он приходил раскрасневшийся и довольный тем, как проходит праздник. Не много повзрослев, мы и сами с друзьями ходили потом на эти демонстрации. Присоединившись к какому-нибудь веселому заводскому коллективу и выдавая себя за рабочую молодежь (а как еще попадешь в колонну демонстрантов?), мы проходили по площади Свободы под развивающимися флагами и транспарантами с портретами секретарей ЦК КПСС, символами коммунистической партии, стараясь попасть в объектив телекамер, стоящих на площади Свободы, считая все это интересным, веселым и очень занимательным приключением. Но это было все потом. А в то время, после выпускного в детском саду и прощального кусочка торта, после пролетевшего радостного детского лета, наполненного мельканьем дней и отсутствием проблем, пришла пора идти в школу. Как же быстро пролетело оно, это последнее лето детства!
Бабушка и дедушка с маминой стороны жили в большом, как мне казалось тогда, деревянном доме, недалеко от города. В городе у них был дом, на две семьи, но в голодное послевоенное время, чтоб как-то выжить, они купили дом в деревне, недалеко от города и там выживали, питаясь, как говорили тогда, «от земли». Время тогда было тяжелое, голодное, мне потом мама часто рассказывала, как они, дети войны недоедали, как в их детской жизни было одно самое главное детское желание – поесть вволю, «досыта». Наверное, это подсознательно осталось у них на все жизнь. Как страх, как чувство, по которому дома всегда должен быть запас продуктов. У всего их поколения было примерно так же. Потому и выживали в девяностые, что подсознательно были всегда готовы к нехватке, к тотальному дефициту продуктов и экономии на еде. У старшего поколения до сих пор привычка закупать продукты про запас, ожидая худших времен. Вот так вот, оставив дом в городе, дед с бабушкой, с маминой стороны, уехали загород, в небольшую тогда деревушку Столбищи.
Дом и двор, где они жили, тогда мне казался большим, со множеством мест для игр. В этом доме у деда была большая русская печь. Можно было жить круглый год, а еще у деда Андрея был огороженный бревенчатой стеной и покрытый дощатой крышей двор, где в отгороженном загоне жила лошадь по кличке «Малышка», лазила по карнизу кошка Муська (ох и страшный зверь, охотившаяся на мышей и птичек), и периодически появлялись то цыплятки на лето, то овечки. Не знаю, насколько любили ли они всем этим заниматься, но лошадку точно дед любил. Мы часто ездили туда как на дачу. Не отдыхать. Вы вот зачем на дачу ездили? Работать, конечно! Земли было соток двадцать и мои родители, сёстры моей мамы и их мужья, которые называли меня «племяш», большую часть летних выходных дней «пахали» на этом огороде. Участок был около илистого озера, заросшего по дальней стороне берега камышами и осокой, в весеннем разливе своем заливавшего чуть ли не половину участка водой и плодородным илом как, наверное, Нил заливал земли Египта, давая земле плодородие. Земля участка у озера была жирная, черная и чем ближе к озеру, влажная и мягкая. Росло на ней все, что сажали тогда, и лук, и картофель, большие вилки капусты, как цветы, раскрывающие перед дождем свои бело-зеленые листья. Были к нашей радости и всякие ягодки, включая викторию, малину и клубнику. Для полива огорода дядьки выкопали яму для электронасоса, метра два шириной и метра полтора в глубину, соединив ее протокой с озером. В ней на постеленных деревянных досках крепился электронасос. Когда он не работал, мы, изучали эту яму на предмет плавающих там головастиком и водомерок.  Сколько всего нового я ребенком узнавал тогда о природе, земле и ее обитателях, всяких букашек и жуков и заканчивая шипящими гусями и рано утром, под щелканье пастушьего хлыста мычащими идущими на пастбище коровами. Надо ли говорить, что всякая живность тогда была для меня предметом горячего интереса, ведь ее было так много в этой природе, что за городом. Я как городской ребенок интересовался всем, что растет, ползает, плавает, летает и бегает.
