Только тот меня поймет. Бой пятый

И станет медленно читать
И разбираться в смысле
И все событья сочетать
В особенные мысли.

Среди поэтов советского периода трудно найти тех, кто бы не занимался переводами. Причин этому несколько: невозможность полноценного личного творчества, материальная нужда, политические установки партийного руководства СССР на развитие интернационализма, дружбы народов и национальных культур (кстати, как показало время, весьма плодотворные) и существовавшая в стране замечательная школа поэтического мастерства, подразумевавшая разные пути самореализации.
Послевоенные годы были невероятно тяжелы для всей страны. «По-всякому трудны они были и для меня. — Вспоминал Давид Самуилович. — После войны стихи у меня долго не ладились. Поэтому, когда меня спрашивают, почему я не печатался во второй половине сороковых, так это не только из-за неблагоприятной конъюнктуры. Но тут случайно я начал заниматься переводами».
Первые издания книг с переводами Самойлова нынче хранятся преимущественно в фонде Редкой книги Российской государственной библиотеки: «Албанские поэмы» (с албанского) 1950,  «Сказки» Гришашвили И. Г. (с грузинского), 1955, «Пять мандаринов», стихи Сихарулидзе, И. Л. (с грузинского), 1958, «Весны и осени» Тувим Ю.  (с польского), 1959, «Навстречу весне», Максимович Десанка (с сербско-хорватского), 1961, «Сказание о Маджнуне из племени Бену Амир» (по подстрочному переводу с арабского Б. Шидфара), 1976, «Золотая музыка: книга стихов словацких поэтов», 1986, «Сказки» Петров, В. (с болгарского), 1986, «Улица Тооминга: Стихотворения и переводы», Таллин, «Ээсти раамат», 1981, «Книга тысяча и одной ночи: избранные сказки» (с арабского), 2007, «Комедии», Шекспир, У. (с английского), 2012.
«И для меня, — вспоминал Самойлов, — это оказалось очень хорошей школой. К середине 50-х годов, когда я начал более или менее регулярно печататься, у меня сложился стих. В 1958 году вышла первая книга стихов «Ближние страны». С той поры регулярно стали выходить мои поэтические книги».
Только к 1962 году Самойлов «созрел» до выдвижения своего собственного поэтического манифеста: «Становлюсь постепенно поэтом…»

Становлюсь постепенно поэтом.
Двадцать лет привыкаю к тому,
Чтоб не зеркалом быть и не эхом,
И не тетеревом на току.
Двадцать лет от беспамятства злого
Я лечусь и упрямо учу
Три единственно внятные слова:
Понимаю, люблю и хочу.

