Армия. Призыв. Учебка и самое начало

Главы из книги Сергея Сокуровского «Перемены и есть сама жизнь»

Армия. Призыв. Учебка и самое начало

Возможно, и правы те люди, которые утверждают, что в наивности жить легко. Отсутствие жизненного опыта, доверие ко всему, что говорят тебе, принятие людей всех за хороших и добрых, не способных и не желающих тебя обмануть, дает ощущение легкости жизни. Проживаешь жизнь без трудностей, до тех пор, пока не поймешь, что многое в ней неправда, ложь, обман и нагромождение всевозможных придуманных историй, выдаваемых за правду. Все это касалось тогда Советской армии, наверное, и теперь тоже можно отнести и армии российской. Легенды армии, так привлекающие героизмом мальчишек после школы, не всегда оказываются реальностью в жизни. Ну, легенды для того и созданы, чтоб вести героическим примером других за собой.
Все мои тогдашние представления об армии складывались из книг про войну, которых было много в нашей домашней библиотеке и которые так любил читать папа, а также из фильмов про войну и фильмом про Советскую армию, таких, как «В зоне особого внимания», «Одиночное плавание» и ряда других фильмов, где армия была дружной семьей, где все поддерживали друг друга и помогали друг другу, где не было дедовщины, командирского беспредела и пустой парадной показухи. Ни хочу ничего плохого сказать про армию, как школа жизни, она многое мне дала, но только по мальчишеской наивности можно принимать фильмы про армию за чистую правду. А ведь тогда уже были разговоры с ребятами, которые вернулись на «гражданку» про дедовщину в армии. Уже тогда был Афганистан. Гробы погибших ребят приходили и в наш город и был страх «добровольно» попасть туда и были рассказы про «Афган» тех, кто вернулся. Но простота и детская наивность, а больше вера во все хорошее, которое обязательно у меня будет, заставляла меня верить, что со мной такое не произойдет, что с кем угодно, только не со мной. И потом, тихий голос где-то в глубине нашёптывал мне, что армия – это будет самое грандиозное приключение в моей жизни.
Повестка в военкомат пришла за две недели до 25 мая. Папа много раз мне повторял мол: «Все служили, и я служил, и ты послужишь, ничего страшного». Учил меня как нужно правильно заматывать портянки и подшивать воротничок у гимнастерки. Мама смотрела на меня мокрыми от слез глазами, где во взгляде читалось только одно: «Никуда тебя не пущу!». Но пришло время, и они вместе со мной отправились на призывной пункт. Больше всех мои дорогие родители переживали тогда, чтобы меня не призвали служить в Афганистан. В военкомате у меня забрали паспорт, и сопровождающий группу из пяти человек офицер запаса привез нас в сборный пункт.
Призывной пункт на улице Свердлова был набит молодыми ребятами, очень разными по одежде и по внешности. Но лица были такие, что было совершенно понятно, что все мы думаем примерно об одном и том же. Нас пугало и одновременно дразнило наше будущее. Что там будет, как там? Страхи вперемежку с надеждами, что все там будет хорошо и все плохое обойдет нас стороной. Старый рюкзак, который собрал мне папа, положив туда теплую куртку, на случай если «погонят на Северный флот или в Сибирь», продукты на сутки, тушенку и ложку, висел у меня на одном плече. Сопровождающий нас офицер исчез куда-то после слов: «Щас подойду, не уходите». Рассматривая компанию призывников на большом плацу призывного пункта, я заметил, что все они разбились на группы. По районам, где жили, по землякам. Подойдя к сидевшим на лавочке ребятам покрепче и с виду повзрослей, я стал с ними знакомиться, надеясь, что в компании будет получше. Сам я не первый год занимался тяжелой атлетикой, казался себе, парнем не хилым, поэтому в компанию таких же как я казанских ребят был принять без проблем. Старшему из них Александру (Сане) было двадцать четыре. Он закончил вуз и имел высшее образование. Кафедры военной не было в вузе, вот и пришлось ему служить. Высокий, крепкий блондин с широкими плечами, он уже работал инженером в Речном порту. Васил был после медицинского института. Высокий, с выразительным восточным лицом и черными как арабская ночь волосами. Его привезли еще рано утром. Он открыто улыбался всем и некому одновременно, и нет-нет, грустно смотрел на окружающую нас толпу новобранцев. Было видно, что он все время задает себе один и тот же вопрос, что он здесь делает? Еще одним в этой компании был Джавдет (Бабай), не высокого роста, с улыбающимися чуть грустными глазами и все понимающим выражением лица. В свои двадцать шесть лет он рассуждал о жизни как зрелый мужчина. С ним всегда было интересно поговорить, получить нужный совет. Было еще несколько ребят, имен который я сейчас и не вспомню, да и служить им с нами не пришлось. Еще в поезде разделили нас на разные команды. Ну а сейчас мы сидели на лавочке, во дворе приемного пункта, гадая, что будет с нами дальше и сколько мы здесь будем ждать. Поговаривали, что ребят из соседнего городка уже неделю здесь держат. Кого-то забирают сразу, кого-то формируют в команды, кто-то остается ждать.