Каким потрясающе интересным были для меня первые походы с отцом на рыбалку! Понятия не имея о живой рыбе и видя ее только замороженную в магазине и то очень редко, я не представлял себе, как это рыбу ловить. После того, как папа срезал для удочек пару хороших ровных веток орешника и оснастил их леской с крючками, грузилом и поплавком, затем накопав за сараем червей, мы отправились на ближайшее озеро. Первая попытка наша наловить рыбу на озере за огородом была неудачной. И кроме пиявок на папины волосатые ноги мы так и ничего не поймали. В следующий раз, мы отправились на другое озеро, расположенное недалеко от сосновой рощи, окруженное с одной стороны густым ельником, а с другой колхозным полем. Собственно, озера было два и соединялись они нешироким перешейком, где мы и решили попробовать половить рыбку. После того, как мы обосновались и закинули удочки, а надо сказать, что весь процесс лови вел сам папа, а я, за неумением и малолетством лишь мог наблюдать и запоминать, как и что он делает, я заметил рядом с нами рыжее, косящее длинными изогнутыми зубами как косилкой прибрежную траву существо, очень похожее на растолстевшую мокрую крысу. Когда я сказал о нем папе, он промычал что-то мне непонятное, а затем сказал, что там, где ондатра, рыбы точно нет, и стал сворачивать удочки. Нам пришлось менять дислокацию. Зато чуть дальше по протоке, папа поймал первого для меня тогда ерша, колючего, слизистого с глазами фиолетового отлива. Попрыгав немного в траве, он стал неподвижным и глаза его потухли. Было жаль его, он был живой и такой интересный для меня, но скоро папа натаскал еще штук десять разных рыбешек «на жарёху» как он сказал, и весьма довольный собой предложил мне уже «двигать» домой к деду. Потом мы не раз ходили на рыбалку на эти и другие озера, ловили рыбу на Волге и огромных раков под Маришиной.  Мне мальчишке очень интересно было тогда это общение с отцом, его рассказы о детстве, молодости, его опыт, его рассуждения о жизни.  Последние годы, перед тем как он потерял зрение, почти всю пойманную на рыбалке рыбу он отпускал. Видимо сам процесс нахождения на природе, у воды был для него сродни медитации, и не стала нужна ему рыба, а дороже было вот так вот посидеть, подумать, поговорить, посмотреть на солнечные блики на воде, побыть наедине с собой.
Много времени прошло с той первой рыбалки, но иногда во мне всплывают испытанные мной тогда разные, часто противоречивые чувства. Я жалею, что, став взрослее я перестал ходить с ним на рыбалку и вообще, приняв на себя заботы о работе, семье, я редко стал выбираться с ним куда-либо, мы редко стали говорить по душам. А я не предавал этому значения, поняв, как это ему и мне не хватает, когда у самого выросли дети. Потом, когда я был уже постарше и поняв ценность такого общения, мы с папой, вспоминая нашу с ним рыбалку, выбрались порыбачить, а больше поговорить. А тогда, в детстве мы выбирались то за грибами в еловый лес, где росли маслята, где однажды мы нашли сброшенные лосем рога и зачем-то принесли их домой. Не то хотели украсить ими свою прихожую, не то использовать в качестве вешалки, если их прикрепить. Восторгов от находки было много, папа даже говорил, что их можно продать, мол, есть люди, кто занимается резьбой по кости. Но рога эти пролежали в нашей квартире еще около года и потом куда-то делись. А вот воспоминания о той поездки так и остались, как и то общее, что мы пережили тогда вместе все еще в моем сердце, там, за завесой времени, нет-нет да напомнит о себе.
Тогда в детстве все мне было настолько интересно в этой загородной «природе», что я старался запомнить все, что видел, запомнить звуки, запахи, бесконечную даль до самого горизонта.  Но, самым интересным для меня тогда, потрясающим мое воображение было огромное, раскинувшееся за горизонт звездное небо. Я тогда удивлялся, почему звездное небо за городом так отличается от того, что мы видим, а точнее, наверное, не видим в городе? Впервые в детстве я ощутил тогда грандиозность и неповторимость этой красоты, когда напросился с дедом Андреем поехать в запряженной лошадью телеге (в телеге, представляете мой восторг!) в Матюшинский леспромхоз за дровами. Дед большую часть дороги шел рядом с телегой пешком, давая Малышке отдохнуть, грустно поглядывая вокруг и по привычке тихонько разговаривая сам с собой.