Давид Самойлов много занимался переводами. Он переводил с албанского, польского, чешского, венгерского и других языков. Его переводы из Л. Арагона, Г. Аполлинера, Ф. Гарсия Лорки и других частично вошли в сборник «Поэты-современники» (1963), выпущенный в серии «Мастера поэтического перевода» («Издательство иностранной литературы»). Специально для театра «Современник» Давид Самойлов выполнил перевод пьесы У. Шекспира «Двенадцатая ночь, или Как пожелаете».  В круг детского чтения вошли переводы стихов В. Незвала, Я. Райниса, И. Л. Сихарулидзе, Ю. Тувима и других.
Относительно недавно в фондах Российского государственного архива литературы и искусства получила второе рождение переписка Давида Самойлова с переводчицей и писательницей венгерского происхождения Агнессой Кун — дочери известного венгерского коммуниста Бела Куна — одно письмо от Д. Самойлова А. Кун и шесть писем от А. Кун Самойлову с 1960 по 1982 г. Как все начиналось, когда они познакомились? Самойлов сообщает в своих «Памятных записках» (в частности, в очерке «О Мартынове»), что в самом начале 1950-х годов «мои переводы заметила Агнесса Кун и позвала переводить венгров». В это время они оба были молоды — Агнессе было чуть более 35, Самойлову — чуть больше 30 лет. Оба во второй половине 1930-х гг. учились
в ИФЛИ, прошли через большие жизненные испытания: Самойлов через войну, Агнесса пережила в 1937 г. арест и расстрел отца, в 1938 г. арест матери и мужа, сама просидела три месяца в тюрьме, побывала во время войны в эвакуации в Киргизии. Вернувшись в Москву после освобождения мужа — Антала Гидаша — в 1944 г., Агнесса становится внештатным референтом во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей (ВОКС), затем — референтом по венгерской литературе Иностранной комиссии Союза писателей СССР (псевдоним — Анна Краснова). То есть фактически обретает статус, позволяющий не просто войти в литературные круги, но и стать незаменимым специалистом в области русско-венгерских литературных контактов.
Приобщив Д. Самойлова к переводу венгерской классической и современной поэзии, А. Кун и ее муж — писатель А. Гидаш, — можно сказать, открыли для него широкую дверь в венгерскую культуру. По сделанным А. Кун подстрочникам Самойлов в разное время переводил таких венгерских поэтов, как Э. Ади, Я. Арань, М. Вёрёшмарти, А. Гидаш, Д. Ийеш, А. Йожеф, М. Радноти, И. Шимон.
Однако самый большой и, можно сказать, кризисный фрагмент, связанный с Гидашами, сохранился в дневнике Самойлова 1965 г., когда по случаю подготовки сборника стихов М. Радноти министр культуры Венгерской Народной Республики пригласил четверых российских переводчиков, принимавших участие в создании книги (Д. Самойлов, Н. Чуковский, Л. Мартынов, Е. Малыхина), посетить Венгрию. Все они 15 сентября прилетели в Будапешт, потом примерно 10 дней (если верить дневниковым сообщениям Самойлова) прожили в доме творчества на Балатоне в местечке Сиглигет, затем снова вернулись в Будапешт, где для Самойлова продолжились встречи с Гидашами и работа над переводами Радноти под руководством А. Кун. Начавшись идиллически («Все же я люблю Агнессу»; «Агнесса читала воспоминания о Заболоцком, очень хорошие») эта серия встреч и контактов едва не привела к разрыву, во всяком случае — к заметному охлаждению со стороны Самойлова, которого раздражали эгоцентризм Гидашей, их самовлюбленность и самобережение. Самойлов пишет: «В общество взаимных восхищений я вступать не хочу. Непомерные претензии Гидашей изолируют их от живой жизни. Сильный ум Агнессы работает вхолостую в сфере абстракций, ее выдающийся характер ломает окружающих. Результаты этого ничтожны. Венгрия не хочет признать Гидаша великим писателем. Да и я в этом вопросе сочувствую Венгрии. Ко мне Гидаши поразительно равнодушны. Между тем могли бы быть благодарны за переводы. Впрочем, бог с ними».
Действительно, отношение Самойлова к Гидашам было весьма и весьма непростым: трезвым, практичным, лишенным глянца и ханжества. Но силовое поле литературы вновь и вновь заставляло поэта к ним приближаться. В 1959 году Гидаши переехали в Венгрию, но связи их с русским миром оставались самыми живыми — то они сами наезжали в Москву, то встречались с приехавшими из СССР гостями в Будапеште. После смерти А. Гидаша в 1980 г. поддерживать старые контакты с советскими писателями продолжает Агнесса. И, конечно же, важным способом поддержания человеческих и профессиональных отношений становится для нее переписка.
В 1990 г. в таллиннском издательстве «Eesti raamat» вышла книга «Бездонные мгновенья / P;hjatud silmapilgud», составленная из стихотворений Д. Самойлова и Я. Кросса (параллельно на языке оригинала и в переводе). Стихи Самойлова перевел Кросс — и наоборот. Книги такого рода, насколько нам известно, не часты в литературном мире. Дополнительный интерес опыту придает то, что поэты, очевидно, тесно общались во время работы над переводами: Самойлов жил в Эстонии, Яан Кросс и его семья входили в близкий круг поэта.
История появления «Бездонных мгновений» на свет заслуживает отдельного внимания.  Подготовка издания началась в 80-ых: оно было сдано в печать еще весной 1988-го (промедление в публикации объясняется экономическими причинами). Миниатюрное издание входило в серию «Рукопожатие / K;epigistus», которая началась в 1984 г. с книги Ральфа Парве и Всеволода Азарова «Рукопожатие / K;epigistus». В 1987 г. составитель серии Михаил Корсунский выпустил сразу два сборника: «Время пришло… / Aeg tuli...» Деборы Вааранди и Анны Ахматовой, и «Обратная связь / Tagasiside» Арви Сийга и Евгения Евтушенко. Книга Самойлов – Кросс помечена 1990-м годом, годом смерти Самойлова, а после 1990 г. серия по понятным политическим причинам прервалась.
Знакомство поэтов состоялось еще в 60-х, в Москве, затем встречи продолжились в Таллине. В дневниковых записях Самойлова конца декабря 1964 – начала января 1965 гг. читаем:
26 декабря. Наконец уехал в Таллин, по существу бросив все дела и без достаточных денег. В Таллине меня встретил писатель Яан Кросс, с которым сразу заговорили, как будто виделись вчера. Снова обнадеживающее чувство населенности земли поэтами.
28 декабря. К вечеру пошел в гости к Кроссам. Эллен — милая, добрая. Чудные дети — Томас и Мария. У них отдыхал душой, оттаивал, чувствовал себя у своих.
29 декабря. Обедал с Кроссами. На строение чуть проясняется. Раздражение проходит. На дне его — дурное самочувствие и род раскаяния.
1 января. Таллин. Встречали Новый год у Кроссов. Было приятно, мило и трогательно.
Противопоставленный привычной Москве (с ее неразрешимыми «делами», «мутными днями» и «раздражением») Таллин в этих записях — прежде всего, место встречи с друзьями и тайного (беззаконного) единения с возлюбленной, будущей женой — Галиной Ивановной Медведевой. Не менее важна общая «идиллическая» окраска эстонского пространства — «поэтического», «семейного», «праздничного» (Новый год), отменяющего привычный распорядок дня.