Мои наблюдения за окружающими вызывали во мне самые разные эмоции. У части ребят глаза бегают, руки опущены, вид потерянный. Кто-то, наоборот, храбриться изо всех сил. Здоровый как шкаф парень, с татуировками на плече и предплечье, в старой застиранной зеленоватой майке, кричит: «Танковые войска, Афганистан!». Кажется, он бравирует этим, хотя кривая ухмылка и попытка создать геройский вид скорее говорит об обратном. «Да куда ему в танк!» говорит невысокий парень на лавочке. «Он в люк то не полезет!» добавляет он. Рядом с «парнем-шкафом» собирается группа примерно таких же ребят, в татуировках, с блатными замашками. Офицер-афганец, в новенькой форме, добавляет в эту группу все больше и больше ребят.  Он подходит к нам, спрашивает фамилии, где наш «продавец», но наш офицер унес папки с нашими делами другому «покупателю», и он уходит. Большинство пацанов следят за ним неотрывно, так как на уме у всех одно, только бы на в «Афган». Хотя понимаешь, если направят, то уже ничего не поделаешь. Надо сказать, были пацаны, которые говорили, что не прочь поехать, повоевать. Рассказывали, что дембеля привозили из Афганистана импортные магнитофоны, часы, одежду, сигареты, кассеты. Что им платили валютными чеками, на которые в Афганистане можно было купить все. В гулком звуке разговора призывников то и дело слышны нотки сомнений и страха. Слышится истеричный визгливый смех, площадный мат, какое-то утробное ржание.
Толпа на плацу колышется из стороны в сторону, кто-то переходит от одной компании к другой, бесконечно что-то спрашивая, кто-то курит, молча глядя перед собой задумчивым взглядом, кто-то доедает вчерашнюю куриную ножку, завернутую в промасленную бумагу или бутерброд с вареной колбасой.
У штаба, в другом конце плаца стоят офицеры-«покупатели» и дежурные офицеры от военкоматов. Последние то и дело выкрикивают фамилии, строят группы, передавая их «покупателям», которые уводят ребят за собой в глубину двора, к дальним воротам, где уже стоят машины, накрытые тентом.
Подошедший к нашей компании парень из поселка недалеко от города. Просит угостить сигаретой. Рассказывает, что часть ребят, что со ним приехали, их уже отправили, а он остался. Рассказывает, что тут у стены в конце плаца есть пролом, загороженный колючей проволокой. Что якобы один парень смог пролезть через нее в соседний с зданием двор и убежать. «Куда убежать? Зачем?» спрашиваем мы, куда ту убежишь? В его байки мало кто верит. Парень отходит к другой компании.
Время бежит быстро, уже далеко за полдень. Когда только спала дневная жара и тени от кленов, растущих на краю плаца, у забора, стали длиннее, к нам подошел офицер военкомата, который нас привел сюда. С ним был капитал с роскошными усами, широкоплечий и рукастый. Внимательно посмотрев на нашу компанию, он кивнул головой в фуражке. Дежурный офицер что-то нашептывал ему на ухо, открывая одно личное дело за другим, а капитал говорил «ага-ага» и косился то на Саню, то на Васила и меня. Джавдет тоже попал под его внимательный взгляд. Капитан подошел к нам, что-то спросил у Сани о его специальности. Покивал головой, покрутил ус. У Васила уточнил про неоконченное медицинское образование, смерил его с ног до головы взглядом. Меня похлопал крепкой ладонью по плечу, как клещами сжал бицепс, затем кивнул головой дежурному офицеру со словами: «Будут у меня там породу-маму выносить!», и забрал папки с личными делами. Построил нас, еще раз всех осмотрел, закурил и повел к машине в конце плаца. У всех у нас в голове был только один вопрос «куда?».
Вот так резко и переменилась моя жизнь. Началась моя служба в Советской армии. И до сих пор отрывки воспоминаний нет-нет, да теребят за душу. Смотрю я сейчас на того себя в прошлом, и думаю, чтоб если не переменилась моя жизнь тогда так круто? Не забросила судьба в далекое от дома место, не дала бы хлебнуть соленой от пота и сладкой от дружбы армейской жизни?