Мама рассказывала, что дед воевал на фронте, и как потом выяснилось, заслужил там не одну благодарность от командования за храбрость, был ранен осколком в грудь и локоть, левая рука его не разжималась полностью. Но тогда я этого не знал, мне было не до этого. Вот он дед, идет рядом, живой и здоровый, то и дело говорит негромко «но-о-о, пашла-а-а», неторопливо тянет телегу Малышка, поскрипывают колеса, и еловый, в голубой от обилия кислорода дымке лес вокруг проселочной дороги окружает мой мир. «Дед, а дед», говорю я. «А что это такое лежит рядом с дорогой, какая-то чешуйчатая кожа»? «Не трогай!» говорит дед. «Змея шкуру скинула, не трогай, примета плохая»! Примета? Я смотрю вокруг и не понимаю, как в таком охваченным покоем и тишиной месте могут быть плохие приметы?  Не помню, как были загружены бревна в телегу, и дед опять, помогая лошади, большую часть пути шел обратно пешком. Было уже темно, лес расступился, выпуская нас на дорогу в поле, где в темнеющем небе наливалось звездным великолепием светящееся покрывало. Как я был потрясен и очарован тогда увиденным мной бесконечным, от края до края звездным величием, что не мог сказать ни слова. В городе я просто не видел такого, а тут! Я не мог отвести взгляд от него! Мальчишка, я не мог представить себе истинного значения пространства космоса, но видел и чувствовал, как это грандиозно и прекрасно! Много раз после этого вечера я поднимал глаза к звездному небу, но тот первый раз в последнее лето моего детства я запомнил навсегда! Кто жил за городом знает все прелести той жизни, удовольствий от жизни на природе, когда взгляд не может охватить горизонт и почти ничего не закрывает твой взор, как в городе стенами домов и колодцами дворов. И как прекрасно мальчишкой ходить летом босиком по горячему, обжигающему босые ноги истолченному колесами песку полевой дороги, по пружинящему ковру сосновых иголок в сосновой роще, открывать для себя новые «территории» и дышать, просто дышать этим сладким, напоенным запахом леса и трав воздухом детства!
Ох, как необычно страшненько было тогда от перемены своей беззаботной детсадовской жизни идти к началу, хоть и небольшому тогда, но началу жизни ответственной, а потому уже и немного взрослой. 

О другом, вернее о переменах, но других…


В разгар рабочего дня, в самую середину лета, я стоял в пробке в центре города и смотрел по сторонам, на такие знакомые и незнакомые мне улицы, бульвары, здания. Я смотрели удивлялся, как быстро иногда забываются некоторые «картинки», события и детали прошлого. Как мы быстро привыкаем к новому виду городских улиц и новостроек, как привычным становиться изменяющийся облик города. Подумалось, что совсем недавно я проезжал пустыри в центре города, где сейчас стоит жилой комплекс «Барселона» и вдруг вспомнил, что раньше здесь вот, по улице Островского проходили, звеня звонками и раскачиваясь, трамваи. Трясясь на неровных рельсах мимо особняков и старых деревянных домов с цветущими во дворах деревьями, поворачивая в сторону улицы Газовая и дальше, до конечной остановки у трамвайного депо.