Хорошо уехать в Таллин,
Что уже снежком завален
и уже зимой застелен,
чтоб увидеть Элен с Яном,
да увидеть Яна с Элен.

Мне ведь многого не надо,
мой приезд почти бесцелен:
побродить по ресторанам,
постоять под снегопадом
и увидеть Яна с Элен.
да увидеть Элен с Яном.

И прислушаться к метелям
Что шуруют о фрамугу,
и увидеть Ян и Элен,
да увидеть Ян и Элен
улыбаются друг другу.

А однажды, утром рано,
вдруг отьехать от перрона
прямо в сторону бурана,
где уже не будет Элен,
где уже не будет Яна.
Да ни Элен и ни Яна…

В 1974 году Самойлов поселился на берегу Балтийского моря в Пярну (Эстонская ССР), по адресу: улица Тооминга, дом № 4, активно переводил эстонских поэтов, а вечера часто проводил в питейных заведениях: «Пью. Наливаю. Пятую. Шестую. / Закусываю, глядя на луну. / И всё живу. И всё же существую. / А хорошо бы снова на войну».

Если вычеркнуть войну,
Что останется – не густо.
Небогатое искусство
Бередить свою вину.
Что ещё? Самообман,
Позже ставший формой страха.
Мудрость – что своя рубаха
Ближе к телу. И туман...
Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья –
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.
Простота её начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.
Если спросят нас юнцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.
Словно может нас спасти
От упреков и досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти.
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где нежданная свобода
Нам, как смерть, была сладка.

После переезда Самойлова в Пярну, как отмечает Кросс, встречи их стали совсем редкими, поэтому трудно говорить о полной «авторизованности» переводов. Но долгое знакомство двух поэтов и их взаимный интерес делают авторизацию вполне возможной. Я. Кросс в переводах Самойлова стремился к поэтической точности. Он неизменно сохранял рифмовку (для его собственных стихов несвойственную; в современной эстонской поэзии в целом рифма не играет важной роли), строфическое деление. При переводе «Дома-музея» также были сохранены размер (трехстопный анапест), рифмовка и строфическое деление с акцентом на те «архисемы», которые возникли в оригинальном тексте, переводчик снизил значение частных аллюзий, которые вряд ли могли быть прочитаны большинством эстонских читателей:

Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.
Это штора — окно прикрывать.
Вот любимое кресло. Покойный
Был ценителем жизни спокойной.

Годы странствий. Венеция. Рим.
Дневники. Замечанья. Тетрадки.
Вот блестящий ответ на нападки
И статья «Почему мы дурим».
Вы устали? Уж скоро конец.
Вот поэта лавровый венец —
Им он был удостоен в Тулузе.

Этот выцветший дагерротип —
Лысый, старенький, в бархатной блузе
Был последним. Потом он погиб.
Здесь он умер. На том канапе,
Перед тем прошептал изреченье
Непонятное: «Хочется пе…»
То ли песен. А то ли печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
Этот старый поэт перед гробом!
Смерть поэта — последний раздел.
Не толпитесь перед гардеробом.

Сын поэта — Александр Давыдов — вспоминал: «Им (поэтам) была чужда бездонность и зла, и добра, подмененная срединной порядочностью. Это не в упрек, очень даже немало. Мы стоим на их плечах, не гигантов, но какие есть. Вообще, сумели бы мы взгромоздиться на гигантские плечи? Отец был среди тех, кто разгребал завалы лжи и дурмана, чтобы сообщить, что дважды два четыре. Жаль, что гордые своим открытием, они не прислушивались к жизни, которая бы им подсказала, что в иных случаях не четыре, а пять, ноль, десять. Жизнь отказалась сочинить для них роман воспитания. Они же сами ничего не сочинили наперед и ужаснулись непредвиденностью накренившейся жизни».