Ну, в общем, началось все это именно тогда, когда, когда коренастый, широкоплечий капитан Пилипенко, с лихими усами, шагая перед нами широким, размашистым шагом вывел нас с территории призывного пункта, и посадив в грузовую с тентом машину, привез нас на железнодорожный вокзал, на самый последний путь, где уже стоял состав. При выходе из призывного пункта я, к удивлению своему, увидел маму и папу, которые кинулись ко мне с вопросом: «Куда едите? Везут то куда?». Я пытался им крикнуть, что на Кавказ, как нам в последний момент сказал капитан, но голос мой утонул в криках провожающих и новобранцев. Товарищ капитан махнул нам рукой, и громко объявил, что везут нас на поезд, на ЖД вокзал, там и можно будет проститься, но в вагон никого из провожающих не пустят.
Состав на железнодорожном вокзале стоял на самом последнем пути, за которым росли только невысокие зеленые кусты.  Ветки их на ветерке грустно качали зелеными листьями, будто бы махали нам на прощанье. Голос диктора, читающего объявления, звучал как эхо в глубоком каньоне, многократно повторяясь. Солнце двигалось по небу к закату. Длинные тени от кирпичного здания вокзала ложились на привокзальную площадь. Состав, тянулся вдоль перрона грязно-зелеными вагонами в бесконечную даль, как кон-граница отделяя нам наше прошлое от нашего будущего. Тепловоз к составу еще не присоединили. По линии вдоль вагонов молча стояла цепочка солдат, не пускавших провожающих в вагоны. Капитан, за которым мы едва поспевали, стремительно вышагивая, довел нас до четырнадцатого вагона, почти в самом конце состава, и четким командным голосом приказал занимать места в вагоне, добавив, что он сейчас подойдет и сам все проверит. Усы у капитана Пилипенко торчали по-боевому, голос был тверд, серые глаза его смотрели на нас властно. Нашей группе из четырех человек он приказал занять предпоследнюю плацкарту, так как последнюю в вагоне занял он сам.
Перед посадкой в вагон я снова увидел маму и папу, которые подошли ко мне проститься, но у них это не очень получалось, так как стоящий у вагона боец то и дело повторял провожающим, что: «Нельзя! К вагону не подходить!». Папа с мамой подошли к капитану, что-то спрашивая у него. Тот улыбнулся, нашел меня, стоящего у вагона, взглядом, и до меня донеслось: «Да не волнуйтесь вы, не на войну, на курорт едут! Люди деньги платят, а мы их на Кавказ бесплатно везем!». После чего развернулся и ушел куда-то с парой солдат. Родители мои, кажется, успокоились, папа даже заулыбался, глядя на меня. А в глазах мамы было столько печали и любви, что уезжать не хотелось не за что! Конечно, для нас и родителей сейчас было главным, чтоб меня не отправили в Афганистан. Все у вагона тоже понимали это. Хорошо, что Кавказ, лишь бы не Афган! Хоть и храбрились, что не страшно, но вернуться грузом «двести» никому не хотелось. Общее настояние у нас явно поднялось, все дружно, с мешками и пакетами начали грузиться в плацкартный вагон, ставшим нам теперь на несколько дней домом.
Заняв предпоследнюю плацкарту, разложив рюкзаки, мы прильнули к окнам, чтоб еще раз перед тем, как тронется поезд посмотреть, на своих родителей, друзей, на родные лица. Свозь давно не мытые окна вагона, пропахшего казалось навсегда запахом солярки, мы смотрели на стоящих на перроне людей, еще не очень осознавая то, что не увидим их семьсот тридцать дней и ночей находясь так далеко от дома. И общаться будем только с помощью писем, или редких междугородних звонков в увольнительном в город.  Я смотрел на ребят, кто ехал с нами в вагоне и не понимал их показного веселья, дурацких мальчишеских шуток, бравады и суеты в вагоне. «Остановитесь, посмотрите на тех, кто пришел проводить нас!» хотелось мне сказать тогда, «Ведь поезд наш скоро тронется, и мы не увидим их два года!». Но! Ребята вели себя так, как будто уезжали на пару дней и скоро приедут обратно. Дурачились, шутили и подначивали друг друга. А тепловоз так и не цепляли, вагоны все еще стояли, стояли и наши провожающие, разделенные с нами тонкой цепочкой солдат перед вагонами.