Много ли времени прошло с той поры? А смотри-ка, забылось! Хотя сколько ездил на этих дребезжащих фанерных, промерзших насквозь зимой трамваях Рижского вагонного завода, через Кольцо, улицу Кирова, Тукая и дальше до дома и даже зимой, когда пешком от остановки до следующей остановки и до следующей, а когда и на скользкой подножке. Зимой холодно, темно и другого трамвая не дождешься, хотя их много сходилось на остановке у «Детского мира», но вечером они ходили очень редко и после девяти вечера можно было уже не ждать, а проще дойти пешком, если я не успевал и двери вагона уже закрывались, приходилось запрыгивать сзади на торчащую металлическую подножку, и хватаясь руками за узенькую ремонтную лестницу, и ехать так до следующей остановки, а то и весь маршрут. Помню, как однажды (и кто сказал, что в те времена транспорт хорошо ходил?) возвращаясь поздно с работы, уже взрослый в солидном пальто и шляпе я увидел отъезжающий от остановки вагон, и чтоб не ждать следующего побежал за ним, чтоб хоть на подножку запрыгнуть. Добегаю до трамвая и вижу, что подножка то занята, на ней какой-то малец уже устроился. Ну, все думаю, а сам ему кричу, двигайся мол двигайся, рядом встану! Он, бедняга посмотрел на меня такого в пальто и шляпе круглыми глазами, спрыгнул с перепуга обратно на рельсы, освободил место. А вслед мне говорит, вот мол…, а меня родители ругают, чтоб не ездил на подножке, а тут вон какой мужик залез. Да! Посмотрел я тогда на себя со стороны и так смешно мне стало. Надо же, в солидном пальто, шляпе и на подножке трамвая катит. Что только не сделаешь, лишь бы не мерзнуть зимой на остановке. И кто сказал, что раньше все было лучше? С общественным транспортом в Казани точно нет! Сколько раз я ждал минут по тридцать –сорок автобус, чтоб ехать с работы домой, или на работу, а потом целый час трясся в переполненном салоне автобуса или троллейбуса. Вспоминая эту поездку на подножке, я старательно прокручивал в памяти не только плохое, но и все хорошее, воспоминания, что связаны были в моей памяти с этими улицами, скверами, остановками, с этим городом.
После пятидесяти пяти лет память, кажется, начинает по-другому работать, потихоньку отпуская произошедшие с тобой плохие события, как теряет затухающий костер гаснущие искорки, и только тепло приходящих нам воспоминаний о чем то хорошем, добром, возвращают нам из подсознанья забытые образы прежних улиц города, домов и скверов, тех мест, где проходили самые разные в жизни события, встречи, где были места прогулок с девушкой и, чего уж скрывать, места, как точки на карте воспоминаний, где с друзьями пивали разные напитки, и гуляли до утра в поисках самых разны приключений.
Уже позднее, когда многие друзья замечательной юности моей переженились, жена одного из них, любителя по молодости выпить по чуть-чуть (с кем по молодости не бывает?), рассказывала, что, когда она, иногородняя, приехала в Казань, познакомилась со своим будущим мужем, на прогулках по городу, он ей рассказывал, что: «а вот в этом скверике мы с Серегой пиво пили, а вот в этом садике мы с Андрюхой портвейн пили и так далее». Конечно, это ее возмущало очень, но любовь зла...
Все достопримечательности, о которых ей рассказывали, были связаны с различными напитками и их влиянием, что часто вызывало «ненормативное общественное поведение». Ну что тут скажешь? Хотя сам по себе парень он был нормальный и собеседник интересный. В те «годы застоя» пили все, это было ненормальной нормой. Нормой было пить по дворам портвейн, а иногда и водочку, хотя это считалось дорого. Бутылка стоила три рубля шестьдесят две копейки, хорошая водка - четыре рубля двенадцать копеек, а инженер на заводе получал сто двадцать рублей. Нормой было отмечать праздники на работе с алкоголем, нормой было видеть слегка подвыпивших и сильно пьяных на улице. С чем потом «боролись». Время было другое. Оценки реальности были другие, что ли? Другое время и город был другим, и люди, наверное, тоже были другими. И менялись вместе с меняющимся год за годом городом и временем.