Капитан Пилипенко появился в вагоне неожиданно. Громко дал команду грузить картонные ящики с сухим пайком на дорогу. Началась беготня по вагону. Штук пять картонных ящиков были размещены в плацкарте, занятой капитаном. Призывники зажужжали на разные мотивы, обсуждая, что кормежка будет и это хорошо, и что значит ехать придется не день и не два раз запаслись сухим пайком. Обсуждение продолжалось до тех пор, пока состав вдруг неожиданно дернулся несколько раз из-за прицепленного к нему локомотива, и без всякого привычного для нас пассажиров объявления, свиснув мягко тронулся, плавно набирая ход и оставляя за окном дорогие лица родных людей, машущих на прощанье с перрона, уходящую цепочку солдат охранения, ветки зеленых кустов, столбы  и старинное здание из красного кирпича родного железнодорожного вокзала. Состав набирал ход и все, кто был в вагоне перед окнами, смотрели как мелькающие за окном предметы сливаются в единый движущийся поток. В этом потоке за окном как в полноводной весенней реке уносилось назад все, что только-что объединяло нас с нашим прошлым, и откатываясь назад бросало нас в наше неизвестное будущее.
Почти пять дней мы жили в плацкартном вагоне. В первый же день, по совету Пилипенко, мы лихо разделались со взятыми с собой продуктами. В такой ситуации каждый старается проявить свои лучшие качества, поделиться «по-братски» всем, что имеешь. Не спрятать заначку, не сжевать ночью тайком от всех такую родную для тебя куриную ножку, приготовленную мамой, а выложить все на стол и сказать: «Налетай пацаны!». Мы выложили все, что было у нас с собой на общий стол, угощая друг друга. Искреннее желание поделиться всем с теми, кто ехал с тобой, что у тебя есть, продуктами, сигаретами, глотком воды, с теми, от кого ты ждешь поддержки в будущем. На которых ты рассчитываешь, как на друзей, на тех, кто твой земляк и кто будет с тобой два года делить то, что дает тебе жизнь, деля с тобой в трудные моменты ее последние сигареты, воспоминания о доме, о городе, где вместе росли, районе, где жил рядом. Все это по-новому заставляло нас посмотреть на такие понятия как дружба, землячество, братство. Понять, как трудно, наверное, в этом неизвестном новом быть одному, выживать по одиночке.
С первого дня поездки мы начинали чувствовать жизнь по-другому. В вагоне большинство из нас старались быть открытыми, спрятать поглубже не нужные тогда амбиции, злобу и страх. А ведь было, не раз за пять дней вспыхивали ссоры, возникали непонятные и ненужные разборки. Понимание справедливости было у каждого свое, как и понимание жизни в плацкартном вагоне. Пилипенко наводил порядок, разъясняя по-армейски пункт номер один Устава, когда командир всегда прав и в армии порядок главное дело.
Время в вагоне текло очень необычно. Ощущение, что ты находишься на каком-то мосту между прошлым и будущим, и все это связано расстоянием, которое стуча колесами по стыкам рельс, преодолевает несущий тебя поезд. Это ощущение не покидает тебя. Оно связывает тебя с пониманием краткости того времени, что ты проживаешь в дороге, в сравнении с морем времени, что осталось в прошлом и океаном времени, ожидающим нас в будущим.  Ощущение создает иллюзию замедления течения времени, почти остановки. Из окна вагона ты наблюдаешь не движение поезда по земной поверхности, а движение пространства вокруг него. Время в вагоне течет медленно, и однообразно. Оно почти остановилось и то, что есть там за окном ты видишь только в смене пейзажей. Мелькают, меняясь за окном голубые вены рек, синие овалы озер, зелено-желтоваты степи, и серые с седой дымкой горы. А плацкарта все та же и время медленно капает на стол капельками дождя, пролившегося сквозь не закрытое до конца оконное стекло вагона. Состояние между будущим и прошлым заставляет тебя задуматься о том, как ты жил до этого и как будет там, в будущем, которое вот-вот откроется для тебя? Вагон уже так привычно покачивает и ты, лежа на верхней полке, со всеми своими мыслями проваливаешься в сон, придерживаясь по привычке одной рукой за металлическую стойку верхней спальней полки, чтоб ненароком не упасть при резком торможении. И последней мыслью мелькает, что время – это и есть расстояния, которое мы проживаем здесь на земле.