Время нашей молодости хранит и плохое, и хорошее, но неразрывно связано с домами и улицами этого города, его рекой, с местами событий, в которые можно вернуться теперь только в воспоминаниях. Вот она, эта улица, по которой ходил, не уставая часами, надеясь встретить знакомых, друзей. И не было тогда мобильного телефона чтоб позвонить и договориться о времени встрече, а если был бы, то может и не встречались как тогда? Поговорили бы и все. Как будто нет этой улицы для нас, этой улицы, где раньше ходили троллейбусы. И поток людей тек по тротуарам, затекая волнами в магазины, кафе и рестораны, которых, к слову сказать, было так мало тогда, что попасть в них было трудно, и вечером на дверях висело два варианта таблички «мест нет» и «банкет». Улица эта теперь изменилась, как и сам город, покрылась плитками мостовой, витринами модных магазинов, отелями и стала туристической достопримечательностью, вроде часов на столбе в самом её начале, фонтанов и фонтанчиков, золоченой кареты около бывшего кинотеатра «Родина» и «Котом Казанским». Она та же и не та. Конечно, она и раньше менялась. Мои сверстники помнят, как однажды убрали растяжки троллейбусных проводов, и эта улица вдруг стала пешеходной. Несколько дней народ по привычке ходило по тротуарам, с удивлением глядя на идущих посредине улицы единичных пешеходов, а затем поток пешеходов заполонил всю улицу, да так и не схлынул до сих пор, вобрав в себя потоки туристов, музыкантов, художников и мальчиков в костюмах животных, фруктов и хот-догов.
Там, там мои дорогие проходила моя молодость, восхитительное время ожидания счастья, когда мы искали и находили друг друга, не могли наговориться, и иногда так содержательно молчали, и улыбались. Там, на углу, напротив Дома печати, отстояв часовую (а то и больше) очередь мы попадали в тот самый первый наш «Коктейль бар». Первый бар, где пробовали (ну надо же!) коктейль, долго тянули его через соломинку в небольшом в зеленых тонах полутёмном, сильно прокуренном зале. Для нас тогда сами слова «бар», как и «коктейль» были из другого мира, такого заманчивого для нас, подростков из восьмидесятых, своими внешними атрибутами, о которых мы, мечтая, покупали джинсы на толкучке, часто просто подделки, кроссовки, футболки с «фирменными» (кошмар!) надписями, виниловые диски и кассеты зарубежной попсой. Не думали тогда о времени, и о переменах, которые оно несет. О том, что все, чего мы так мечтательно желали иметь из символов той другой западной жизни тогда, сегодня станет обыденным и потеряет свой манящий блеск. Осыплется блестками конфетти и станет частью нашей обыденной жизни. И ничего особо крутого уже не будет в джинсах и кроссовках, так как их будет много и продаваться они будут в любом бутике и будут они нашей обычной одеждой и бары будут чуть не на каждом углу, не оставив ничего от нашей тогда романтики заграничной жизни. А через некоторое время вообще научимся понимать и ценить наше, качественное и натуральное, да только не останется его почти, как фабрик и заводов, которые его выпускали.
Правда, что в молодости нам всем кажется, что времени еще много, целые годы его впереди в твоей жизни, все успеешь еще сделать, решить. И тем более его всегда хватит, чтоб можно вот так покружить пешком по улицам в центре, не думая, не спеша куда-то. А просто обходить дом за домом, живя ожиданием встречи со знакомыми и незнакомыми людьми, идти, ожидая новое в этой твоей жизни, как ожидал утром новый день в полной уверенности, что он будет прекрасный и интересный. Помните ли вы, разлетевшиеся по жизни друзья мои и знакомые, как прекрасен был для нас тогда этот город с красотой его старинных зданий в центре, выполненный в эклектическом стиле домом Ушкова? Где тогда располагалась тогда Ленинская библиотека, здание Краеведческого музея, где раньше был дом Генерала-губернатора, здание старого Железнодорожного вокзала из красного кирпича, Казанского государственного университета? Разный и такой красивый во все времена года город. Я пишу эти строки, а перед глазами кружатся яркие желтые и красные осенние листья скверов и парков, вот уже медленно кружатся крупные хлопья снега, они ложатся на одежду прохожих, на дорогу, по который я иду, тротуар, на крыши домов, а дальше уже в памяти как на пленке проявляется время, когда текут ручьи с Воскресенского холма вниз к Булаку, с улицы Пушкина вниз на Кольцо. Тает снег под теплым солнышком обнажая все, что попряталось под ним за зиму. А дальше бежит время и уже деревья в зеленых весенних листьях меняется облик города, он как будто оживает, вдыхая солнечное тепло, раскрывает как легкие у младенца первые листья и оживает для лета, меняясь, летя через время и навсегда оставаясь в где-то памяти.