 За время следования в пути мы проговорили друг с другом все темы и казалось, обо всем на свете. Делать в плацкарте было нечего, время коротали от завтрака до обеда, от обеда до ужина. Капитан Пелипенко, которого мы называли иногда Александр Михайлович, три раза в день выдавал нам сухой паек, хлеб, несколько банок с мясом и перловой или гречневой кашей, и банку тушенки. Не слишком доставая нас соблюдением дисциплины, он больше следил за тем, чтоб кто-то из призывников не сбежал с поезда. Иногда рассказывал что-то из солдатской жизни с юмором, но основное время проводил с другими офицерами, возложив на нас заботу по выдаче сухого пайка и смотреть, чтоб «бойцы не набили бы друг другу…». Вообще, капитан решил проблему с дисциплиной сразу и до конца поездки, сказав нам в самом начале: «Кто будет «дуру валять», по приезду отправлю на два месяца в сержантскую учебку. Чтоб жизнь медом не казалась! Там вас научат, как надо Родину любить!». Хотя беспокоится о том, что кто-то напьется и устроит драку с поножовщиной, ему заботиться не приходилось. Все ножички и подозрительные фляжки изъяли еще в военкомате. Хотя мне и удалось припрятать перочинный нож, его я не лишний раз не демонстрировал, доставая только тогда, когда надо было открыть банку консервов.
Днем смотрели на бесконечно меняющиеся пейзажи за окном, созерцая сказочную красоту природы, ширь степей, блестящих после дождя бликами в лучах восходящего солнца, великолепие синих гор, встававших стеной у горизонта. Ночью, если не спалось долго смотрели на рассыпавшиеся по всему небу сверкающие великолепием звездные поля, восхищаясь красотой звездного неба и бесконечность вселенной. На редких стоянках нас не выпускали из вагонов, запирали двери и отцепляя состав цепочкой солдат. Разные команды выгружались на перроне в разных городах. Несколько человек сошли в Волгограде, кого-то выгрузили на одинокую платформу с будкой, стоящую в степи, наполненную цветущей зеленью и полную водой после проливного дождя. Кого-то построили на платформе и увели в ночь, на вокзал со светящимися буквами «Баку-сортировочная». Кого-то строили и уводили на маленьких платформах вокзалов в других городках Кавказа, названия которых мы не знали, а сейчас уже и не вспомню. Состав наш с днями становился все короче. Заканчивались и коробки с консервами. Почти у всех, кто остался в вагоне была одна и таже мысль «Скорее бы приехать!».
Как бы не казалось нам, что время тянется, настал миг, когда состав наш остановился на одной из дальних платформ, в пригороде. По вагону прошел капитан Пилипенко, и прозвучала команда «На выход строиться. К машинам! Вещи не забывать!». Наше будущее, как приливная волна ударила по нам со всей силы, пробудив нас от вагонного оцепенения. Волна прошла сквозь нас и понесла нас в своем потоке дальше. После ночного вагона мы увидели свет автомобильных фар, солдат, стоящих на платформе, капитана, который что-то говорил смуглому, кавказкой внешности прапорщику. Ночной ветер холодил наши нагретые в вагоне лица.  Холодны ветер, дующий с ночных гор, как поток событий подхватил нас и понес дальше. В прокуренные кузова машин, в солдатский юмор (духи вешайтесь!) и мат, в стремительное движение колоны автомашин с новобранцами по ночной, еще совсем не известной мне дороге. Будущее, которого мы ждали и опасались, началось.
 Не смогу вспомнить все, да и не хочу описывать в хронологической последовательности все те события, влившие нас в то море особой жизни, которое называется армией.  Не вижу смысла излагать последовательно, что было с нами дальше и дальше. Скажу лишь только, что к тому будущему, что нас ожидало мы не были готовы. Да, наверное, к жизни в армии нельзя полностью подготовиться. Можно научиться подшивать подворотнички, правильно мотать портянки (тогда еще было!), одевать противогаз и разбирать-собирать автомат Калашникова. Но чтоб принимать ее в свою жизнь полностью, нет!  Нам пришлось пройти через изменения себя, через терпение и умение учиться новому, еще непонятному, не потроганному руками и непропущенному через голову умению жить в армии. Именно жить, так как это такая жизнь, в армии. Это не служба, когда ты после смены идешь домой. Это именно жизнь все двадцать четыре часа в сутки в пределах одной территории и в пределах установленных не тобой правил и понятий, которые ты не можешь изменить, и не в силах сделать это. По этом я попробую в нескольких историях передать что я тогда чувствовал и чем для меня стала армия.
Учебка. Школа молодого бойца.
Уже в школе молодого бойца, в первые два месяца стало понятно, что вся романтика фильмов про армию тех лет, это миф, созданный для молодых ребят, вчерашних школьников. Показанная в фильмах про армию идиллия, где нет землячества и дедовщины, где служба идет под руководством мудрых командиров, и где есть взаимовыручка и нет вне уставных отношений, все это разбилось о суровую реальность в первые месяцы службы.