Благо, что память человека так устроена, что плохое в ней потихоньку гаснет и остается все только хорошее. Остается то, что радовало тебя, не приносило боли и не заставляло страдать, а радовало, делало счастливым. А то, что приносило боль и обиду потихоньку переосмысливается. Наверно это защитная реакция, забывать боль, оставляя главное для тебя. Нельзя же годами жить с болью в памяти, вот муки то! Остается то главное, что дарило тебе тепло. Как бы со временем в глубине твоего бессознательного происходит переоценка прошлого и все, что было плохо для тебя, гаснет по не многу, укрытое паутиной забвения, и остается только как опыт. А все, что радовало тебя, продолжает тихонько греть своим теплом из глубины твоей памяти. Разве человек не создан для того, чтоб жить в радости? Воспоминания прошлого во мне хранят образ этого города, теплый и светлый, он как бы во времени далеко теперь, но все еще там в душе, там его улицы и дома, его «музыка, воплощенная в камне», там он еще такой разный в центре и на окраинах, в поясе озер и в окраине заводов и фабрик, отражаемый радугой в глазах подростка, ожидающего счастья, очень разный, как и люди, которые жили или живут в нем. Это прошлое очень важно вспоминать, чтоб его понять и принять, чтоб понять и принять сделанное тобой в этой жизни и идти дальше, сбросив хоть немного груз боли и обид.

Затерянный в прошлом маленький садик детства…
Не знаю, куда уж делась из альбома эта моя детская фотография, выпускной, последний день в детском саду. Их было две вроде, одна маленькая, где я, позабыв обо всем на свете поглощаю кусок выпускного детсадовского торта, и другая побольше, где я в светлой клетчатой рубашечке, улыбаюсь, кажется одними только глазами.
Помните ли вы свой детсадовский выпускной? Сейчас, в этой вот своей жизни? Без фотографий? Просто на память?
Мне жаль, что я так мало помню об этом периоде своей жизни. Может память подводит после болезни, может просто не вспоминается и все. Иногда мне кажется, что не я бегал по маленькому дворику детского сада, не я подговаривал мальчишек, насмотревшись фильмов о кладах и сокровищах, бежать из детского садика открыв закрытые на замок ворота (куда бежать то?) и откопать «золото в пещере»? Какой пещере и где она эта пещера я не знал, но выбраться за пределы садика как маленького мира туда, в большой мир, где приключения, сокровища и разные геройства очень хотелось! Иногда вижу, как будто другой мальчик из прошлого задумчиво смотрит через окно первого этажа на ворота садика, заметенные снегом, засыпанные сугробами, и тревожно вздыхая, ждет в сгущающейся темноте родителей.
Почему из всех лет этого детсадовского детства мне так трудно что-то вспомнить? Размытые лица, неясные образы, дворик с верандой и песочницей, всего на несколько десятков секунд воспоминаний за годы, а остальное? Где, в каком забытом месте моей памяти оно хранится. Почему не могу увидеть? Человек, я в этом уверен, ничего из происходящего с ним в течение всей жизни не забывает, просто произошедшее уходит куда-то в «подкорку» и лежит там как файл, который так трудно найди в огромном массиве папок и других файлов.
А садик все там же! Казалось вот он, поезжай, посмотри, он еще там стоит. Нет, не могу, потому что знаю, даже если приеду, даже если посмотрю, то это не мой садик, не в том моем времени. Можно вернуться на тоже место, но вернуться в тоже время можно только в воспоминаниях. Память человека и есть, наверное, та машина времени, с помощью которой мы всегда можем вернуться в свое прошлое, только вот не в физическом теле, а духом, и пережить еще раз душой.
А может вот так вот однажды нахлынет, придет то, чего не помню сейчас, и тот мальчик снова будет со мной, простит меня, что не смог я в этой взрослой своей жизни исполнить его светлые мечты, жалея кого-то и любя, делая так чтоб кому-то было хорошо, уступая им в угоду и забывая о его и моей мечте. Может он простит и останется навсегда в моем сердце с этой своей застенчивой улыбкой, большими светлыми и грустными глазами, еще не испытавшими боль и обиду. Я пока не знаю, я все еще ищу…