Солдатская дружба и взаимовыручка складывалась в основном среди ребят своего призыва, среди земляков. Те, кто жил одними с тобой интересами, желанием выжить, воспоминаниями о доме, городе, где ты жил до армии. Кто мог быть уверен, что ты поймешь его грусть, разделишь с ним его воспоминания. Это все конечно сближало. Но не только землячество, еще твой призыв, твои одногодки, глотающие с тобой пуд соли солдатской службы, Соли, которая пропитывала одежду, белым налетом оседала на форме после бега, разъедала кожу на жаре. Все это сближало тогда. Даже если мы из разных мест, которые порой очень даже далеко, из разных культур, с разными своими обычаями и привычками. Сближала еще и потому, что мы с ними были тогда в равных условиях. Замороченные в первое время, находясь под давлением старослужащих и командиров, были на равных вместе. Мы не считали обидным их болезненные нервные срывы, злобу от бессилия и тоски по дому. Со своими всегда старались поступать, по совести, по правде. По тем понятиям, которые сложились в армии до нас еще и были с нами, когда мы служили все эти два года. А романтика? Романтика армии осталась в друзьях, которые находятся там, в прошлом. С которыми трудно расставаться, и даже зная, что ты не приедешь в гости, все равно обмениваешься адресами и телефонами под дембель. Чтоб если вдруг? То обязательно увидимся! И потом, уже после, когда со временем на гражданке забывается все плохое, что было с тобой, остается грусть, что расстался с такими ребятами, с которыми прошел эту школу жизни и на которых можно положиться как на себя, и кажется, что если судьба сведет еще раз, то уже никогда не захочешь расставаться.
Первую ночь в отдельном корпусе, специально подготовленным для новобранцев под школу молодого бойца, мы провели удивительно спокойно. Так как нас привезли поздно, то мы добивали на ужин тот скудный сух паек, который у нас оставался с поезда. Несколько сержантов, постоянно находились с нами, объясняя и показывая нам, где все, что нам было бы нужно. В казарму перманентно заходили разной масти офицеры, задавали вопросы сержантам, считая своим долгом лично проконтролировать, все ли в порядке. После отбоя, ко мне подошел сержант, который был назначен нам в учебку с парнем в форме, но на ногах у него почему-то были рыжие казенные сланцы. Щеки парня вываливались за воротник. Он посмотрел пристально на мои старые джинсы, сложенные на коричневом с прорезью посередине табурете, на меня, затем на сержанта и как-то с натугой, словно нехотя растягивая слова сказал с украинским говором: «Слышь! Джинсы мне отдай! Тебе они все равно не нужны будут тебе, а мне в самоволку ходить в самый раз!». Я посмотрел на сержанта, который всем своим видом говорил, мол поступай как хочешь! На бойца в рыжих сланцах и задал ему вопрос: «А я завтра утром в чем буду стоять?». Этот простой вопрос казалось ввел в ступор любителя самоволки и чужих джинсов. Он пошевелил щеками, раздумывая над моим вопросом и обратившись не ко мне, а сержанту, который как выяснилось потом, сам то был только из учебки и старше нас по призыву на полгода, сказал ему: «Слышь, а чё, «подменку» не найдем ему?». И уже больше ничего не спрашивая, ни с кем не говоря, и смотря спокойным взглядом сквозь людей в казарме, и казалось даже сквозь стены, вышел из помещения, оставив после себя запах хозяйственного мыла. Сержант посмотрел на меня с кривой улыбкой, пожал плечами и ушел, давая мне понять, что мое мнение здесь никого уже не волнует, в том числе и в отношении моих старых джинсов.
Ночь прошла быстро, как все ночи в учебке и в первые полгода службы, когда закрываешь глаза, и уже, как кажется тебе, через несколько секунд звучит команда «Рота подъем!». На тумбочке моей красовались вместо джинсов старые солдатские, раз сто стиранные штаны, размера на три-четыре больше моего. Тесемки их были почти стерты и как лапша висели над моими старыми кроссовками. Чтоб штаны не упали, мне все время приходилось их придерживать руками. Вид у меняя был как у махновца, пропившего последнее парадное галифе и теперь носившего старые, давно забытое кем-то на плетне и потертые жизнью штаны. Дежурный сержант отводил от меня глаза и хватался за щеку как от зубной боли.
До завтрака нас построили всей учебной казармой сзади корпуса на плацу.  После обычный «равняйсь-смирно», вышел вперед майор. Встающее утреннее солнце золотило его погоны, светя ему в спину золотистым светом своим, окружая его голову светлым нимбом. Глаза его были по-отечески светились. Он улыбался одними морщинками губ своих глядя на строй. Казалось, майор что-то хочет очень доброе и напутственное нам сказать. Он уже набрал воздух в легкие и тут его взгляд уперся в меня. Добрые слова, что он собирался сказать, остановились у него в горле, перекрыв дыхание. Майор покраснел, глаза его перестали светиться и с губ сошла улыбка. Сильно прокашлявшись, ни к кому конкретно не обращаясь рявкнул: «Это мать, что такое, кто такое он?». Я сразу понял, что вопрос этот обращен ко мне, хотя наш дежурный сержант подумал в тот момент тоже самое. «Солдат! Выйти из строя!» продолжал майор с посуровевшим в миг лицом. «Это што? Где твои штаны, кому ты их отдал?» громко крича всему строю продолжал майор. Так как я сразу понял, что ответа от меня он не ожидает, я пробубнил не громко: «Не знаю, товарищ майор, проснулся утром, а они висят!». После чего сержант выстрелил заранее приготовленную фразу «Никого посторонних в казарме ночью не было!». Майор, двигаясь вдоль строя и совершенно на меня не глядя, показывая в мою сторону толстым как сарделька пальцем, начал кричать в строй, что ничего путного из этого солдата не выйдет, что разгильдяям в армии не место, что дисциплина – это главное в армии. Ну и тому подобное. Надо сказать, что с последним я был согласен с майором полностью. Что касается остального, то только тогда я начал понемногу понимать систему принятия решений, логику нахождения виноватого и пути выбора наказания. Не важно, что ночью поперли мои джинсы, не важно, что сержант явно «трындит», что ночью никого не было. Может и не было, а джинсы то, кто взял, сам он, что-ль? А может и сам? И знал, что с утра построение, поэтому и ответ подготовил заранее, да и вообще, кому это надо? Но вот что главное! Вид стоящего в строю новобранцев, таких пестрых в своей гражданской одежде, еще не переодетых в одинаковую солдатскую форму, этакого, смахивающего на похмельного махновца, потерявшего свои нарядные штаны и стоящего в строю в застиранной до дыр «подменке», вызывал у майора раздражение и непонимание, что гнев свой надо бы изливать на владельца этих застиранных солдатских штанов, ради которых махнули не глядя мои потертые джинсы. Но так как выяснить сейчас это было невозможно, стало быть, с виноватым все понятно, а нечего было спать, тогда бы не стащили! Все просто и все решается быстро! Слегка обалделый от такой логики я встал по команде в строй, и мы двинулись в баню, где нам должны были выдать новую форму и сапоги. Я шел в строю прикалывающихся на до мной новобранцев и все думал, хорошо, что хоть подменку оставили, стоя бы сейчас в трусах. У входа в солдатскую баню сидел старшина. Это был в полном смысле слова старшина, и другим этого человека невозможно было представить. Армия создала из него человека, внешность которого полностью соответствовала нашим представлением о старшине. Большой, с ладонями как лопаты, с усами и улыбающимися по-отечески глазами, который в любой момент мог объяснить тебе прямо и доходчиво, кто в армии главная для бойца фигура. Мы скидывали в оду кучу гражданскую одежду, старшина выдавал нам новые кирзовые сапоги. Уже совсем скоро мы строились в неровные ряды, одетые в одинаковую форму одного цвета, ставшие такими похожими друг на друга, но по-прежнему остающимися такими разными. Так вот и начались два месяца в учебке на курсах молодого бойца. Два месяца, за которые мы с пробуксовкой начали понимать, что армия – это совсем другая жизнь.
Два месяца учебки пролетели быстро. Построенный по часам режим жизни в учебке вырабатывал у молодого организма определенные временные привычки. Подъем, туалет, зарядка или бег, наведение порядка в казарме, завтрак, занятия, обед, занятия, личное время, ужин. Если желудок дает тебе знать, что пора перекусить, значит точно, скоро обед, если глаза сами по себе закрываются, значит скоро отбой. Примерно так, если время не изменило в моей памяти краткий порядок. Были такие замечательные вещи, как отработка подъема по тревоге, заветные сорок пять секунд. Был кросс, который, из-за запрета выходить за пределы военного городка, наматывался кругами вокруг плаца, было бесконечные качание пресса и отжимания. Это было обыденно, если не считать, что занимались этим ежедневно. Но было интересней, когда сержанты, что были с нами в учебке, сами тренировались и обучали нас рукопашному бою. Конечно, для них это было больше, чем для нас! На нас они пытались отрабатывать приемы. Но и мы учились тоже. Это было интересней бега или отжиманий. Имея небольшие знания в каратэ, я с интересом отрабатывал все те приемы, которые были нарисованы в потрепанной брошюре у сержанта.  Конечно, была еще разборка-сборка автомата на время, были вши от плохо простиранного белья, был соленый пот на высохшей на солнце форме. Был хороший аппетит, который сметает все с тарелок и незаметно для себя съедается дополнительные куски черного хлеба, которые положены заботливой рукой старшины специально для новобранцев. И сон, который кажется на столько кратким, что не успеваешь не только выспаться, но и даже просто нормально заснуть.
Саню, как человека с высшим образованием и дипломом инженера через неделю из учебки забрали в штаб. Первое время он приходил ночевать, рассказывал, чем занимается. Потом и приходить перестал. Жил в казарме с другими призывами. В учебке мы его больше не видели, иногда пересекались на территории части, но Саня всегда спешил, поговорить было некогда. Васила забрал старший военврач, капитан. В медсанчасти он был как главврач в поликлинике. Васил тогда уже ночевал и дневалил в медсанчасти, ходил  в белом халате и во всем помогал медперсоналу, который кроме военврача представляли еще женщины-медработницы, званий который я никогда не видел под белыми халатами и вообще, видели мы их редко, хотя главный военврач почти каждую неделю заставлял нас то сдавать кровь, то проводил какие-то обследования, то боролся со вшами, внезапно появившимися в учебной казарме, давая нам ужасно пахнущую мазь и заставляя горячим утюгом проглаживать нижнее белье.
Бабая увезли из учебки почти сразу, после нашего приезда, компания наша окончательно распалась. Больше я ни Саню ни Васила не видел, даже когда возвращался туда под дембель. А через два месяца меня из учебки направили в другой город, с друзьями моими из предпоследнего плацкарта мы простились навсегда. Газ 66, в кузове которого лежали тканевые мешки, а рядом с кабиной стоял видавший виды старший прапорщик, усатый и матерый хохол Боргун, с тяжелым оценивающим взглядом. Он внимательно осмотрел нас, вещи, которые мы взяли с собой, заулыбался, оставшись довольным, что мы взяли с собой несколько банок сухпайка. Затем дал команду грузиться в кузов, сказав перед отъездом грозно: «Не курить мне там, а то белье пожжете!» За рулем был невысокий водитель с озабоченным видом и морщинистым лицом старичка, которого называли «Старэнький». С нами в кузове ехал парень с кавказским лицом и грустно улыбающимися глазами, звали которого Кобо. Они увезли меня и еще пару незнакомых мне ребят из учебки на новое место службы горной дорогой в быстро темнеющую скалистую неизвестность, через перевал, через крутые горные дороги, под сверкание молний ночной грозы, под проливной дождь и грохочущий в ущельях гром. Дорога была долгой. Нам пришлось из-за грозы переночевать в Гори, в доме Кобо. Наверное, прапорщик специально так подгадал, чтоб и отдохнуть можно было и Кобо повидался с родней. Отец Кобо, седой, светлоглазый, не бритый несколько дней мингрел, с роскошными седыми усами и крупным носом, молча обнял сына и долго благодарил старшину, тряся ему руку. Старшина с Кобо и его отцом прошли в дом, где уже хлопотали над ужином женщины, а мы прошли в небольшой, недостроенный до конца домик в начале утопающего в ночи виноградника. Там нам принесли ужин, несколько тарелок с овощами и фруктами, лепешки. Позднее пришел сам Кобо, извиняясь, что не пригласил в дом, принес с собой чачу и налил нам немного, ссылаясь на старшину, чтоб тот не заметил. Посидел с нами пару минут, затем ушел, довольный, что правила кавказского гостеприимства ему выполнить удалось.
Отдохнув несколько часов, мы дождались, когда гроза стихла и тронулись дальше. Дорога опять петляла то в долине, то вела нас снова в горы, для того, чтоб через много часов, мы выехали в ночную долину, где дождя уже нет и где разогретые за день волны теплого воздуха донесли до нас аромат цветов, стойкий запах эвкалипта и йода. Откуда-то из далека ветер приносил запах гниющих морских водорослей, выброшенных прибоем на берег. Где-то там, справа, в темноте горячей ночи дышало ровным накатом волн на галечный берег не ведомое мной раньше море. До приезда в часть оставалось несколько минут. Передо мной открывалась новая страница моей жизни в армии, где меня ждало многое, из того, о чем раньше я не знал, а о некотором даже и не догадывался. Много историй было впереди. И плохих, и хороших. Где там, в глубине закрытого как бутон сердца я верил, что все со мной будет хорошо. Хорошо потому, что меня ждали дома, потому что я верил, что это прекрасное, любимое мной с детства звездное небо поможет мне, потому что силу, как сказано в древней китайской пословице можно победить только терпением.